Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)

– Эй, Кейн! – раздается за моей спиной возглас, полный издевки. – А ведь раньше ты так хорошо бегал, всегда меня перегонял!

Еще чуть-чуть, и он начнет наступать мне на пятки. Я уже слышу неотвратимый топот его сапог, но и мне осталось всего ничего до цели, до того места, которое я разглядел сверху, во время своей рискованной разведки. Его монастырская выучка спасет мне жизнь – опуская меч, он резко выдыхает со звуком, отдаленно похожим на «ки-йа». Я ухожу в кувырок. Косаль с шипением рассекает воздух на том месте, где только что была моя шея, а я встаю на ноги, держа в руках сеть.

Берн останавливается и с улыбкой склоняет голову набок:

– И что ты собираешься с этим делать, хотелось бы знать?

– Узнаёшь, Берн? – вопросом на вопрос отвечаю я. – Ради этой штуки расстались с жизнью четверо твоих ребят.

– И что с того?

Из ножен в подмышке я вытаскиваю длинный боевой нож, заточенный наподобие стамески.

– А то, что я специально сберег ее, чтобы убить ею тебя.

Он фыркает. Над его головой вспыхивает молния, гремит гром.

Ну давай начинай.

И я не заставляю себя ждать.

Набрасывать сеть ему на голову, как я сделал с Ма’элКотом, бессмысленно: Берн слишком опытный боец, прирожденный воин, его на такой мякине не проведешь. Но я решаю обратить его непревзойденную реакцию против него самого: я взмахиваю над его головой сетью, точно кнутом.

Он небрежно отмахивается от нее Косалем, и вот тут-то и кроется ошибка: он слишком недавно носит этот меч, все его реакции еще заточены под те клинки, которыми он владел раньше. Вот и теперь он не разворачивает меч плашмя, а ловит сетку прямо на лезвие, которое мгновенно разрезает ее на две половины, и одна из них шлепается ему на лицо. Те полсекунды, когда он непроизвольно прикрывает глаза, я использую, чтобы броситься на него с ножом.

Он прекрасно знает, как я дерусь. Знает, что я всегда мечу в сердце, – именно поэтому теперь я выбираю другую тактику, ведь он наверняка сосредоточил там свою Защиту. Я наношу удар снизу и вгоняю целый фут стали ему в пах, а сквозь него в бедренный сустав.

Рукоятка вибрирует у меня в ладони, когда клинок скребет кость. Берн резко выдыхает, а затем издает короткий тихий стон, словно любовник в постели. Я втыкаю нож еще глубже в сустав. Его невероятно сильные мышцы сокращаются вокруг раны, чтобы помешать продвижению ножа внутрь, но я изо всех сил налегаю на рукоятку и жму. Лезвие ломается, и я остаюсь с бесполезным огрызком стали в руке.

Побледнев как смерть, он смотрит на меня с изумлением: не может поверить, что я сумел так серьезно ранить его.

Я отбрасываю от себя рукоять с обломком лезвия, нашариваю в тунике другой боевой нож и еще один, метательный, в ножнах между лопатками.

И тут мне в голову летит Косаль.

Я отскакиваю в сторону, но, уже падая, чувствую удар по сапогу: половина каблука, а с ним и изрядный кусок моей собственной пятки отрезаны всего за долю секунды. Я судорожно встаю, а Берн уже надвигается на меня, на каждом шагу рыча от боли.

Я не верю своим глазам – он стоит, идет, а потом еще и переходит на бег…

Остается только броситься на землю и кувырком откатиться в сторону. Господи, господи, ведь это был мой коронный удар. Любой нормальный человек уже умер бы от одной боли, и все закончилось бы…

– Беги, Кейн, – хрипит он, почти потеряв голос от мучительной боли. – Мне еще хватит сил догнать тебя. И убить. Так что давай беги.

И я ему верю. Несмотря на нож, застрявший у него в костях и при каждом движении кромсающий хрящевую ткань сустава, причиняя при этом не знаю какую боль, он даже не сбавил шага.

Значит, встречи лицом к лицу не миновать.

Я жду его, не сходя с места.

Косаль очень тяжел, и даже волшебная мускулатура Берна не в состоянии полностью компенсировать это; замахиваясь таким мечом, человек невольно смещает центр тяжести, и это не зависит от того, силен он физически или нет. Поэтому Берн не делает выпад вперед на этот раз – хотя, может быть, нож в суставе все же мешает ему.

Вместо этого он скользящим движением выдвигает одну ногу вперед и, не отклоняя корпуса от вертикали, рисует мечом в воздухе полукруг.

– Та боевая девка, подружка Паллас, – начинает он, всеми силами стараясь сохранять небрежный тон, – дралась лучше, чем ты.

Я пожимаю плечами:

– Она одна стоила нас двоих, Берн.

– К тому же хорошенькая была. Ты как, успел ее трахнуть?

Пусть кретин думает, что его уловка сработала: я возмущенно повышаю голос:

– Ты, сукин сын, как ты…

Больше я ничего не успеваю сказать: он налетает на меня, как бык. Но он думает, что застигает меня врасплох, а на самом деле это я заставил его потерять бдительность. Я проскальзываю под гудящим смертельным клинком и оказываюсь лицом к лицу с Берном, зажав в каждой руке по ножу, лезвия которых прижаты к внутренним сторонам моих запястий. Есть пара приемов, которым не учат в монастырской школе. Кали – один из них.

Я вдруг оказываюсь так близко к нему, как будто собираюсь его поцеловать. Он силится отойти от меня на шаг, чтобы взмахнуть мечом, но я прижимаюсь к нему, точно в танце, и делаю каждый шаг вместе с ним. При этом одним ножом я удерживаю его запястье, а вторым пилю ему шею. Правда, он вовремя передвигает Защиту себе на шею, но второй нож успевает глубоко порезать ему руку.

Он рычит мне прямо в лицо, но, надо отдать ему должное, он всегда быстро ориентируется в ситуации. Как только я пробую повторить тот же фокус, только на этот раз с лицом и сердцем, которое выбираю в качестве цели смертельного удара, он тут же бросает Косаль и принимает мои удары на запястья. Целую вечность мы стоим лицом к лицу, а наши руки летают вокруг нас в смертельной схватке; брызжет кровь, но не моя, однако он все равно оказывается быстрее и правым хуком бьет меня в голову так, что только искры летят из глаз, потом коленом бьет меня с боку в торс и ломает пару ребер – слышно, как те глухо трещат у меня внутри, – и, наконец, хватает меня обеими руками за голову так, что вот-вот свернет мне шею. Он слишком силен, я не могу его удержать, но рядом валяется Косаль, я нашариваю его рукоять и тут же ощущаю вибрацию и покалывание в ладони. У меня хватает сил только чиркнуть мечом по ступне Берна, и тот мгновенно остается без пальцев, но в следующий миг я лечу в одну сторону, а Косаль – в другую.

Кувыркнувшись пару раз в воздухе, я с размаху падаю на землю.

Берн отшвырнул меня, как ребенок отшвыривает надоевшую игрушку.

Я с трудом встаю, отплевываясь кровью – осколки сломанных ребер, видимо, задели мне легкое, – но Берн не идет за мной. Он снова берется за меч, разворачивается и, хромая, направляется туда, где висит Паллас.

Она светит над нами, словно звезда в ночи, только эта ночь прошита огненными стрелами молний и фонтанами энергии, которые бьют сразу отовсюду и летят в любом направлении. Берн – забери его гнилое сердце, Тишалл, – когда-то успел повзрослеть настолько, что теперь с легкостью расставляет приоритеты.

Если ее не станет, то и от меня не будет больше проку.

Он слишком силен, слишком хорош для меня. Что бы я ни делал, ему как будто все нипочем.

Мне не одолеть его даже в лучшие мои дни.

Что ж, остался последний трюк, старинный, из времен моего детства, когда я еще не стал Кейном. Я подсмотрел его в пиратском видео, которое как-то показал мне отец. Правда, я так надеялся, что мне не придется его использовать.

А, да какая разница, мне уже и сейчас терять особо нечего, я почти труп.

С огромным трудом я встаю на ноги. Они как чужие, где-то далеко внизу. Яд с кинжала Тоа-Сителя продолжает распространяться по телу, так что я уже почти не чувствую ног. Вытаскиваю два моих последних кинжала, небольшие, с клинками в форме листа, они были припрятаны у меня в голенище, и проверяю, крепко ли я их держу. Ничего, не выпадут. Один я поворачиваю клинком вперед, а другой – назад, так чтобы его было не видно из-за руки.

Только бы это сработало.

Мне приходится сильно податься корпусом вперед, чтобы сдвинуть себя с места, – ноги совершенно чужие. Однако тот, кто владеет ими сейчас, позволяет им работать в привычном режиме, так что они удерживают меня в вертикальном положении. Когда я наклоняюсь вперед так, что вот-вот упаду, они переходят на неуклюжий, вихляющийся бег.

Несмотря на рвущий уши грохот битвы у нас над головой, он все же слышит удары моих сапог по песку. В последнюю секунду он разворачивается, выставив вперед Косаль, и острие меча входит мне в живот легко, как горячий нож в масло.

Он пробивает мне стенку живота пониже пупка и продолжает движение вперед, пока острие не выходит у меня из середины спины.

Мне не то чтобы больно, просто очень неудобно, а еще от вибрации ломит зубы.

Он меня убил.

Мы смотрим друг на друга в упор. От удивления у него отвисает челюсть: сколько лет он мечтал об этом, и вдруг все произошло так быстро, что он не может поверить.

По его глазам я вижу, что он перебирает в памяти все случаи, когда он предавался мечтам об отмщении, грезам, которые каскадом шли одна за другой. Вот этим-то моментом беззащитности я и пользуюсь: делаю шаг вперед, надеваясь на меч до тех пор, пока его рукоятка не упирается мне в живот, и бью его ножом в солнечное сплетение.

Мой нож входит в него не так легко, как его меч – в меня, но мы стоим, почти обнявшись, вонзив друг в друга клинки.

Я шевелю в ране клинком, пилю им сопротивляющуюся мускулатуру, пытаюсь нащупать биение его сердца. Вдруг нож застревает на месте и не движется ни туда ни сюда – значит он сместил сюда свою Защиту. Наши взгляды опять встречаются, теперь уже в последний раз – он знает, что сейчас умрет.

И тут я взмахиваю другой рукой, в которой зажат второй нож, клинком назад, и обрушиваю его на затылок Берна.

Металл пробивает кость и погружается в мозг. Кость трещит, когда я верчу ножом в ране, отнимая у Берна его жизнь, его память, его надежды, мечты, похотливые желания и радости, превращая их все в кашу.

Еще секунду назад он был человеком. Теперь он – кусок мяса, и больше ничего.

Он выкатывает глаза и содрогается в конвульсиях. Его рука отпускает Косаль, противная вибрация прекращается, и Берн мешком падает у моих ног.

Я стою посередине арены, из меня торчит меч. Мне хочется отойти в сторону, хотя бы на пару шагов, лишь бы не упасть прямо на Берна, но ноги больше не слушаются меня. Не знаю, от яда это или оттого, что Косаль перебил мне позвоночник.

Мои колени подгибаются, и я начинаю опускаться на песок.

Скорее, все-таки позвоночник – та противная вибрация во всем теле явно свидетельствовала о том, что меч задел кость.

Падая, я раскидываю руки, чтобы лечь лицом вверх. Полтора фута Косаля выталкиваются из моего живота наружу, когда я спиной ударяюсь о песок.

Звезда Паллас все еще светит надо мной, значит все в порядке.

Пусть я умру, главное, чтобы даже в последний миг мои глаза видели ее свет.

23

Экран на стене комнаты техподдержки разрывался от грохота транслируемого боя, но в самом помещении царило полное молчание.

Кольберг пытался сдержать бившую его дрожь, но не мог. Все его тело тряслось и зудело с ног до головы, глаз судорожно дергался.

– Господи боже мой, господи, – шептал он снова и снова, – он сделал это. Он все-таки смог.

Кто-то из техников прошептал:

– В жизни ничего подобного не видел. Вот это будет бестселлер так бестселлер. Лучший со времен Кастового бунта. Хит всех времен.

Другой технарь, видимо более философского склада, чем первый, шепнул, что им всем выпала редкая удача присутствовать при таком событии и что он еще внукам расскажет, как на его глазах умирал Кейн.

Однако из всех, кто был в тот момент в комнате, лишь один человек молился, чтобы Кейн выжил, чтобы он не переставал дышать, – и это, как ни странно, был Кольберг.

Правда, причина у него была проще некуда: в небе над стадионом все еще шла битва Паллас и Ма’элКота. Если Кейн умрет сейчас, то запись прекратится, и никто из зрителей не узнает, чем кончилось дело.

Вдруг в динамиках Студии зашелестел внутренний монолог Кейна:

Теперь я понял. Я знаю, что он имел в виду. Отец говорил мне, что знать своего врага – это половина победы. Теперь я тебя знаю. Вот так.

Это ты.

Кольберг побелел, услышав эти слова. Почему-то ему показалось, что Майклсон говорит именно с ним. Трясущейся рукой он промокнул губы и уставился на кнопку экстренного извлечения. Еще не поздно, еще можно выдернуть Кейна прямо сейчас, и черт с ним, с боем. И он это сделает, обязательно сделает, как только увидит, что Кейн начинает заходить на запретную территорию.

Но уже в следующую минуту он расслабился. Что он на самом деле может сказать, этот Кейн? Техника заткнет ему рот прежде, чем он ляпнет что-нибудь по-настоящему компрометирующее. И он заерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, так чтобы сполна насладиться зрелищем смерти Кейна, уделив этому событию все внимание, которого оно, несомненно, заслуживало. Он так долго этого ждал.

24

В небе над стадионом Победы сошлись в битве два бога.

Речная вода доставляла Ма’элКоту неудобства лишь в одном – мешала ему видеть. Находясь внутри сферы, он призвал к себе любовь Своих Детей, вытянул руки, и молния с неба заплясала, повинуясь его жесту. От жара его тела река вокруг него вскипела, и облака пара устремились вверх, становясь частью огромных серых туч.

Молния и огонь разом ударили в ту крошечную часть Песни Чамбарайи, которая звалась Паллас Рил, прошли сквозь нее, как сквозь линзу, и устремились к самому Чамбарайе, не причинив богу никакого вреда. Рыба в реке подохла, прибрежные деревья засохли, а трава сгорела, семейство выдр задохнулось от пара в омуте, который вдруг вскипел вокруг них, да ошпаренный паром олень свалился в реку. И все же вся мощь Ма’элКота не смогла причинить Чамбарайе и доли тех беспокойств, как мог бы один степной пожар или ранние морозы в горах.

Паллас пела вместе с Песней, и Песня текла сквозь нее, и Песня была ею; она была целиком проницаема и для Песни, и для Силы Ма’элКота.

И так же сквозь нее Чамбарайя нанес свой ответный удар: не огнем, не молниями, а самой силой жизни – силой, которой он служил.

Фурункулы вдруг обсыпали безупречную прежде кожу Ма’элКота, а зеленые водоросли размножились в его легких. Проказа разъедала его плоть. Крошечные симбионты, которые все еще жили в его кишках, вдруг стали расти и расти, раздувая его живот, и выросли настолько, что наверняка разорвали бы его изнутри, не будь Ма’элКот, как и Чамбарайя, в такой же степени идеей, в какой и существом из плоти и крови. Могучая любовь, которую он черпал из жизни Своих Детей, горела внутри его, очищала его, и скоро его кишки, его легкие, кожа, кровь – все снова очистилось и стало столь же безупречным, как лунный лик.

Сражаясь, два бога вели друг с другом разговор. Голос Ма’элКота сплетался из голосов многих тысяч, в нем было все, от первых криков новорожденных младенцев до шамканья беззубых стариков: «Почему ты не нападаешь на Моих Детей? Ведь ты знаешь, что лишь так ты можешь ослабить Меня: сотряси землю, опрокинь их постройки, затопи их дома. Разве не в этом твоя сила?»

Ответ прилетел с грохотом водопада, с перекличкой гусей, с треском ломающегося льда: ОНИ НИЧЕМ НЕ СОГРЕШИЛИ ПРОТИВ МЕНЯ.

И Ма’элКот понял: Паллас Рил не простой проводник мощи Чамбарайи. Ее воля окрашивает Песнь; они едины…

Значит, ему нужно победить не Чамбарайю, но Паллас. Заботы, которые реке покажутся несущественными, как пылинки на ее поверхности, могут быть очень важны для женщины, сквозь которую течет ее Сила.

«Так давай вместе покончим с этим, ты и Я».

Он раскинул могучие руки и выпустил на нее Силу; не огонь, не молнии, не ветер, но мощь. Чистую, беспримесную мощь. Поток, который он черпал из жизни Своих Детей, бил в нее без конца и без края.

И она приняла его в себя весь. Поток стремился в нее и сквозь нее, и она ощущала его природу: он состоял из жизней Детей Ма’элКота, которые пролетали сквозь нее и гасли одна за другой, будто светлячки на морозе.

25

Только теперь, когда уже слишком поздно и я лежу, умирая, на пропитанном кровью песке, я понимаю суть.

Теперь я все понимаю.

Понимаю, что он хотел сказать тогда. Отец говорил мне, что знать своего врага – значит наполовину выиграть битву. Так вот, теперь я тебя знаю. Точно.

Это ты.

Это каждый, кто, сидя в тепле и комфорте, смотрит, как я умираю, каждый, кто моими глазами видит, как дергаются мои кишки: вот ты и есть мой враг.

Вокруг меня валяются трупы – они как колоски, оставленные на пшеничном поле небрежным жнецом. Тело Берна остывает под изгибом моей спины, и я уже не чувствую его больше. Небо тоже темнеет, но нет, наверное, меня просто подводят глаза – свет Паллас как будто померк.

Каждая капля крови, которая сейчас впитывается в песок на этой арене, падет на меня и на тех монстров, которые заслали меня сюда.

То есть опять-таки на тебя.

Это твои деньги дают жизнь мне и таким, как я; это твоей похоти мы служим.

Ты мог бы нажать кнопку, отвернуться от экрана, выйти из театра, закрыть книгу…

Но ты этого не делаешь.

Значит, ты мой сообщник и мой убийца.

Мой рок.

Мое ненасытное, пьяное от крови божество.

Ой… ой-ё-ёй, господи… как больно.

26

Внутри Песни сердце Паллас рвалось на части. Пока сила Ма’элКота текла в нее и сквозь нее, она узнавала мужчин, женщин и детей, чьи жизни он призывал к себе, знала их так, как только мать может знать жизнь, которую она исторгла из собственного тела. И как для матери смерть ее ребенка становится концом мира, так и для Паллас мир кончался снова, и снова, и снова, с каждой задутой жизнью.

Может быть, приди они все сразу, ей было бы легче это пережить; массовое уничтожение превращает людей в абстрактную массу, в сталинскую статистику; но вместо этого она сталкивалась с индивидуальными трагедиями. И каждая смерть была для нее не абстрактной цифрой, а конкретной историей.

Ее душа каменела под тяжестью прикосновений любящих рук, горьких слез, последних взглядов, брошенных из-под навсегда закрывающихся век.

Жажда защищать – вот что привело ее в этот мир; преданность делу спасения невинных жизней составляла самую суть ее бытия; вот почему, чтобы выдержать все это, ей надо было быть не Паллас Рил, не Шанной Лейтон, а кем-то совершенно другим.

Даже вечная безмятежность реки не могла унести ее боль.

Даже ради спасения своей жизни и жизни Хари она не могла позволить, чтобы это удаленное избиение невинных продолжалось; две их жизни в обмен на тысячи – тысячи, которые уже стали дороги ей, словно родственники, тысячи, которые навсегда поселились в ее сердце. Такова была сделка, которую она готовилась принять.

И ноту за нотой, обливаясь слезами, она погасила свою мелодию внутри Песни.

Ма’элКот ощутил изменение внутри Потока, и его энергия нападения постепенно иссякла, когда река плавно опустила его на песок и вернулась в свое русло.

Прямо напротив Ма’элКота, на окровавленном песке, стояла Паллас.

– Ты победил, – просто сказала она. – Я сдаюсь.

Он прыгнул к ней и сжал ее обмякшие, непротивящиеся руки своими мощными дланями. Его взгляд, устремленный на нее, был полон презрения.

– Сострадание достойно восхищения, когда его проявляют смертные, – начал он почти добродушно, но тут в его голосе прорезалась острая нота отвращения. – Но для божества это порок.

Она молчала.

Он оглянулся, поджав губы, обозрел сначала кровопролитие на арене, а затем трибуны, где напуганные мужчины и женщины уже поднимали голову и со страхом ждали, что будет дальше. Он посмотрел вверх, где уже очищалось небо и солнце лило на землю свой свет.

– Это была всего лишь задержка, – сказал он. – А теперь, когда вставной номер окончен, основной сюжет продолжится без изменений.

И он, напевая вполголоса, рассеянно пробормотал:

– Так, а где же Кейн?

Она увидела его первым: он лежал, изогнув спину, поверх другого тела, которое могло принадлежать только Берну. Двойной ширины меч торчал из живота Кейна, словно Экскалибур – из камня.

Ей показалось, будто меч вошел в ее нутро, прошив его насквозь, и дыхание оставило ее.

Ма’элКот проследил ее взгляд и удовлетворенно заметил:

– Ага, он еще жив. Прекрасно.

Сквозь слезы, застилавшие взор, она разглядела: рукоятка Косаля едва заметно колебалась – вверх и назад, затем снова вниз. Ритм был рваный, но он означал, что Хари еще дышит.

Хватка Ма’элКота оказалась на удивление нежной, пока он тащил ее за собой через арену туда, где лежал Кейн. Полуденное солнце грело ей кожу, мокрую от речной воды. Ма’элКот швырнул ее на песок рядом с трупами.

Глаза Хари открылись. Он увидел ее.

– Паллас… – прошептал он еле слышно. – Темно… холодно…

Его рука дрогнула, на миг оторвалась от песка, но бессильно упала снова.

– Возьми… мою руку…

Паллас не заставила просить себя дважды; сев на пятки, она положила его драгоценную голову себе на колени:

– Я здесь, Кейн. Я тебя не оставлю.

Ее слезы высохли; они и пришли, только когда она поняла, что он еще жив и что она хотя бы сможет попрощаться с ним. Теперь, сидя на песке и чувствуя, как его мокрые волосы холодят ее голые бедра, она не испытывала ни отчаяния, ни горя, а лишь глубокую, ровную печаль.

Сколько уже раз за свою карьеру она была здесь, скольких умирающих держала за руку и каждый раз испытывала лишь одно – острое сожаление оттого, что еще одна незаменимая, неповторимая жизнь вот-вот прервется и мир станет меньше и беднее без нее.

«А я-то считала его неубиваемым, – думала она, нежно поглаживая его бороду, – да и все остальные тоже. Но куда бы он ни отправился сейчас, я скоро последую туда за ним. Прости меня, Хари, – продолжала она свою мысль, – будь я такой же сильной, как ты, мы бы не были сейчас здесь и не ждали бы скорой смерти».

– Аххх, – судорожно вздохнул над ней Ма’элКот.

Его вздох очень напоминал всхлип. Она подняла голову. Его лицо, с отметинами, которые оставил на нем Чамбарайя, со скошенным набок, разбитым носом, из которого на бороду стекала кровь, было искажено горем.

– О Берн, – прошептал он. – Милое Мое Дитя, ты заслуживал лучшего.

Он ощутил ее взгляд, мгновенно вернул себе самообладание и распрямился в полный рост.

– Итак. – Он медленно описал круг, в центре которого были Паллас и Кейн, сжимая и разжимая кулаки. – Итак, – повторил он. – Теперь Я наконец узнаю…

Он закрыл глаза.

– Тайну Кейна, – тихо прошептал он. – Я узнаю, чем ты держал Меня все эти дни. Когда Я тянул тебя сюда, ты обратил против Меня Мою силу и ею же сковал Мне руки. Но теперь пришел наконец Мой черед, теперь ты полностью в Моих руках, и Я познаю тебя, как познал всех гнусных Актири до тебя. Я протяну Мою силу, и войду в твой гаснущий разум, и возьму твой след, как гончая, которая чует запах в дуновении ветра. Я прочту твою память, как книгу. Я отведаю каждую частицу тебя. Я узнаю правду, и правда разобьет твою хватку навеки. И Я стану свободным.

– Ллл… – силился выговорить Хари, и жилы напряглись на его шее.

Ма’элКот сделал к нему шаг и наклонился, желая расслышать, что тот скажет.

– Да?

– Ллл… Ллламорак…

– Мм… да, – сказал он, выпрямляясь. – Ты прав. Спасибо, что напомнил. Ламорак – один из вас, грязных Актири, прочесть его память будет очень поучительно. – Он окинул взглядом арену и жизнерадостно сказал: – Ну и куда он у нас запропастился?

Император зашагал прочь, переступая через мертвых и стонущих раненых. Офицер с копьем, который каким-то чудом сумел удержаться в седле среди общего разгрома, подскакал к нему и спросил приказа – что ответил ему Ма’элКот, Паллас не расслышала. Офицер повез приказ своим людям. Ворота, ведущие на арену, вновь открылись, сквозь них уже маршировала колонна пехотинцев с пиками и арбалетами. Копьеносец передал приказ Императора и им. Солдаты рассыпались по арене, где стали помогать раненым, а также вошли на трибуны, чтобы разоружить деморализованных дерущихся и успокоить горожан.

Спина Хари опять выгнулась, глаза закатились, и он с усилием выдавил еще несколько слов.

– Ламорак, – произнес он четко и ясно, – сдал тебя Серым Котам.