Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)

5

Речная баржа пользовалась такой же дурной славой, как и ее капитан, седой пропойца с красными отечными глазами и вечно шмыгающим носом, а когда Паллас спустилась в трюм, то у нее защипало глаза от резкого запаха застоявшейся мочи и тошнота подкатила к горлу еще от какой-то вони: ей показалось, будто она попала внутрь огромной дохлой черепахи, которая четыре дня провалялась на солнцепеке, а все местные коты сбегались, чтобы пометить ее панцирь; но, оглядевшись, она невольно улыбнулась: с неряшливо просмоленной переборки на нее, криво ухмыляясь, смотрела знакомая рогатая голова – судя по тому, что древесина была еще совсем белая, ее нацарапали совсем недавно.

– Гляди-ка, Шут Саймон, – сказала она, поворачиваясь к капитану и тыча через плечо пальцем. – Смотри огребешь по полной, если будешь ходить под таким флагом.

Капитан утер нос тыльной стороной чумазой ладони:

– Не, меня за это не притянут. Команда у меня с бору по сосенке, дольше одной ходки никто не задерживается, ясно? Откуда мне знать, кто это тут накорябал.

– Наверное, у тебя тут нередко случается такое, о чем ты ничего не знаешь? – намекнула Паллас.

Капитан дернул плечом:

– Я в чужие дела не лезу, если ты об этом.

– И ты, конечно, не знаешь, почему этот рисунок все еще здесь, хотя нацарапан он недели две назад, не меньше.

– Ошибаешься, красотка, – проворчал капитан. – Барона Тиллво с семейством из Оклиана я возил еще пятнадцать лет назад, когда и его, и мои дела были получше нынешних. А он был добрый человек и никакой не Актири, что бы там ни говорил Император. Я ничего не имею против Императора; да вот, сдается мне, возле него есть те, кто нашептывает ему ложь в оба уха, а добрые люди из-за них страдают; так вот, я за то, чтобы этот Шут Саймон, кто бы он там ни был, спровадил их куда подальше, а то и самим головы бы поснимал. А это… – он протянул руку и погладил рисунок, – это так, для памяти. Ничего не значит.

Паллас тоже протянула руку, и между ее большим и указательным пальцем сверкнула золотая монета. Она крутанула запястьем, и в ее пальцах возникла вторая монета, крутанула еще раз – третья. Все три засверкали, как солнышки, при свете потолочной лампы.

Пропойца-капитан так и впился глазами еще в первую монету, а к появлению третьей он едва удерживал слюни во рту.

– Купишь на это провианта. На сорок человек, на неделю. Покупай в разных местах, чтобы не вызвать подозрений. На оставшиеся деньги наймешь команду. Все, что останется после этого, возьмешь себе за труды.

– Я… э-э-э…

Снова оборот запястья. Монет стало четыре.

– Одно очаровательное семейство перебирается к родне, которая живет ниже по течению. Всего сорок человек. За каждого плачу монету, при условии, что все сорок душ доберутся до Тиннары живыми и невредимыми, и еще немного сверху накину. В благодарность за особенную службу.

Капитан принялся так яростно тереть обеими руками лицо, что его ладони с тыльной стороны покрылись светлыми дорожками соплей.

– Это… э-э-э… непростая работенка. Может, добавишь задатку-то, на поправку нервишек?..

– Придется тебе верить мне на слово, – сказала она и покачала головой. – Точнее, нам с тобой придется верить друг другу на слово. Если я не приду и не принесу золото, то на берег в Тиннаре высадятся сорок бесприютных людей, за голову каждого из которых любой офицер или шпион даст один, а то и два нобля.

– Сорок ройялов, значит… – бормотал капитан. – Хватит, чтобы починить старушку, команду настоящую нанять…

– Значит, договорились, – сказала она, передавая ему четыре ройяла.

– Договорились, – ответил он и полез за ней по лестнице на палубу, теплую от лучей дневного солнца. – Дай мне два дня на подготовку, а на третий, к полудню, приводи своих людей – к закату нам надо будет пройти не одну милю вниз по течению.

Капитан проводил Паллас до борта и даже галантно подал ей руку, помогая сойти на трап.

– А ты, – шепнул он вдруг, воровато оглядываясь: в доке было оживленно, – ты и впрямь работаешь на Шута этого? И что, он настоящий, Шут-то, взаправдашний?

– Да, – ответила она, – настоящий и взаправдашний.

– И он впрямь хочет свалить Ма’элКота, как народ болтает?

– Нет. Ничего такого он не хочет, – серьезно ответила она. – Он лишь пытается спасти жизни. Эти люди никакие не Актири, капитан. Они – обычные граждане, ни в чем не повинные, которым приходится бежать из Империи, иначе их убьют. А убьют их потому, что они не нравятся Ма’элКоту.

– Ну тогда… – Капитан опустил руку, поглядел на палубу у себя под ногами и сплюнул в медлительную коричневую воду Большого Чамбайджена. – Что ж, тогда удачи Шуту Саймону. И тебе, дамочка, тоже.

Паллас коротко улыбнулась старику, касаясь его плеча:

– Спасибо тебе от нас обоих. Жди меня, через два дня я буду здесь.

И она пошла через док, мимо стальных конструкций и длинного ряда складов, куда свозили по реке грузы со всей Империи.

Все получится: в Оболочке капитана она не увидела ни искры предательства, и хотя она никогда еще не пыталась перевезти столько токали зараз, но была уверена, что ей это по силам.

Заклинание Конноса пришлось как нельзя кстати – с ним всех тридцать шесть токали можно будет спустить в трюм и накрыть там Плащом. И никто из слуг Империи, будь он хоть адепт магии, не увидит ничего, кроме грязной воды и смоленой древесины, а заклятие Вечного Забвения разрушит в сознании этого гипотетического не в меру любопытного адепта всякую связь между натяжением Потока, которое он ощутит здесь, и возможностью применения заклятия Плаща. Правда, чтобы все прошло гладко, ей придется все время следовать за баржей по берегу, чтобы проводить ее через таможни на реке, но это ничего.

Золота у нее хватит.

Главное, чтобы все получилось, чтобы ей удалось переправить людей за пределы Империи самостоятельно, а жадные ублюдки из Бюро расписаний Студии пусть утрутся.

А когда все закончится и она вернется домой, на Землю, у них с Хари состоится серьезный разговор, и она скажет ему, чтобы он проваливал из ее жизни. Зря она согласилась, когда он уговаривал ее не подавать пока на развод; ну разъехались они, и что толку? Ни ему, ни ей от этого не легче, наоборот, все это мучительно, как затяжная Смерть от Тысячи Порезов. Надо было довериться своему чутью и развестись. Конечно, это было бы больно, все равно как сорвать повязку, присохшую к ране, но зато раз и навсегда.

Или как ампутировать конечность.

Так вот оно что, догадалась вдруг она, думая о неприятном покалывании, которое чувствовала внизу живота, стоило ей только подумать о том, как он ищет ее, и представить, как она натягивает ему нос и уходит вниз по реке; вот это что такое – фантомные боли. Просто когда-то в ее организме была часть, которая привязывала ее к Хари, потом ее не стало, но боли все еще дают о себе знать – чисто психологическое явление, так после ампутации болит отрезанная рука или нога.

И это из-за Хари она была так жестока с Королем Арго, по крайней мере отчасти; величество был лучшим другом Кейна. Поэтому, когда ей захотелось наброситься с кулаками на Кейна, а рядом оказался величество, он стал заменой. Однако, пользуясь им в своих целях, она с удивлением ощутила, что презирает его: кто он, в конце концов, такой – обычный бандит, только похитрее других, уличный хулиган, такой же, каким в юности был Хари, – правда, Хари вырос и стал кое-чем более значительным, надо отдать ему должное. Но ни Хари, ни Кейн никому не позволили бы обойтись с ними так, как она обошлась с Королем Арго; Кейн и вовсе придушил бы ее, если бы увидел у нее в руках кристалл Очарования.

Конечно, она не была слепа и прекрасно понимала, что ее презрение к величеству – это отчасти защитный механизм, которым она оправдывает свой дурной поступок. И все же…

Кейн вообще человек цельный, он уважает сам себя – хотя, казалось бы, за что? – и требует того же от других; а вот величество – совсем другое дело; внутренняя цельность – это не про него, он – не человек, а хищный приспособленец, хорек двуногий. Да, иногда, особенно в час нужды, он оказывается полезен, и все же хорек, он и есть хорек.

Голубое небо понемногу синело, и сумерки тихо спускались на город, когда Паллас направилась к складу, где она спрятала токали. Она не обращала внимания на толпу, которая обтекала ее с двух сторон: близился комендантский час – и люди всех полов и возрастов, всех рас и профессий спешили покинуть Старый город. Паллас шла, грустно размышляя о том, что даже теперь она продолжает сравнивать любого мужчину с Хари.

Она покачала головой, осуждая свою сентиментальную глупость, и свернула на улицу, прилегающую к Промышленному парку, – чем дальше вглубь, тем улицы становились темнее.

В который уже раз она перечислила себе причины, по которым у них с Хари никогда ничего не выйдет, вспомнила все их размолвки и баталии, случаи подозрительности и ревности. Нет, зря они тогда поженились: любовниками они были замечательными, их роман был горяч, полон страсти, от его непредсказуемых поворотов обоих бросало в дрожь, а потом выяснилось – все, что делало их идеальными любовниками, превратило их в паршивых мужа и жену.

Людей притягивает друг к другу непохожесть, а привязывает сходство.

Прежде всего они были на разных полюсах как Актеры. Она стала Актрисой потому, что только в Надземном мире она могла получить власть, в которой ей и ее семье было отказано в беспощадно негибкой кастовой системе Земли. Шанна происходила из подкасты Торговцев. В Надземном мире это не имело значения, и она могла помогать людям, могла менять их жизни, причем менять к лучшему. Не кривя душой, Шанна могла утверждать, что с ней Надземный мир стал хотя бы чуточку лучше, чем был до нее, и она по праву гордилась этим.

А вот Кейн всегда был на стороне кровопролития, потому и в Актеры пошел.

Она спасала жизни; он их отнимал.

При этом его Приключения продавались в три раза лучше, чем ее.

Когда Шанна бывала честна с собой, то признавала, что зависть – это тоже часть проблемы. Тут нечем было гордиться, но и отрицать это тоже было невозможно.

Она вздохнула и велела себе сосредоточиться на текущих проблемах. С Кейном она разберется позже, когда деваться от него все равно будет некуда. Просто она слишком устала – вся эта беготня, драки и прятки последних часов утомили ее так, что она почти забыла о деле, а между тем нора, где прячутся токали, уже близко, и рассеянность может сослужить ей плохую службу.

Токали скрывались в пространстве под предательски шатким, полусгнившим полом выгоревшего складского помещения, которое стояло в одном ряду с другими складами, также разрушенными огнем или опустошенными по другим причинам. В руинах было сыро, но там, где хотя бы клочок крыши уцелел, цепляясь за чудом устоявшие стены, ютились сквоттеры с малыми детьми и стариками.

Паллас не стала выставлять часовых, не стала писать знаки на стенах, чтобы не привлекать ненужного внимания. Сухой, огромный, как пещера, подвал был ее третьим логовом: вместе с Таланн, близнецами и Ламораком она приготовила его, нанесла на стены и двери изнутри колдовские печати, защищающие от поисковой магии и других ухищрений такого рода. Даже величество помогал им таскать туда припасы, правда он был в чужом обличье, так как презирал честный труд, особенно физический, и не хотел работать на глазах у всех. Чары Паллас помогли не только изменить его наружность, но и заткнуть ему рот, чтобы он не жаловался во время работы, а также отбить ему память, чтобы потом он не выдал местоположение склада. Все остальные, кто знал об этом, уже мертвы, грустно подумала Паллас.

Вход в подвал был из помещения бывшей складской конторы; чтобы найти ее, нужно было попетлять в лабиринте обрушившихся перегородок, не забывая о том, что гнилые половицы в любой миг могут обрушиться под ногой. Но, уже подойдя к обугленному фасаду, Паллас вдруг передумала входить и прошла мимо.

Что-то насторожило ее.

Рабочий люд все так же обтекал ее с двух сторон, спеша домой, как обычно. Ни в лицах, ни в платье прохожих Паллас не заметила никакой угрозы, сколько ни вглядывалась; однако угроза была, это ей подсказывал инстинкт, которому она привыкла доверять, – ведь это была последняя защита ее жизни.

Найдя надежный с виду кусок стены, она привалилась к нему спиной и стала оглядывать улицу. «Что же здесь не так?»

Не было дыма.

Сквоттеры… По соседству постоянно жили две семьи – одна через улицу, в бывшем зерновом складе, другая дальше, в заброшенной кузне. В это время, в сумерках, они всегда разводили небольшие костерки, так чтобы не видно было издали, и на них грели то, что удалось добыть на ужин. Из-за дождей, которые поздней осенью льют в Анхане каждый день, в руинах нельзя найти ни одного сухого куска дерева, и потому костры всегда чуть-чуть дымят, но сегодня дыма не было.

Конечно, это может ни о чем не говорить. Просто семьи могли найти другое убежище, посуше и потеплее.

Но могло оказаться иначе: сквоттеры лежат сейчас связанные по рукам и ногам, а то и убитые, а Серые Коты караулят рядом, следя за ней неподвижными глазами сквозь отверстия, прогрызенные когда-то огнем.

Не зря они взяли себе такое имя: часами они могли сидеть неподвижно, ничем не выдавая своего присутствия, и неотрывно глядеть в одно место, – как кошка следит за мышиной норкой, так Серые Коты следили за подвалом, где прятались токали. Вот только одного они не знали: соседи беглецов имели привычку готовить еду в сумерках.

Паллас оттолкнулась от стены и пошла дальше, пока впереди не замаячил шпиль дворца Колхари, ясно видимый в прогалину между двумя наполовину обрушившимися складами. Вздохнув, она погрузилась в мыслевзор, и путаное кружево Потока заполнило улицу, колышимое иногда Оболочками прохожих. Прямого луча Силы, который исходил бы из дворца, в зоне видимости не было, но это еще не значит, что ей ничто не угрожает; конечно, Коты вряд ли нападут на нее сейчас, они же не знают, кто она, но вот Берн, если он с ними, наверняка узнает ее, и тогда…

Все, кто служил Императору, знали, что Шут Саймон – маг; доказательством тому были заклинания, которые мешали его отыскать. И уж конечно, Берн и Ма’элКот, устроив на него засаду, наверняка прикроют магический канал – оставлять его открытым все равно что развесить вокруг засады флаги и начать дуть в трубы: любой, даже мало-мальски опытный адепт сразу заподозрит неладное.

Правда, у Берна есть причины ненавидеть Паллас и вне всякой связи с Шутом Саймоном. Если сейчас он здесь, следит за ней из развалин, то его алчность, жажда кровопролития и мести ей и Кейну могут заставить его…

А вот и он: багрово-алый луч, прямой как стрела, прянул со шпиля дворца Колхари.

Жить ей осталось считаные секунды.

Она одна. Окружена врагами. Подданные величества помогли бы ей, если бы знали, что́ ей угрожает, но их здесь нет.

И все же она не беззащитна.

Будь здесь Кейн, он наверняка процитировал бы Сунь-цзы: «В смертельной опасности выход один: драться».

Пальцы Паллас нырнули в нагрудный карман и осторожно вытащили оттуда миниатюрную копию ее руки, точно повторяющую все подробности оригинала. Рука была из того же кварца, что и Щиты.

Силовые линии мерцали на ней, их шепот Шанна слышала внутренним слухом.

Луч заемной силы, прямой и не рассеивающийся в пространстве, одним концом упирался в шпиль дворца, а другим – в полуразрушенный склад на той стороне улицы: так, Берн, теперь и я знаю, где ты.

Нацарапанные на кварцевой руке линии прянули вверх, раскинулись сетью, которая тут же завертелась вокруг своей оси, превращаясь в вихрь. Вихрь вращался, словно наматывая на себя Поток, насыщаясь его Силой. Не важно, сколько Берн наворовал у Ма’элКота, – сам-то он не маг и без мыслевзора не может оценить, какие неприятности она ему готовит.

На ее губах играла хищная усмешка – Берн непременно узнал бы ее, – когда она протянула руку и сжала пальцы в кулак: невидимая Сила ее тэкко сделала то же самое, и склад напротив смялся, точно яичная скорлупка.

Камни, которые лежали друг на друге, образуя стены, с ревом устремились вниз, поднимая облака удушливой известковой пыли. Вот так, Берн: хочешь достать меня, откопай сначала себя из развалин.

Вокруг зазвенели тетивы самострелов, но Паллас не стояла на месте, а прыгнула вглубь спасительного пылевого облака и покатилась. Стрелы пели вокруг, клацали, отскакивая от камней мостовой, трепетали, вонзаясь в дерево. Прохожие с воплями и визгом бросились врассыпную, спасая свою жизнь.

Встав на ноги, Паллас сделала движение запястьем, как недавно на барже, только теперь вместо золотых монет меж пальцев у нее оказался «бычий глаз»: один, второй, третий, четвертый.

Кровь пела в ушах, жестокий восторг наполнял грудь. Оскалившись в счастливой улыбке, Паллас поставила один «бычий глаз» в положение готовности и при помощи все того же тэкко швырнула его через улицу, в тот склад, откуда гуще всего летели стрелы. Из разбитых окон с гудением рванулось пламя, фасад здания покачнулся и рухнул целиком.

«Достаточно, они наверняка уже заметили», – подумала она, повернулась и припустила в сторону Крольчатников.

«Ну, давайте бегите за мной, ублюдки, – пела она себе на ходу. – В погоню за мной, все до единого!»

«Вперед!»

Они услышали ее и покинули убежища: десять, пятнадцать, тридцать мужчин с беспощадными глазами неслись за ней, неутомимые, как волки, корча гримасы ярости на бегу, а она уводила их все дальше от токали и все глубже в царство Подданных Арго. Тем временем позади нее ожили обломки здания, которое она обрушила на голову Берну, содрогаясь и ворочаясь с боку на бок, точно мертвая гусеница, рождающая молодых ос.

Это выбирался на свободу Берн.

Паллас опустила голову и помчалась как ветер.

День четвертый

– У тебя вообще нет принципов.

– Чушь собачья, и ты это знаешь.

– Не чушь, а правда. Тебе лишь бы перечить всем и вся. Тебе надо, чтобы все всегда было по-твоему, но ты сам не знаешь, чего хочешь, и принимаешь решения, только когда тебе говорят чего-то не делать. Но у тебя есть проблема: твои замашки крутого мачо прикрывают глубокую неуверенность в себе и подозрение, что другие как раз могут быть правы. Принципы тут ни при чем: ты бросаешь вызов тем, кто стоит выше тебя, просто потому, что тебе нравится нарушать правила. Ты как маленький ребенок, который озорничает и с улыбкой поглядывает: а что будет?

– Обязательно говорить об этом прямо сейчас?

– Ты ни за кого, но против всех.

– Я за тебя.

– Прекрати. Я серьезно.

– Я тоже.

1

Сержант Хабрак служил в армии Империи уже двадцать лет и потому сразу распознал взгляд Берна, едва тот показался за стальной решетчатой дверью. Именно так смотрят старшие офицеры, готовясь поднять людей в самоубийственную атаку, так смотрят пехотинцы, доведенные до той грани отчаяния, за которой им остается лишь бунт, так смотрят крестьяне, готовые с серпами и вилами броситься на Рыцарей в доспехах, чтобы отомстить за насилие и грабежи. Поэтому сержант сразу вскочил, нашаривая на поясе связку ключей.

– Отпирай чертову дверь, пока я с петель ее не срезал, – просипел Берн.

– Секунду, мой господин. Одну секунду.

Дрожащими руками Хабрак вставил ключ в замочную скважину, повернул его и отворил дверь.

Берн прошел мимо сержанта, и тот даже закашлялся – Граф вонял, точнее, смердел, как закрытая конюшня в жаркий летний день. Да и на платье у него, кажется, дерьмо? Точно – саржевая ткань цвета давленой земляники лишь кое-где проглядывает из-под корки самого натурального дерьма. Да, видок у Графа такой, будто он всю ночь в навозе кувыркался!

Услышав кашель, Берн остановился и глянул на Хабрака через плечо: длинная рукоять меча за спиной графа наискось перечеркнула его лицо.

– Тебе что-то не нравится? – тихо, со смертельной угрозой в голосе спросил Берн. – Может быть, запах?

– О-о-о, нет-нет, мой господин. Все в полном порядке.

– А вот это неожиданно, учитывая, что я в дерьме с головы до ног.

– Я… я, мой господин, я…

– Хорош брехать. Отпирай.

– Ваш… э-э-э… меч… э-э-э… господин Граф… – замялся сержант.

– Не надейся, Хабрак. Сегодня я пройду внутрь с ним.

Как всякий нормальный человек, Хабрак до дрожи в коленках боялся и непредсказуемого нрава Графа Берна, и его разящего точно молния клинка. Однако сержант не зря пять лет сторожил Имперский Донжон: он хорошо знал и свои обязанности, и права.

– Таковы… э-э-э… правила, мой господин. Безопасность.

– Неужто боишься, что кто-нибудь из вонючих тошнотиков там, внизу, отберет у меня меч?

На этот вопрос не было правильного ответа, и Хабрак, не желая раздражать бесноватого графа, зашел с другой стороны:

– Сам Император оставляет у меня меч, да и другое оружие, когда идет вниз. Стража Донжона и та носит оружие лишь с его личного позволения. Если вы думаете, что Император не прав, то с ним это и выясняйте.

Скалясь от злости, Берн рванул пряжку ремня, который держал ножны, и бросил Хабраку меч, словно вызов: попробуй, мол, не поймай. Но пальцы сержанта пиявками облепили ножны, и он бережно повесил оружие на крючок позади своего стола.

– А еще вам понадобится фонарь, если будете проходить мимо Ямы. Патруль тушит последний факел в полночь.

Берн едва не испепелил старого служаку взглядом. Стиснув кольцо фонаря белыми от напряжения пальцами, он ждал, когда сержант справится с замками. Глаза Графа были прикованы к двери, и казалось, будто он смотрит сквозь нее в самую глубину скальной крепости и там видит лицо человека, которого презирает.

Отперев замки, Хабрак распахнул перед Графом дверь, и тот шагнул на узкую, вырубленную в скале лестницу, уводившую круто вниз, в темноту. Из-за спины Графа на сержанта пахнуло душной вонью забродившего дерьма и немытых тел. Воздух тюрьмы был настоян на испарениях гнилых зубов и чахоточных легких множества мужчин и женщин. Хабрак поспешно закрыл за Графом дверь и с облегчением вернулся за стол.

Имперский Донжон Анханы расположен в сети тоннелей, прорубленных в песчанике Старого города поколениями камнегибов. Начало Донжону положила естественная пещера в форме котла, такая глубокая, что в ней поместился бы трехэтажный дом, – ее превратили в центральный общий зал, известный теперь как Яма. Примерно в двадцати футах над полом ее опоясывает каменный карниз, тоже природного происхождения, который камнегибы превратили в балкон, – теперь по нему день и ночь вышагивают стражники с арбалетами и дубинками, окованными железом.

В Яме всегда полно людей, которые ждут: арестованные – суда, до которого могут пройти месяцы, а то и годы; осужденные – отправки в приграничные гарнизоны или шахты на востоке Империи. Яма – единственное помещение Донжона, где свет не гасят никогда: лампы коптят здесь день и ночь, покрывая каменный потолок слоями сажи. На балконе чернеют двери, вырубленные в скале через примерно равные промежутки, – это входы в тоннели, которые расходятся от Ямы, как спицы от центра колеса. Каждый тоннель заканчивается отдельной камерой, где сидят мелкие дворяне, члены банды Кроличьих нор – в общем, те, у кого есть деньги, чтобы откупиться от Ямы, или связи, чтобы ее избежать.

Одиночное заключение – роскошь в Имперском Донжоне. Тех, кто начинает бунтовать, отправляют в Шахту.

Донжон – место глубокой тьмы и густого смрада. Запахи горького отчаяния и кровавой жестокости борются здесь с вонью человеческого дерьма и гнилого мяса. Вход и выход один – через погреб здания Суда, по той самой лестнице, по которой на балкон Ямы только что спустился Берн. Одним словом, проще про́клятой душе покинуть ад, чем заключенному – выбраться из Имперского Донжона.

Пока Берн огибал дугу балкона, стражники подозрительно смотрели ему вслед. Они привыкли доверять только друг другу. Но Берн их не замечал.

Двери, ведущие к одиночным камерам, запирались на засов и на ключ. Засов – здоровенная перекладина на болтах – накладывался, чтобы не дать пленнику выбить дверь. Но если он все же ухитрялся выбраться из камеры, то дверь в его тоннель просто запирали на ключ, чтобы он не успел освободить арестантов в других отсеках, прежде чем его скрутит стража.

У Берна был свой ключ от нужной ему двери. Он привел в вертикальное положение засов, щелкнул замком и вошел.

Камера оказалась неожиданно уютной, по стандартам Донжона конечно: кровать с матрасом из перьев, чистыми простынями и одеялом, небольшой письменный стол, удобный стул и даже полка с книгами, чтобы скрасить долгие часы одиночества. Чистоту и порядок нарушал только поднос с остатками еды: свиная рулька, картофель и пропитанная подливкой хлебная горбушка. Заключенный заворочался во сне, разбуженный лязгом замка и светом фонаря, который Берн со стуком опустил на стол рядом с подносом.

Пленник перекатился на бок и прикрыл ладонью заспанные глаза:

– Берн? Ты?

– Ты не сказал мне всю правду, Ламорак, – заявил тот, сдвинул Защиту на пальцы ноги и без долгих предисловий размахнулся и так пнул кровать, что та разлетелась в щепки.

От пинка лопнул матрас, и в камере точно пошел снег – полетели к потолку перья. Вместе с ними взлетел и Ламорак, бессильно колотя руками и ногами по воздуху, но упасть не успел: пальцы Берна сомкнулись вокруг его лодыжки раньше, чем он коснулся пола. Так сокол стремглав обрушивается на добычу.

Берн держал извивающегося Ламорака на вытянутой руке и наслаждался силой и властью, дарованными ему Ма’элКотом, точнее, упивался ими. Надо же, одной рукой держать на весу противника, превосходящего его ростом, и при этом не чувствовать напряжения – от восторга у Графа чаще забилось сердце и жаркая волна согрела пах.

– Представь, – сказал он сипло, – как треснула бы твоя башка от такого пинка.

– Берн, не надо, Берн…

Ламорак в жалкой попытке защититься прикрыл скрещенными руками лицо – ясно же, что эти красивые мускулистые руки раскололись бы от удара еще быстрее, чем доски кровати.

– Чуешь вонь?

– Берн… успокойся, Берн…

Одним движением запястья Берн ударил Ламорака о каменную стену камеры. На камне остался след – кровь и куски кожи, а из руки над локтем Ламорака выглянула розовато-белая кость. Ламорак застонал, но не вскрикнул. Секунд десять в камере было тихо, только капли крови звонко шлепались из раны на пол.

Наконец Берн сказал:

– Попробуем еще раз. Чуешь, чем от меня пахнет?

Ламорак с трудом кивнул – его лицо стало одутловатым от крови, которая прилила к голове.

– Что… случилось? – хрипло выдавил он.

– Какую роль в этом играет Паллас Рил?

– Берн, я…

Берн опять приложил Ламорака о камень, на этот раз лицом. Кожа на лбу лопнула, по длинным золотистым волосам потекла кровь.

Однако у Берна было мало времени: скала Донжона замедляла Поток. Правда, Ма’элКот дал ему питающий Силу осколок гриффинстоуна, который Берн носил на шее вместо подвески как раз на такой случай, но ведь его надолго не хватит.

– Сколько раз я должен повторять свой вопрос?

Ламорак лопотал что-то неразборчивое, но Берн думал о другом. Мысленно он снова переживал ту унизительную трепку, которую Паллас Рил и ее вонючие нищие задали ему и Котам.

Сперва на его голову обрушился дом – еще одно унижение, правда короткое: из-под завала он выбрался меньше чем за минуту, голыми руками расшвыряв балки толщиной в фут так легко, как обычный человек бросает снопы соломы. В ярости он пустил по ее следу Котов, и те понеслись по улицам Промышленного парка в сторону Кроличьих нор.

И тут в них со всех сторон полетело дерьмо.

С кем тут было драться, кого догонять, кроме нищих, которые прицельно обстреливали их какашками? Коты заметались, бросаясь то за одним стрелком, то за другим, и окончательно смешали ряды. Иные так увлеклись погоней, что скрылись в лабиринте нор, где сгинули без следа.

Ма’элКот отказал Берну, когда тот обратился к нему с просьбой прислать огненные стрелы для разгона нападающих. «Избиение людей на улицах столицы может привести к незапланированным результатам. Сосредоточь лучше внимание на Актири, которых ты выследил, иначе они сбегут, пока ты мечешься по Крольчатникам».

Берн с проклятиями бросился к заброшенному складу, ворвался в подвал, готовясь перебить всех, но там никого не было. Всего на четверть часа жалкая нора осталась без присмотра, и на́ тебе – птички упорхнули все до одной. Как будто Паллас Рил специально увлекла за собой Котов. Хотя кто их знает, этих Актири, может, их там никогда и не было. Но все равно Паллас Рил как-то замешана в это дело с Шутом Саймоном, и Кейн тоже, а он, Берн, не такой дурак, чтобы верить в совпадения.

А что, если Шут Саймон… если Кейн и есть он!

Мозг Берна кипел. Он даже забыл про Ламорака, который висел у него в руке головой вниз. Да, такое возможно, вполне возможно. И плевать, что он не владеет магией, – на это у него есть Паллас Рил. Больше того, в этом есть смысл: недаром Кейн прославился умением без мыла влезать врагам в душу – взять хотя бы тот случай с Кхуланом Г’таром…

Вот и Ма’элКот пригласил его во дворец, накормил, снабдил доспехами, даже отдал ему кресло самого Берна!

Кейн должен умереть.

Сегодня. Сейчас.

– Это бесполезно, – промямлил Ламорак.

– Что?

– Почему ты не хочешь понять меня? Почему не слышишь того, что я тебе говорю?

Берн скривился от отвращения, глядя на свою жертву:

– Тошно слушать, как ты ноешь. Их там не было, ты, глупый козолюб. Актири не было в подвале того склада. Либо ты солгал мне, либо ты и впрямь ничего не знаешь, а значит, толку от тебя по-любому нет.

– Послушай меня, Берн, – прервал Ламорак, хватая его за колено. – Клянусь тебе, я не знаю, что там произошло, но Паллас Рил…

Однако Берн уже перестал следить за его мыслью – ему представилось, как гладкая поющая сталь Косаля впивается в тело Кейна. С чего бы начать? Отрубить ему ногу? Или отсечь ухо для разминки? А может, ударить пониже, в пах, – при этой мысли Берн почувствовал шевеление в районе мошонки. А под конец он вгонит Косаль в задницу Кейна, да так, чтобы острие вышло изо рта…

– …Наша сделка, – продолжал Ламорак. – Берн, ведь мы заключили сделку.

Берн дернул плечами и разжал руку. Ламорак рухнул на каменный пол, едва успев прикрыть голову руками. Берн бесстрастно наблюдал за его попытками встать.

– Знаешь что? – заговорил он и вдруг протянул Ламораку ключ от камеры. – Пожалуй, я дам тебе шанс. Успеешь взять ключ – ступай на все четыре стороны.

– Берн…

Но тот, выбросив в сторону ногу, уже описал ею в воздухе стремительный пируэт, закончившийся ударом в бедро, – кость треснула с таким звуком, какой бывает, когда рубят мясо, и Ламорак упал, обеими руками держась за сломанную ногу и кусая губы, чтобы не закричать.

– Ты опоздал, – сказал Берн. – А ведь я давал тебе шанс. Извини.

Он опустился на колено и перекатил Ламорака на живот. Тот застонал, когда Берн с силой раздвинул ему ноги, буквально отдирая друг от друга сведенные болью бедренные мышцы. Штаны Ламорака затрещали под его пальцами.