Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Так Федя и заснул – с чувством досады на Стеллу, которой не может понравиться веломобиль.

13

Филипп ходит с обиженной мордой. На лбу прямо написано крупными буквами: «Ах, меня не ценят!» И устроил вчера тихую демонстрацию: дома ничего не было, надо бы пойти купить мяса или чего-нибудь, а он сидит, будто его не касается. Ну и что? Вот и пригодилась тушенка, та самая, из-за которой чуть не пропала Рыжа. Съел тушенку – и что этим доказал? Детство и больше ничего.

А сегодня должен был прийти тот самый самодеятельный поэт, которого откопал Николай Акимыч. Макар – а фамилию Ксана не помнит. Самодеятельный – но все-таки поэт, все-таки, значит, есть в нем что-то необычное. И нужно поэтому принять. Полы протереть, приготовить что-нибудь.

По этому поводу Ксана встала очень рано: Филипп еще завтракал – значит, нет и десяти. Ксана подумала, что после завтрака Филипп пойдет по магазинам и можно будет пока протереть пол в их комнате, но он вошел все с тем же страдальческим видом и сразу уселся за рояль. Решил продолжить вчерашнюю тихую демонстрацию. Пускай! Пусть когда-нибудь настоит на своем, утвердит самолюбие. Тем более и правда можно понять, что ему больше хочется сочинять музыку, чем идти в магазин, – но когда Ксане протирать пол, если он будет безвылазно сидеть за роялем? При нем не протрешь, если начать шаркать шваброй, когда он творит, будет такая трагедия – не дай бог! Конечно, все мужчины _эгоисты, а тем более – таланты. И если бы

Филипп был эгоистом, с самого начала, знать не знал бы ни о каком хозяйстве, ни о каких магазинах, – что ж, пришлось бы примириться. Но Филипп знать знал и даже очень исправно ходил по магазинам – и вдруг демонстративно перестал! Как же не заподозрить, что эгоизм его – неорганичный, как полюбил выражаться Коля Фадеев, когда стал главным балетмейстером (вот кого невозможно представить с сумкой в магазине – Колю Фадеева!), что Филипп решил играть в эгоиста – а заодно играть в настоящего мужчину, повелителя, а заодно играть в настоящий талант? Если человек действительно органично выше прозы жизни – это одно, это даже прекрасно, но если играет, если на самом деле он в этой прозе как дома и только для фасона воротит нос – совсем другое.

Но раз уж Ксана встала вся невыспавшаяся, раз нельзя было протирать полы, оставалось пойти чего-нибудь купить, чем кормить вечером поэта. Только сначала выпить чаю, потому что без чая Ксана не человек. Хорошо хоть, Николай Акимыч сегодня работает с утра, можно спокойно выпить чай в комнате, не слушать бесконечные причитания Антонины Ивановны про грязищу и вонищу.

А Филипп сочинил какие-то новые отрывки, которых Ксана раньше не слышала, – и твердил их теперь без конца. Ясно, что до двух он не прервется. Пришлось идти чего-нибудь покупать на вечер. Рыжа умильно прыгала вокруг, пока Ксана одевалась, не понимает собача, что нельзя ее теперь брать с собой в магазины. А так бы хорошо! Но нельзя из-за каких-то подонков, которые придумали промысел – воровать собак.

– Нельзя, Рыженька, нельзя. Погулял же утром с тобой Филипп? Ну и сиди.

Рыжа вздохнула и улеглась. Все понимает.

А Ксана вышла и сразу повернула к тому самому Толстовскому дому, словно доказывая лишний раз себе, что никак нельзя было брать собачу.

Только перешла Щербаков – а навстречу Оленька Накасонова! Когда-то вместе учились в хореографическом, потом танцевали в театре, но недолго, потому что Оленька рано ушла, закончила балетмейстерский. Не виделись лет десять! И вдруг на улице – да еще около самого дома!

Растолстела Олька! Она, еще когда танцевала, с трудом удерживала вес, питалась как святой Антоний, а бросила, стала есть нормально – все понятно.

– Кинуля!

– Олька!

Чтобы полноценно расцеловаться, Ксане пришлось до Ольки почти подпрыгивать.

– Ты чего здесь?

– Я здесь живу. А ты?

– И я живу. Ты давно?

– Полгода.

– Ну а я – четыре! – победоносно сообщила Ксана. – А как вы здесь оказались? Вы ведь жили где-то на Маклина.

– Нам дали квартиру вот здесь в угловом. После капремонта. Дима же в Пушкинском, ему и дали, чтобы рядом с театром. Хлопотали – и выхлопотали.

– Отдельную?

– Ну да.

Олька выговорила это с обидной небрежностью. Филипп здесь на Рубинштейна всю жизнь, родился здесь, и все разно живет в коммуналке, а Ольке с Димкой сразу отдельную. Ну правда, Дима – режиссер в Пушкинском, величина как-никак.

– А ты?

– А я дома, Кинуля. Пишу книгу между кухней и детской. Все на мне, а куда денешься? Ставить не могу, но все-таки хоть пишу для души. Не только кухарка.

О чем пишешь?

– О балете, о чем же. Хореографическая миниатюра моя тема. Ну Якобсон прежде всего, Голейзовский. Есть материал. А ты-то как?!

Да, Олька пишет книгу. А что у Ксаны?! Ничего. Та же кухня, что у всех, но больше – ничего. А выговорить стыдно.

– Тоже по дому без конца. Я же выработала себе пенсию. Теперь работаю иногда. Периодически. Если зовут.

– А куда зовут? С чем?

Врать было не очень приятно, да и не просто вот так выдумывать на ходу. Но Ксана не отступала:

– Да знаешь, бывают выступления. По клубам. С бригадами. Собираются время от времени. И поездки бывают.

– От Ленконцерта, что ли? У тебя номер? Зачем ей такие подробности?

Да. Сделала номер. Танец. Индийский.

_ Правда? А кто ставил?

«Кто ставил»! Какая ей разница!

– Молодой мальчик из Москвы. Очень талантливый. Ученик Ольги Леонардовны.

Как фамилия? Ты понимаешь, мне для дела. Мне нужно закончить современностью: новые имена, кто подхватил эстафету. Я так и назову главу: «Кто подхватил эстафету?» Хорошо, правда? Димка придумал.

Ксане тоже показалось, что название главы придумано хорошо: она любит, когда пишется красиво, не как в обычной речи – Филипп вот никогда так не скажет: «эстафета»… И зачем она стала врать про какого-то московского мальчика?! Вдруг Олька примет всерьез, начнет разыскивать этого мальчика для своей книги?

– Он индус. Закончил ГИТИС и уехал к себе. У Ольги Леонардовны много всяких иностранцев. Ее ценят во всем мире!

– Настоящий индус?! Потрясающе! Мне обязательно нужно это в книгу! Сплав классики с национальными традициями. Ну еще и дружба народов.

Что ни придумаешь – только хуже. Олька всегда была такая – энтузиастка.

Там больше национальных. От классики в нашем смысле совсем ничего. У них тоже называется классика – своя. Ты не представляешь: совсем другая пластика. Ужасно было трудно.

– Потрясающе! Кинуля, я должна посмотреть, Именно чего-то такого мне не хватало. И попадешь в книжку. С фотографией, представляешь?! А мне приятно, что кто-то из своих. Когда у тебя выступление?

А ведь все могло быть правдой – если бы не замкнулась в кухне. Сделала бы номер, поддерживала бы форму понемногу. У Ольги Леонардовны действительно много талантливых учеников, она бы всегда помогла. И мысль хороша: индийский танец! Там ведь нагрузки меньше, чем в нашей классике.

– Не знаю, когда теперь. Была бригада, да распалась. Теперь если позовет кто… Не знаю.

– Ну ты мне позвони, как только будет выступление. Обещаешь? И вообще – надо видеться! Полгода живу – и первый раз встретились. Ты же ходишь в те же магазины. И как мы до сих пор разминулись?

С Филиппом Олька наверняка много раз встречалась в ближайших магазинах. Но они же незнакомы. Однако похвастаться, что в их семье по магазинам больше ходит муж, Ксане почему-то не захотелось. Ходил. И Ксана полуоправдалась на всякий случай:

– Я чаще хожу в другую сторону. К Пяти углам.

– Ну хорошо, что все-таки встретились. Надо нам видеться, надо встречаться. Приходи к нам в гости. Господи, ведь два шага. Или приходите вдвоем. Ты ведь замужем, да? Я слышала от кого-то.

Сказано с обидной небрежностью. Но, может быть, Олька имеет право задаваться? У нее-то муж – величина: режиссер в Пушкинском! Ксана еще в училище впитала понятие, что режиссеры, балетмейстеры скорее полубоги, чем люди.

– Да, – призналась она без особой гордости.

– А кто он?

– Композитор. Ты, наверное, не слышала. Варламов.

– Потрясающе! И ты молчишь?! Как же можно не слышать?!. Нет, и она битый час молчит! Всегда была такая! Познакомь нас скорей!

Ксана подумала, что Олька переигрывает. Хотя, выходит, все-таки слышала фамилию? Слушала ли музыку – вопрос другой.

– О чем разговор. Обязательно познакомимся!

А знакомить их как раз и нельзя. Под любым предлогом. Потому что Олька заведет разговор про индуса из ГИТИСа, про выступления Ксаны – а Филипп сделает квадратные глаза,

– Заходите поскорей! Непременно! Я только посмотрю, когда Дима вечером свободен… А как муж отпускает тебя в поездки? Кто его кормит в это время?

– По-разному устраиваемся. Уезжает часто в Дом творчества. У них дом в Репино на самой границе с Комарово. Очень удобно: отдельные коттеджи, тихо, природа.

– Потрясающе! И мы часто ездим в Комарово. В ВТО. Даже в гостях в вашем были – там ходьбы пятнадцать минут. Ну правда, наш дом старый, плохонький, один душ на этаж, не то что ваш роскошный композиторский. Ну, наверное, у вас и здесь квартира – первый класс. Это мы убегали с Маклина, когда удавалось мобилизовать бабушек… Так, значит, до скорого. Непременно! Надо же – живем на одной улице, чуть не в соседних домах! Потрясающе!

Ксана снова подпрыгнула, и они с Олькой расцеловались.

Нечаянная встреча сбила Ксану с хозяйственных мыслей, и она не сразу вспомнила, что же ей нужно покупать. А когда вспомнила, все равно продолжала думать с невольной завистью: вот и квартира у Ольки отдельная в самом центре, и книгу пишет – а в училище была самой ленивой, едва дотянула до выпуска. Хотя, конечно, «ленивая балерина» – понятие условное, семь потов прольет хоть самая ленивая, но в сравнении…

Когда Ксана притащилась наконец домой с полными сумками – взмокнув по дороге несколько раз, – из-за двери звучал все тот же отрывок, который Филипп затвердил сегодня с утра. Ну вот, его идеал достигнут: он творит – она приходит навьюченная из магазинов. Сам Филипп как раз не любит этого слеза: творчество, а Ксане, наоборот, нравится: потому что оно подчеркивает избранничество тех, кто посвящен в это высшее человеческое состояние. Ну что ж, пусть творит – только творчество и может оправдать эгоизм. Вот только творчество всегда нелогично. Это-то Филиппу и мешает: логика и пунктуальность. Сейчас выйдет и начнет: «А сколько сейчас времени? Как же можно не знать, сколько времени? Это все равно что не чистить зубы – негигиенично!» Да, все у него пунктуально и логично…

Вот только логично ли он женился на Ксане? Ну, слава богу, не по расчету: ни квартиры, ни денег, ни полезных знакомств Ксана ему не принесла, это точно. Значит, по любви? Но он вообще ни разу не сказал, что любит ее. Ни разу!! Может быть, ей это и не нужно, но все-таки. Ни разу… И предложение сделал так: «Знаешь, нам надо зарегистрироваться, чтобы вместе ездить – в дома творчества, в гостиницы». Вот и зарегистрировались, раз надо. Никогда не бормотал бессвязно: «Ах, любимая… единственная… солнышко…» – ну мало ли. Если бы ему это сказать, он сморщился бы, наверное, от предположения, что он мог бы бормотать такую банальность: «Солнышко». Нет, ей не нужны всякие такие слова, но обидно же: ни разу… Наверное, теперь уже раскаялся, что связался, уже ищет себе другую – молодую, с квартирой.

Ксана оттащила свои покупки в кухню. Редкий случай: тут никого не было, даже вечной Антонины Ивановны. Ксане захотелось снова выпить чаю. Даже не для бодрости, а чтобы полнее почувствовать, что она в кухне одна, вообразить себя в отдельной квартире – вот как Олька!..

Гость появился, кажется, вместе с Николаем Акимычем. Ксана, само собой, была в кухне и не видела, как они вошли.

Филипп явился озабоченный:

– Ну как у тебя? Уже шесть.

Всегда «уже шесть» – просто какая-то мистика!

– Все готово. Почти. Подождите еще минут пятнадцать.

– Твои пятнадцать означают не меньше чем сорок пять.

Неисправим!

Как успею. Я без дела не стою, между прочим. А вы его пока занимайте. Неужели не о чем поговорить?

– Есть о чем. Только зачем столько всего?! Целый прием! Пару закусок – и достаточно.

Ему хорошо говорить. За пустой стол гость осудит не его, а ее.

– Сейчас. Только не стой над душой, пожалуйста.

– Пожалей меня: я, между прочим, не обедал. Он и правда же не ест днем – неизвестно почему. Но когда гость, как-то некогда думать о своих домашних.

Да, Филиппу хорошо торопить, когда самому делать нечего, а Ксане нужно и все сделать, и самой переодеться, накраситься – не выйдешь же к гостю с таким рылом.

Макар этот – так Ксана и не вспомнила фамилию – оказался высоким, тощим, как Ксана и ожидала. Особенно хороши волосы: совсем белые, вьющиеся, они нимбом поднимались над большим лбом, который не портили даже ранние залысины. Обидно только, если этот Макар вскоре облысеет: когда у поэта вдохновенная шевелюра, это замечательно, а лысый поэт смешон. Рядом с гостем вдруг сразу стало видно, какой старый уже ее Филипп – ну не старый, но поживший. Да, поживший, потрепанный, – Ксану охватило редкое в последнее время чувство жалости и нежности к мужу. Бедный Филипп – сам небось думает, будто все еще молодой. Чувство жалости и нежности – но и спокойнее стало на душе: если уж Ксане показался пожившим и потрепанным, то молодым девочкам он должен казаться и вовсе стариком – так что не очень на него польстятся. Хотя некоторые все равно польстятся: не на внешность, а на само звание – композитор…

Николай Акимыч рассказывал раньше, что этот их местный поэт – порядочный нахал, а на самом деле Макар вел себя довольно-таки скованно. Николай Акимыч, само собой, демонстрировал изготовленный им макет колокольни, фотографии своих прежних макетов – как всегда, не закрывал рта. А гость покорно все рассматривал и держался как в музее.

Ксане стало его жалко – да и приятно было прервать самодовольные разглагольствования свекра!

– Хватит! Хватит! Давайте садиться!

И улыбнулась отдельно Макару, уверенная, что улыбка у нее сохранилась молодой, хотя сама она уже постарела – увы…

– Да-да, садимся! – поддержал бедный изголодавшийся Филипп.

Николай Акимыч пытался напоследок показать еще одну фотографию, но Ксана торопила:

– Хватит! Садимся! Макар, мойте руки, а то тут кругом пыль и стружки!

Да-да, Николай Акимыч разводит грязь, и она не собирается это скрывать!

Макар не очень уверенно посмотрел на Николая Акимыча,

– Ладно, иди, раз хозяйка зовет, – смилостивился тот

Когда он вернулся, Ксана заставила его резать хлеб. Пока она на кухне, не могли нарезать без нее!

– Вы едите такой, Макар? Это карельский. Филипп у нас другого не ест.

– Мне все равно. Я и не знал про такой.

До чего же стесняется! А еще говорят, что современная молодежь развязная! И на Филиппа все время смотрит так почтительно – даже смешно.

Ксана когда-то была такая же: не обращала внимания, что ест, лишь бы иногда перекусить чего-нибудь. Да и сейчас – старается она только ради Филиппа, самой-то ей безразлично. И оттого, что сама была такой же, особенно хотелось подкормить Макара – пусть поест как следует, может, поправится, не будет таким тощим! Живет ведь, похоже, в общежитии, известно, как там питаются мальчишки.

И Макар ел много и благодарно, отчего Ксана почувствовала к нему еще большую симпатию, – а то ведь нынче гости только и думают о фигуре, не столько едят, сколько ковыряют вилками. Хорошо, что Ксана наготовила, не послушалась Филиппа: «Никаких приемов, пару закусок!» – еще раз убедилась, что всегда нужно делать по-своему.

Николай Акимыч, как обычно, говорил больше всех, но на этот раз Ксана была довольна, что Макар под монолог свекра может есть молча, не отвлекаться. И только когда он явно устал и отвалился от стола – при его тощем сложении, наверное, если бы сейчас встал, было бы видно, как раздулся живот, – она перебила Николая Акимыча:

Мы, наверное, вас заговорили, Макар. Расскажите теперь вы о себе: как живете, как пишете стихи?

– Да что… – Он все еще смущался. – Нормально. Вот Николай Акимыч знает, как мы.

Весь он был какой-то – невинный. Почему-то именно это слово упорно вертелось в голове. Не в том дурацком смысле, в котором его говорят, – в этом-то смысле Ксана в Макаре не сомневалась: девки небось так и падают. А в смысле – совсем естественный, как Пятница до того, как его развратил цивилизацией Робинзон. Например, когда взялся за салат: наложил себе и той же ложкой, которая положена в блюдо для общего употребления, стал есть. Ксана поскорей воткнула в салат другую ложку, чтобы никто не заметил неловкости, а пуще всего – сам Макар. Все-таки Макар чего-нибудь рассказал бы о себе, хоть и продолжал стесняться, – но тут погас свет. В который уж раз за последнее время!

– А, черт! Прогнила вся проводка в доме!

Филипп разозлился, а Ксане стало смешно: подумаешь, несчастье какое! Посидят при свечах. Даже очень хорошо: читать стихи при свечах. Но если зажигать свечи нарочно, когда в доме электричество, – это позерство, а вот посидеть при свечах вынужденно, натурально, органично – очень даже хорошо!

Принес свечи из своей комнаты Филипп – благо они всегда наготове из-за частых аварий, – у Николая Акимыча нашлись свои, и сделалось достаточно светло, но и таинственно: рюмки поблескивали будто настоящие хрустальные, тени шевелились на стенах и загибались на потолок, белый камин в углу превратился в призрак Леонида Полуэктовича.

Макар как-то сразу ободрился, словно нашел наконец себя.

– Может, я посмотрю, починю?

– Что вы, Макар, – Ксана невольно утвердилась в покровительственном тоне. – Если бы перегорело в квартире, мы бы уж как-нибудь. Все-таки есть мужчины в доме. Это где-то общий провод.

Распределительный щит, – Николай Акимыч выступил как специалист.

Филипп оглядел всех с тихой торжественностью – и свечи отразились у него в зрачках:

– А давайте сразу за стихи! Пока не починили.

– Не бойся, долго не починят, – Ксана не удержалась, возразила, но только по привычке, потому что тоже была за стихи. – Не слушайте меня, это я так, читайте, Макар.

– Можно сейчас? Я думал – потом. После как покушаем.

– Можно всегда, а сейчас – в особенности, – сказал Филипп.

Макар улыбнулся, и стало видно, что ему очень нравится читать свои стихи. Улыбнулся и сразу же начал без предисловий:

Я живу, я желаю знать: Можно жить мне опять и опять? Чтоб зеленой коже Земли Сотни ласк дали руки мои! Чтоб прижались ко мне холмы, Плодородной силы полны, После бурной весны чтоб осенью Разродились поля колосьями!..

Он сидел почти неподвижно, только слегка жестикулировал правой рукой, в которой была зажата та самая ложка, которую он вытащил из блюда с салатом.

Ксане нравилось. Она с тревогой смотрела на Николая Акимыча и на Филиппа: а вдруг не понравится им?! Особенно Филиппу, который судит не просто так, по живому впечатлению, а каким-то особенным взглядом профессионала – он же отбирает стихи для своих сочинений, и потому считается, что разбирается как-то особенно: профессионально. Как будто не единственный настоящий критерий – чувство! Или стихи трогают, или не трогают. Да так же, как и музыка. Ксана смотрела с тревогой и не могла понять по лицам мужа и свекра, нравятся ли им стихи или нет

На Земле влюбленной и пленной В карусели несусь по вселенной. Где кончается жизнь – не знаю И бессмертным себя называю!

– Замечательно! – не выдержала Ксана. – Замечательно! Вы настоящий поэт, Макар. Замечательно!

И она посмотрела вокруг, готовая спорить, сражаться.

Да, что значит личность, что значит общение! Когда в первый раз Ксана слышала стихи Макара в чтении свекра – плохом чтении, – ей понравились не очень, кажется, она даже улыбнулась насмешливо в какой-то момент А сейчас!.. Пусть бы читал еще и еще!

Она готова была защищать Макара – но никто и не нападал на него. Николай Акимыч улыбнулся с гордостью первооткрывателя: его находка как-никак. Филипп пока что слушал внимательно – и только. Если бы он улыбнулся хоть слегка иронично, Ксана бы ему высказала! Но нет, он пока не подал повода – хотя мог бы выразить одобрение открыто, громко! Что за привычка держать чувства в себе!

И то самое стихотворение, которое читал за этим же столом Николай Акимыч – читал полунасмешливо, – на этот раз тронуло Ксану по-настоящему:

И нет на свете женщины, Бесконечно ласковой женщины…

Неужели нет такой женщины на свете?! Господи, вот бы для кого все делать – счастье, только бы писал, только бы не знал забот! И это не унизительно, это возвысило бы ту счастливую женщину, которую бы он избрал – стирать на него, готовить, таскаться по магазинам! Возвысило бы, если она что-нибудь понимает, если она не полная дура, помешанная на равноправии…

Потом так же со свечами перешли в другую комнату к роялю, Филипп сел, заиграл знакомую уже мелодию – наконец законченную мелодию, а не отрывки! – стал себе подпевать, и оказалось, он сочинил на слова Макара, на те же самые слова:

Взвалить на себя весь мир И всю безнадежность мира.

Ксана даже не очень восприняла музыку – наверное, получилось неплохо, ведь и раньше кусками нравилась, – потому что радовалась за Макара, радовалась самому событию: на его стихи написана музыка, значит, они стали литературным фактом!

– Вот так вот, юноша, – сказал Филипп после последнего аккорда. – Петь это будут хором, а не так, как я сейчас блеял.

– Будут? Петь? – Макар простодушно сиял.

– Да, будут, я надеюсь, в каком-нибудь концерте. Издадут афиши, программки, там обозначат: «Слова М. Хромаева»,

Правильно, вот как его фамилия: Хромаев!

– Ну, Макар, – сварливо сказал Николай Акимыч, – чувствую, недолго ты у нас задержишься. Если уж на афишах… Утащат тебя во всякие круги и сферы. А зря. Поэту лучше не отрываться. От народа.

– Уж вы-то народ, Николай Акимыч, – не утерпела Ксана. – Вы – живая энциклопедия, почище всякого интеллигента, а тоже в народ!

– Может, и знаю кое-что, а вот от народа не отрываюсь, – заносчиво сказал свекрушка.

Макар молча улыбался. Похоже, он как бы уже перенесся в будущее – где успех, где он признан! Что ему смешные опасения и предостережения. Прозой он не говорил, не снисходил до прозы – или молча улыбался, или читал:

 
С душой сейчас нехорошо:
Душа отменена.
Взамен души рефлекс пришел —
Науки времена…
 

И хорошо, и правильно, что он ни о чем не спорит, ничего не объясняет. Он говорит на другом языке:

 
Нами понято слишком много,
Чтобы что-то понять,
И нет добродушного бога,
Чтоб с непонятым примирять.
Кто про истину знает точно?
Кто сказал, что рождаться – просто?
День кончается многоточием,
Продолжается век вопросов…
 

Откуда это в нем? Ведь почти мальчик!

И тут некстати зажегся свет. Предметы потеряли таинственность, сделались прозаичными и как бы скучно обнаженными. Как обнаженные тела в бане – никакой в них привлекательности, и если бы мужчины подсмотрели – были бы разочарованы. Именно потому нельзя давать им подглядывать, а не ради стыдливости.

Давайте пить чай, – как-то буднично сказал Филипп.

И Ксане не захотелось возражать. Да, нужно пить чай и не читать больше стихов: кто знает, какими они покажутся при обнажающем будничном свете электричества.

Мог бы еще посидеть, но, выпив чаю, Макар поспешно засобирался – видно, боялся быть навязчивым, нахальным. А уж прощался так благодарно, так старательно, что даже попытался шаркнуть ногой. Трогательно. И говорят, что молодежь нахальная и невоспитанная. Хотя разная бывает молодежь: вон девочки в училище – преподаватели плачут. Но, может быть, девочки вообще стали грубее?

Ксана буквально заклинала Макара:

– Заходите еще! Запросто! Поесть домашнего! А он все улыбался и благодарил.

И когда дверь за Макаром закрылась, Ксана сказала восторженно:

Да, вот какой талантливый! И весь настоящий!

– Ну, еще не совсем настоящий, – сварливо ответил Филипп. – Многое взял от Маяковского. Ну кое-что есть в нем, конечно.

«Кое-что»! Наверное, Филипп просто завидует: что такой молодой, что такой талантливый! Года через два этот Макар Хромаев будет такой знаменитостью, что и не достанешь! Вот Филипп и брюзжит – сам-то он уже вряд ли когда-нибудь прославится по-настоящему.