Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 49 страниц)

11

Мозг Паллас работал в мыслевзоре со стремительным бесстрастием компьютера: подбирал возможные варианты спасения и отбрасывал их один за другим. Уже через несколько секунд она точно знала: в ее распоряжении нет ничего, что помогло бы ей вытащить из этой передряги токали и команду, за которую она теперь тоже была в ответе.

Абсолютно ничего: ни заклятия, ни уловки, ни Силы, которая могла бы их спасти. Но это знание ничуть не огорчило, не напугало и даже не опечалило Паллас: оно произвело совершенно противоположный эффект.

Теперь она видела все так ясно и отчетливо, как перед смертью.

Страх парализовал бы ее, будь у нее один-единственный тяжкий путь к спасению. Боязнь оступиться на этом пути, сделать неверный шаг, который приведет к катастрофе, сковала бы ее. Выбор между двумя возможностями, одинаково эфемерными, был бы еще хуже, ведь ее ошибка стоила бы жизни не только ей, но и тем, кого она поклялась спасти. Зато полное отсутствие шансов давало ей такую же полную, колоссальную свободу действий. Теперь Паллас могла следовать любому своему капризу, не оглядываясь на возможный исход.

В самом деле, если все пути ведут к смерти, то единственный способ выбрать между ними – это положиться на удачу.

Мысленно пожав плечами, Паллас нацелилась на действие, продиктованное наивной, почти детской верой: кошки боятся воды.

Ища способ оттолкнуть баржу подальше от берега, чтобы Котам пришлось пуститься за ней вплавь, Паллас вытянула из своей Оболочки щупальце и окунула его в реку. И сразу почувствовала жизнь; она застучала в ее Оболочку пульсацией множества аур: крошечных и суетливых – у раков, массивных и малоподвижных – у сомов, сверкающих – у гладких, упругих карпов. Но за их пульсом ей почудилось кое-что еще – что-то смутное ускользало от нее, как тень воспоминания, но именно оно объединяло все Оболочки, как если бы оно было лугом, а они вышли на него поиграть.

Паллас потянулась за этой тенью, глубже погрузившись в мыслевзор, для чего ей пришлось войти в свою Оболочку, а не просто смотреть сквозь нее. Недавнее ощущение покидания своего тела, разрыва связи с ним далось ей мгновенно: она просто вышла за свои пределы, став матрицей чистого разума, которой тело придавало форму, никак не ограничивая; эта матрица была настроена на пульс самого Потока.

Все, что она обнаружила под поверхностью реки, и было Потоком.

Поток порождается жизнью; он питает ее энергией и сам питается энергией от нее; а здесь, в реке, все оказалось живым. В своем стремлении приблизиться к тому воспоминанию, найти тот луг, на котором играли все Оболочки, она уходила все глубже, но не вниз, под воду, а как бы сквозь Оболочки раков и рыб, сквозь сумеречную ауру колышущейся подводной травы, все дальше и дальше, не ко дну, а насквозь…

Сквозь мхи и водоросли, сквозь протозоа, бактерии, через еще более примитивные формы жизни она постепенно приближалась к цели своих поисков. Ее сознание расширялось, ища ответы, нащупывая смутные связи…

И она нашла – за Потоком жил другой Поток.

В нем бился другой пульс, не такой суетливый, как тот, что сопровождает борьбу видов. Там, в глубине, неслышимый за столкновением Оболочек карпов и тритонов, неразличимый за беззвучной борьбой водорослей двух видов, упорно сражающихся за один клочок речного дна, тек второй Поток, о существовании которого Паллас никогда и не помышляла. Ощупью она настроила на него свою Оболочку и отдалась его ритму.

От удивления ее мозг завертелся колесом, точно сорвавшаяся с оси галактика.

Река была живая, вся целиком.

То, что она нащупала, было Оболочкой самого Большого Чамбайджена, аурой всей реки, начиная с истоков – ледяных ручьев высоко в Зубах Богов – и заканчивая могучей дельтой, на западе которой раскинулась Терана. Она включала в себя не только ауры отдельных живых существ, населявших реку, но и воду в ней, и богатые травами степи, по которым петляло ее русло, и леса на ее берегах, и целые экосистемы, которые питались от реки и сами питали ее.

Совокупная мощь этой жизни была столь велика, что наверняка выжгла бы мозг Паллас, вздумай она сопротивляться. Но Паллас расслабилась, сдалась, поискала свое место в этом Потоке и скоро нашла его. Кристалл ее разума завис, затем неизбежно занял предназначенное ему место и стал медленно вращаться, благоговейно вглядываясь в жизнь реки.

Оказалось, что у реки есть не только жизнь, но и Разум.

А у Разума есть Песня.

Река пропевала всю свою жизнь, от звонкого таяния снегов летом, начавшимся геологическую эпоху назад, и освежающего журчания горных источников до тихого потрескивания семян, прорастающих ночами сквозь землю, до грохота вековых дубов, с которым те рушатся в воду с кусками подмытого течением берега, и рева весеннего половодья; шелест камышей и рогоза в заводях тоже были там, и голоса птиц – уток, гусей, цапель, зимородков и журавлей; в Песне плескалась рыба, сверкала пестрая форель, чертил сверкающие дуги мускулистый лосось, идя на нерест, поджидала добычу затаившаяся в грязи хищная черепаха.

Пела река и о людях, тех, что теперь шестами отталкивали баржи от ее берегов, и тех, что на иных языках говорили с ней в давно минувшие времена; пела о камнегибах, которые запруживали ее своими дамбами и заставляли ее вертеть колеса их мельниц.

Пела река об Анхане, этом огромном нарыве, который вздулся как раз на середине и день за днем выпускал из себя гной, на много миль отравляя ее нижнее течение.

Но вот ее Песня изменилась: как старый бродячий певец, который негромко тянет свою мелодию на улице, повышает голос, когда к нему подходят люди, так и река, обнаружив, что у нее появился слушатель, ободрилась и добавила выразительности и силы своему бормотанию, едва различимому прежде. Нота скользила за нотой, рев лося в прибрежном лесу заглушала веселая болтовня молодых выдр, которую перекрывал плеск волны под порывом внезапно налетевшего осеннего ветра… в каждом звуке был свой смысл и свое значение.

Это была Песня без слов, да слова и не были нужны. Мелодия становилась смыслом, смысл становился Песней.

Я ЗНАЮ ТЕБЯ, ПАЛЛАС РИЛ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МОЮ ПЕСНЮ.

Там, где зависла теперь Паллас, у нее не было ни рта, ни дыхания, и все же из глубин ее существа поднялась ответная мелодия: Чамбарайя…

ЛЮДИ ЗОВУТ МЕНЯ ТАК И ДУМАЮТ, ЧТО ЗНАЮТ МЕНЯ. СЛЕЙ СВОЮ ПЕСНЮ С МОЕЙ, ДИТЯ.

И Песня потекла из нее без усилий, так что две мелодии – реки и ее собственная, – как пункт и контрапункт, слились в совершенной гармонии. В этой мелодии ее «я» оставалось единым, цельным, Песня раскрывала о ней всю правду, ничего не оставляя в тени; все, чем она была, перетекло из нее в Песню реки, и река узнала о ней все, безмятежно приняв в себя и силу ее, и слабость, и постыдный клубок ее мелочной ревности, и незамутненную чистоту ее отваги.

Чамбарайя не осудил ее, да и как ему было судить: он весь, от истоков до устья, был одной сплошной изменчивостью.

В Песне Паллас крылась мелодия ее нужды, отчаяния, толкнувшего ее в эти глубины на поиски помощи. Река не понимала, почему люди на берегу хотят причинить ей вред, не понимала, почему Паллас их боится; для реки смерть и жизнь были частями одного целого, без одного немыслимо другое и наоборот; и так продолжается от века. Почему же она не хочет вернуться в землю, из которой вышла?

И все же Паллас попросила: «Прошу тебя, Чамбарайя, спаси нас. Яви свою силу».

Я НЕ МОГУ / НЕ БУДУ. ДОГОВОР С МЕНЬШИМИ БОГАМИ, ПОДАВИВШИЙ ВОССТАНИЕ ДЖЕРЕТА БОГОБОРЦА, РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ И НА МЕНЯ.

«Меньшие боги?» – подумала Паллас, но она была частью реки, а река – частью ее, и потому никаких мыслей про себя здесь не могло быть, да и нужды в них тоже не было.

ТВОИ БОГИ: ТЕ, ЧТО ТРЕБУЮТ ПОКЛОНЕНИЯ ОТ ЧЕЛОВЕКА: ТЕ, ЧТО ЗАНЯТЫ ДЕЛАМИ СМЕРТНЫХ: ОНИ ТАК МАЛЫ, ЧТО СТРАДАЮТ ОТ СКУКИ И РАЗВЛЕКАЮТ СЕБЯ ИГРАМИ ВО ВЛАСТЬ.

Паллас стало ясно: Чамбарайя далек от забот о жизни людей или тем более отдельного человека. Для реки одна жизнь – все равно что одна рыбка в пестрой стае, не больше, но и не меньше. Всякая жизнь для нее – жизнь. Что же придумать, что предложить реке, чтобы та согласилась оказать ей помощь? Ведь у реки все есть, она самодостаточна.

Договор Пиричанта связал богов нерушимой клятвой и вывел за стену времени, откуда они лишь изредка могут подавать теперь знаки своим жрецам или наделять их особой силой, – возможно, вот он, ответ.

Из глубин ее существа вырвалось: Сделай меня своей жрицей. Дай мне крошечную частицу твоей мощи, и я стану твоим голосом среди людей. Я научу их, как уважать тебя по-настоящему.

МНЕ НЕ НУЖЕН ГОЛОС: В УВАЖЕНИИ ЛЮДЕЙ НЕТ СМЫСЛА: В УВАЖЕНИИ НЕТ СМЫСЛА. ПЕСНЯ НЕ ПРОСИТ У СЕБЯ САМОЙ СИЛЫ.

Песня не просит у себя силы… Она же теперь Песня, значит просить у реки силы – все равно что просить свою руку сложиться в кулак. Только остатки человеческого в ней продолжали настаивать на сепарации: Ты и Я, Паллас Рил и Чамбарайа.

И раз она теперь Песня, значит все, что в ней есть, – ее нужда, ее воля, ее безоглядная преданность доверившимся ей – есть теперь в Песне, вплетены в ее мелодию. Едва Паллас поняла это, как последние ошметки отдельности, индивидуальности слетели с нее, словно паутина, сдутая порывом урагана.

Она была той частью реки, которая может испытывать желание… но ведь в реке нет никаких частей. Вся река – это целое, и, значит, ее желание стало желанием реки.

Пока она в Песне, она сама – Песня, она – река, и ее воле подчиняются ее воды, наделенные невообразимой мощью.

Паллас поднялась на поверхность самой себя и вслушалась в отдельный тон своей Песни: одна изысканная нотка с копной кудрявых волос, в синем плаще и серой одежде. Она показалась себе очень маленькой и какой-то далекой, но очень настоящей. Жизни, запертые в барже, внезапно стали такой же частью ее, как снег, выпавший в горах, где брала начало река, как предсмертная судорога форели или карпа в теранской дельте. Опасность, грозившая этим перепуганным смертным, грозила им только здесь; сдвинь с места баржу, и опасность отступит. А что может быть легче, чем нести баржу, – это ведь часть ее природы.

Разве она не река?

Она сделала глубокий вдох, и вся река, от истоков до устья, замерла на этот миг.

Она выдохнула и ощутила приток Силы, такой могучей, что ей невозможно было противиться.

12

Бешеная сучка выхватила ножи и снова пошла на него, вертя ими так быстро, что клинки засверкали, рисуя сложный узор. Ее лицо сохраняло при этом безразличное выражение покоя. Берн дал ей приблизиться; когда она оказалась на расстоянии вытянутой руки от него, он взмахнул Косалем, метя ей в голову. Но она проскользнула под меч – при всей своей магической мощи Косаль был большим и довольно неуклюжим оружием.

Когда она оказалась совсем близко, Берн наотмашь ударил ее прямой ногой в ребра, заодно прикрыв Щитом солнечное сплетение от ее удара. Острие ее ножа вспороло ему одежду и чиркнуло по коже, зато от его удара она взлетела в воздух, перекувырнулась и отлетела на другую сторону моста, где сильно грохнулась о брусчатку.

Покачиваясь, она встала на ноги. Изо рта у нее текла кровь. Видимо, удар его ноги порвал что-то у нее внутри. И все же она ухмыльнулась, показывая окровавленные зубы, и ткнула пальцем в его ногу.

– А ты все же уязвим, – сказала она.

Берн взглянул, куда она показывала. На ноге, которой он нанес ей удар, был порез – неглубокий, задета была только кожа, а кровь уже впиталась в саржевые штаны. Видно, она все же успела чиркнуть его своим вторым ножом.

– Может быть, – ответил он, – но по сравнению с тобой могу считаться неуязвимым.

Теперь он сам ринулся в атаку, рубя воздух длинным мечом. Но она, даже раненная, была неуловима, как призрак: с нечеловеческой быстротой и грацией она обтекала каждый удар, не делая даже попыток отбить или заблокировать его, избегая малейших соприкосновений с неотразимым клинком.

Их бой походил на танец, на головокружительный балет, и по лицу и плечам Берна скоро потек едкий соленый пот. Она то подпускала Косаль к самому своему лицу и в последний момент успевала отпрянуть, так что лезвие рассекало воздух в дюйме от ее носа, то стремительным, как удар хлыста, движением выбрасывала вперед обе руки, и ее ножи оставляли царапины на теле Берна раньше, чем тот успевал повернуть свой могучий клинок. Да, эта девка оказалась самым необычным бойцом, какого ему доводилось видеть в жизни, не говоря уже о том, чтобы сталкиваться клинком к клинку, и все же искусство – лишь половина битвы. Ее искусство не будет спасать ее вечно: внутреннее ранение, от которого из ее рта продолжала струиться кровь, стекая на подбородок и капая с него на одежду, в конце концов измотает ее, лишит скорости. Берн был уверен в исходе их поединка.

Но все закончилось еще быстрее, чем он предполагал. Делая выпад в ее сторону, Берн вдруг увидел, как маска сосредоточенности соскользнула с ее лица, как расширились ее зрачки и приоткрылся рот. Он завершил выпад, и сладкое чувство удовлетворения затопило его тело, когда поющий клинок проткнул ее золотистую кожу пониже пупка и вошел в ее тело по самую рукоятку.

– О Великая Мать… – прошептала она.

Берн навалился на ее слабеющее тело и поцеловал ее в окровавленные губы, наслаждаясь их гладкой полнотой и металлическим привкусом. Затем он шагнул назад и повернул рукоятку Косаля так, что в ее теле открылась огромная сквозная дыра, через которую кольцами вывалились ее внутренности.

Она охнула и упала на колени. Берн отошел, тяжело переводя дух, и наблюдал, как она дрожащими пальцами ощупывает края смертельной раны, этой невозможных размеров сквозной дыры в своем теле, как смотрит на кишки, к которым уже прилипли пыль и песок с брусчатки. Выражение изумленного недоверия не сходило с ее лица.

– Что, не думала, что с тобой такое случится, а? – хрипло сказал Берн, все еще переводя дух после боя. – Извини, но трахнуть тебя все же не получится. Не люблю мертвяков, знаешь. Но ничего… было почти так же здорово.

Ему показалось, что она хочет ему что-то сказать, и тут он понял, что она смотрит вовсе не на него, точнее, не смотрит на него с того самого момента, как он воткнул в нее меч. Она смотрела за него, поверх его плеча, на реку. Берн обернулся, чтобы проследить ее взгляд, и обмер.

Первой его мыслью было: «Трахать меня в жопу».

Прямо на него по реке с гулом катилась стена пенистой зеленой воды высотой в сотню футов, титанический вал двигал перед собой корабли, ящики с грузами и мертвые тела. Берн поднял голову выше, еще выше, не в силах постигнуть огромность надвигавшейся на него катастрофы. Сверкая на солнце, гигантская масса воды все прибывала и прибывала, гребня пока даже не было видно. И на этой волне, скользя по ее переднему скату и в то же время бережно поддерживаемая ею, точно водяной ладонью, шла одна-единственная баржа, а на ее палубе стояла, словно божество, оседлавшее реку, одна-единственная человеческая фигура, женская фигура…

Паллас Рил.

Берн среагировал мгновенно: он знал, убежать с моста не получится, мало времени.

И он недрогнувшим голосом отчетливо произнес:

– Ма’элКот.

Я С ТОБОЙ, БЕРН.

Высоко над ним, на гребне волны, приближалась Паллас Рил, и у нее не было даже подобия Щита.

Берн сказал:

– Я все же возьму ту молнию, сейчас.

Пламя полыхнуло сквозь его кожу, и он выбросил вперед кулак.

13

Про себя она пела без слов, без образов; ее мозг рождал чистую мелодию и чистое желание. Она пела волну, которая поднимет на свой гребень баржу с жизнями внутри и понесет их вдаль, к морю, – волну, которая начнется здесь, в порту Анханы, изогнет податливую могучую спину над руслом реки и опустится лишь в гавани Тераны.

Арбалетчики стреляли в нее, стоящую на гребне этой волны, но целили-то они в ноту вечной Песни. У Песни была своя жизнь, и она защищала Паллас. Вот она подняла руку, и вода поднялась вокруг нее, словно стены замка. Стрелы попали в них и увязли – так пузырьки воздуха растворяются в воде бесследно.

Далеко внизу она видела мост, на нем Берна и мертвую Таланн рядом с ним. Солнце, клонясь к западу, отразилось от водяной стены и, будто огнем, осветило его лицо; она увидела пульсацию канала, который соединял его с дворцом Колхари, и почувствовала прилив Потока.

Берн метнул в нее молнию.

Даже сейчас ее сил не хватило бы, чтобы противостоять его силе, но прямого противостояния и не требовалось. Мелодия вильнула, из ритма вырвалась огромная пенная рука и перехватила молнию в полете. Та взорвалась шипучим паром, огромным теплым облаком чистейшей белизны, которое на миг окутало саму Паллас и ушло ниже, пока она продолжала скользить вперед на гребне.

Мост Рыцарей затрясся, когда волна приблизилась к нему, и рухнул, когда она погребла его под собой. С грохотом, от которого содрогнулись даже циклопические стены Старого города, волна прокатилась над мостом, легко перенесла баржу с беглецами и еще дюжину суденышек помельче поверх натянутых противокорабельных цепей и заскользила с ними вниз по течению, к свободе.

«Я это сделала, – мелькнуло в голове у Паллас, – у меня получилось». И в ту же секунду связь с Песней стала зыбкой и Паллас вернулась в себя.

Она стояла на гребне волны на высоте двести футов. Мимо скользили крыши Анханы и даже дворец Колхари, который оказался ниже ее водяной башни. А еще она увидела гавань, которая была разрушена целиком, от моста Дураков до руин моста Рыцарей: перевернутые корабли и баржи разбились в щепки, налезая на берег и друг на друга; дюжины людей оказались в воде – одни еще боролись, другие неподвижно лежали на воде лицом вниз; повернутые к реке стены пакгаузов вдавило внутрь, и из них вытекала вода; берега были завалены трепещущей рыбой…

Паллас невольно вскрикнула, напуганная тем, что она натворила. В момент потрясенной неподвижности, когда волна стала опадать и она начала опускаться вместе с ней, какой-то арбалетчик выстрелил в нее со стены, и его тяжелая стрела пробила Паллас грудь, сломала ребро и вонзилась в легкое.

Как во сне, Паллас почувствовала вкус крови, которая вскипала в ее горле в такт дыханию. Словно нехотя, она подняла руку и ощупала стальные лопасти стрелы, которая накрепко засела в ней, удерживаемая плотной кожей ее доспехов.

«Меня застрелили, – пришла мысль. – Я ранена. – И еще: – У меня получилось».

Вот и все, о чем она думала, соскальзывая в реку; когда Паллас достигла дна, бурлящая вода обрушилась на нее и в один миг погасила сознание – так сомкнутый вокруг свечи кулак мгновенно гасит ее огонь.

14

Труженик в униформе пилотировал мягко жужжащую кабину простым нажатием рычага в полу: вперед – движение, назад – остановка. Направление машина отыскивала сама. Помимо этого, в обязанности Труженика входило, судя по всему, стоять навытяжку и непрерывно улыбаться, демонстрируя готовность к общению с пассажирами.

Однако пассажиры данного рейса к общению вовсе не стремились: Марк Вайло, как и все прочие представители высших каст, отличался избирательной слепотой, которая помогала ему не замечать никого, чье положение было ниже Профессионала, а Хари всю дорогу сосредоточенно медитировал, надеясь, что дыхательная техника поможет ему развязать узел, в который завязался его желудок, а также убрать противный кислотный привкус в горле.

Марк заехал за Хари на своем «роллс-ройсе». Добрые четверть пути над Тихим океаном он с напускным добродушием болтал о своих последних приобретениях и подковерных сделках, хвастался тем, как он ловко перебежал дорогу одному конкуренту и как толкнул в регуляторные тиски другого. Но едва на горизонте показался остров с облаком на вершине, болтовня Вайло сделалась сначала пустой, как будто он говорил одно, а думал совсем о другом, а потом и вовсе стихла. Хотя Марк и бравировал своим так называемым романом с Шермайей, но даже он, как, впрочем, и любой другой, не чувствовал себя вполне уверенно, приближаясь к воздушному пространству Свободных, а ведь Доулы не просто были Свободными, они были одной из Первых семей с самого начала.

Хари обрадовался наступившему молчанию, словно подарку. Неужели он и раньше считал Вайло таким же утомительным и просто подавлял все эти годы раздражение, которое тот ему внушал? Умеет Патрон вообще думать о чем-то, кроме своего члена и банковского счета?

«Роллс» уже описывал в небе тугую спираль, заходя на посадку в аэропорту Кауаи, когда Вайло пришло в голову спросить, зачем Хари вообще понадобилась эта встреча с Шермайей.

Спросил он, правда, походя, без серьезного интереса – так хозяин, проходя мимо любимого пса, рассеянно гладит его по голове. И то сказать, чем представитель низшей касты может так уж заинтересовать или поразить высших? Вайло рассматривал и свой вопрос, и саму поездку в Кауаи как своего рода баловство, потакание любимцу и наверняка ждал, что Хари сейчас заскулит от радости и заскачет, словно щенок, осчастливленный вниманием хозяина.

Но Вайло ждало разочарование. Когда «роллс» коснулся колесами травянистой посадочной площадки, Хари смерил Вайло взглядом и сквозь сомкнутые зубы процедил:

– Хочу попросить ее придумать что-нибудь, чтобы Артуро Кольберг вытащил свой член из моей задницы.

Не успел Вайло отреагировать, как откуда ни возьмись рядом с машиной появился служащий в форме и отпер замок «роллса» снаружи. Он помог пассажирам выбраться на зеленую траву и повел их за собой. Хари успел лишь дважды вдохнуть густой, насыщенный ароматами цветов воздух, лишь мельком взглянуть на буйство зелени, которая затопила раскинувшиеся перед ними горы, прежде чем фрагмент вулканического склона на краю поля отодвинулся в сторону и служащий ввел их в ожидавшую кабину.

Кабина начала свое управляемое компьютером движение по тоннелям, прорытым в земле и высеченным в скалах горного хребта. В дни, когда на Кауаи поселились прадеды Шермайи, машины сложнее велосипеда были здесь запрещены. По участку Доулов полагалось передвигаться только в конных экипажах. Однако запрет предков давно научились обходить, идеи возврата к простоте и природе остались в прошлом, точнее, и сами Доулы, и их гости лишь делали вид, что наслаждаются простыми радостями бытия, не жертвуя при этом всеми удобствами современного дома. Так что техники на Кауаи было даже с избытком. Целый подземный город, населенный невидимым, но вездесущим техперсоналом и обслугой, предназначенный для того, чтобы обеспечить хозяевам всю мыслимую и немыслимую роскошь, разрастался в каменных недрах острова, как раковая опухоль.

Пока кабина без тряски и толчков несла их туда, где ждала их Доул, Хари слегка успокоил расходившиеся нервы тем, что наблюдал, как психует его Патрон. Коротышка-Бизнесмен ерзал на сиденье, грызя кончик незажженной сигары, и то бросал косой взгляд на Хари, то снова отводил глаза. Было ясно, что он задает себе вопрос: зачем он вообще согласился привезти сюда своего подопечного, однако высказаться на эту тему вслух боится – ведь рядом низший, слуга, один Бог знает, какие сплетни пойдут, когда он все услышит…

Когда кабина остановилась и дверцы открылись, Вайло наклонился к Хари и уставился на него. Глаза Бизнесмена в этот миг походили на дула заряженных револьверов.

Очень тихо, почти шепотом, Бизнесмен прорычал:

– Веди себя как следует, Хари, и помни, я не шучу, – после чего встал и вышел из кабины первым, на ходу расправляя угрюмое лицо в привычную угодливую улыбку.

Хари пожал плечами, вздохнул и последовал за ним.

И оказался на радуге.

Дверь в замшелом утесе отворялась прямо на широкий выступ скалы, своего рода полку, которая находилась на высоте примерно двух третей горного склона. Внизу клубился туманом глубокий каньон. Он был так узок, что казалось, протяни руку – и пальцы коснутся противоположной стены. Всюду, куда ни глянь, были густые кроны, вертикальный тропический лес переливался всеми мыслимыми оттенками зеленого, горел гирляндами ярких цветов, сверкал оперением тропических птиц, порхавших тут и там между тяжелыми лианами.

Высоко над уступом, где они стояли с Вайло, другой выступ скалы рассекал надвое струю водопада, так что воздух в каньоне полнился неумолчным шелестом воды и радугой отраженных в водяных призмах лучей солнца.

Лишь когда из-за приземистого, скрюченного можжевельника поднялась сама Доул, в свободной одежде, испачканной зеленью и землей, и добродушно окликнула их: «Маркус! Я здесь!», Хари понял, что край склона, на котором они стоят, превращен в японский сад.

На фоне ухоженной карликовой растительности неуклюже торчали разноцветные камни, между ними петлял ручей, источником которого служил, надо полагать, подземный насос.

Взмахом руки с зажатыми в ней садовыми ножницами, с которых капал сок подрезанных недавно растений, Доул поманила их к себе.

– Один из моих проектов, – сказала она и повела рукой, указывая на скрюченные кусты. – Что скажете?

Хари ковылял за Вайло, свежие раны мешали ему, ограничивая в быстроте и подвижности, и молча слушал неискренние излияния Патрона по поводу сада. Бизнесмен уселся на камень поближе к Доул, которая уже снова опустилась на колени и продолжала подрезать куст, но все же не совсем рядом, чтобы не оскорбить ее нечаянным контактом. Хари остановился, не дойдя до них нескольких шагов, и стал ждать, когда и на него обратят внимание.

Щеки Доул залились румянцем от похвал Вайло, и она с притворной скромностью отмахнулась от его энтузиазма.

– Ну надо ведь чем-то заниматься, знаете ли. В конце концов, труд приносит счастье. Кстати, я никогда не могла понять, почему наши Трудящиеся так не любят работу. А вы, Артист, – обратилась она к Хари и сделала ему знак приблизиться, – как вы находите мой сад?

«Он так же уместен в этом пейзаже, как соринка в глазу», – подумал Хари, но вслух сказал:

– Весь ваш дом – сад, госпожа.

– О, каков дипломат. Ну подойдите же, сядьте с нами. – Хари с трудом уселся рядом с Вайло, и она продолжила: – Я получила такое удовольствие от вашего Приключения, Артист. Оно ведь продолжится завтра утром, не так ли? Да, и я уверена, что Маркус еще раз сыграет роль гостеприимного хозяина и пригласит меня к себе; надеюсь, что конец будет счастливым. Я ведь ужасно беспокоюсь за Шанну, вы знаете.

– Да, мэм, – сказал Хари. – Я тоже. – «Шажок за шажком к свету», – напомнил он себе. – И я не уверен, что мне позволят достичь счастливого конца, – добавил он. – Вот почему… э-э-э… вот почему я и попросил разрешения приехать сюда сегодня, чтобы поговорить с вами.

– О? – Доул округлила губы и вопросительно подняла бровь.

– Да, задача трудная, что и говорить, – вставил Вайло. – Особенно теперь, когда у Берна есть этот меч, и магическая Сила, и все такое прочее. Как ты собираешься с ним разделаться?

Хари покачал головой:

– Дело вовсе не в Берне. С ним, я надеюсь, мне не придется сражаться вообще. Дело в Студии. Там хотят, чтобы Шанна умерла. Они считают, что от этого история только выиграет.

– Хари!.. Господи Исусе! – Вайло едва не подавился сигарой.

– Артист Майклсон, – начала Доул ледяным тоном, – это очень серьезное обвинение. Если его воспримут всерьез, оно способно повредить бизнесу Студии; если вы станете повторять его на публике, то рискуете навлечь на себя наказание в виде понижения в касте за клевету на корпорацию.

– Даже если это правда?

– Особенно если это правда. В деле о клевете на корпорацию правда – плохая защита. К тому же я не могу представить…

– Эта так называемая техническая неполадка, – очертя голову перебил ее Хари, – как они называют мое возвращение сюда вчера вечером, никакая не неполадка. Это сказал мне сам Кольберг. Еще один шаг, и я спас бы Шанну, но они этого не хотели и нажали кнопку. Сам Кольберг нажал, умышленно.

– Мне нельзя этого слушать! – Вайло вскочил. – Ты что, не понимаешь, что только что выдал мне секрет фирмы, защищаемый законом? Да ты хотя бы представляешь, до какой степени ты меня компрометируешь?! Теперь либо я должен донести на тебя, либо меня самого признают соучастником!

– Маркус, сядь, – приказала Доул. – Не надо никому ни о чем доносить. Все сказанное здесь останется между нами.

– Я обратил внимание, – начал Хари, – что вы не сказали, что я лгу.

– Я… э-э-э… – Вайло помялся и снова плюхнулся на камень. – Вот черт, прошу прощения, Майя. Всем известно, что Студия сгущает краски, чтобы сделать Приключения более эффектными.

– И в этом, – возразила Доул, – ничего противозаконного нет. Шанна подписала со Студией контракт, как и вы, Артист. Если законное ведение бизнеса требует того, чтобы Студия послала вас на смерть, они могут это сделать, поскольку это не противоречит контрактному праву. Точно так же я могу послать своего пилота в грозу, и если он погибнет, то я никакой ответственности за это не несу, поскольку это риск, связанный с его профессией. Любые претензии можно предъявлять лишь в гражданском суде.

– Это мне известно, – ответил Хари. – Как и то, что у меня нет никаких законных способов помешать им сделать с Шанной все, что они хотят. Вот почему я прошу вас – нет, я умоляю вас – заступиться за нее.

– Ох ты боже ж мой, – задохнулся Вайло. – Ты думаешь, Свободной госпоже нечего делать…

– Маркус, прошу тебя. – Доул обратилась к Хари, и на ее доброжелательном лице он прочел беспомощность. – Мне очень жаль, Артист, но, мне кажется, я ничего не могу сделать против корпорации.

– Он, Кольберг, послал туда Ламорака с приказом предать ее. Послал не кого-нибудь, а человека, которого она знает и которому доверяет. Ламорак на каждом шагу сливал Серым Котам информацию о ней. И знаете почему? Потому что у нее слишком хорошо все получалось – она была слишком умной, слишком ловкой. Все поняли, что она добьется своего, спасет этих людей по-тихому, без лишних жертв и кровопролития, а значит, Кольберг продаст мало кубиков на гребаном вторичном рынке! – Хари задрожал – так ему трудно было сдержать охватившую его ярость. – Он поимел ее: послал туда Ламорака с заданием предать, и не за что-то там, а за лишние несколько марок.

– Ну, это как раз вполне понятное поведение, хотя… ах, так вот что это было? Перед тем, как вас вытащили? – Она подалась к нему, и ее лицо вспыхнуло таким интересом, какого она не проявляла за все время их беседы. – Вы поняли, что Ламорак – предатель, и хотели его убить! О боже, это был бы неравный поединок.

– Мне плевать на честность в драке, – ответил Хари. – С Ламораком я посчитаюсь позже. Сейчас меня волнует только одно: как спасти жизнь Шанны.

– О да, меня, конечно, тоже, но я все же не понимаю, как я могу в это вмешаться. Ведь они ничего плохого не сделали.

– Они не сделали ничего, что шло бы вразрез с законом, – возразил Хари. – Плохого они сделали очень много.