Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 49 страниц)

– Беги! – кричу я ей. – К двери, быстро; я их дотащу!

Услышав меня, она вскидывает голову, кивает и кувырком назад ставит себя на ноги. Девчонка уже бежит, когда двое стражников с той стороны Ямы нацеливают на нее свои арбалеты.

Я воплю:

– Ложись!

Но они не успевают выстрелить: в Яме раздается приглушенное «дз-зын-нь», и две стрелы уходят мимо солдат в воздух. Оба живы, но промазали.

Солдаты, которые прибежали по тревоге из здания Суда, стреляют вниз, в Яму. Шестеро бегут мне навстречу: четверо новых плюс те, кого я напугал раньше.

На принятие решения у меня есть пятнадцать секунд.

Я хватаю Рушаля за обмякшую руку и тащу. Ламорак взвизгивает, как от сильной боли, – ничего, потерпит, зато живой, – а Рушаль конвульсивно вздрагивает и стонет; даже с пятью стрелами в груди он будет умирать еще минуты две.

Тут я понимаю, в чем дело: стрела, которая пробила Рушалю грудную клетку сразу под ключицей, вошла и в Ламорака и соединила их тела.

А стража уже бежит к нам, торопится, сокращая расстояние – сорок футов, тридцать.

Я сую пальцы ноги, словно клин, между грудью Ламорака и спиной Рушаля; мы все трое орем – они от боли, я – собирая истерическую энергию, которая дает мне силы рвануть Рушаля вверх и удержать его на весу, словно спящего ребенка. Кровь хлещет у Ламорака из разреза на животе и глубокого прокола с рваными краями у правого соска.

– Беги, мудила, дуй что есть мочи! – воплю я и для бодрости отвешиваю ему пинка в ребра, а сзади на меня уже надвигается стража.

Ламорак перекатывается на живот и со стоном начинает убегать на карачках.

Когда я разворачиваюсь навстречу солдатам, Рушаль лежит у меня на руках. Его я и кидаю в их командира. Два тела сталкиваются с громким хрустом, Рушаль вопит и цепляется за солдата, тот, ругаясь на чем свет стоит, пытается сохранить равновесие. В пылу борьбы ни один из них не замечает, что они уже вплотную приблизились к перилам; одно неловкое движение, и оба, сцепившись, переваливаются в Яму. Зэки вмиг облепляют их и с воем погребают под собой.

Пятеро солдат стремительно тормозят, перегруппировываются и с дубинками на изготовку пытаются обойти меня с флангов.

Я мог бы сбежать, бросив им на растерзание полуживого Ламорака, – солдаты в тяжеленных кольчугах ни за что не догонят меня, даже хромого. Но я не убегаю, а жду в открытой позе, выставив кулаки пальцами вперед, готовясь принять удары тяжелых, окованных железом дубинок на мясистые части предплечий. Вокруг продолжают свистеть стрелы, вопят люди.

Я вижу, как за спиной стражи из черных жерл коридоров вытекают еще солдаты, – это патрули сбегаются со всего Донжона по сигналу тревоги.

Я жду и глубоко дышу, с усилием прокачивая через легкие воздух.

Моя душа поет.

Солдаты перемигиваются, готовясь к нападению.

Но я атакую первым, отбросив все мысли.

Я бросаюсь к ближайшему, вскользь бью его голенью, а пока он сгибается пополам, выпучив от удара глаза, я уже втыкаю пальцы в глаза второму, потом переношу тяжесть тела на другую ногу, боковым ударом сбрасываю через перила третьего, стремительно разворачиваюсь и ребром ладони ударяю в основание черепа четвертого. Он падает, судорожно дергая руками и ногами.

Я выигрываю.

И вот, когда ликование уже наполняет меня, один из ублюдков все же достает меня сзади – не так чтобы вырубить, но все же достаточно для того, чтобы вышибить воздух из легких. У меня подгибаются колени, от места удара – как раз над почкой – расходятся ледяные волны боли.

Второй солдат метит мне в угол плеча и шеи, и я еле успеваю вскинуть руки, чтобы принять дубинку мясистой частью левого предплечья и ладонью правой руки. И та и другая немеют, удар все же достигает цели, но не ломает мне шею, как было задумано, а лишь вышибает искры у меня из глаз.

Я рычу от боли и локтем въезжаю солдату в морду, а потом успеваю пригнуться, чтобы избежать нового удара сзади. Снизу я врубаю апперкот солдату в пах – он, правда, только хрюкает, хотя мой удар подбрасывает его на цыпочки, – потом хватаю его онемевшими пальцами за пояс и рывком опрокидываю на себя, прикрываясь им, как щитом, от удара другого солдата. Удар силен – я чувствую его через тело, которое лежит на мне, – но недостаточно: доспехи с мягкой подушечкой внутри спасают ему спину, а тот, кому я ткнул пальцами в глаза, похоже, проморгался. Значит, мое дело дрянь.

С чего это я решил, что справлюсь с пятью вооруженными, здоровыми мужиками?

Не зря, видать, в моей семье есть сумасшедшие.

Я спихиваю с себя солдата и выкатываюсь из-под него; отбиваясь, он попадает мне сапогом в глаз, так что у меня искры летят. Я качусь до тех пор, пока не проходит звон в голове, – останавливаться нельзя, иначе меня в два счета забьют до смерти. Когда ко мне возвращается зрение, первое, что я вижу, – блестящий черный камешек, он лежит на полу прямо у меня перед носом.

Я хватаю его, три стражника уже надвигаются сзади, вскинув дубинки для удара. Я оглядываюсь, ища Ламорака, – ага, вон он. Метрах в пяти-шести от меня, чешет на карачках что есть силы. До двери ему осталось метров десять.

– Ламорак! – ору я. – Держи эту хрень, помоги мне!

Он оглядывается, и я запускаю к нему гриффинстоун – так мальчишки на улице играют в шарики. Волшебный камень скачет по каменному полу, но вдруг ударяется о выступ в камне и взлетает высоко в воздух.

Я слежу за его полетом, забыв о страже.

Ламорак щурится, точно не видит камень, точно свет факелов слепит его.

Вот он протягивает трясущуюся руку – где этот гребаный камень? Неужели улетел через перила? – и камень плюхается прямо ему в ладонь.

Пальцы Ламорака смыкаются вокруг камня, а по его лицу снова расплывается улыбка сексуального удовлетворения.

Я слышу его голос, он четко произносит:

– Убивай, пока тебя не убили.

Но я знаю, что говорит он не со мной. Кувырком назад я ставлю себя на ноги, стараясь оказаться подальше от первого стражника, который внезапно делает дубинкой такой широкий замах, что попадает в лицо тому, кто сзади. Удар так силен, что кости черепа крошатся с хрустом. Стражник отлетает назад и падает. Он умирает раньше, чем его тело успевает коснуться пола.

Тогда первый стражник замахивается на третьего, успевает свалить и его, а потом несется навстречу десяти-двенадцати другим парням с дубинками, которые уже спешат к нам.

Ламораку надо сосредоточиться, чтобы поддерживать такую Иллюзию, поэтому я бросаюсь на пол за его спиной и приподнимаю его, обхватывая руками вокруг торса. Десять метров – столько отделяет нас теперь от свободы. Никто не стреляет в нас: стража у двери по-прежнему отбивается от зэков из Ямы. Я смотрю вперед…

Таланн открывает дверь.

Дверь открывается на балкон, она такая широкая и массивная, что перегораживает проход, и Таланн, прячась за ней, как за огромным стоячим щитом, подпускает к себе стражников, по одному зараз. Блуза на ней окрашена красным; трудно сказать, ее ли это кровь.

Я тащу к ней Ламорака; нога болит адски, я едва дышу – когда же все это, к хрену, кончится?

Тем временем наш дрессированный стражник падает под градом ударов: двое бывших друзей стоят над ним и молотят его дубинами по голове, с каждой секундой делая ее все больше похожей на кашу. Ламорак пробует заарканить другого, но тоже еле дышит, к тому же он потерял много крови, и задуманное оказывается ему не по силам – алая струя брызжет из его носа, и он повисает у меня на руках.

Стражники бегут к нам, с каждым шагом их становится все больше. Я оглядываюсь через плечо – мы почти у цели. Когда я дотаскиваю Ламорака до двери, Таланн уже использует два моих ножа в рукопашной схватке. Клинки так и мелькают в воздухе, стиль сложный, что-то похожее на вин-чун. Все кончается тем, что один клинок рассекает нападающему сухожилие той руки, в которой он держит дубинку, а второй вспарывает ему нежную кожу под подбородком.

Таланн пинком отбрасывает свежий труп на руки тому, кто подбегает за ним, и мы устремляемся в раскрытую дверь. Я бросаю Ламорака, как куль с мукой, хватаю ее сзади за блузу и затягиваю в Шахту спиной вперед. Она с воплем изворачивается так, что оказывается лицом ко мне, но, узнав меня, останавливает клинок в паре дюймов от моего глаза.

Одним броском я оказываюсь у двери. Захлопываю ее прямо перед носом стражи и упираюсь ногой в стену, чтобы не дать страже открыть ее снова.

– Не ждать тебя, говоришь? – бросает она мне, часто дыша. – Ты следом за мной?

– Заткнись, – говорю ей я.

В Шахте темно, не считая узкой полоски рассеянного света факелов под дверью. С той стороны дверь пару раз тянут, причем так сильно, что у меня что-то хрустит в поврежденном плече.

– Что теперь?

– Ждать.

Я отпускаю дверь, переношу вес тела на переднюю часть одной стопы и выхватываю длинный нож. Дверь снова тянут, она распахивается, я бросаюсь вперед, занеся нож, как фехтовальщик – саблю, и загоняю его в рот ближайшему стражнику. Нож вышибает передние зубы и разрезает щеки до самых челюстных суставов. Стражник отшатывается и, завывая, валится на спину. Я захлопываю дверь и снова вцепляюсь в нее обеими руками.

– А теперь, – тихо говорю я, – подождем, когда им придет в голову идея…

– Какая идея?

Вдруг дверь начинает вибрировать так, что я обеими руками чувствую эту вибрацию, – с гулким «чан-н-нк» засов встает на место.

– Вот эта. Они заперли дверь снаружи. Считают, что мы никуда не денемся, пока они разберутся со своими проблемами, а их сейчас хватает и без нас.

Массивная дверь не только загораживает свет, но и поглощает звуки; тихие жалобные голоса внизу спрашивают друг друга, что происходит.

Метательный нож, который я ношу в чехле между лопатками, как раз подойдет. Я нащупываю щель между дверью и косяком, просовываю в нее клинок и рукояткой другого ножа вбиваю как можно глубже. В детстве я заклинивал так дверь квартиры, где я рос, при помощи монетки. Конечно, когда стража решит вломиться сюда, нож их не удержит, но все же задержит, а главное, мы услышим, когда они начнут ее взламывать.

Из кармана на поясе штанов я вытаскиваю зажигалку Кирендаль и зажигаю ее на ощупь. Маленькая лужица колеблющегося света выхватывает из тьмы глаза – они смотрят на нас с тревогой.

– Что происходит? – шепчет кто-то. – Вы не стража – неужели за мной все же пришли?

У Таланн перехватывает дыхание, а я кладу руку ей на плечо:

– Не отвечай. Этим людям мы ничем не поможем. Говорить с ними – значит давать им несбыточную надежду.

И тут нас настигает запах: прогорклый пот, дерьмо, и сладковатая вонь гангрены, и густой смрад – это газы выделяются из раздувшихся трупов внизу. Вонь обжигает горло, слезы льются из глаз. Я отдаю Таланн зажигалку:

– Иди вперед. А я потащу нашего спящего красавца.

В тощем свете зажигалки Ламорак выглядит еще хуже: кровь, которая раньше текла из раны на его груди, теперь еле сочится. Не знаю, выживет ли он. Черт. Ну ладно. Хотя бы из Театра Истины я его вытащил, и то уже кое-что.

– Держись, сукин сын, – шепчу я и шлепаю кляксу Ма’элКотовой мази ему на грудь – может, хоть кровь остановит. Потом я забрасываю его на плечо, как делают пожарные, отчего мои собственные раны – колено и плечо – громко напоминают о себе. – Не умирай. Как я посмотрю Паллас в глаза, если ты умрешь здесь? Она же ни за что не поверит, что это не я тебя убил.

Мы спускаемся по длинной-длинной наклонной Шахте, пол которой высечен в камне ступенями. Они скользкие – на них оседает влага от дыхания сотен пленников, которые содержатся здесь прикованными к потолку за запястья.

Шахта примерно пяти метров в поперечнике, достаточно широкая, чтобы заключенные, прикованные цепями в бесконечный двойной ряд вдоль ее стен, не могли добраться до нас, когда мы идем посередине. Они все голые, их тела покрыты дерьмом, их собственным и тем, что скатывается с тех, кто стоит выше.

Пленников Шахты расковывают лишь в том невероятном случае, если кого-то из них вдруг выпускают из Донжона. Их кормят – так, чтобы они только не умерли от голода, – и держат прикованными к стене до самой смерти. Их экскременты стекают вниз, в канализацию, поэтому те, что в самом низу, стоят в дерьме постоянно. Изредка – примерно раз в месяц – стража приходит сюда, чтобы снять с цепей трупы и окатить Шахту водой из бочек. Трупы не выносят. А сбрасывают в ту же канаву, где они и гниют.

Наш крошечный пузырек света скользит мимо мужчин и женщин, испытывающих такие страдания, что они давно превратились уже даже не в животных, а в нечто почти неодушевленное: каждый из них – комок нервов и сгусток гниющих язв, медленно дотлевающих до смерти среди вони и кромешной тьмы.

Сам Данте и тот сомлел бы в этом аду. Таланн едва держится. Я вижу, как подрагивают ее плечи, слышу редкие сдавленные всхлипы и мольбу, лихорадочно посылаемую Великой Матери. Чтобы Она явила милость и избавила этих несчастных от жизни.

Я уже говорил, что восхищаюсь Ма’элКотом, и это действительно так, но, когда я почувствую, что он начинает нравиться мне по-настоящему, я вспомню эту Шахту и эту тюрьму, которые находятся в полной его власти и где он мог бы изменить все в одночасье, если бы только захотел.

Хотя родиться у нас в трущобах для Трудящихся тоже не большая радость. Дерьмо, оно и там течет с горы, зато здесь оно убивает быстрее.

Нарастающая боль у меня в груди – это оттого, что я тащу тяжеленного Ламорака. Слезы на глазах – от едкой вони. А тошнота, переходящая в позывы к рвоте, – это от…

И тут далеко позади со скрипом открывается тяжелая дверь, и я, оглянувшись, вижу расширяющуюся полоску света. Все, наше время вышло.

– Я вижу! – хрипло шепчет Таланн, которая смотрит вперед и вниз. Значит, она про сточную канаву.

– Хорошо. Доберешься туда, не замедляй шага. Зажигалку погаси и зажми в кулаке. Пока Ламорак не очнется, другого света у нас не будет. Как только коснешься ногами дна, сразу уходи в сторону. Мы с Ламораком идем следом.

Мы достигаем сточного колодца: это просто дырка в каменном полу, судя по ее неровным краям естественного происхождения. Слышно, как где-то внизу журчит ручеек.

Над нами раздаются громкие голоса, топают подкованные сапоги. Еще немного – и стража начнет стрелять: потолок в Шахте низкий, но арбалетам это не помеха, их стрелы летят по прямой, а не по дуге.

Яркие фиалковые глаза Таланн мелькают передо мной и тут же гаснут: она погасила зажигалку. Нас обступает кромешная тьма, густая, хоть ножом режь.

Ее рука ложится на мою руку, я чувствую ее губы на моих губах; и тут же ее место занимает пустота.

Кажется, вечность прошла, прежде чем снизу до меня доносится ее крик:

– Прыгай!

Я набираю воздуха в грудь, поудобнее перекладываю на плечах Ламорака: мне требуется вся моя отвага до последней капли, чтобы заставить себя прыгнуть в зияющее жерло колодца.

Мы всё летим, летим, бьемся о камни, съезжаем по стенкам, скользким от дерьма; ни черта не видно – ни сколько мы пролетели, ни сколько еще осталось, – мы кувыркаемся, ударяемся, летим вниз…

И наконец приземляемся на кучу чего-то мягкого, пружинящего, деревянно потрескивающего под нами и вокруг нас.

Я выбираюсь на поверхность, стараясь не задумываться о том, что попадает сейчас мне в раны на плече и на колене.

– Таланн?

Вспыхивает свет. О господи, неужели и я сейчас такой страшный? Все ее тело покрыто не пойми чем. Мое обоняние отказало еще пару минут назад, в Шахте, так что по запаху определить я не берусь. Куча, в которую мы угодили, – это человеческие трупы, покрытые наносами экскрементов.

Ну ладно, с этим я еще справлюсь: ритуал Перерождения был не намного лучше.

При свете крошечного чадящего язычка пламени мы находим Ламорака. Подземная река всего в паре метров от нас. Только благодаря ей куча, из которой мы вылезли, не доросла еще до края колодца и не забила его снизу – какую-то часть того, что падает сверху, постоянно уносит река.

Ламорак отрубился намертво; остается лишь один способ не дать ему утонуть. Я снимаю с себя ремень, армированный металлическими жилами, и затягиваю один его конец вокруг предплечья Ламорака, а другой – вокруг своего собственного.

– Помни, – говорю я Таланн, – пусть река сама несет тебя, пока ты не сосчитаешь до шестидесяти.

– Раз-Анхана, два-Анхана, – отзывается Таланн. – Я помню.

– Тогда вперед.

Она задувает зажигалку и бесшумно соскальзывает в воду. Ладонью я крепко закрываю Ламораку нос и рот и иду за ней.

Вода обнимает меня со всех сторон, ласковая, как материнское благословение, и я плыву в полной тьме – ничего не чувствую, ни о чем не думаю, только медленно отсчитываю секунды. Если бы не усталость и не ледяная вода, притупляющая боль, я бы, наверное, запаниковал, а так у меня просто нет на это энергии.

От одного удара сердца до другого проходит несколько секунд.

Я начинаю подозревать, что перестарался, что вся моя борьба и метания – лишь сон, мираж, а настоящая жизнь вот она: плыви себе тихонько по течению и ни о чем не беспокойся.

Сколько времени прошло? Я сбился со счета, но мне плевать. Не сбиться бы с дыхания, вот что главное. Я знаю, что набранного в легкие воздуха может не хватить, что скоро он начнет вырываться из моего рта пузырями. Вода займет его место в моих легких, остудит мне сердце точно так же, как она остужает рану на моем плече.

Но тут булавочная головка света зажигается во тьме, расцвеченной фосфорическим мерцанием, знакомый голос зовет меня по имени. Я уже думаю, не тот ли это тоннель, о котором говорят те, кому случилось пережить клиническую смерть. И не моя ли мать зовет меня к себе, как вдруг крепкая мозолистая рука стискивает мое запястье и вытаскивает меня, фыркающего и плюющегося, на берег.

Зажигалка лежит на камне, а Таланн, выволакивая меня из воды, лупит меня по щекам и вопит:

– Очнись, черт тебя побери!

Я резко встряхиваюсь и вспоминаю, где я.

– Все в порядке, я с тобой.

Таланн рядом, переступает с ноги на ногу:

– Точно?

Зажигалка служит мне ориентиром, и я, чтобы показать Таланн, что все в порядке, гребу к ней, таща за собой Ламорака.

Несколько минут мы с Таланн откачиваем воду из его легких и вдыхаем жизнь ему через нос. Как только он начинает дышать сам, мы падаем, обессиленные, на камни рядом.

– Мы это сделали, – шепчет Таланн. – Ты это сделал, Кейн. Просто поверить не могу, что мы выжили.

– Точно, – поддакиваю я.

Что там говорят про огонь, воду и медные трубы? Мы это сделали, но надо двигаться дальше. А вдруг у пары-тройки тех парней наверху достанет духу последовать за нами?

– Сейчас. Две минуты, – говорит она и вдруг кладет теплую ладонь на мою руку.

Вода смыла всю грязь, которая покрывала ее лицо до сих пор, и я вижу, что она потрясающе красива и что она прямо боготворит меня.

– Нет, – говорю я. – Не сейчас. Вставай, пошли. Масла в этой зажигалке не хватит надолго.

Она рывком садится:

– Иногда ты бываешь таким ублюдком, знаешь?

Я пожимаю плечами:

– Моя мать тоже так говорила. Нам пора, идем.

13

Тоа-Ситель заглянул в итоговую часть своей ведомости и заговорил:

– По моим предварительным подсчетам – то есть без учета текущего состояния тех стражников и заключенных, которые сейчас переведены в лазарет, – мы потеряли убитыми двенадцать стражей, еще пятнадцать получили ранения разной степени тяжести. От незначительных до серьезных. Четырнадцать заключенных погибли во время беспорядков, сопровождавших побег, еще восемь получили серьезные ранения; пятьдесят шесть пострадали несущественно. Один из подмастерьев Аркадейла убит, сам Аркадейл ослеп на один глаз, функции его правой руки вряд ли восстановятся в полном объеме.

Каменные перила кругового балкона Ямы хрустнули под нажимом мощных ладоней; борода Ма’элКота дернулась, когда он так скрипнул зубами, что напряглись мышцы нижней части лица, а из-под пальцев раздался треск крошащегося камня.

– Их жены считали, что могут спокойно растить своих детей под надежной защитой мужей, которые несут свою службу вдали от полей сражений, в Донжоне, где ничто не угрожает их жизни, – глухо пророкотал он. – Всем семьям погибших солдат назначить пенсии. Никто не должен страдать от нужды из-за Моей ошибки.

Ма’элКот настоял на том, чтобы лично спуститься в Донжон и своими глазами увидеть место побоища.

– Бог, – заметил он Тоа-Сителю, спускаясь, – обязан внимать страданиям Своих Детей, иначе они скоро становятся для Него не более чем пустыми словами. Я Сам должен вкусить плоды Своей власти, особенно если они горьки и причиняют смерть.

Когда они втроем прибыли на место, мятеж давно угас. На дне Ямы хирурги переходили от одного заключенного к другому, обрабатывая колотые раны и кости, раздробленные прямыми попаданиями стальных арбалетных стрел. Император сразу же приказал перевести всех раненых заключенных в лазарет в сопровождении солдат охраны и сам пошел за ними следом.

В лазарете Ма’элКот подходил к каждому раненому, разговаривал с ним и теплыми прикосновениями по-отцовски заботливых ладоней утишал боль каждой раны. Все это время Тоа-Ситель держался рядом с Императором, а Берн с явной неохотой плелся за ними следом, чуть в отдалении.

Император приказал открыть казну и заплатить за хлопоты двум воинам – жрецам Хрила, которых посреди ночи подняли с постелей в крошечном святилище на улице Богов. Тоа-Ситель видел, как лоб Императора прорезали морщины сострадания, когда он подходил к тем, чьи руки или ноги были размозжены так, что их не в силах была исцелить даже магия; видел Герцог и чистые как хрусталь слезы, что стекали в бороду Императора, пока он благословлял умерших.

– Никто, даже Я, Император и Бог, не ведаю, что ждет вас за вратами смерти, – прошептал он, не зная, что Герцог его слышит. – Но Я желаю вам легкого пути, если он предстоит вам, или мирного сна. Если это то, что вас ожидает.

Когда они вернулись в Донжон, о недавних событиях уже не напоминало ничто, кроме луж побуревшей крови на полу.

– Неплохо он здесь поработал, – сказал Берн скучным голосом. – Прислонившись к перилам по другую сторону от Ма’элКота, спиной к Яме, он внимательно разглядывал свои ногти. Однако в его небрежности чувствовалась нарочитость; Граф явно играл на публику, и Тоа-Ситель не мог понять зачем. – Кейн оказался дорогим капризом, тебе не кажется?

Ма’элКот ответил ему низким рыком, который поднялся откуда-то из глубин его грудной клетки, словно из-под земли.

Тоа-Ситель кашлянул, привлекая к себе внимание, и заговорил так тихо, чтобы его не слышал никто, кроме Императора и Графа:

– Мне пока не удалось выяснить, что именно здесь произошло. Часового, снятого на крыше, обнаружили куда раньше, чем это случилось бы при обычном порядке вещей. Желает ли Император, чтобы я распорядился провести расследование по этому делу?

Герцог обращался к Ма’элКоту, а смотрел на Берна и потому заметил промельк тревоги в глазах Графа, а его маска безразличия на миг дала трещину. Ага, понятно, к кому приведет это расследование.

Но Ма’элКот коротко мотнул головой:

– Нет. Направь все силы на поиски Ламорака, той женщины и Кейна. Меньшее не удовлетворит наших врагов; надо дать шанс на успех Кейну.

Берн слегка повернул голову и обнаружил, что Тоа-Ситель смотрит на него в упор; на мгновение их взгляды встретились под подбородком Ма’элКота. Берн изобразил дружелюбную, несколько туповатую улыбку, на что Тоа-Ситель ответил пристальным взглядом, означавшим: «Я за тобой слежу». Берн пожал плечами и вернулся к чистке ногтей.

– А что, если… – осторожно продолжил Герцог, – что, если мы его схватим?

– Полагаю, что в таком случае, – ответил Император, – вы недосчитаетесь многих своих людей. – И он встряхнул львиной головой, с печальным недоумением глядя на покрытый сгустками крови каменный пол внизу и на балконе. – Двадцать семь убитых. Еще двадцать пять ранены и покалечены, иные на всю жизнь. Новая строка в кровавом счете Шута Саймона – счете, к которому теперь причастен и Я, хотя и против Моей воли.

– Надеюсь, что Император извинит мои слова, – прошептал Тоа-Ситель, – но таковы, по моему скромному убеждению, неизбежные последствия для всякого, кто связывается с Кейном.

Император медленно кивнул, опустив голову, словно в молитве:

– Да. И Я знал это, когда призывал его к Себе. – Он медленно выдохнул. – Двадцать семь погибших… какая бессмысленная бойня. – И он устремил взгляд на противоположную стену так, словно видел в толще камня нечто, неподвластное взорам других. – Будь Кейн даже Актири, он и то не причинил бы больше вреда.