Текст книги "У Пяти углов"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

– Перед этой наглой нахалкой?! Никогда!

– Не такая уж она наглая нахалка. Плачет сейчас, а нахалки не плачут, тем более наглые.

– Нет, она всегда наглая нахалка! И когда молчит, и когда плачет. Знаю я ее плачи, не дорого они стоят!

Вольт попытался смягчить Аврору Степановну, заставить улыбнуться:

– Неужели и когда молчит?

Но старшая оставалась непримирима и недоступна юмору:

– Да, и когда молчит – нагло нахальничает! Люди будущего, те, которые полностью раскроют

свои внутренние резервы, они будут разумны. Прежде всего разумны! Научатся управлять чувствами. И не станут вот так бессмысленно упрямиться. И Аврора Степановна с ее внешностью величественной сухопарой фрейлины, казалось, должна стоять выше мелочной обидчивости и мстительности – ан, нет!

– Аврора Степановна, я ведь только как психолог. Психотерапевт. Отрицательные эмоции вредны. Зачем же вы себе вредите? Злитесь, обижаетесь.

Он хотел говорить участливо, но невольно прорывался оттенок иронии, и Аврора Степановна только этот оттенок и уловила:

– Молоды вы еще, Вольт Платоныч, надо мной насмехаться!

Да, ничего у Вольта с ней не выходило. Невнушае-мая. И Марине не помог, и самому обидно: потерпел неудачу. Не так уж часты у него неудачи, но каждая болезненна. Да и по самолюбию укол.

– Что ж, Аврора Степановна, оставайтесь какая есть. Только зря вы так. Потом подумайте на холодную голову: добрые люди здоровее и живут дольше – научный факт!

Интересно было бы, если б добрые не только жили дольше, но и детей рожали чаще. Чтобы доброта стала фактором естественного отбора! Какой бы от этого прекрасный прогресс всего человечества!

Последняя неожиданная мысль отвлекла Вольта, и воспоминание о неудаче растворилось само собой. Из больницы он вышел в хорошем настроении. Нет, правда: доброта – фактор отбора. Здорово бы!

Небо не затянулось облаками, и, навинчивая зеркало заднего вида, Вольт не удержался, взглянул с удовольствием на свои рыжие в солнечных лучах волосы.

3

ИМИ – то есть Институт медицинских исследований, в котором работает Вольт, находится совсем рядом с Крестовским островом, на Песочной набережной, только переехать Невку. Рассказывают, что первоначально его хотели назвать Институтом медицинских проблем, и по сути оно вернее: исследовать можно все что угодно, это занятие довольно-таки расплывчатое, тогда как проблемы обычно вполне конкретны и существенны. Но аббревиатура – а кто же станет выговаривать полностью? – в таком варианте давала бы легкий хлеб острякам, поэтому остановились все-таки на исследованиях. Однако и неосуществленный вариант не сгинул совсем, он вел существование призрачного двойника видимого всем ИМИ – и хлеб острякам все-таки доставлял.

На Песочную набережную ИМИ переехал сравнительно недавно, так что до сих пор иногда говорят: «Здесь, в новом здании». Новое здание – двенадцатиэтажная башня, с которой открывается роскошный вид на невскую дельту. И сама башня видна издалека, «являясь архитектурной доминантой района», как гордо заявил на митинге открытия автор ее нетипового проекта.

Хорошее настроение, с которым Вольт выехал из больницы, по дороге еще и усилилось, после того как на Каменноостровском мосту Стефа обогнал грузовик с номером 55–55. Во всякие дурацкие приметы Вольт, естественно, не верит, но все же бывает приятно встретить машину со счастливым номером. Никому Вольт об этом не рассказывает, потому что совестно признаться, но все-таки приятно.

На институтской стоянке Вольт, как всегда, причалил Стефу к желтому «пежо» – все машины здесь имеют постоянные места, и казалось, большой степенный Стефа дружит с юрким «пежо», потому и стоят всегда бок о бок. «Пежо» принадлежит Поливановой, она, как женщина сугубо современная, обожает водить машину и притом лихачествует – проколов в талоне она не боится, потому что директор ИМИ несколько раз лично объяснял начальству ГАИ, что Поливановой после ее необычайно ответственных опытов (зря не делают докторами наук, а тем более – совсем недавно – и медицинскими академиками!) требуется эмоциональная разрядка. В результате этих объяснений ей теперь без хлопот заменяют исколотый талон на новый. – завидно, конечно, ведь Вольт такими привилегиями не пользуется; впрочем, он и ездит аккуратно.

Лаборатория нейрофизиологии, при которой состоит Вольт, – при которой, потому что как психолог он, в сущности, остается сам по себе, – располагается на девятом этаже. Вольт всегда поднимается к себе пешком, прямо-таки взбегает. И для тренировки сердца – мало ему бассейна! – и экономя время, так как один лифт вечно в ремонте, у двух других толпы. Ну и составилась уже репутация: «Тот самый Комаровский, который бегает без лифта на девятый этаж!» – приходится соответствовать. Кстати, и маленькая иллюстрация на тему о резервах организма.

Вольт уже взбежал до шестого, когда почуял запах проклятой отравы. И тут курильщики! Они собираются на пустой лестнице так же естественно, как выпадают в осадок соли свинца. Лучше бы всего лестницу совсем запереть, и чтобы ключи у Вольта – все равно ведь кроме него никто не пользуется по прямому назначению, на соседний этаж и то ждут лифта.

Курили как раз на девятом. Ну конечно, Вилли Штек из эндокринологии. Ныне сосед по этажу, в прошлом – однокурсник, а год были даже в одной группе. В институте – прежнем, учебном – блистал по всем статьям: играл в баскетбол за «Буревестник», выступал во всех капустниках – двухметровый Штек и коротышка Игорь Кобзев, Пат и Паташон. В компаниях бренчал на мандолине, что почему-то неотразимо действовало на дам. За свои таланты получил почтительное прозвище Штык. И результаты: до сих пор менеэс без степени, курит вот – экс-спортсмен, две жены ушли. Только то, что когда-то вместе мотали лекции нудного Интрадуктова – наверное, и отец не знает, откуда в русском языке такая фамилия! – заставляет изображать видимость приятельства.

Вместе со Штеком курила новая девочка из той же эндокринологии. Штек всегда в женском обществе, два развода его ничуть не охладили. Найдется дура и в третьи жены – чтобы уйти через год с ребенком. В два адреса Штек уже платит алименты.

– Привет энтузиасту здоровья и успехов!

А что остается Штеку, кроме жалкой иронии?

– Привет, Вилли. А ты все разводишь в себе болезни? Работаешь вместо термостата?

Вилли – сокращение от Вильяма. Но Штек настолько не Шекспир, что даже и не смешно.

– А чего? На девятый этаж мы не взлетаем, новые науки не организовываем – нам жить легче, верно, Лиз? Это у тебя – непрерывный прессинг по всему полю. Устанешь, старик. Зону держать – оно легче.

Только в нем и осталось от спорта – баскетбольная терминология.

– Давай-давай, держи здесь зону на лестнице.

Обменялись приветствиями – и достаточно. Не терять же времени, болтая со Штеком. Да еще окуриваясь. С кем другим Вольт не удержался бы от очередной проповеди – сидит в нем Савонарола, прав Яков Ильич! – но Штеку проповедовать бесполезно, это понимал даже Вольт.

– Торопимся, как всегда! Ну да, прессинг есть прессинг. Небось надеешься сейчас попасть в массовку как образцовый старатель при науке – чтоб уж успеть везде.

Снова жалкая ирония, но смысл ее на этот раз был Вольту непонятен: что за массовка? Вольт приостановился.

– В какую еще массовку?

– Он не знает, Лиз, сенсации номер один! Ну да, это мы все в суете, на земле, а он в чистых сферах, в храме мысли! Ну так, к твоему сведению, в храме временно размещается ярмарка: у нас здесь произойдут натурные съемки фильма о подвижниках в белых халатах. В целях максимальной достоверности. И для достоверности же в массовку будут набирать прямо на месте происшествия, то есть из контингента сотрудников всем нам дорогого ИМПО, то есть ИМИ. Мы с Лиз тоже надеемся, особенно Лиз. Ну какой помреж пройдет мимо такой мордашки? Массовкой ведают молодые нахальные помрежи. Я заранее ревную. Говорят, они сейчас порхают по нашему славному ИМИ, как некие посланцы фортуны. Мы уже здесь полностью вошли в роль: олицетворяем отрицательных и нетипичных сачков, обузу здорового коллектива. Самая выигрышная роль, обеспечено сочувственное внимание публики: потому что это так человечно – предаваться слабостям!

Штек с удовольствием произносил свой монолог, видно было, что ему нравится взятый тон: ведь когда говоришь вот так с небрежной снисходительностью, то невольно возвышаешься сам. Лиз, эта новая девочка, слушала почтительно и не решалась вставить ни слова.

Вольту сделалось досадно, что он теряет время на эту ахинею. И вдвойне досадно – если только Штек все не наврал – что и правда в институте получится что-то вроде ярмарки. Дело в том, что Вольт абсолютно не выносит кино.

Ну, желаю вам не то что в массовку, а прямо в главные роли! Для полного счастья.

Но Штек продолжал прибедняться:

Нет, нам в массовку. Наш принцип: не высовываться, верно, Лиз? В главных ролях те, которые прессингуют, так что не удивлюсь, если увижу нашего всем известного и всюду подающего товарища Комаровского.

Вольт махнул рукой и пошел к себе: Штека не переговорить.

К себе – хотя не так уж у себя был Вольт в лаборатории нейрофизиологии. В свое время он очутился здесь по внезапной мысли директора: «Давайте оплодотворим слишком приземленную физиологию искрой духа!» Директор иногда выражался не без игривости. К тому же, новые веяния заставили завести психолога, но еще не привели к мысли, что может существовать самостоятельная психологическая лаборатория, – значит, надо было соединить новое веяние со старой структурой. Пока Вольт не выходил из границ своего предмета, все шло прекрасно: ему не мешают, он никому не мешает – мирное сосуществование. Но с тех пор как начало его затягивать в физиологию, с тех пор как провозгласил он нарождение антропомаксимологии, выяснилось, что здесь, в лаборатории, все заняты своими делами, у всех свои темы – а микроскоп с микроманипулятором, например, один, и импортных сывороток высокой очистки всегда не хватает, да обычные чашки Петри здесь в ходу английские, пластмассовые, разового использования – тоже «на всех не напасешься», как любит повторять Красотка Инна, старшая и единственная лаборантка. Словом, он почувствовал себя лишним жильцом в квартире и без того перенаселенной. Да и в принципе: раз есть целая новая наука – любимая антропомаксимология – должна же найтись для нее и отдельная лаборатория! Сколько можно ходить в приживалах?!

У себя – увы, пока что он здесь у себя – в нейрофизиологии Вольт застал легкое смятение.

Из препараторской – а она расположена при самом входе, так что никак ее не минуешь, – доносилось:

– …Доронина в душе холодная! Строит из себя, а настоящих чувств нет!

Ну конечно, выступала Вера Щуко, которую вслед за Вольтом все в лаборатории называли Веринькой – такая она трепетная, вся на эмоциях, как охотно характеризует сама себя – ну вылитая тургеневская барышня. Вольт считает, что это смешно: быть вылитой тургеневской барышней. А ведь неплохо работает, сделала кое-что оригинальное по гипоталамусу, – если не знать, трудно в это поверить, слушая ее смешные восторги.

На посиделки все собрались, все наши грации, как любит говорить завлаб – Павел Георгиевич Хорунжий. Тут и Красотка Инна, и Танечка Тышлер, прозванная за хроническую унылость Протоплазмой, и Лена Лежепе-кова виднелась, Верная Кариатида, – господи, и она туда же!

Вольт остановился в дверях препараторской.

– Здравствуйте, все.

– Вольт, ты слышал новость? – Веринька выглядела необычайно счастливой. – У нас здесь будут настоящие съемки!

– Слышал. – Вольт пренебрежительно отмахнулся.

У окна курила Красотка Инна. Действительно, красивая девица. А главное для Вольта – она чем-то похожа на Женю Евтушенко, его первую школьную любовь. Вольт не любит Красотку – и все же его тянуло лишний раз посмотреть на нее, приходилось следить за собой, чтобы слишком долго не задерживать взгляда.

– Такая радость – соприкоснуться с искусством! Никак не могла Веринька унять восторги. И где нашла искусство – в кино.

Вольт хотел было высказаться, хотя и знал, что впустую, но его опередила Красотка:

– Что ты, Веринька, о чем говоришь! Вольта Платоныча не интересуют такие глупости, он выше этого!

По неписаной иерархии научные сотрудницы, даже самые младшие, стоят выше лаборанток, но Красотка Инна со всеми на «ты» – кроме Вольта, которому выкает демонстративно.

Кино – самое синтетическое искусство, а потому самое современное, – с обычным своим занудством сообщила Протоплазма.

Ну эта, не в пример Вериньке, и в науке – пустота. Но упрямо вымучивает диссертацию. И вымучает, надо полагать.

Вольт не собирался тут задерживаться, сказал предельно язвительно:

– Леночка, зайди ко мне, когда освободишься. Кариатида покраснела:

– Что вы… ну какое там… я сейчас.

Отходя, Вольт услышал за спиной реплику Красотки:

– Ну, у этого вместо сердца пламенный прибор. А что? Неплохо. Вольт не обиделся.

Лена еще недавно толкала ядро и блистает свойственным этому спортивному жанру сложением. Отсюда – Кариатида. Прекрасный же эпитет Верная Лена заслужила всем очевидной бескорыстной и безнадежной преданностью Вольту. Преданность эту он ничем не заслужил, но бессовестно эксплуатирует, так что Лена стала при нем как бы добровольной лаборанткой, что особенно ценно при отсутствии лаборанток штатных. Собственную же работу она делает урывками, поневоле, повторяя много раз безо всякой рисовки: «Ну какой из меня ученый? Уж я-то про свою серость все знаю насквозь!» Если бы тема Вольта была утверждена, он бы официально включил в нее Верную Кариатиду, но он же до сих пор занимается своей антропомаксимологией как бы неофициально. Саша Крамер обрисовал ситуацию так: «Мы тут все футболисты-профессионалы, а ты сохраняешь любительский статус».

С Сашей Крамером они вдвоем занимают комнату, называемую «старшинской», потому что оба они старшие научные. Вольт остановился перед дверью, чтобы не излагать свою идею при Крамере – не потому, что опасался плагиата; просто он всегда испытывал странную стыдливость, излагая новую гипотезу: вот когда появится в подкрепление хоть один факт, тогда другое дело, а пока без фактов она словно голая, – остановился перед дверью и стал объяснять Верной Кариатиде, что нужно приготовить для работы. Самое трудоемкое: изготовить микроинструменты – собственноручно вытянуть из толстых стеклянных трубок тончайшие пипетки, присоски, стеклянные скальпели. Своими толстыми пальцами Лена удивительно точно работает на специальной микрокузнице!

– Ну и выкрои время, когда будет свободен микроманипулятор.

Вот это самое трудное: микроманипулятор единственный на всю лабораторию, да еще по договоренности пользуются им эмбриологи, пока не получили свой.

– Там на Татьяну Михайловну много времени записано, я уж смотрела.

Вот так! У Протоплазмы тема никчемная, но утверждена – значит, ей в первую очередь!

– Ну договорись с ней, может, часть уступит.

У Верной Кариатиды лучше получается разговаривать с Танечкой Тышлер: Вольт легко терял терпение и мог высказать что-нибудь совсем ненужное про работу бедной Протоплазмы.

– Хорошо, Вольт Платоныч, я постараюсь, я обязательно договорюсь! Мне тоже время положено, я запишу на себя!

Договорится, Вольт не сомневался. Хорошо, когда есть на кого положиться.

Вольт совершенно по-товарищески хлопнул Кариатиду по могучему плечу:

– Ну, давай.

Она снова покраснела.

Вольт уже хотел зайти к себе в старшинскую, но передумал и отправился в животник: проведать Мафусаила, белого крыса, который прожил уже пять средних крысиных жизней и, кажется, не собирается дряхлеть. Методика, благодаря которой долгожительствует Мафусаил, заимствованная, но проверять чужие методики, тоже нормальная работа: одно дело прочитать, и совсем другое – убедиться в достоверности прочитанного: написать-то легко все, что угодно. И в особенности приятно лишний раз убедиться, что резервы жизни так велики, – ведь и Вольт собирается жить не меньше чем до ста пятидесяти… Ну и демонстративно для пропаганды антропомаксимологии: вот вам продление жизни в пять раз!

Животник помещается по ту сторону запасной лестницы – пожарной. Уже на площадке слышится особенный запах, который Вольт называет про себя цирковым. Повзрослев, он ходит в цирк редко, потому что многое стало там казаться безвкусным, и даже Наде почти не удается его туда затащить, ну разве что на один-два стоящих номера, где работа без дураков, – посмотреть и сразу уйти. Ходит редко, но в детских воспоминаниях до сих пор живет словно бы другой цирк, в котором все прекрасно, все волшебно! И не в цирке ли его впервые стал тревожить простой вопрос: неужели акробаты и дрессировщики составляют особую человеческую породу, более совершенную разновидность, или таким бесстрашным, красивым и сильным может стать каждый? А если может, почему не становится? Если может, почему не становится?! – вопрос вопросов, смысл всей работы Вольта.

В животнике неожиданно оказалась Красотка Инна – и когда успела уйти с посиделок? Да и занималась она странным для животника делом: сидела в углу и читала. Место, правда, тихое, мало кто догадается ее здесь искать, но Вольт до сих пор не предполагал в Красотке любви к чтению. Стараясь не смотреть в ее сторону, испытывая обычное двойственное чувство притягивания-отталкивания, Вольт подошел к Мафусаилу. Крыс узнал своего благодетеля – продлить жизнь в пять раз! какое благодеяние может быть большим? – встал на задние лапы, упираясь передними в проволочную сетку. Про свое долголетие Мафусаил не знает, зато знает, что этот человек всегда приносит угощение. Вольт приоткрыл дверцу клетки, Мафусаил подставил голову, и Вольт почесал у него между ушей. Угощать и почесывать Мафусаила Вольту просто приятно, но это входит и в методику наряду с комфортабельной клеткой, что доказывает мудрость авторов методики: никакие воздействия на клеточные мембраны не продлят жизнь, если у носителя этих мембран не будет желания жить… Почесав крыса, Вольт протиснул ему в клетку кусочек сыра. Мафусаил зажал сыр передними лапками и стал неторопливо аккуратно откусывать, похожий на воспитанного гостя ученого банкета – на многочисленных банкетах по случаю симпозиумов и диссертаций Вольт видывал кандидатов и докторов, которым следовало бы взять у Мафусаила пару уроков хороших манер. Симпатичный зверь. Да вообще крысы симпатичные. И очень умные. И хвост красивый. Удивительно, до чего много дурацких предубеждений распространено среди разумного человечества!

– Вы, наверное, жену так не любите, как эту крысу, – вдруг сказала Красотка Инна.

Ну не отвечать же всерьез на такой дурацкий наскок!

– Жене – женово, а крысу – крысово.

– Шутите! Все равно вижу, как вы на нее смотрите. Уж я-то понимаю мужские взгляды!

Вольт знал, что глупо ей проповедовать, но не удержался:

– В науке взгляды не делятся на мужские и женские. Наука беспола.

– Еще как делятся! Что другое – а это всегда при нас!

Вольт двинулся к выходу – не хватало разводить дискуссию с этой сексуально озабоченной девицей! Сказал на ходу:

– Вам не скучно, Инна, все об одном? Подумайте для разнообразия о чем-нибудь общечеловеческом.

Она посмотрела насмешливо и как-то так передернула плечами, что Вольт не хотел, а подумал: не зря ее прозвали Красоткой!

– Подождите еще минуту, хоть вы и заняты с головой в своей бесполой науке. У меня к вам еще один вопрос – общечеловеческий. Вот я читаю книжку, ее написал академик, а не кто-нибудь. Вот: Шкловский. Ну членкор, не важно. Он пишет, что когда-нибудь можно будет соединять человека, собственный его мозг напрямую с машиной. Получится гибрид. Вот: киборги. А вы верите?

Вот уж не ожидал от Красотки Инны таких интересов!

– Принципиально вполне возможно. Уже сейчас делают манипуляторы – в точности как человеческая рука! И управляются биотоками. Примитивный киборг, если хотите. А если приспособить оптику, превосходящую зрение? Или вообще чувства, которых у нас от природы нет: чувство космических лучей, чувство радиоволн! Мозг воспримет все, были бы датчики! – Вольт невольно увлекся. – Если хотите, высокоразвитому мозгу уже сейчас тесно в нашем теле. По сравнению с мозгом наше тело примитивно: его возможности ограничены, а возможности мозга – беспредельны!

Вольт абсолютно живо представлял себе будущих киборгов – и позавидовал им!

– Брр! Какая гадость! Не люди, а я не знаю что! И вы этим занимаетесь?! В этой вашей – максимологии?!

Вольт и не ждал, что Красотка Инна поймет, какое прекрасное будущее предстоит киборгам, оценит их красоту, – он к раньше замечал, что сама идея киборгов неприятна женщинам, именно женщинам. К счастью, это не так важно, что кому приятно или неприятно: прогрессу дорогу не загородить. Впрочем, до киборгов еще далеко, пока надо мобилизовывать естественные резервы человека, каждого человека. Поэтому он ответил миролюбиво:

Нет, я занимаюсь возможностями чисто человеческими. Заложенными природой. Они тоже большие.

– Слава богу! А то бы… Нет, какая гадость! Брр! Больше в животнике делать было нечего, Вольт вышел на площадку пожарной лестницы и тотчас забыл о разговоре с Красоткой Инной: посмотреть на нее иногда приятно, ничего тут не поделаешь, раз она похожа на Женю Евтушенко, но запоминать разговоры с нею – это уж совсем лишнее.

Наконец Вольт добрался до старшинской, их с Крамером совместного обиталища.

Над столом Вольта висит довольно старая его картина «Город на Фобосе». После того как репродукция с его работы была помещена в «Науке и жизни», художественный талант Вольта сделался в ИМИ общепризнан, а до репродукции картины его считались наивной самодеятельностью: забавная иллюстрация на тему о собственных мнениях и собственных вкусах большинства. Вольт любит смотреть на свою картину. Вернее, иногда ему необходимо посмотреть и как бы перенестись в то постоянно мечтаемое будущее, когда люди, став всемогущими, обживут другие планеты. Впрочем, он надеется, что еще успеет стать свидетелем и участником колонизации того же Фобоса – ведь прогресс раскручивается так быстро, а времени у Вольта впереди много.

Саша Крамер не то что не верит, что доживет до колонизации Фобоса – хотя шансов у него и на самом деле меньше: он на четыре года старше Вольта и не решается планировать себе дольше стандартных шестидесяти – семидесяти лет жизни, бедняга, – он попросту к такой колонизации равнодушен. В ученом это непонятно в особенности: ведь смысл работы всякого ученого – ускорять прогресс, но в конце концов Вольт должен был признать, что Крамеру действительно неинтересна будущая колонизация Фобоса или любой другой планеты.

– Э-э, мастер, – у Крамера манера говорить не сколько лениво, – человек не меняется. Что тысячу лет назад, что тысячу лет вперед.

И все-таки Вольт с ним не ссорится. А в одном даже тайно завидует: Крамер неплохо поет. Не шепчет под гитару, – таких шептунов, которые нынче в любой компании, Вольт не выносит, – а по-настоящему поет. Баритоном. Вообще говоря, поскольку развить в себе можно любые способности, мог бы и Вольт развить в себе голос – он уверен, что мог бы! – но это потребовало бы непозволительно много усилий й времени. Да, а у Крамера получается здорово, особенно неаполитанские песни: «Вернись в Сорренто», «О, мое солнце». Жалко, что лет двадцать назад Вольт не знал, как развить в себе голос, – пел бы сейчас как Крамер… Да, тогда Вольт многого не знал.

Впрочем, сейчас Крамер не мог вызвать зависти – ни тайной, ни явной. Он сидел за своим столом в самом плачевном виде: с красными глазами, редкие волосы растрепаны, недопитый стакан черного чая поверх бумаг

– Ой, наконец! А я тебя жду как отца родного. Слушай, мастер, снимешь, а? Сегодня чего-то с утра…

Вольт славится как специалист по снятию головных болей. Правда, и здесь в ИМИ сохранились два-три упрямца, чьи мигрени ему не поддаются, но зато сложился постоянный круг клиентов, которым Вольт снимает боли мгновенно – как пенки с молока. И Крамер среди них.

– Ложишься черт знает когда, кофе дуешь по вечерам. Вставай в четыре утра – будет голова как у младенца.

Ну никак не мог Вольт удержаться от проповеди!

– А если я сова? В жаворонка меня никакой Мичурин не переделает. Сова есть сова, мастер.

Так Крамер не только к Вольту – такое у него универсальное обращение. Даже в трамвае просит: «Мастер, передай билет».

– Чушь! Выдумали еще одну идиотскую классификацию лентяи и разгильдяи! Ты мне еще скажи про биоритмы – эмоциональный и интеллектуальный!

От этих идиотских циклов, которые безграмотные инженеры нынче повадились считать на своих машинах – «Дурак с ЭВМ – дурак в квадрате!» – Вольт приходит в ярость. Тем более что и Надя тайком считает – и на себя, и на Вольта, а это уже прямое насилие!

– А все-таки я сова, мастер. Да и спектакли у Татьяны кончаются поздно.

Вот еще одно непонятное и раздражающее в Крамере наравне с равнодушием к человеческому прогрессу: недавно он влюбился. У Крамера милая жена, с которой Вольт давно знаком, – ну и достаточно бы, чтобы успокоиться и не отвлекаться ради женщин от своего дела. И вдруг эта Татьяна – дерганая, манерная баба, работает костюмершей, а ведет себя хуже любой истеричной актрисы. А Крамер ею гордится: постоянно говорит о ней, старается появляться с нею у знакомых. В общем-то ничего удивительного, сколько народу разводится – чуть ли не каждый третий по статистике, а уж любовниц ни одна статистика подсчитать не в состоянии; но близких друзей Вольта это до сих пор миновало – видно, подобрались друзья с иными интересами.

– Всегда у ней поздно, а вчера еще и премьера, после банкет. Знаешь, железный закон: чем хуже премьера – тем пышнее банкет. Тем более, Кантемиров назначил в первый состав свою лахудру Ларичеву…

Мало того, что Крамер сам погряз в этом ненатуральном мире, он еще пытается пичкать Вольта театральными сплетнями.

– Ладно, черт с ним, с Кантемировым, давай голову.

Действовало самое чистопробное внушение. Но оформляет его Вольт под передачу биоэнергии – по многочисленным пожеланиям болящих, желающих пользоваться у экстрасенса. Надо ведь и глупость человеческую использовать во благо! Впрочем, если пассы – чистое шаманство, то массаж головы полезен и сам по себе, это хорошо знали еще аборигены Новой Гвинеи.

Руки Вольта парили вокруг склоненной головы Крамера. Ненамного он старше Вольта, а волосы уже редкие, темя и вовсе просвечивает, как луна из-за облаков. То ли дело у самого Вольта: не продраться гребню! Вот они – поздние вставания, а пуще – неверие в себя: как не облысеть, когда считаешь сорок лет серединой жизни!

Вольт уже перешел к массажу. Крамер блаженно бормотал:

– Уходит… уже уходит…

Тут некстати зазвонил телефон. Надо было выключить: какое, к черту, внушение под аккомпанемент телефона! Но теперь уже делать нечего, Вольт взял трубку:

Нейрофизиология.

– Комаровского!

Вот так – без «пожалуйста» или «будьте добры». Да и неприятно, когда тебя не узнают по голосу. Он-то узнал сразу: Поливанова. Но не стал ей сообщать о своем узнавании.

– Это я.

Поливанова. Вольт Платоныч, зайдите ко мне, пожалуйста.

На этот раз все же с «пожалуйста», но тон приказа. Не любит Вольт такой тон, а потому допустил чуть заметную непочтительность: Прямо сейчас?

Да уж, потрудитесь прямо сейчас.

Через пятнадцать минут, Ингрида Игоревна: у меня заканчивается эксперимент, не могу мгновенно бросить.

И, положив трубку, улыбнулся Крамеру, как сообщнику:

– Слышал? Ты – эксперимент. Давай-ка, заканчивайся успешно.

– Раскомандовалась Ингрида. Будто все мы уже ее ингредиенты.

Ингредиентами в институте издавна зовутся сотрудники Ингриды Игоревны Поливановой – сначала из ее лаборатории, потом из отдела. А скоро, возможно, и все здесь в ИМИ станут ингредиентами, поскольку фактически она уже директорствует при престарелом Никите Дмитриевиче Корсунском, а когда Никите Дмитриевичу устроят семидесятилетний юбилей и торжественно выпроводят на пенсию, то сделается директором и де-юре. Директрисой…

Нетрудно было снова приняться массировать голову Крамеру, труднее – отключиться от мыслей, взбаламученных телефонным звонком: что означает внезапный вызов – неприятности или удачу? Но отключиться было необходимо, потому что, не отключившись от любых посторонних мыслей, не сосредоточившись на внушении, головную боль не снимешь. И Вольт – не без усилия – решительно отключил мысли о звонке Поливановой, о предстоящем разговоре: какой бы он был психолог, как бы он мог рассчитывать достичь собственного максимума, если бы не умел элементарно сосредоточиваться! Специально тренировался в свое время: внимание надо тренировать, как мускулы.

Крамер, напрягшийся было во время телефонного разговора, снова расслабился, забормотал:

– Уходит… совсем уходит…

Вольт сделал резкое движение, будто сдернул какую-то невидимую завесу:

– Все!

Саша Крамер поднял свою белокурую голову, украшенную редеющими локонами, посмотрел немного растерянно:

– Да, правда: все.

Ну, трудись. И помни: кто поздно ложится, подрывает устои – под самим собой.

Крамер только вяло улыбнулся и, кажется, снова собрался рассказывать про поздние работы своей Татьяны, но Вольт не стал слушать. Пошел.

Поливанова не сказала по телефону, куда к ней прийти, а Вольт забыл уточнить. Ингрида Игоревна владеет сразу двумя кабинетами: заведующей своим отделом и замдиректора по науке. Вольт решил сначала зайти в отдел, потому что туда ближе, на седьмом этаже, а вся дирекция помещается на втором – чтобы многочисленным разноязыким гостям подниматься без лифта по широкой парадной лестнице.

При всей разнице их положений в институте, иногда у Вольта с Поливановой возникают контакты. Вот и Стефа всегда стоит рядом с ее желтым «пежо» – значит, бывают разговоры на автомобильные темы, хотя Стефа, в сущности, и не автомобиль, а паровоз, – тем не менее. Как-то, пришлось к слову, порекомендовал Поливановой машинистку, ту самую Грушеву, верхнюю соседку, переквалифицировавшуюся из искусствоведиц. Случались у них с Поливановой разговоры и об излюбленной Вольтом антропомаксимологии, довольно-таки мимолетные: то на каком-нибудь банкете, то на автостоянке, – во всяком случае, она знает, чем занимается Вольт.

Ну а сама Поливанова занимается всем сразу. То у нее выходит работа по клеточным мембранам, а следующая – о нейрогуморальной регуляции. Но всегда если не на самом переднем крае науки, то близко. Благо отдел Поливановой снабжается безо всяких препон импортной аппаратурой – не то что лаборатория Вольта, где разовые чашки Петри и те на счету. Вот и сейчас приходилось пробираться в ее кабинет через лаборантскую, заставленную огромными ящиками, среди которых блуждал, как в лабиринте, Тиша Лаврио-нов – на вид пухлый розовый мальчик, таких любят бабушки за послушание и хороший аппетит; на самом же деле – второй здесь человек, а по мелким вопросам, до которых Ингриде Игоревне снисходить некогда, – первый. Впрочем, держится он не чинясь, с половиной института на «ты». Вольта раздражает самая его фамилия – соглашательская какая-то: не Ларионов, не Лаврентьев – Лаврионов.