Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)

10

Кольберг прикусил костяшку пальца. Он не мог поверить, что Кейн окажется настолько глуп и рискнет своей драгоценной, приносящей богатство жизнью ради Ламорака, более того, что он позволит себе утечку информации, сообщенной ему в приватном, можно сказать, кулуарном разговоре.

Администратор начал подозревать, что Совет управляющих не ошибается насчет Кейна: этот человек действительно может представлять серьезную угрозу. Он так странно себя ведет, идет на неоправданный риск, по-глупому ставит на кон свою голову, отказывается пользоваться своим главным талантом – убивать – и вот теперь еще, пожалуйста, выбалтывает оперативную информацию!

Кулак Кольберга замер над кнопкой срочного отзыва – еще немного, и он опустится на ее раздражающе-яркую головку: меньше всего на свете Администратору нужно, чтобы миллионы первоочередников вынесли из этого Приключения хотя бы смутное представление о том, как мало на самом деле ценится жизнь Актера.

«Ладно, – в последний момент решает он. – Пусть все идет своим чередом». Ламорак ранен, он не может идти, а Кейн слишком большой прагматик, чтобы жертвовать собой ради другого. Ламорак почти наверняка погибнет, а гибель Актера всегда положительно влияет на продажи вторичного просмотра.

Что до личных выпадов в его, Кольберга, адрес, которые позволил себе этот актеришка, то к ним Администратор отнесся с восхитительным, на его собственный взгляд, бесстрастием: он считал себя слишком большим Профессионалом, чтобы ругательство типа «дряблый серый червяк» могло повлиять на его суждение. Хотя, возможно, все дело в амфетаминах: он не был склонен недооценивать химическое влияние на свой мозг. Так или иначе, но это последнее оскорбление он просто прибавил к длинному счету других обид, который он методично готовился предъявить однажды Кейну. Кольберг не мог не чувствовать, что каждая новая строка в этом списке оскорбляет его гордость, и знал, что день расплаты наступит очень скоро.

11

С угрюмым удивлением сержант Хабрак смотрел на лежавшую перед ним узловатую, испачканную сажей веревку, привязанную к стальной перекладине, и чувствовал, как в нем закипает гнев. Часовой, который принес это ему, навытяжку стоял возле стола и докладывал, как он и его товарищи нашли на крыше еще одного часового, связанного и оглушенного.

– Они развязывали его, когда я ушел. Вряд ли он что-нибудь видел, и я подумал, что куда важнее показать это вам прямо сейчас.

– Все правильно сделал, часовой.

«Будь у тебя хоть капля мозгов, – подумал сержант, – ты бы оставил веревку на месте и переловил бы поодиночке всех, кто стал бы вылезать по ней из трубы».

Ну да ладно, как бы то ни было, эти нарушители закона, эта шваль, пробравшаяся в Донжон – в его Донжон, – теперь в надежной ловушке, из которой им не выбраться. Никуда они из нее не денутся, а он найдет их и возьмет.

– Собери стражу, только по-тихому, – ворчливо приказал он. – Мы обыщем здесь каждый дюйм. Эти друзья не должны знать, что мы уже идем за ними по следу. Скажи парням, пусть не церемонятся с тварями, для допросов они нам не нужны. Пусть убивают каждого, на ком нет формы и кто не сидит в отдельной камере или в Яме. Пусть расстреливают их на месте, без всякой пощады.

Сержант встал и потянулся за оружием.

– Мне нужны трупы, ясно? Целая гора трупов.

12

– Все могло быть иначе, если бы ты в меня не стрелял, – пыхтит Аркадейл. Боль заставляет его быть откровенным. – Но с этой раной никто никогда не поверит, что вы – мои пленники, а моя жизнь не слишком многого стоит, чтобы сохранять ее в обмен на ваши жизни. Так что вряд ли стража вас выпустит.

– Я и не собираюсь сохранять тебе жизнь, – говорю я. – Заткнись.

– Кейн, – шепчет Ламорак еле слышно, прижимая остатки своей блузы к неглубокому разрезу поперек живота, который расходится при каждом его движении, словно ухмыляющийся рот, – вели ему снять капюшон.

– Не лезь.

Десять перепуганных учеников сидят на низкой скамье, трясутся и нервно облизывают губы. Я выбираю одного поздоровее – он кажется мне самым крепким – и тычу в него пальцем:

– Ты. Иди сюда.

– Я? – Прижав руку к груди, он вертит головой, точно хочет убедиться, что я не имею в виду кого-то из его соседей.

– Сюда, быстрее.

– За что? Я же ничего не…

– Таланн, пристрели этого тупого сукина сына.

Он взлетает со своего места как чертик из коробочки, размахивая руками:

– Нет! Не надо! Уже иду! – и подбегает ко мне. Его лицо – улыбка радостной услужливости, наклеенная поверх маски страха.

– Как тебя зовут?

– Ру… Рушаль, с вашего позво…

– Заткнись. Ламорак… – Я протягиваю ему руку. – Дарю тебе Рушаля, твоего личного скакуна. Давай я помогу тебе на него сесть.

Ламорак щурится на него, пожимает плечами и говорит:

– Что ж, лучше, наверное, так, чем пешком.

– П-пожалуйста… – начинает, заикаясь, Рушаль.

– Я же сказал тебе: заткнись, – напоминаю я. – Кони не разговаривают. Спиной повернись.

Еле слышно поскуливая, Рушаль позволяет Ламораку сесть на себя. Оба хрюкают – Рушаль от тяжести, Ламорак от боли.

– Вели Аркадейлу снять капюшон, Кейн, – с усилием выговаривает Ламорак. – Тогда я, может, смогу помочь… иначе мертвый груз…

Вид у него паршивый: лицо бескровное, как у трупа, и даже слегка зеленоватое. Похоже, он вот-вот отключится. Но нет, частыми неглубокими вдохами и выдохами он преодолевает болевой шок – чувак-то, оказывается, крепче, чем я думал. Но все равно долго говорить он сейчас не может, а я ни о чем не спрашиваю. Подхожу к Аркадейлу, скорчившемуся на полу:

– Не притворяйся, будто не слышал. Давай снимай капюшон.

Он отползает от меня, здоровой рукой удерживая капюшон на месте. Чем тратить время на пререкания, я берусь рукой за металлическое оперение арбалетной стрелы, которая засела у него в плече, и поворачиваю по часовой стрелке. Сталь вибрирует в моей ладони, я слышу скрежет, с которым она пилит кость внутри сустава. Он взвывает и хватается за мою руку здоровой рукой, а я сдергиваю с него капюшон.

И вижу длинное костистое лицо липканского дворянина, серое от боли, мокрые от пота седые пряди, прилипшие к запавшим щекам. Он часто дышит сквозь стиснутые зубы, не давая воплям вырваться наружу: из последних сил блюдет липканскую честь.

Ламорак командует ему:

– Встань!

Я уже приготовился к тому, что старый сукин сын будет перечить нам во всем, но он неожиданно слушается – одну за другой подбирает свои паучьи конечности и встает. Через плечо я оглядываюсь на Ламорака, и все становится понятно. На его суперсовершенном лице застыло знакомое трансцендентное выражение – концентрация мыслевзора.

– Питание твоего костюма, – шепчет Ламорак. – Дай его мне.

Механически, точно робот, Аркадейл запускает здоровую руку за пазуху своего комбинезона. Глядя перед собой стеклянными глазами, палач говорит так, будто не ведает, что в это же время творит его рука:

– Не воображайте, будто вы сбежите…

Продолжая в том же духе, он извлекает из-за пазухи черный блестящий камешек размером с горошину. Я уже видел такие раньше – это гриффинстоун.

Их находят в брюхе у звероптиц размером с коня-тяжеловоза; в каждом таком камешке заключен неимоверный запас магической энергии. В отличие от драконов, которые подключаются к магическому Потоку так же легко, как люди-чародеи или маги из Перворожденных, грифоны полностью полагаются на силу этих камней, которые они носят в своих мускулистых подбрюшьях. Без гриффинстоунов они не могут ни летать, ни даже ходить толком, что вполне естественно для такого извращения, как помесь орла со львом; зато с камнями они летают как боги, крутят в воздухе рисковые пируэты, становясь опасными пернатыми хищниками, а заодно и крупной, удобной мишенью для охотников за их камнями. Неудивительно, что грифонов теперь раз-два и обчелся, а гриффинстоуны редки и чудовищно дороги, даже такие крошечные, как этот.

Двигаясь механически, точно робот, Аркадейл подходит к Ламораку и протягивает ему камень. По лицу Ламорака расплывается улыбка, глаза закрываются – глядя со стороны, можно подумать, что он кончил.

– Хорошо, – шепчет он. – Теперь можно идти.

– Ты что, не слышал? – говорю я Рушалю и кивком показываю на лестницу. – Шагом марш!

Когда мы вскарабкиваемся на верхнюю ступеньку, Рушаль уже едва пыхтит под тушей Ламорака; плохо дело. Я переступаю через двух охранников, валяющихся без сознания – оба, однако, еще дышат, – и киваю Таланн:

– Надо выбираться отсюда. Запрем дверь с той стороны.

– Подожди, – шепчет Ламорак еле слышно. – Одну секунду.

– Что еще?

Вместо ответа Ламорак поднимает кулак с зажатым в нем гриффинстоуном, и его глаза опять закрываются.

– Возьми скальпель, – ясно выговаривает он, и под нами, на возвышении посреди Театра Истины, Аркадейл выполняет его приказ. – Око твое согрешило против тебя, – говорит Ламорак, и в его голосе я слышу сарказм, вот уж на что я никогда не считал его способным. – Вырежь его.

Безэмоционально, как робот, Аркадейл по самую рукоятку вводит скальпель в свою левую глазницу.

Таланн сдерживает позыв к рвоте и восклицает:

– Мать!..

– …Твою за ногу, – добавляет Ламорак, скаля желтые зубы. – Мать твою за ногу.

Кровь вперемешку с какой-то прозрачной жидкостью течет по щеке Аркадейла, пока он, как пилой, орудует скальпелем в глазнице. Рушаль стонет от отвращения и ужаса.

– Мм… – говорю задумчиво я, – напомни мне, чтобы впредь я тебя не огорчал.

Оказавшись в коридоре, мы захлопываем за собой дверь и задвигаем засов. Пока Ламорак добывает огонь для лампы, Таланн наклоняется ко мне и шепчет:

– Как же мы поднимем его наверх по веревке? – Она кивает на Ламорака. – Сам же он не сможет по ней залезть.

– Мы не полезем по веревке. – Я киваю через плечо в ту сторону, откуда мы пришли. – Этот шанс упущен – скоро придут дневные кашевары, а с ними охрана. Но есть другой путь.

– Какой?

Я ухмыляюсь:

– А ты, значит, думала, что я полез сюда, не имея запасного варианта? Кто я, по-твоему, любитель?

– Но как мы туда попадем?

– В этом-то все дело. Придется пройти через Яму.

– Через Яму? – Таланн таращит на меня глаза. – Ты что, спятил?

– Выбора нет. – Я пожимаю плечами. – Ты спрашиваешь, какой отсюда есть выход? Через Шахту.

Ламорак и Таланн мрачно переглядываются, а Рушаль заметно бледнеет – всем известна репутация Шахты. Но Ламорак сжимает гриффинстоун, и Рушаль успокаивается; в его обмякшие пальцы мы вкладываем фонарь.

– За мной.

Мы идем по коридору, когда из-за угла появляется сторожевой отряд из четырех человек.

Солдаты узнают нас не сразу, зато Таланн мгновенно вскидывает арбалет. Стражник еще только открывает рот, чтобы скомандовать: «Замри», как тут же падает со стрелой в горле.

Странно, но стрела, наискось пробив ему горло и выйдя через основание шеи, не сразу валит его с ног; некоторое время он стоит, уже мертвый, и покачивается взад-вперед. Его товарищи беспорядочно палят кто куда, стрелы бьются в каменные стены, высекая из них искры. Что-то ударяется в мое правое колено сбоку с таким звуком, как будто отруб говядины с размаху шлепается на колоду мясника. Стражники отбегают назад, за угол, чтобы перезарядить арбалеты и позвать на помощь, а их предводитель наконец падает лицом вниз.

Я бросаюсь за ними, но моя нога подгибается, и я тоже падаю. Таланн бежит за мной: она перескакивает через мою голову, пока я, сидя на полу, ощупываю колено и чувствую, как между пальцами у меня сочится кровь. Но Таланн не останавливается: упругими скачками легконогой газели она летит к повороту. Один из стражников, видимо храбрый до глупости, высовывается из-за угла раньше других, но она уже наготове. Похоже, эта девчонка не умеет промахиваться.

Он еще только целится, а Таланн уже взмывает в воздух и стреляет из верхней точки дуги, используя ее как опору, которая позволяет ей не промазать. Всего три метра отделяют ее от стражника, когда ее стрела впивается ему в сердце. На нем доспехи, но с такого расстояния они не помогут: стрела пробивает кольчугу и входит в плоть.

Таланн бросает арбалет и, не замедляя движения, ныряет за угол, мимо убитого стражника, который еще кряхтит. Стоны тут же переходят в крики «На помощь!», и я слышу привычную музыку ближнего боя, когда плоть всхлипывает под ударами кулаков и ног.

Я уже понял, что́ у меня с коленом: на полу рядом со мной лежит стальная арбалетная стрела – я еще едва не споткнулся об нее, когда побежал. Расплющенный наконечник согнут. Кто-то из стражников выстрелил наудачу, стрела вонзилась в камень, отскочила и на излете ударила меня в колено. Хотя ударная сила стрелы ушла в основном в камень, но и остатков хватило, чтобы она врезалась мне в колено, точно булава. Нога онемела, я не чувствую даже пальцев, – наверное, кость треснула. Значит, через пару минут накатит дикая боль. А если удар пришелся точно под коленную чашечку… нет, об этом я даже думать не хочу.

Видно, сегодня у меня не лучший день.

Но подсчитывать потери некогда: разберусь потом, когда буду уверен, что выживу.

Звуки рукопашной стихают, из-за угла показывается Таланн, очень довольная собой.

– Ранена? – спрашиваю я.

– Кейн, – на полном серьезе отвечает она, – я же только разминаюсь.

Да, она же мастерица на разные впечатляющие фокусы, как же я забыл.

– Ты прямо находка, – слабеющим голосом говорю я.

Она пожимает плечами и улыбается мне так, что я сразу понимаю: не будь ее лицо измазано тюремной грязью, я бы ослеп.

Так, ступню между тем словно отрубили – не чувствую вообще. Зато икру колет так, словно в нее вгоняют крошечные булавки, добела раскаленные.

– Помоги мне встать, – командую я. – Хотя вряд ли я смогу идти.

Ее рука обхватывает мою руку – оружие к оружию, – и она с удивительной легкостью одним рывком ставит меня на ноги. Ее взгляд пронзает меня, точно удар копья. Когда же моя жена смотрела на меня так в последний раз?

Нет, нельзя об этом думать сейчас.

Колено сбоку мокрое и раздулось так, что стало похоже на сардельку в кожаной оболочке штанины; кости вроде бы целы, но из-за онемения и отека нога точно чужая.

Надо идти вперед и надеяться на лучшее.

Мускулистое плечико Таланн всовывается мне в подмышку, и девушка становится моим живым костылем. Рушаль с Ламораком на плечах стоит, качаясь, посреди коридора; Ламорак висит на нем, голова болтается, как у летчика-истребителя под конец двухдневного беспосадочного перелета.

Крики – ответ на призывы недавних жертв Таланн – долетают до нас спереди, со стороны Ямы.

Таланн бросает взгляд сначала на Рушаля, по бледному лицу которого текут капли пота, затем на мое колено:

– Нам их не обогнать.

– Ни фига, прорвемся. Ламорак, нам нужна помощь. – Я беру его за плечо и легонько встряхиваю. – Эй, очнись, парень. Сейчас сюда сбежится стража. Можешь их как-нибудь отпугнуть?

Он смотрит на меня так, словно не видит:

– Немного. Мм… почти ничего… мечники, знаешь… паршивые колдуны…

Я снимаю руку с плеча Таланн и изо всей силы закатываю ему оплеуху раскрытой ладонью:

– Очнись! У нас нет времени, ты, сопливый мешок дерьма! Соберись, или я перережу тебе глотку, и мы попытаем удачи без тебя.

Проблеск сознания появляется в его глазах, кривая ухмылка изгибает губы.

– Легко быть крутым… с безоружным человеком со сломанной ногой… Ладно, я кое-что придумал.

Он резко встряхивает головой, как будто будит себя:

– Только следите за этим… моим конем… а то я не могу направлять его и… еще этим дерьмом заниматься.

– Не боись. – Я вытягиваю из потайных ножен в районе ребер длинный боевой кинжал, при виде которого бледный призрак интеллекта начинает просвечивать сквозь физиономию Рушаля. Я сую ему под нос острие кинжала. – Это – твоя шпора. Постарайся, чтобы она как можно реже втыкалась тебе в бок, да?

Рушаль дышит тяжело, с присвистом, нечленораздельно бормочет что-то себе под нос, и мы все вместе хромаем вглубь Донжона, а впереди нарастает топот сапог.

Они как раз между нами и Ямой, так что мы сворачиваем, чтобы обойти их кругом. Время от времени Ламорак бормочет: «Угол», и мы делаем поворот; вдруг на нас выскакивает один из патрулей, но солдаты как сумасшедшие тычут пальцами совсем в другую сторону и всей гурьбой устремляются прочь, в коридор, перпендикулярный нашему. Не знаю, что за Иллюзию замутил Ламорак, но она явно работает.

Теперь уже весь Донжон звенит от криков стражи; солдаты то зовут друг друга, то орут друг на друга; командиры отдают противоречивые приказы и спорят о том, куда мы пошли. Короче, все идет отлично, но есть одна беда: стражи слишком много, а Ламорак слабеет и теряет связь с реальностью.

Все чаще и чаще патрули показывают пальцами на нас. Это значит, что они видят нас, а не Иллюзию. Один даже пытается стрелять, но в самый последний момент Ламорак дергает головой, как нарколептик, и стража, снова запутавшись, пробегает мимо.

К представлению подключаются заключенные, разбуженные воплями стражи. Как все зэки мира, они забавляются, передразнивая охрану:

– Туда! Сюда! В другую сторону! У тебя что, глаза на жопе?

А то и просто вопят, чтобы утопить все прочие звуки в потоке несмолкающего шума.

Мы сворачиваем раз, еще раз, избегая встречи с патрулями, и наконец за очередным поворотом видим ровное зарево – это горят факелы в Яме.

Я гашу фонарь, который тащит Рушаль. В желтовато-розовом свечении Ямы его лицо кажется мне совсем серым и каким-то обвисшим – черт, да он выглядит хуже Ламорака. Грудь ходит ходуном, по щекам бегут слезы.

– Не могу больше, – шепчет он опять и опять и еще: – Не убивайте…

Да, я бы пожалел бедного ублюдка, если бы забыл, какому гнусному ремеслу он учился.

Кивком я приказываю остальным ждать, а сам, крадучись и прижимаясь к стенке, хромаю по дуге коридора к его устью, чтобы выглянуть наружу.

То, что я вижу, мне совсем не нравится.

Дверь в Шахту оказалась ровно на противоположной стороне, то есть в тридцати с лишним метрах от нас – таков диаметр Ямы. А это значит долгий кружной путь по балкону, к зеленым от старости двойным бронзовым дверям и заветной лесенке за ними – к тем нескольким ступеням, которые ведут в здание Суда.

А у дверей под прикрытием каменного парапета высотой по пояс стоят девять человек в доспехах с арбалетами наготове. Им наверняка приказано охранять дверь даже ценой своей жизни.

Тихо, так чтобы никто не услышал, я шепчу:

– Мы по уши в дерьме.

Может, еще не поздно передумать и бросить эту затею с побегом?

Но я оптимист в душе и в любом положении всегда вижу лучшее: хорошо, что нам хотя бы не придется пробиваться через Яму, битком набитую заключенными, вопящими и ухающими как черти. И лучше уж захлебнуться кровью, когда тебе пробьет легкое арбалетная стрела, чем попасть живым в Театр Истины.

Я крадусь назад, к тем, кто ждет меня в темноте.

– Таланн, ты не забыла, что́ я просил тебя передать Паллас Рил, если я не выберусь?

Ее лицо каменеет, она упрямо трясет головой:

– Я все забыла, и не трать время на то, чтобы повторять. Мы выйдем отсюда все, или не выйдет никто.

Вот настырная.

– Ламорак, слышишь меня?

Стеклянными глазами он смотрит куда-то поверх моей головы так, словно разглядывает нечто скрытое в камне. Я трясу его раз, потом другой, пока сознание наконец не начинает брезжить в его взгляде.

– Ламорак, черт тебя побери, ты должен сказать Паллас, что она офлайн, ясно? Когда встретишь Паллас Рил, скажи ей, что она офлайн.

– Паллас? – хрипло бормочет он. – Кейн… черт, Кейн, прости…

Он все еще в своем мире.

– Некогда об этом сейчас. Слушай меня внимательно: Паллас умрет через три дня, а может, и меньше, всего через два. Слышишь меня? Паллас умрет!

Ламорак хмурится и опускает голову на плечо Рушаля, – похоже, мои слова все же доходят до него, медленно, но верно. Зато Таланн смотрит на меня с недоумением и подозрительно щурится:

– Почему Паллас умрет через три дня? Она ранена? Или ее отравили? И что такое офлайн?

Борясь с нарастающим отчаянием, я цежу сквозь зубы:

– Таланн, клянусь, если когда-нибудь у меня появится хоть малейшая возможность объяснить тебе, что это значит, я обязательно сделаю это, только не сейчас. А пока просто поверь мне на слово.

– Я верю, но…

– Вот и хорошо. Ламорак, ты понял? Передай ей, что она офлайн.

Его брови медленно сходятся у переносицы.

– Офлайн… Паллас офлайн? Кровавые боги, Кейн… она же умрет!

– Да. – Теперь у нее есть два шанса: если кто-то из нас вырвется отсюда и вовремя передаст ей мои слова, то она может успеть добраться до точки перехода и выжить. – Ладно, все за мной.

Я веду их к выходу из коридора. Не дойдя до него буквально нескольких шагов, мы прячемся в тени, чтобы нас не увидели стражники напротив.

– Нам надо добраться вон до той двери, и все, – говорю я.

Таланн каменеет лицом, глядя, куда я показываю, но молчит. Она не хуже меня понимает, какую убийственно жестокую тактическую задачу представляет для нас пробег по длинной дуге балкона. Я тяну ее назад, чтобы проинструктировать подальше от ушей Рушаля. Хотя далеко идти незачем: шум стоит такой, как в каком-нибудь гребаном ночном клубе.

– Нам только пройти ту дверь, и мы на воле. Внизу Шахты есть выгребная яма, точнее, просто каменная дыра, куда сбрасывают мертвецов. Она глубокая, на дне куча дерьма, на уступах стен гниют трупы, а внизу течет подземная река. По ней мы и выберемся. Ясно? Прыгай вниз, но не плыви, просто задержи дыхание, и пусть течение само тебя несет, а ты считай до шестидесяти. Считать будешь так: раз-Анхана, два-Анхана, три-Анхана. Скажешь «шестьдесят» – и плыви в сторону, поток узкий, ты скоро упрешься в стену. Ламорака не отпускай – он может сделать свет. Вы окажетесь в пещерах под городом. Если я буду с вами, то хорошо – я знаю их как свою ладонь. Если меня не будет, то иди вверх и все время кричи: рано или поздно тебя услышат Воры, они часто ходят теми пещерами по своим делам.

– Откуда ты все это знаешь?

Откуда, откуда – Ма’элКот показывал мне карту, вот откуда. Запасной путь отступления, на случай если в кухне что-то пойдет не так. Я угрюмо усмехаюсь:

– Я много чего знаю об этом городе. Здесь же, считай, моя родина.

И мы возвращаемся к Рушалю, который стоит, привалившись к стене и изнемогая под тяжестью Ламорака.

– Ладно, – говорю я, – пошли. – (Рушаль скулит, слезы ручьями текут из его глаз.) – Расслабься, парень. Нам только до Шахты добраться, дальше ты нам не понадобишься. У нас ведь нет причин убивать тебя, а? – (Он мотает головой, но как-то неуверенно.) – Ламорак, тебе придется поработать. Займи чем-нибудь стражу, пока мы будем бежать.

Дыхание с клекотом вырывается из его горла – миг-другой, наконец он выдавливает из себя слова, которые я еле различаю за гомоном заключенных:

– Я… ничего не осталось, Кейн… прости…

Черт. Ну что ж, хорошего, как говорится, понемногу.

– Ладно, – говорю я, – попробуем так. Становитесь на четвереньки и ползите. Из-за парапета не высовывайтесь.

– И это называется план? – возмущается Таланн. – Ты хотя бы представляешь, каково ползти в такой широченной блузе?

– Ничего, справишься. Ты первая. И дай мне арбалеты, я пойду замыкающим.

Она отдает мне арбалеты, два колчана и начинает подвязывать подол вокруг бедер. Рушаль скулит:

– Я не смогу… Пожалуйста… У меня не получится…

– …Смогу ползти, – шелестит Ламорак. – Он нам не нужен…

– Не сможешь, нужен. А ты… – Я тычу арбалетом в Рушаля. – Меня не интересуют твои проблемы. Устанешь – представь, каково тебе будет со стрелой в жопе. Шевелись!

Рушаль отскакивает от меня с такой прытью, какой не проявлял ни разу с тех пор, как был назначен конем, а я поворачиваюсь к Таланн:

– Когда доберешься до двери, не жди меня, открывай сразу. Я буду идти за вами.

Они опускаются на четвереньки и тягуче-медленно выползают на свет. Я задерживаюсь в тени, где, распластавшись по стене и зажав в каждой руке по арбалету, наблюдаю за девятью стражниками напротив.

Три минуты – вот все, чего я прошу. Тишалл, если ты слышишь меня, если ты вообще существуешь, дай мне всего три минуты, и я справлюсь.

Таланн уже скрылась за поворотом, Рушаль ползет за ней, прижавшись к стене так плотно, как только позволяет груз, – Ламорак льнет к нему, словно детеныш шимпанзе к матери.

Я поднимаю арбалеты так, что стрелы, случись мне спустить тетивы, полетят вверх, мимо моей головы. От тяжести оружия скоро начинает ломить плечи, а когда я переступаю с ноги на ногу, чтобы сместить центр тяжести, острая боль пронзает мое правое колено. Надеюсь, я смогу бежать. Я вспоминаю дыхательное упражнение из тех, которым меня давным-давно учили в монастырской школе, и ухитряюсь с его помощью притупить боль.

Дверь в Шахту заперта и неподвижна. Как только она шевельнется хоть чуть-чуть или стражники рядом с ней проявят малейшие признаки беспокойства, я выпрыгну, выстрелю из обоих арбалетов, чтобы отвлечь их внимание, и побегу. Может, мне даже повезет снять выстрелом хотя бы одного из стражей. А для них поразить цель, движущуюся по дуге с такой скоростью, на какую способен я, будет задачей не из легких.

Хотя сегодня моя скорость вряд ли будет столь уж велика. Колено болит так, словно его медленно зажимают в тисках.

Надеюсь, никто из этих парней напротив не стреляет так же метко, как Таланн.

Никаких признаков тревоги. Похоже, всё сработает. У нас получится.

Эх, черт подери, до чего же я люблю такие переделки.

Ради них я живу. Это они сделали меня таким, какой я есть. В насилии есть своя чистота, она заключена в отчаянной борьбе за то, чтобы вырвать свою жизнь из лап смерти, и уж тут любая философия со своим сухим поиском истины просто отдыхает.

В такие мгновения, как это, когда все ставки сделаны и все правила отменены, серая реальность будней тускнеет, моральный туман рассеивается, и остается один жестокий выбор: черное или белое, смерть или жизнь.

Хотя даже они, смерть и жизнь, не главное для меня сейчас. Они – лишь побочный продукт, следствие, внешнее выражение сущностного выбора. Насилие – вот что для меня главное, вот что я предвкушаю. Сейчас я выйду из укрытия и поставлю свою жизнь и жизни своих друзей на карту моего дара к убийству, и соленый прилив кровопролития осенит меня благодатью: святой ощутит прикосновение своего бога.

И тут мои поэтические излияния прерывает Рушаль: он выскакивает из-за каменного парапета, точно бумажная мишень в тире. Обеими руками он держит висящего на нем Ламорака за руки – тот, кажется, отключился. Из-за шума внизу я едва различаю истерические вопли Рушаля:

– Не стреляйте! Не стреляйте! Это один из них!

Что я там говорил? По уши в дерьме? Выше бери – по самую маковку!

Я вылетаю на балкон – убил бы этого сукина сына, если бы не боялся зацепить Ламорака, – и навожу арбалеты на стражу на той стороне Ямы. Хорошо им там, беречь некого: не успеваю я поднять два своих арбалета, как с той стороны прилетают восемь стрел. Некоторые пролетают мимо, но пять штук пробивают Рушалю грудь и швыряют его на стену. Он съезжает вдоль нее на пол, и Ламорак вместе с ним.

Я стреляю с бедра. Одна моя стрела ударяется о край каменного парапета, высекает из него сноп искр и уходит вверх, вторая попадает одному из стражников в ребра. Расстояние между нами никакое, кольчуга на такой дистанции не защита, так что стальной стержень погружается в тело целиком, только оперение торчит из раны. Убитый падает спиной на бронзовую дверь, которая открывается, и из нее вытекает новый поток солдат…

Я резко ныряю за парапет, где заново взвожу пружины арбалетов и накладываю новые стрелы, а тем временем кто-то из солдат коротко трубит в рог – звук разносится по всему Донжону.

Так-так, дело становится все сложнее.

Надо бежать в другую сторону, чтобы отвлечь стражу, но не успеваю я разогнуться, как что-то со свистом пролетает мимо меня, и я получаю такой удар сзади, как будто меня с размаху треснули в плечо молотом. Я лечу на пол, качусь и вижу, как рядом со мной падает выпачканная кровью арбалетная стрела, а за ней четыре солдата бегут во весь опор по моему коридору.

Значит, отсюда уже не выбраться, но я не чувствую в себе достаточно героизма, чтобы торчать на этом балконе ради пятисекундного развлечения случайных зрителей.

Двое солдат из коридора бегут ко мне, еще двое останавливаются, поднимают арбалеты и целятся мне в голову.

Я бросаю арбалеты и делаю кувырок, одновременно вынимая из ножен на щиколотках два коротких ножа, которые не глядя бросаю назад синхронным движением обеих рук. Бросок слабоват, но тут никакой силы и не нужно: главное, что летящие ножи заставят их моргнуть и помешают целиться.

Я хватаю с пола арбалеты, швыряю их через балконную ограду вниз, отправляю туда же колчаны. В Яме раздается кровожадный рев: кто-то из заключенных внезапно обрел оружие. Я же, недолго думая, бросаюсь на нападающих и хватаю одного из них за ворот кольчуги. Опрокидываясь на спину, я въезжаю ногой ему под дых и подбрасываю его в воздух. Он перелетает через перила и с воем рушится в Яму.

А я завершаю кувырок и вскакиваю на ноги. Второй нападающий успевает затормозить только на балконе, причем с таким видом, как будто ему очень не хочется иметь со мной дело в одиночку.

– Эй, погоди… – начинает он, а я прыгаю на него и разбиваю ему рот прямым коротким ударом.

Пока он промаргивается, я хватаю его одной рукой за шею, завожу локоть под подбородок и поворачиваю так, что его ноги отрываются от пола. Его счастье, что он вовремя напряг шею – позвонки выдержали, – но инерция движения перебрасывает его через парапет, и он летит за своим дружком в Яму. Кстати, у обоих были перевязи с арбалетами.

Значит, теперь вооружены уже четверо заключенных.

Двое в коридоре все еще возятся со своими арбалетами: один еще даже тетиву не взвел, второй трясущимися руками пытается вставить стрелу в бороздку. Я скалюсь и пальцем маню их к себе. Они тревожно переглядываются.

Я приближаюсь, и у обоих сдают нервы: они поворачиваются ко мне спиной и бросаются наутек. Как только они набирают приличную скорость, я снова выскакиваю на балкон, где бросаюсь к Рушалю с Ламораком.

В меня летят стрелы, две-три проходят так близко, что успевают обдать меня осколками камня, высеченными из стены, еще одна цепляется за мою кожаную тунику и царапает мне ребра. Тут я замечаю, что стража на той стороне Ямы занята: отстреливается от тех, кто внизу, значит эти стрелы послали не они. На балкон между тем высыпают все новые и новые стражники, но у меня нет времени их разглядывать.

Плечо работает нормально, хотя я чувствую, как по нему расползается скользкое теплое пятно. Значит, стрела не зацепила кость, а только пробила трапециевидную мышцу возле шеи, в паре дюймов от позвоночника. Зато в правое колено на каждом шагу точно железнодорожный костыль вгоняют.

Я бегу по дуге балкона и вижу Таланн: скорчившись на полу, чтобы оставаться под прикрытием перил, она пытается оторвать Ламорака от Рушаля.