Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

17

Командующий северо-западным гарнизоном только что лег, готовясь насладиться честно заслуженным отдыхом – как-никак тридцать часов на ногах. Потянувшись всем телом – соломенный тюфяк, брошенный на пол в задней комнате казармы, показался ему до неприличия удобным, – он только закрыл глаза, как все здание подскочило и зашаталось, точно от удара огромного кулака. Люди в казарме завопили от ужаса. Командующий вскочил и кинулся к крюку в стене, где висела его перевязь с мечом. Непослушные пальцы скользили по рукоятке меча, и он не успел вытянуть клинок из ножен, когда раздался скрежет, засов, на который была заперта дверь, выскочил из стены вместе с креплением, а дверь осыпалась на пол грудой щепок.

На пороге стоял человек. Его одежда, лицо, волосы – все было в грязи и крови, словно он недавно катался по полу на бойне. На чумазом лице горели яростью глаза. Запыхавшись, точно от быстрого бега, он вытолкнул изо рта слова:

– Поднимай людей… всех. И дай мне… лошадь. Лучшую лошадь. Быстро!

Тут только до измотанного недосыпом командующего дошло, кто перед ним, и он, заикаясь, ответил:

– Я… я… Граф Берн… Граф… господин Граф, вы ранены!

Зубы Берна были почти так же красны, как его губы.

– Это не моя кровь… ты… придурок. Давай коня. Поднимай тревогу. Чтоб все до единого, вся гребаная армия отправлялась на гребаный стадион Победы, сейчас!!!

– Я… э-э-э… господин Граф, не понимаю…

– Тебе и не обязательно понимать. Делай, что велят. Он проболтался; я знал, что сукин сын проболтается.

Берн шагнул в комнату и взял командующего за плечо. Тот сморщился, чувствуя, как его сустав вывернулся в могучей хватке.

– Бери своих людей и людей других гарнизонов, веди на стадион и арестуй там всех до единого. Каждого, кто окажет сопротивление, убивай на месте.

– Но… но что случилось?

Берн навис над ним, его глаза пылали как угли, а изо рта так несло кровью, что даже видавший виды командующий едва не поперхнулся.

– Кейн, чертов Кейн: вся эта затея – подстава!

Без малейшего усилия он поднял командующего в воздух и зарычал ему прямо в лицо:

– Получу я сегодня людей и лошадь или и тебе оторвать руки?

18

С такого расстояния он казался лишь фигуркой из палочек, черной на фоне золотистого песка, резко контрастировавшей и с ним, и с пестро разодетыми участниками процессии, но величество узнал его сразу – Кейн. Едва заметное бессознательное высокомерие в каждом движении, яркий промельк белоснежных зубов на смуглом лице, походка досужего, никуда не спешащего человека – все это приковало к нему всеобщее внимание и заставило притихнуть огромный стадион. «Опоздал Паслава», – подумал величество, и его сердце пустилось в галоп.

Пальцы вцепились в колени так, что даже побелели костяшки. Без Паславы здесь будет настоящая бойня, но не отступать же теперь, когда победа уже так близко, руку протяни…

Он поймал взгляд Деофада. Седой вояка сидел в двадцати рядах от него, и в его глазах величество прочел такое же нетерпение, какое снедало и его самого.

Одними губами он прошептал: «Готов?»

Деофад ответил едва заметным кивком.

Величество поднял палец и задержал дыхание.

Теперь все зависело от Кейна.

19

Повинуясь ленивому взмаху руки Императора, толпа гуляк расступается, давая мне пройти. Даже не оглядываясь, я знаю, что за моей спиной они снова смыкают ряды. Ну и пусть. Главное, подобраться поближе, пока всю эту кучу дерьма не рвануло.

Медленно, с той же задумчивостью, с которой мой отец, бывало, снимал ремень, чтобы задать мне порку, я отвязываю серебряную сетку от талии и наматываю ее на кулак.

– Какими судьбами, Кейн? – басит Ма’элКот, изображая удивление.

Сукин сын, бесспорно, талантлив во многом, но вот Актер из него получился бы паршивый. Тоа-Ситель рядом с ним посылает мне взгляд полного безразличия, а сам рукой поглаживает запястье другой руки под рукавом. С губ Паллас срываются какие-то каркающие звуки: она хочет что-то сказать, но не может – дырка в легком мешает ей дышать.

Я сую свободную руку в гущу цветов, которыми обвита повозка, нащупываю под ними деревянный каркас и, схватившись за него, вскарабкиваюсь наверх.

Ма’элКоту уже не надо тратить магические Силы на поддержание тишины на стадионе: все, кто есть на трибунах, замерли и смотрят на меня, разинув рты. Прочухали, что с шоу что-то пошло не так.

Эх, если бы они ошибались…

– Я могу видеть глазами этого образа, – говорит Ма’элКот, – и говорить его ртом. Зачем ты пришел сюда, Кейн?

Поднявшись на платформу, я разворачиваю сеть. Где-то далеко, за стенами стадиона, слышны тысячеголосые крики смятения и ярости, но их тут же перекрывает рев медных духовых. Тоа-Ситель поворачивается ко мне почти боком, его рука все еще в рукаве. С губ Паллас снова срывается каркающий звук, но теперь я понимаю, что она хочет сказать.

– Это ловушка…

Я улыбаюсь ей и заглядываю прямо ей в глаза, отчаянные, обведенные темными кругами усталости.

– Да, я знаю.

Император возвышается надо мной горой мяса; я чувствую запах масла, которым умащены его кудрявые волосы и волнистая борода, слышу, как хрустит его килт, когда он делает ко мне шаг.

– Я спрашиваю тебя, зачем ты сюда пришел?

Если он опустит голову еще на дюйм ниже, а я привстану на цыпочки, то я смогу его поцеловать прямо в губы. Холод, охвативший мое сердце, растекается по рукам и ногам; меня столько раз бросало от восторга к ужасу и обратно за последние несколько секунд, что я уже ничего не чувствую, вообще ничего, кроме ледяного спокойствия, не заполненного ничем. Я заглядываю прямо в его бездонные глаза:

– Я пришел, чтобы спасти свою жену.

– Жену? – Он немного удивлен, это видно по его лицу. – Ты не говорил Мне, что ты женат.

– Я много чего тебе не говорил.

Стоя перед ним и зная, что пути назад уже нет, я вдруг понимаю, что мне совсем не хочется начинать. Я выбрал цель и взвел курок, а теперь мешкаю, прежде чем нажать на спусковой крючок. Пока этот миг тянется, мы с Паллас словно две кошки Шрёдингера, колеблемся между жизнью и смертью, равно принадлежа и той и другой, но первое же мое движение разрушит наше с ней волновое колебание и отправит его в историю навсегда.

– Верно, – самодовольно мурлычет Ма’элКот. – Например, что ты Актири.

Невидимая рука сдавливает мне горло. Даже будь я настолько крут, чтобы отнестись к этому спокойно, условия моего пребывания здесь не позволяют мне ответить. Я изображаю улыбку, надеясь, что она придаст мне уверенности.

– И чего ты ждешь? – продолжает Ма’элКот. – Мой образ перед тобой. Сеть у тебя в руке… Передумал? В последний момент испугался нападать на Бога?

С усилием я выталкиваю из пересохшей глотки слова:

– Знаешь, кто такой мертвый шпион, Ма’элКот?

– Мертвый шпион?

– Да. Так один писатель у меня дома назвал парня, которого снабжали ложной информацией, зная, что его схватят враги. Когда его пытают, он ломается и начинает говорить то, что знает, то, что он сам считает правдой. Так можно заставить неприятеля поверить в то, что выгодно тебе. Понял?

Губы Ма’элКота как-то странно подрагивают, в глазах появляется блеск.

– Ламорак… – шепчет он.

Однако эта мысль ничуть не обескуражила его, скорее позабавила и даже подбодрила. Его веселье только нарастает, пока он доводит логическую цепочку до конца:

– Ну конечно. Вот почему ты не спешишь пускать в ход сеть… Ты знаешь, что это на самом деле Я, а не Мое изображение. Ты так и спланировал. Как иначе ты мог выманить нас обоих из дворца, защищенного Моей волей от магии Актири?

Ламорак издает сдавленный стон сверху, со своего креста:

– Ты знал! Ты использовал меня…

Я киваю ему:

– Ага. Я на тебя рассчитывал, и ты не подвел. Черт, Ламорак, я на днях убил человека, до которого тебе еще расти и расти. И ты думал, что я пощажу такого слизняка, как ты?

Ну вот, теперь осталось снять с креста Паллас, и дело, считай, сделано. Тоа-Ситель подбирается ко мне боком, рука по-прежнему в рукаве – значит, у него там кинжал. Герцог так переволновался, что напрочь забыл об осторожности.

– Но что теперь? – негромко продолжает Ма’элКот. – Ты здесь в Моей власти. Как ты надеешься спастись?

Он бормочет еще что-то в таком духе, но я уже не слушаю. Мой взгляд устремлен к свету тех единственных глаз, которые имеют для меня значение.

Даже самый гибкий мыслитель на свете не может поменять точку зрения мгновенно, для этого нужно время. Когда я только шагнул на эту арену, все мысли Паллас были лишь о той страшной опасности, которой я подвергаю себя, – страх за меня прямо выпрыгивал из ее глаз. О том, чтобы спастись самой, она уже не думала, а когда я взобрался на повозку, поставила крест и на мне; она считала нас обоих покойниками, верила в это, а значит, так оно для нее и было.

Но она слишком умна, а жизнь в ней слишком сильна, чтобы предаваться отчаянию долго. Собственно, именно ради этого я и вел всю эту бессмысленную перепалку с Ма’элКотом – чтобы дать ей время перестроиться. Я вытаскиваю из кармана гриффинстоун и, держа его так, чтобы камень был виден только ей, одними глазами спрашиваю ее: «Готова?» Ее ответный взгляд полон яростной силы и в то же время совершенно невозмутим.

Это значит: «По твоему сигналу».

Ма’элКот продолжает болтать, счастливый, как любитель детективов, самозабвенно обсасывающий разбросанные автором ключи к разгадке. Когда я снова поворачиваюсь к нему, он как раз спрашивает:

– …Но тогда зачем сеть, если ты знал, что она бесполезна?

– Ты про эту? – холодно усмехаюсь я в ответ. – Да нет, не бесполезна. Это сигнал Подданным Арго нападать.

– Что?

Не давая ему времени опомниться от нового откровения, я набрасываю ему на голову сеть. Он делает снисходительно-раздраженный жест, точно хочет отмахнуться, но сеть облепляет ему голову. Тоа-Ситель бросается на меня. Словно у фехтовальщика, в его руке тускло взблескивает сталь. Я увертываюсь от удара клинком и сам бью его ногой в колено; сломанный сустав трещит, и Герцог падает, рыча от пронзительной боли. Гуляки на арене мигом выдергивают откуда-то клинки и устремляются к повозке, я отскакиваю от Тоа-Сителя, а Ма’элКот тянет ко мне руку, запутавшись в сети.

Я улыбаюсь ему:

– Я же предупреждал тебя: больше меня не лапать. Забыл?

Он и правда забыл – забыл, что сеть отгородила его от Потока, лишила магической защиты. Моя ухмылка сменяется зверской гримасой, когда я, размахнувшись хорошенько, бью Императора ногой в пах.

Удар моей стопы расплющивает его яички, так что его глаза двумя баскетбольными мячами выскакивают из орбит, рот широко раскрывается, и из него с громким шипением вылетает весь его запас дыхания. У него такое лицо, что мне хочется ржать в голос.

Пока он, согнувшись пополам, вслепую шарит рукой у себя в паху, надеясь успокоить разбитую промежность, я оставляю его в этом безвременье между ударом и мигом, когда он обнаружит, какой ослепительной еще станет эта боль, а сам бросаюсь к кресту Паллас. Подпрыгнув, я цепляюсь пальцами обеих рук за серебряную сеть, лезу по ней вверх, и на один бесконечный миг я и Паллас оказываемся лицом к лицу.

Одними глазами я задаю другой вопрос, и она отвечает:

– Да.

Я накрываю ее рот своим ртом. Мы жадно целуемся сквозь сеть. Сколько дней моей жизни я шел к этому моменту, заставлял себя двигаться к нему, и он стоил всех моих усилий.

Сеть расползается под моим весом, и я сквозь образовавшуюся дырку вкладываю камень в ее повернутую ко мне ладонь. Ее пальцы смыкаются вокруг гладкой поверхности.

– Что тебе нужно?

Слезы выступают у нее на глазах.

– Купи мне время.

– Готово.

Арбалетные стрелы свистят мимо меня, когда я снова скатываюсь на платформу. На один тошнотворный миг мне кажется, что стрелы прошили Паллас, но, взглянув вверх, я вижу, что сеть перед ней раздулась, как парус, только наполняет ее не ветер, а полупрозрачная стеклянная сфера с Паллас в центре. Она успела поднять Щит, а он уже ощетинился вонзившимися в него стрелами. Но даже с гриффинстоуном в руке она не сможет выполнять два магических действия сразу: держать Щит и снимать себя с креста.

Значит, я должен купить ей паузу.

Здесь, внизу, без слов рычит Ма’элКот, стоя на коленях. Его лицо стало багровым от натуги, пальцы шарят по сетке, стремясь сорвать ее с головы. Я уже готовлюсь к удару, но вдруг передумываю и опускаю ногу.

Есть вещи, которые надо делать только руками.

И я хорошенько навешиваю ему правой в нос.

Сердце едва не выпрыгивает у меня из груди от радости, когда его безукоризненный нос сворачивается набок под ударом моего кулака и въезжает в столь же безукоризненную скулу, а глаза сходятся к переносью от боли. Кровь вскипает во мне, я готов убить его, не сходя с места, как вдруг ледяная сосулька впивается в мое левое бедро.

Оказывается, это ножичек Тоа-Сителя. Старикан-то крепче, чем кажется, – дополз-таки до меня, волоча сломанное колено, а теперь смотрит на меня снизу вверх с выражением безумного удовлетворения на лице, так, словно достиг главной цели своей жизни и теперь готов умереть.

И зря он так смотрит: это же не рана, а так, царапина. Легко, точно занозу, я вынимаю стилет из ноги и отбрасываю его в сторону, а сам с разворота бью Герцога ногой по голове так, чтобы у него в глазах потемнело, но не так, чтобы убить. Он мешком валится на бок – а сам все еще в сознании, ишь какой крепкий попался, – и я, упав на одно колено, вырубаю его окончательно ребром правой ладони в основание черепа.

Стрелы продолжают свистеть со всех сторон, но ни одна не подлетает ко мне близко – стреляют с трибун, стрелки боятся зацепить Ма’элКота. А он уже почти справился с сетью. Надо его кончать, и быстро, а то эти лжегуляки вот-вот пожалуют.

Ревут трубы, совсем близко. Ворота, ворота тоннеля, что ведет наружу, открыты!..

Черт. Кавалерия.

Копейщики в легких доспехах на полном скаку проносятся в ворота и рассыпаются по арене. Солнце бликами отскакивает от стальных наконечников копий у всех, кроме пятерых, – они скачут следом за человеком без доспехов, зато с ног до головы в крови, который на скаку вертит над головой здоровенным мечом с такой легкостью, как будто весу в нем не больше, чем в дирижерской палочке.

Его глаза встречаются с моими, и Берн приветствует меня безумной ухмылкой окровавленного рта.

И вдруг жидкий огонь ручейками начинает растекаться сквозь мышцу моего левого бедра, и я понимаю, почему так смотрел на меня Тоа-Ситель.

Старый хрен меня отравил.

С глухим треском, какой бывает, когда мясо отрывается от костей, Ма’элКот освобождается от сети. Одним движением он поднимается на ноги, вырастая надо мной, словно приливная волна. Я подпрыгиваю, целя ногой ему в подбородок, но тут его лицо из багрового снова становится белым. Это значит, что магия вернулась к нему, и мне теперь не угнаться за ним, его громадная рука выбрасывается вперед стремительно, как атакующая змея, ловит меня за лодыжку раньше, чем я успеваю закончить замах, и ударяет мною о дно повозки так, что та едва не раскалывается.

Искры летят у меня из глаз, дыхание застревает в груди. Ма’элКот снова вздергивает меня в воздух за лодыжку, так что моя голова болтается где-то на уровне его колен.

Он рычит:

– Готовься узнать, что значит разгневать Меня.

Все пошло немного не так, как я планировал.

Но вдруг раздается такой громкий вопль, как будто настал конец света, и повозка норовит встать под нами на дыбы, точно живая. Ма’элКот спотыкается.

Он разжимает руку, и я выпадаю из нее. И тут же вокруг раздается громкий лязг: пряжка, которая удерживает ремень Ма’элКота, вдруг расстегивается сама собой, наручники, которые удерживают на кресте Ламорака, тоже раскрываются, и он валится едва ли не на меня. По всему стадиону с людей спадает оружие, запертые двери внезапно оказываются открытыми, ворота на улицу широко распахиваются.

Повозка под нами снова взбрыкивает, но на этот раз я понимаю: дело вовсе не в ней – взбесился весь стадион. Кони бьются и ржут, всадники вылетают из седел и падают на землю, крики рвут воздух, и все это перекрывает громкий рев землетрясения.

А над всеми нами парит Паллас, поднявшись футов на пять над своим крестом. Она – единственная неподвижная точка в этом зыбком, утратившем надежность мире. Паллас вытягивает руки, и льняная сорочка на ней вспыхивает почти бесцветным пламенем, которое разгорается так, что становится больно смотреть, и уже скоро раскаленные добела языки огня слизывают последние обрывки металлической сети, сдерживавшей ее Силу. Мучительный грохот, с которым трутся друг о друга земные пласты, нарастает, пульсирует у меня в ушах, ритмичный, словно прибой…

И превращается в Голос, настолько громкий, что кажется, будто к нам обращается весь мир:

ТОЛЬКО ПОПРОБУЙ НАВРЕДИТЬ МОЕМУ МУЖУ, ЧЕЛОВЕЧЕК, И Я ПОКАЖУ ТЕБЕ, ЧТО ЗНАЧИТ ГНЕВИТЬ БОГА.

20

Все, кто был в техотделе, вскочили со своих мест и застыли, вперившись глазами в экран. Артуро Кольберг стоял за ними и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Его трясло.

– Вертеть тебя насквозь! Да это же Паллас! Землетрясение, голос… Бог ты мой, да знай я, что она на такое способна, я бы никогда не…

Тут Кольберг почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Проглотив конец предложения, он сморщился, ощутив, как струйка ледяного пота бежит у него между лопатками и дальше, по изгибу спины вниз.

Оцифрованный голос без всякого выражения произнес:

– Чего бы вы не сделали?

Он быстро глянул на зеркальную маску соцпола, оттуда злобно зыркнуло его собственное лицо, превращенное выпуклой поверхностью в подобие рыбьей хари с красными глазами в черных кругах усталости. Он облизал губы: они были солоны от пота. Скорость бормотала в его крови, натекала ему в голову, пока она не раздулась, как огромный шар, который вот-вот лопнет.

– Я… я ни за что не поручил бы ей миссию такого… э-э-э… ограниченного масштаба. Я постарался бы придумать для нее что-то… э-э-э… более значительное, что ли, больше похожее на… э-э-э… вот на это…

Невозможно было понять, удовлетворилось этим ответом лицо под маской или нет. Сплошной кошмар, от которого нельзя проснуться. Он обтер потеющие ладони о штанины своего тренировочного костюма и попросил у Бога, чтобы Он поскорее прислал сюда Карсон с судебным запретом, пока у него не сорвалось с языка что-нибудь уж совсем непоправимое.

«Прокляни эту суку Доул, – молился он Богу, в которого не верил. – И всех ее адвокатов, и этих болванов-полицейских, и Марка Вайло, и гребаную Студию заодно, чтобы два раза не вставать, но особенно, отдельно, прокляни, пожалуйста, Кейна».

Бегающий взгляд Кольберга остановился на кнопке экстренного извлечения.

Особенно Кейна.

21

Все пошло не так.

Величество не покидал свой наблюдательный пункт на одном из верхних ярусов стадиона. Когда Кейн швырнул сеть, он дал сигнал к атаке. Верный старина Деофад тут же бросился на арену, зачарованный клинок Лютен светился над его головой, точно полоса раскаленного железа. Деофад убил одного фальшивого гуляку и вплотную занялся другим, прежде чем остальные Подданные оказались на песке рядом с ним. Они не видели, как отчаянно махал руками Король, не слышали, как он надрывался, вопя: «Нет! Назад!», когда понял, что безумный план Кейна провалился. Ма’элКот был здесь во плоти, и, пока он убивал Кейна, каждому здравомыслящему человеку было понятно, что пора искать выход.

А потом ворота стадиона распахнулись, и на арену хлынула конная гвардия Анханана. Деофад еще был виден сверху, он крутился меж нападающих, его волшебный клинок отсекал от их доспехов кусок за куском, и все-таки вооруженных копьями конников было слишком много, они теснили и Подданных, и фальшивых гуляк без разбора. А потом началось землетрясение, и ужасный Голос грянул отовсюду и в то же время ниоткуда.

Нет, величество не потерял головы, он сохранил присутствие духа, хотя люди вокруг него кричали и бежали кто куда. Спрятав глаза от Паллас Рил, которая сияла ослепительно, точно солнце, он зорко высматривал возможность к отступлению.

Вдруг сверху на него упала тень, и солнечный жар исчез. Воздух на стадионе позеленел, там и сям его пронизывали золотистые пятна и прожилки. Все это вместе напоминало прозрачный пруд, если заглянуть в него в спокойный солнечный день. Что же могло отбрасывать такую тень?

Величество поднял голову и застыл на месте: над его головой текла река.

22

Самое пугающее во всем этом то, что Ма’элКот совсем не испугался.

Он поднимает голову, притеняет ладонью глаза от беспощадного ядовитого света, который излучает тело Паллас, и ухмыляется улыбкой богатенького ребятенка, который встречает Рождество. В его голосе звучит глубокое, почти сексуальное удовлетворение.

– Чамбарайя, если Я не ошибаюсь? А Я всегда думал, что ты миф.

Голос, который звучит в ответ, состоит из птичьих песен, хруста гальки под чьей-то ногой, плеска воды и даже шума боя, кипящего вокруг.

НЕ МИФ. ОТОЙДИ ПОДАЛЬШЕ, БОЖОК, И НЕ ТРОНЬ КЕЙНА, ПОТОМУ ЧТО ОН НАШ.

Чамбарайя? У меня отвисает челюсть. Речной бог собственной персоной?

– Отойти подальше? С большим удовольствием, – отвечает Ма’элКот вкрадчиво и, оставив меня беспомощно лежать на дне повозки, отходит в сторону и отряхивает руки, словно работник, который сделал свое дело. – Я давно жду, когда старые боги придут помериться со Мной силами. Честно говоря, я надеялся на более впечатляющую встречу. Но ты тоже подойдешь.

Паллас сжимает кулаки, и цветы, которыми увита повозка, внезапно оживают: словно змеи, они обвивают Ма’элКота, привязывая его руки к бокам, сдавливая ему горло. Деревянная платформа под его ногами со скрипом и скрежетом превращается в колодки, которые обхватывают его лодыжки. Он силится сбросить их с себя, нечеловеческие мускулы волнами ходят под его одеждой. Деревянные колодки скрипят, но держат. Опустив голову, он смотрит, как пленившие его цветы превращаются в тропический сад, и широкая ухмылка расплывается по его лицу.

Он поводит плечами, и гремит гром.

Он смеется, и солнце меркнет.

Он поднимает голову, и молния потоком энергии обрушивается на него с потемневшего неба; языки пламени вырываются из его тела, испепеляя цветы и поджигая повозку, от которой в считаные мгновения остаются одни угли.

Удар грома, который следует за этим, лишает меня способности слышать, зато я вижу, как Ма’элКот, торжествуя, стоит посреди бушующего пламени.

Он поднимает руку, точно так же как тогда, во время ритуала Перерождения. Я откатываюсь в сторону, бессловесный крик рвется из моего рта – надо предупредить Паллас.

Ма’элКот выбрасывает вперед кулак. Воздух вокруг него вспыхивает, словно топка плавильной печи, и с диким ревом струя огненной энергии устремляется прямо в грудь моей жене, а та принимает ее, разведя руки в стороны, словно цветок – лепестки.

В ее смехе слышна потусторонняя Сила. Она указывает куда-то на север, за стену стадиона, высоко в полуденное небо.

Там, на горизонте, заслоняя небо, уже ходят прозрачные горы, изумрудные от водорослей, искрящиеся чешуей мечущихся в них рыб. Сама река, против всякого обыкновения и разумения, потекла вверх.

Водяный поток поднимается все выше, один его конец свертывается в шар размером с деревню. И вдруг он разворачивается, как цветок, как морская звезда, и оказывается…

Рукой.

Рука Чамбарайи приближается к стадиону. Сражение вокруг нас мигом затихает, солдаты, в том числе закаленные ветераны многих войн, бросают оружие, падают ничком и закрывают голову руками, вопя, словно малые дети. Горожане хватаются друг за друга и воют. А я… я смотрю во все глаза.

Кем же должна была стать Паллас, чтобы начать творить такое?

Рука размером с боевой корабль – да что там корабль, целый авианосец – опускается. Пламя горящей повозки погружается в нее, шипит, но продолжает гореть, посылая к небу целый столб из воздушных пузырьков. На ошеломительно долгий миг вода охватывает меня, и я оказываюсь нос к носу с карпом – рыбина размером с мою голову таращится на меня так же ошеломленно, как я на нее. Но вот поверхность воды отступает, оставляя меня лежать на дымящемся остове повозки, от которого несет дымом и с которого хлещет вода, а яд продолжает расползаться по моей горящей огнем ноге.

А рука уже высоко надо мной, так высоко, что солнце просвечивает ее насквозь, и я вижу, что в ней зажат Ма’элКот. Водяная сфера в сотню метров глубиной окружает его, так что я едва различаю его в центре.

Вдруг пар начинает хлестать из сферы во все стороны – это Ма’элКот разводит в стороны руки и начинает гореть.

Он еще не сдался, и я не знаю, сможет ли Паллас или Чамбарайя, – короче, я не знаю, останется ли победа за ними.

Не уверен, что есть на свете сила, способная превзойти его могущество.

Я перекатываюсь на бок, сплевываю густую зеленоватую воду, которая затекла мне в рот, и вдруг обнаруживаю себя лицом к лицу с Ламораком. Ну мы его и уделали – нога сломана, челюсть тоже, нос разбит и свернут на сторону, глаза заплыли, превратившись в узкие щелочки. Одно мгновение эти щелочки смотрят на меня, но вдруг начинают закрываться: если я захочу убить его сейчас, он ничего не сможет с этим поделать, и он это знает. Значит, он отпускает сознание – знает меня слишком хорошо, понимает, что нет смысла просить меня о пощаде.

– Нет уж, жалкий мешок дерьма, не уходи, ты мне еще нужен! – рычу я и просовываю пальцы под повязку, которая удерживает его челюсть.

Льняная ткань, натянувшись, врезается ему в отек, и внезапная боль приводит его в сознание. Он выкатывает на меня глаза, как взбесившаяся лошадь.

– Не уходи. Ты нужен мне в сознании.

– За… но, Кейн…

Эх, полежать бы тут денек-другой без движения, так ведь нет, придется встать. Бедро, в которое вошел яд, онемело вокруг раны, волна жара уже входит мне в низ живота.

Жить мне осталось минут, наверное, пять.

С трудом я поднимаю сначала одну ногу, потом другую, перешагиваю через распростертого на дне повозки Тоа-Сителя – надеюсь, ты подох, засранец, – и с трудом ковыляю к косому кресту, на котором раньше висела Паллас.

Вон она, в небе, парит прямо у меня над головой и сияет, как солнце.

Теперь она единственный источник света на стадионе. Неведомо откуда приползли тяжелые черные тучи – не тучи, а гранитные горы огненными языками молний лижут небо.

Мне надо добраться до Паллас, дотянуться, коснуться ее руками, и все, мы спасены оба, – но она высоко, парит себе в небе, сама невесомая, точно воздух…

Я кричу ей, зову ее по имени раз-другой, но тут начинается ветер, настоящий ураган, который подхватывает мои слова и сразу относит их куда-то далеко. Она меня не слышит; она никогда меня не услышит. Может быть, если я смогу взобраться на крест, встать на его верхушку и подпрыгнуть, то…

Но мои ноги подводят меня: правое колено и левое бедро отказываются двигаться. Я со стоном взбираюсь на крест, и вот тут я вижу Берна…

Он внизу, на арене, орет и пинает солдат, которые сгрудились тут же. По его кривящимся губам мне удается прочесть: «Да подстрелите уже эту суку, кто-нибудь», но у тех, кто ближе к нему, нет арбалетов, а его Коты, у которых арбалеты есть, еще дерутся с Подданными в разных частях арены и его не слышат.

Берн поднимает голову, яркий белый свет, источаемый телом Паллас, заливает его лицо, превращая его в безжизненную маску, пока он размышляет о чем-то. Наконец он принимает какое-то решение, Косаль вырастает впереди него, точно член, Берн слегка сгибает колени…

И прыгает.

Я тоже.

Он летит вперед и вверх, как выпущенная из лука стрела. Я – вперед, ему наперерез. Но силы оставляют меня, и даже высота – я начинаю свой прыжок футов на пятнадцать-двадцать выше, чем он, – не дает мне существенного преимущества. Слишком поздно, я опоздал. Я вытягиваю вперед руки… и мои пальцы вцепляются в голенище его сапога, когда он пролетает мимо.

Векторы нашего движения разнонаправлены, и, когда мы сцепляемся в воздухе, нас отшвыривает друг от друга в разные стороны. Я начинаю падать, лечу все вниз, вниз, шлепаюсь на песок. Удар вышибает из меня дух.

Все мои попытки вдохнуть ни к чему не приводят, руки и ноги сводит предсмертная судорога. Пока я лежу, хватая ртом воздух, надо мной появляется Берн. За его спиной я вижу черную грозовую тучу с прожилками молний.

– Черт меня побери, – говорит он, перекрикивая ветер. – Я – человек не гордый, так что твой выход первый, а я после тебя. – Он поднимает Косаль и заглядывается на его сияющее лезвие. – Знал бы ты, как долго я этого ждал.

– Ага, я тоже.

Ступней одной ноги я делаю ему подсечку, другой бью в колено, но Берн угадывает мой маневр, и он едва не стоит мне ноги. Он слегка сгибает колени, чтобы погасить силу толчка, и опускает Косаль на мое бедро. Только чудом я ухитряюсь вовремя выполнить кувырок назад и вскочить на ноги. Берн тем временем выдергивает меч из песка, где он завяз примерно на длину ладони.

Я пячусь, оглядываясь, чтобы не перелететь через какое-нибудь валяющееся на песке тело – их тут хватает. Берн идет на меня, вернее, крадется, как кошка, держа между нами меч под острым углом, и улыбается. Такую улыбку, наверное, за секунду до смерти видели на моем лице те, кого убил я.

Оказывается, глядя с их стороны, ничего хорошего.

У нас над головой прокатывается гром, ярко блещет молния, и я понимаю, что другая битва, более важная, чем наша, продолжается: Паллас и Ма’элКот ведут спор о том, кто из них сильней, на глазах двадцати тысяч зрителей.

На нас с Берном никто даже не смотрит. Кому интересна мелкая стычка двух давних врагов?

Значит, сияние славы сегодня не для меня.

Он куда более силен, чем я, нечеловечески быстр, его техника и чувство равновесия намного превосходят мои, и к тому же у него есть меч, который прорежет что угодно. И это не говоря о придуманной для него Ма’элКотом Защите, которая делает его практически неуязвимым.

Но я все равно его убью.

Я должен. Потому что все внимание Паллас занято сейчас другим врагом, и между ней и Берном есть только я.

Я оглядываюсь – он мчится за мной как молния, покрывая три метра меньше чем за секунду; острие Косаля слегка касается моей туники, оставляя глубокий разрез на черной коже, а сам я успеваю отпрянуть лишь в последнее мгновение. Я хватаю его пролетающее мимо меня запястье и сильно тяну, чтобы нарушить его равновесие, а предплечьем другой руки наношу ему резкий удар поперек горла.

Но он опускает подбородок, и удар приходится ему в губы – совсем легкий удар, даже кровь не пошла, – но зато его сапоги скользят на мокром песке и он опрокидывается на спину. Нет смысла даже пытаться воспользоваться преимуществом: навредить ему я не смогу, а вот он, с его мускулатурой, вывернется из любого захвата. Так что я разворачиваюсь и бросаюсь бежать со всей быстротой, какую могу выжать из своих измученных ног.