Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)

– Знаешь, нет ничего опаснее, чем интеллектуал у власти, – говорю я ему таким панибратским тоном, словно мы, как встарь, беседуем за кувшином вина где-нибудь в Твердыне Гартана. – Он способен найти рациональное объяснение любому преступлению и никогда не позволит абстракциям, вроде справедливости, верности или чести, сбить его с толку.

На щеках Крила выступает краска, но тут же исчезает.

– Пора бы тебе уже повзрослеть, Кейн. Ты же знал, что это случится: мы не позволим тебе подвергать опасности Ма’элКота.

– К черту Ма’элКота, – говорю я спокойно, втайне цитируя Берна, который произнес эти же самые слова совсем недавно, улыбаясь так, словно сам не верил, что произносит такое. – Я о нас с тобой.

– Кейн…

– Ты нарушил святость Убежища, Крил. Посольство укрыло меня в своих стенах, а ты выдал меня врагам. Ты знаешь, какое за это полагается наказание. Или ты думал, что я тебя не убью?

Он вздыхает почти презрительно, его взгляд скользит по четверым монахам и людям Герцога с их арбалетами.

– Вряд ли такая опасность грозит мне прямо сейчас, Кейн, учитывая обсто…

Ребро моей ладони отрубает остаток предложения, мой лоб с хрустом врезается в его переносицу, ломая ее. Внезапность моего нападения не позволяет ему собраться, мышцы его шеи расслаблены. Обеими руками я хватаю его за голову и резко поворачиваю: его затылочный позвонок переламывается с хрустом промокшей деревяшки, перебивая ему спинной мозг. Никто в комнате и пальцем пошевельнуть не успел, а он уже лежит на полу и дергается в конвульсиях.

Среди всеобщего молчания я говорю:

– Ну вот, а я-то надеялся, что проживу здесь спокойно целый день и никого не убью.

Остолбеневшие было монахи разражаются громкими криками. Они подскакивают ко мне с занесенными посохами, но останавливаются при виде тускло поблескивающих наконечников арбалетных стрел, которые направлены теперь почему-то на них, а не на меня.

Герцог Тоа-Ситель говорит:

– Этот человек – мой пленник, а я дал клятву доставить его к Ма’элКоту. – Его бесцветный голос не оставляет сомнений: если понадобится, он прикажет стрелять. – Отойдите от него. Взведенный арбалет – механизм деликатный; дрогни у кого-нибудь из моих людей рука, он и выстрелит.

Один из монахов, по виду старше остальных, может быть, даже мой ровесник, протягивает свой посох вперед, как барьер.

– Не тратьте время. Ты, беги за братом целителем. Сегодня дежурит жрец Хрила, может быть, он сможет спасти посла.

Младший монах выскакивает за дверь, и его шаги быстро удаляются по коридору.

Я говорю:

– Он не успеет.

Старший монах смотрит мне в глаза и пожимает плечами.

Еще минуту-другую мы не двигаемся с места и смотрим, как умирает Крил.

В одной из моих старых книжек я читал, что есть такие удары, которые убивают на месте, и один из них – это удар в нос, когда хрупкие косточки околоносовых пазух ломаются, а их осколки, пробив фронтальную кость черепа, одну из самых мощных в теле человека, врезаются в мозг. Чушь полная, но иногда мне хочется, чтобы это было правдой.

На самом деле такой вещи, как мгновенная смерть, не бывает; органы умирают каждый со своей скоростью, по-своему, заставляя человека дрожать крупной дрожью или мелко трястись, биться в конвульсиях или просто обмякать и падать на землю, как куль с мукой. И если вам предстоит умирать в полном сознании, то ваш конец будет тяжким.

Крил умирает в сознании.

Говорить он не может; ломая ему шею, я раздавил ему горло, так что его легкие наполняются кровью, зато он смотрит на меня. В его глазах ужас; он словно просит меня сказать ему, что это все не по-настоящему, что это происходит не с ним, не сейчас, а сам чувствует, как конвульсивно дергается его тело, чувствует запах своих экскрементов, когда мочевой пузырь и кишечник опорожняются одновременно. Но что сделано, того не переделаешь. Если бы повернуть время назад, я бы не повторил это снова.

Иногда умирающие спрашивают, кто словами, а кто и просто глазами: «Ну почему? Почему я?» Крил не спрашивает – он знает ответ.

Это потому, что я такой старомодный парень.

Тоа-Ситель говорит задумчиво:

– Ты обладаешь экстраординарными способностями к убийству. Однако не надейся, что тебе когда-либо удастся застать меня врасплох.

Я смотрю на него, а он на меня.

Тень улыбки скользит по его губам, когда он опускает глаза на затихшего на полу Крила.

– Это большая редкость – встретив человека, немедленно убедиться, что его репутация полностью заслужена. Как по-твоему, кто опаснее: интеллектуал… – тут он снова поднимает глаза и смотрит на меня в упор, – или идеалист?

– Не оскорбляй меня. Да и его тоже.

– Мм… – Он кивает. – Идем.

Один из монахов помоложе ровным, недрогнувшим голосом заявляет:

– Теперь тебе нигде не будет спасения, Кейн из Твердыни Гартана. Тебе нигде не укрыться от мести Монастырей.

Я встречаю взгляд монаха постарше:

– Он нарушил закон. Ты видел.

Тот кивает.

– И ты засвидетельствуешь это.

Он снова кивает:

– Я не стану марать себя ложью ради такого человека.

Тоа-Ситель опускает черный бархатный кошелек на пол рядом с телом Крила. Из кошелька вываливается золотой ройял и катится по каменному полу, вычерчивая отчаянную дугу сначала вокруг головы лежащего, а затем между ног стоящих монахов. Все глаза бесстрастно следят за движением монеты, никто не двигается и когда она, подребезжав, затихает на полу.

Тем же бесцветным голосом Тоа-Ситель продолжает:

– Что ж, по крайней мере, на богатые поминки он себе заработал…

Он делает жест рукой, и солдаты вскидывают арбалеты так, чтобы в случае чего не зацепить меня выстрелом. Мы уже уходим, когда в коридоре раздается приближающийся металлический лязг – это идет жрец Хрила в доспехах. Слишком поздно.

Теперь, когда Крил мертв, никому в Посольстве не хватит власти, чтобы задержать Герцога Империи и его людей, так что мы беспрепятственно выходим на улицу.

За воротами они очень профессионально кладут меня на мостовую, надевают наручники и кандалы на лодыжки. Мостовая холодная, камни блестят после дождя. Я не сопротивляюсь – ясно же, что любой из них с радостью пустит стрелу мне в колено, если я хотя бы дернусь, так что лучше обойтись без глупостей. Тоа-Ситель лично протягивает мне руку и помогает встать.

Долго и медленно мы идем по улице Богов к дворцу Колхари. Встает луна, перламутровая из-за влажной пелены, которая опустилась на город с закатом и теперь усердно полирует камни, влагой оседает у меня на лбу. Шагать тяжело – кандалы трут, к тому же Тоа-Ситель лично держит конец прикрепленной к ним цепи в руке. Все молчат, да и что тут говорить.

Я размышляю о том, отдаст ли Совет Братьев приказ отомстить мне за смерть Крила или нет. Пятьдесят на пятьдесят, – может, решат, что и я заслуживаю смерти, а может, наградят. В конце концов, я сделал за них грязную работу. Обет давать Убежище гонимым – один из самых священных для любого монаха, а его нарушение обычно карается смертью.

Но это все уловки, отговорки, которые я придумываю, как будто и впрямь собираюсь стоять перед Монастырским Судом.

Если говорить правду, то я все равно бы его убил: за то, что он предал меня, за то, что разлучил меня с Шанной, за то, что из-за него топор палача, быть может, уже занесен над ее шеей.

Никто, ни один человек на свете не должен жить, сотворив такое.

Перед нами медленно вырастает величественная арка ворот Диль-Финнартина, а за ее серебряным мерцанием вздымается к небу потрясающая громада дворца. Тоа-Ситель называет капитану у ворот пароль, и створки распахиваются, пропуская нас внутрь.

Ха. Что ж, зато не надо теперь ломать голову над тем, как проникнуть во дворец. Может, мне удастся…

19

– Администратор? Мм… Администратор Кольберг? – приглушенным почтительным шепотом окликнул Артуро Кольберга с экрана его личный секретарь.

Кольберг нервно сглотнул – он уже знал, что предвещает этот тон. Торопливо смахнув со стола крошки от ужина, он яростно вытер салфеткой губы и как мог тщательнее вытер руки. Затем сделал глубокий вдох и долгий выдох, успокаивая не в меру расходившееся сердце.

– Да, Гейл?

– Администратор, линия один, это Женева.

Когда Кейн скрылся за дверями дворца в Анхане и связь с его мыслепередатчиком прервалась, Кольбергу пришлось переделать сотню дел – начиная с приказа о регулировке введения питательной жидкости для первоочередников и заканчивая редактурой первого клипа «Обновленного приключения». С обрывом связи все первоочередники мира перешли в режим автоматического цикла, так что в кол-центр калифорнийской Студии хлынули звонки со всего света: технические директора других студий интересовались, что произошло, причем одни просто выражали любопытство, другие были в панике. Оказавшись в гуще этого хаоса, Кольберг мужественно боролся с искушением решить все проблемы одним махом.

Но первое, что он предпринял, был звонок Совету Директоров в Женеву.

Ожидая реакции оттуда, он занялся другими делами; немногим больше часа ушло у него на то, чтобы привести в чувство всех технических директоров, погрузить первоочередных зрителей Кейна в мирные циклы искусственного сна, заказать себе ужин и продвинуть пару задач помельче – принять маркетинговые решения по двум звездам меньшего калибра, а также высказать свое авторитетное суждение насчет расписания одной многообещающей Актрисы. Все это позволяло ему притвориться, будто «Из любви к Паллас Рил» не поглощает все его внимание целиком.

Но теперь напряжение вернулось, и Кольберг почувствовал, как ужин буквально свернулся у него в желудке, а плечи налились тяжестью. И все это ради Кейна, ради его успеха. Если бы Майклсон знал, сколько труда вкладывает в это он, Кольберг, чему он подвергает себя ради того, чтобы его Актер преуспел!

Он нажал клавишу с цифрой один, и на его экране вспыхнул логотип «Приключения без границ» – Рыцарь в доспехах потрясает мечом, а крылатый конь под ним встает на дыбы. С этой картинкой он и будет говорить: женевские Директора никогда не показывались ему лично.

Хорошо модулированный, искусственно нейтральный голос Совета без преамбул перешел к делу:

– Ваш запрос о возможности срочного извлечения Актера находится в стадии рассмотрения. У нас возникли сомнения, которые вы должны для нас прояснить.

Совет Директоров включал в себя от семи до пятнадцати Свободных самого высокого ранга, на них и была возложена ответственность за формирование политики всей студийной системы в целом. Решения, принятые Советом, не подлежали пересмотру, более того, на сам процесс их принятия нельзя было повлиять, натравив, предположим, одного члена Совета на другого, возбудив между ними вражду или ревность: никто просто не знал, кто сейчас заседает в Совете; логотип на экране вместо изображения и механический голос вместо настоящего служили именно этой цели – чтобы Кольберг не знал, с кем он сейчас говорит. Впрочем, Кольберг был почти уверен, что в Совете в данный момент по крайней мере один саудит, один Уолтон и один Виндзор, но даже это знание никак ему не помогало: все равно губы у него то и дело пересыхали, а голос дрожал.

Быстро, на одном дыхании, он выложил свою заготовленную заранее речь:

– Основываясь на опыте посещения Кейном дворца Колхари в прошлом, я прихожу к выводу, что возможность использовать кнопку мгновенного извлечения может оказаться нелишней предосторожностью, когда речь идет о жизни крайне высокодоходного Актера. К тому же связь с внутренними помещениями дворца Колхари пресечена, так что в случае преждевременного прекращения Приключения Кейна мы не услышим даже обычного смертельного позывного…

– Нас мало интересует жизнь этого Актера, равно как и прибыль, которую он приносит. Нас заботят куда более серьезные материи.

Кольберг моргнул:

– Я… я не уверен, что я…

– Вы лично уверяли нас, Администратор, что устранение этого Анхананского Императора не будет иметь отношения к политике.

Кольберг сглотнул и осторожно переспросил:

– К политике?

– Мы изначально сомневались в целесообразности этих новейших Приключений Паллас Рил. Вы осознаёте опасность, исходящую от героини, которая занимается не чем иным, как свержением гражданских властей? А последствия, к которым может привести восторг ее фанатов оттого, что их героиня оказывает противодействие законному правительству?

– Но… но она же спасает жизни ни в чем не повинных людей… Такая тема не может быть неприемлемой для…

– Вина и невиновность – понятия относительные, Администратор. Эти люди были осуждены по законам своего общества, а правительство, которому оказывает противодействие Паллас Рил, также существует по закону. Быть может, вы возьмете на себя ответственность за действия ее подражателей, которые наверняка найдутся здесь, на Земле?

– Но… но я даже не думал…

– Вот именно. Вы даже не думали. Десять лет прошло с тех пор, как был подавлен Кастовый мятеж, а вы так ничему и не научились. Разве вы забыли, как уязвима наша социальная структура?

Кольберг ничего не забыл – те страшные дни он пережил, запершись в своей квартире в кондоминиуме Дома Гибралтара.

Начало тем событиям положил харизматический Актер из Десятки Лучших, Киль Буркхардт, своей неосторожной проповедью в Надземном мире; он играл жреца Тишалла, бога Смерти, и его призыв к абсолютной свободе, ограниченной лишь персональной ответственностью каждого, который он обращал к крестьянам, разжигая восстание против Баронов-грабителей из Джелед-Каарна, стал лозунгом, под которым вспыхивали мятежи в разных городах Земли. Повстанцы-Трудящиеся выступали сначала против высших каст, затем их гнев обратился и на средние касты, а потом восстание сожрало само себя.

К счастью, Буркхардт погиб во время осады замка одного из ненавистных Баронов, а подразделения быстрого реагирования Социальной полиции вскоре расправились с мятежниками на Земле, и все же Мятеж Низших до сих пор был страшным напоминанием о том, какое воистину гипнотическое воздействие могут оказывать Актеры на свою аудиторию.

– Но… – начал Кольберг, тыльной стороной ладони вытирая пот, каплями стекавший по его верхней губе, – но она же потерпит поражение, понимаете? Ей никак не обойтись без Кейна – совершенно аполитичного Кейна, – который либо спасет ее, либо отомстит за ее смерть.

– Мы тоже так думали. Но как вы объясните вот это?

Студийный логотип исчез с экрана, и на его месте возникло лицо посла Монастырей, увиденное глазами Кейна, а из громкоговорителей раздался его голос: «Тот, кто делает мирную революцию невозможной, сделает кровавую революцию неизбежной».

«О боже! Только не это», – пронеслось в голове у Кольберга.

Логотип вернулся.

– Вот это уже политика, если не сказать больше – призыв к свержению правительства, государственная измена. Вы знаете, кого он тут цитирует.

Кольберг торопливо мотает головой:

– Нет-нет, конечно же нет.

– Вот и хорошо.

Кольберг опускает глаза и видит мокрые пятна на своих штанах там, где только что лежали его ладони. Он сплетает пальцы и так стискивает руки, что становится больно.

– Я… э-э-э… сам смотрел эту сцену вместе с другими первоочередниками, и у меня сложилось впечатление, что Кейн не вкладывал в эти слова никакого политического смысла…

– Вы осознаете, насколько пагубным станет обращение Актера такой популярности и влияния, как Кейн, к политически мотивированному насилию против авторитарного правительства? Что случится, если во внутренних монологах он начнет оправдывать разрушение полицейского государства? Здесь чувствуются отголоски дела Буркхардта; если, глядя на Кейна, кто-то начнет проводить подобные параллели на Земле, это неминуемо приведет к взрыву.

– Да, но ведь…

– Кейн часто клянется Тишаллом, тем самым Богом, чьим пророком был Буркхардт.

Кольберг ничего не сказал, да и говорить ему было нечего.

– Кейн дрейфует в сторону социальной критики, ниспровергающей устои.

– Что?

И снова картинка на экране сменилась, показав выжженное пограничье Королевства Арго, каким его видел Кейн, и зазвучал его внутренний монолог: Наши Рабочие куда хуже: у зомби, по крайней мере, не видно искр глубоко погребенной жизни – ни интеллекта, ни воли, ничего такого. У Рабочих они есть, и это делает их до того трагичными, что жуть берет.

Логотип вернулся на место.

– Рабочие – осужденные преступники, Администратор, превращенные в киберорганизмы затем, чтобы они в таком виде трудом искупили тот вред, который они нанесли обществу. Слова Кейна можно истолковать как призыв пожалеть преступников, а также в них можно увидеть намек на то, что смерть предпочтительнее жизни в качестве Рабочего.

– Но это внутренний монолог…

– Для них смерть может быть предпочтительнее жизни; но их смерть вредна для нас. Рабочие обеспечивают функционирование существенной доли мировой экономики.

– Монолог, – сказал Кольберг с таким нажимом, что у него даже пузо затряслось от собственной смелости, – это чистый поток сознания; именно это делает Кейна таким мощным и эффективным Актером. Монолог отражает как его эмоциональные и бессознательные реакции, так и процессы его рационального мышления. Если заставить его обдумывать политический подтекст каждой сказанной им фразы, это помешает ему играть!

– Его игра – не наша забота. Возможно, вам следует подбирать Актеров из тех, чьи эмоциональные и бессознательные реакции отличаются большей социальной ответственностью.

После небольшой паузы нейтральный голос заговорил несколько медленнее:

– Вам известно, что отец Кейна, Дункан Майклсон, более десяти лет содержится в отдельной камере глухонемого барака социального лагеря Бьюкенен? И знаете за что? За подстрекательство к мятежу. Яблоко от яблони недалеко падает, Администратор.

Шершавый язык Кольберга прилип к пересохшему нёбу, а одинокая капелька пота сползла со лба и ужалила его в левый глаз. Он опустил голову, сморгнул слезу, которая омыла глаз, и сильно прикусил язык, чтобы наполнить рот слюной и заговорить.

– Что я должен сделать?

– Мы даем вам право экстренного извлечения Актера. Соответствующая кнопка на вашем рабочем месте в отделе технического обслуживания Кавеи уже активирована. Нашим первым намерением было потребовать немедленного отзыва Кейна, однако мы приняли во внимание потенциальную прибыль от текущего Приключения. – Голос стал жестким. – Но в этом Приключении не должно больше быть и намека на призывы к неповиновению, вам понятно? Мы приказываем вам лично отслеживать каждую минуту Приключения; все остальные ваши обязанности передайте другим. На вас возлагается личная ответственность за политический и социальный аспекты этого Приключения. Когда Кейн либо убьет Ма’элКота, либо погибнет, пытаясь это осуществить, это будет результатом личной вражды, вы понимаете? И никаких больше дискуссий о политической мотивации с экрана. Так же однозначно должны трактоваться условия контракта Кейна: Студия не поддерживает и уж тем более не спонсирует заказные убийства. Мы создаем развлекательный контент, не более, но и не менее. Вам понятно?

– Понятно.

– На волоске висит не только ваша карьера, Администратор. Любое серьезное нарушение нашей директивы приведет к тому, что этим займется Социальная полиция.

Кто-то словно вонзил ледяной кинжал Кольбергу в сердце, и от него во все стороны пополз холод.

– Мне понятно.

Экран погас.

Кольберг долго сидел, неподвижно глядя в серую плоскость экрана, но вдруг вздрогнул, как человек, рывком проснувшийся от кошмара, – что, если Кейн уже покинул дворец, что, если он уже онлайн, где творит, говорит или хотя бы думает что-то такое, что разрушит его, Кольберга, жизнь?

Он вскочил на ноги и смахнул крошки со своей блузы, потными ладонями пригладил волосы и тяжело двинулся к двери собственной ложи.

Вчера ему угрожал Майклсон; сегодня угроза пришла от Кейна. Пора, решил про себя Кольберг, надавать этому ублюдку по рукам.

«Дай мне только шанс, – думал он, – одну крошечную причину, которая будет достаточно весомой в глазах Совета, и ты у меня получишь. Ты у меня дождешься».

День третий

– Иногда мне кажется, что ты по-настоящему уважаешь только силу.

– А что, есть что-то еще?

– Вот видишь? Об этом я и говорю – ты не отвечаешь серьезно, отшучиваешься, увиливаешь от ответа. Это потому, что тебя не волнует то, что волнует меня. Вещи, которые важны для меня, действительно важны…

– Что, например? Справедливость? Я тебя умоляю! Честь? Все это абстракции, которые мы выдумали сами, чтобы прикрыть ими неприятную реальность главенства силы, а еще чтобы заставить людей ограничивать самих себя.

– А как же любовь? Она менее абстрактна, чем справедливость?

– Шанна, ради всего святого…

– Забавно – стоит нам завести разговор об абстракциях, и он заканчивается ссорой. Ты заметил?

– Мы не ссоримся.

– Да? А что же мы тогда делаем? Может быть, сейчас мы ссоримся не из-за справедливости или любви, но в том, что мы ссоримся, я не сомневаюсь.