Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)

17

– Стратор, это тот парень, Развлекатель Клирлейк, из «Обновленного приключения». Он хочет получить живой эфир – воссоединение.

– Скажите ему… э-э-э… нет, скажите ему: «Нет».

Артуро Кольберг грыз ноготь большого пальца, глядя на экран, где Кейн, Профессионал до мозга костей, всегда учитывающий драматический эффект, с риском для собственной безопасности и скорости передвижения настаивал на том, чтобы взять Ламорака и Таланн на встречу с Паллас. Подготовка заняла несколько минут: надо было раздобыть лошадь для раненого, а также толстые плащи и непромокаемые шляпы для всех – проливной дождь полоскал улицы и закоулки Крольчатников так, словно задался целью отмыть дочиста. В пещеры им соваться нельзя, слишком много Подданных Короля пережидают там непогоду; значит, будут пробираться верхом.

Король собрал группу сопровождения, в чью задачу входило, взяв путников в кольцо, отвлекать от них внимание солдат и вообще всячески мешать тем, кто станет проявлять к ним повышенный интерес. Обычно такие сопровождающие держатся на некотором расстоянии от объекта своей охраны, чтобы иметь более широкий обзор, но из-за дождя видимость сократилась метров до десяти-пятнадцати, да и солдаты, скорее всего, пережидают непогоду где-нибудь в укрытиях, так что дождь скорее подспорье для Кейна, чем помеха.

Кольберг сам предупредил людей из «Обновленного приключения», едва услышал, что Кейн знает, где искать Паллас. Надо отдать должное этому парню, Клирлейку или как его там, инстинкт его не подвел: предвкушение встречи героев, миг, когда он увидит ее, сначала издали, потом приблизится, глянет ей в глаза, заговорит… и тут все закончится.

Трансляцию надо будет прервать до первого поцелуя, даже до первого прикосновения – это будет бомба. Количество предварительных заказов на вторичные кубики удвоится…

Конечно, и риск тоже есть – ну а как без риска? Как Кейн проведет эту сцену, что решит Совет Директоров, который и без того дышит ему в спину? Риск требует личной инициативы, нет, даже отваги, залихватской удали, которая редко присуща Администраторам, зато в избытке встречается у… – Кольберг даже мысленно всегда произносит это слово шепотом – Бизнесменов.

Скорость поет в его крови, нашептывает ему утешительное: «Протяни руку, сделай шаг, возьми, и ты получишь все целиком…»

Тем временем на огромном 270-градусном экране Кейн и его группа, опустив головы и пряча лица от косого дождя, уже идут через улицу Мошенников. Вполне возможно, что на принятие решения у Кольберга есть лишь несколько секунд; но если Кейн замешкается, если сцена продлится еще минут десять – а этого хватит, чтобы новость разлетелась по всем программным центрам Сети, – то всем захочется урвать свой кусочек вот этого, всем на свете без исключения… так зачем же отдавать такой лакомый кусок «Обновленному приключению» бесплатно?

Они заплатят, все до одного заплатят. Потянутся на приманку всей кучей, как стадо леммингов на смерть; да и кто сможет позволить себе поступить иначе? Любой канал, оказавшийся единственным на рынке, где не показывают встречу Кейна и Паллас онлайн, обречен. Лицензионные платежи – одни только лицензионные платежи за показ этих нескольких минут – окупят все это Приключение целиком, сколько бы оно ни стоило, да еще миллионы останутся!

Приняв решение, Кольберг распорядился немедленно очистить студийный узел связи в ожидании урагана входящих звонков. Какую же цену назначить? Сто марок за одну секунду эфира? Или тысячу? Он засадил мальчишек из отдела маркетинга высчитывать цену – такую, чтобы программные директора стерли себе зубы до самых десен, скрежеща ими от злости, и вырвали себе все волосы с досады, но все же не умерли от горя; только после этого он сам позвонил в «Обновленное приключение».

– Дайте мне Развлекателя Клирлейка! – рявкнул он. – Говорит Биз… Администратор Кольберг.

«Ничего, недолго уже осталось; чувствую, что недолго мне еще ходить в простых Администраторах».

18

Голоса, раздающиеся с пяти миллиардов экранов по всему миру, звучат так тревожно, точно объявляют о начале войны. Почти все они говорят по-английски; те немногие иноязычные каналы, которые еще борются за выживание в глухих этнических провинциях Земли, в большинстве своем слишком бедны, чтобы заплатить за секунды эфира цену, заломленную Студией. Бестелесные голоса звучат по-разному, но смысл слов везде один и тот же: «Ты должен это увидеть. Ты должен полюбить это. В твоей жизни нет и не может быть ничего важнее этого».

И это лицо, такое прекрасное, серьезное, честное, с точеными чертами, гиацинтовыми локонами, и влажный глицериновый блеск глаз. В нем скрыты эмоции столь могущественные, что для них и слов нельзя подобрать – какая-то комбинация экстаза сродни религиозному и глубоко въевшегося самодовольства: «Я здесь. Я все знаю. Но вы будете знать только то, что я захочу вам рассказать».

А еще в нем заключена сила, он прямо лучится ею; он – сгусток энергии, которую вливают в него жадные и жаждущие взгляды десяти миллиардов людей, взирающих на это лицо через свои экраны прямо сейчас.

– В прямом эфире из Студии Центр в Сан-Франциско я, Джед Клирлейк.

19

– Это здесь, – говорит величество, точнее, кричит, напрягая голос, чтобы перекричать шипение дождя по нашим шляпам, и мое сердце пускается в галоп.

Неужели я и впрямь так близко?

Изломанная громада склада маячит впереди, за серо-черными потоками дождя, распахнутая настежь дверь зияет чернотой. Ручеек ледяных мурашек пробегает у меня вдоль позвоночника и, разделяясь надвое, стекает в штаны. Я смотрю на Ламорака верхом на лошади, на Таланн, которая весь путь до склада держала лошадь под уздцы, но за потоками ливня различаю лишь расплывчатые силуэты. Я наклоняюсь к уху величества так, что поля наших шляп приходятся внахлест, образуя короткий воздушный коридор, через который можно говорить.

– Подтягивай своих парней, – говорю я ему. – Лучше иметь всех под рукой, пока Паллас не соберется, – вдруг кто-нибудь из них сболтнет что-нибудь кому не следует.

Он бросает на меня косой взгляд, как будто хочет убедиться, что сбоку я выгляжу так же, как и при взгляде в упор, и, немного подумав, кивает:

– Вон там, впереди.

Он поднимает над головой руку и резко опускает ее вниз, описывая широкую дугу в воздухе, – зовет своих людей. Мне как-то не верится, что они разглядят его знак за пеленой сплошного дождя, но они появляются почти тут же, шлепая по грязи и сутулясь под потоками воды.

– Но я тебе говорю, мы следили за этим местом день и ночь. Томми и теперь там. Черт, да сам Берн заходил туда сразу после говнодраки. Ее там нет.

Я хитро улыбаюсь в ответ:

– Ты просто не знаешь ее так, как я. Она прятала там тридцать с лишним человек, у них было место, чтобы спать, и место, чтобы срать. Вряд ли она все это бросит, особенно теперь, когда ей некуда идти и она боится кому-либо доверять. Самое лучшее укрытие – то, где охотники уже искали и ничего не нашли. – Я оглядываюсь: двенадцать Подданных обступили нас со всех сторон. – Пошли.

Я иду первым; Таланн за мной, ведет под уздцы коня Ламорака; величество останавливается, снова пересчитывает всех Подданных и входит за ними, замыкающим. Однако внутри он выходит вперед и ведет нас через лабиринт беспорядочно обрушившихся, обугленных балок в бывшую складскую контору, сквозь щели в стенах которой пробивается радостный розоватый свет костерка.

Огонь, невидимый с улицы, горит прямо на полу, топливом для него служат куски деревяшек со стен, возле него сидит на корточках Томми – пытается не околеть от холода на посту. Увидев меня, он выпрямляется.

– Эй, Кейн! Чё ты тут… – начинает он, но тут же, завидев величество, вскакивает и ударяет себя кулаком в грудь, приветствуя сначала меня, потом своего Короля.

– Паллас Рил не показывалась, если вы за ней пришли, – продолжает он. – Пожрать чё-нить принесли?

– Где они прятались, в подвале? Где дверь?

– Вон там, – показывает Томми. – Но… – Тут он видит Ламорака на лошади, которая раздраженно фыркает, завидев огонь, Таланн, которая держит лошадь под уздцы, и двенадцать Подданных. – Неужто никто из вас, ублюдков, не сообразил мне пожрать принести?

Тем временем я беру у Томми фонарь и поджигаю его щепкой из костра. Открываю дверь и по скрипучим ступеням спускаюсь вниз, величество идет за мной по пятам. Я еле дышу – из-за адреналина все мое тело гудит, как натянутая тетива.

Я сделал это. Я успел вовремя, даже с запасом. Неужели я и впрямь здесь и сейчас увижу ее? Когда мы добираемся до двери подвала, в желудке у меня урчит, а голова идет кругом.

– Видишь? – говорит величество. – Никого здесь нет.

Пол внизу каменный; на нем стоит вода – неглубоко, на высоту ладони. Жирно поблескивая в свете фонаря, она плещется вокруг моих сапог. Из воды там и тут торчат старые разбитые ящики и замшелые обломки какого-то древнего барахла; плесенью и тухлятиной несет так, что у меня даже закладывает нос и в горле как будто встает пробка, не продохнуть. Подвальное помещение просторное, потолок на высоте метров пять над нами. Кое-где груды ящиков громоздятся так высоко, что почти упираются в своды. Похоже, что ящики вот-вот рухнут, потому что нижние, те, что постоянно в воде, разбухли и прогнили. Я осторожно делаю шаг вперед, точнее, скольжу ногой по полу, чтобы не оступиться в предательской воде. Дверь в подвале одна, вернее, не дверь, а дырка для лестницы.

Величество ворчит у меня за спиной:

– Черт побери, Кейн, дай сюда фонарь. Здесь крысы кишмя кишат.

Да, на первый взгляд никаких форм жизни, кроме крыс, в подвале нет. Я тоже вижу крошечные красные фонарики их глаз, которые таращатся на меня из темноты, и замечаю две-три спинки, которые режут воду совсем недалеко от моего сапога.

– Давай, Паллас! – громко говорю я. – Кончай в прятки играть. Поговорить надо.

– Да брось, Кейн, – говорит мне Король. – Видно же, никого здесь нет… твою мать! Долбаная крыса на ляжку мне залезла! Да притащишь ты сюда фонарь или нет?

Неужели я ошибся? Не может быть – Паллас наверняка спряталась бы здесь.

Или все-таки нет?

– Гром меня разрази, Паллас, ты даже представить себе не можешь, через что я прошел, чтобы оказаться здесь. – Против воли мой голос звучит с жалобным надрывом. – Брось этот чертов Плащ. У меня новости из дому.

Это кодовая фраза, которую знает каждый Актер.

Невидимая волна прокатывается надо мной, сквозь меня, словно рябь по поверхности сознания, и я соображаю, что я ведь здесь не один.

Точно со дна глубокого колодца, я слышу, как где-то наверху охает величество.

Такое чувство бывает во сне – знаете, в одном из тех снов, когда выходишь на улицу и вдруг при всем честном народе вспоминаешь, что забыл надеть штаны; так и здесь: воспоминание захлестывает меня как волна, будто до сих пор я лишь притворялся, что я один в этом подвале, и притворялся так удачно, что сам в это почти поверил, но тут мои глаза открылись, и я понял, что подвал полон людей.

Люди везде: сидят на ящиках, даже на балках, которые поддерживают потолок, мужчины, женщины, льнущие к ним дети, одеты кто во что горазд – от дорогостоящих нарядов из роскошной парчи на женах богатых Торговцев до рваных лохмотьев уличных попрошаек. Но лица у всех одинаково чумазые – еще бы, столько дней без воды, нормально умыться негде. И все молчат и смотрят на меня круглыми от ужаса глазами.

Среди них есть и те, кого я знаю: мужчина и женщина с двумя девочками – семья Конноса. Я уже готов кивнуть им, но вовремя вспоминаю, что хотя я знаю их, зато они понятия не имеют, кто я. Внезапно я понимаю, что очень рад видеть их: рад, что они спаслись, рад, что забавный, слегка самодовольный ученый не сгинул с лица Земли, что его жена верна ему, как прежде, и что их дочки такие же хорошенькие, как и раньше, несмотря на все следы выпавших на их долю испытаний.

И главное – я вижу Ее.

Она стоит на краю пирамиды из ящиков и смотрит на меня сверху вниз: руки сложены на груди, стройная нога чуть выдвинута вперед, вес тела на одну ногу, так что бедро чуть отставлено, подчеркивая тонкую линию талии так, что мне немедленно хочется ее обнять, даже руки ноют, до чего хочется. Плащ спадает с ее крепких, мускулистых плеч на спину, Паллас встряхивает головой, как делает всегда, когда хочет, чтобы кудряшки не лезли ей в глаза – в ее чудные, сияющие, бездонные глаза, в которых я отчетливо читаю, что она совсем не рада меня видеть.

– Черт тебя побери, Кейн, – говорит она, четко проговаривая слова. – Что же мне нужно сделать, чтобы ты наконец отвалил из моей жизни?

20

– Режь! – завопил Кольберг, вскакивая со своего места за пультом помрежа. – Режь, режь, режь!

Техники в зале как один ударили по переключателям, и тут же кто-то из них доложил, что живая трансляция на весь мир прекращена. Кольберг упал на стул, трепеща от триумфа.

Это было великолепно. Даже лучше, чем он ожидал. Господи, да лучшего ролика для рекламной кампании было не придумать, даже если бы он сам его написал. «Выживет ли Паллас?» Пока неизвестно. «Удастся ли Кейну спасти ее?» Тоже непонятно. «Что он придумает, чтобы завоевать ее снова?» Можно только догадываться.

И он глубже вжимается в кресло, весь дрожа, трепеща каждым мускулом своего жирного тела, извиваясь в почти эротическом экстазе.

Великолепно.

21

Величество что-то лопочет, стоя у двери; из-за груды ящиков его не видно. Я борюсь с нарастающим ревом в ушах, тысячи тоненьких голосов в моей голове вопят, скулят в праведном гневе: «После всего, что я ради тебя сделал, вот как ты со мной поступаешь».

– Я серьезно, Паллас. – Кажется, мне удалось сохранить нейтральный тон. – Насчет новостей из дому. Нам надо поговорить.

Она скалится на меня с неприкрытой враждебностью:

– Я знаю, зачем ты здесь, Кейн. Передай тем жирным ублюдкам, что я и одна неплохо справляюсь. Спасибо за заботу, как говорится, но твоя помощь здесь не нужна. Отправляйся домой.

Мы оба знаем, о каких жирных ублюдках она говорит.

– Это совсем не то, что ты думаешь…

– Да? А ты, значит, явился сюда наставлять меня на путь истинный? Ну давай, Кейн, расскажи мне, что́ я должна думать.

Как легко было бы дать себе сейчас волю, раздуть крохотную, но жгучую искорку гнева у себя в груди в настоящий большой костер и кинуться в бой: орать, обзываться, камня на камне от нее не оставить, как делали мы с ней все последние месяцы нашего брака. В каком-то смысле она сама меня к этому приучила: сначала ей не нравилось, что я, видите ли, никогда не повышаю голоса; потом проблема была уже в другом – мы повышали голос оба, причем одновременно и слишком часто.

Но я сдерживаюсь, буквально обеими руками вцепляюсь в свой норов и держу его, как ретивого коня: речь ведь идет о ее жизни, так что моя уязвленная гордость здесь ни при чем.

– Пожалуйста… – просто говорю я, ставя фонарь на ближайший ящик, чтобы освободить руки. – Пожалуйста, давай не будем ругаться. Я прошу у тебя всего пять минут, наедине. Поговорим – и я сразу уйду.

Жесткие линии ее лица на миг смягчаются, – видно, она завела себя, ожидая ссоры, но мой отказ от агрессии застал ее врасплох.

Она смотрит на меня со своего возвышения, где она стоит в окружении токали, и я вдруг понимаю, что сейчас она действительно видит меня; в тот драгоценный миг, когда наши взгляды встретились, она увидела именно меня, а не тот образ, который все время носит в голове, – угрюмого, циничного мужлана, походя убивающего людей направо и налево, того, кто причинил ей столько боли.

Мы оба носим в голове эти образы, эти созданные нами самими ментальные конструкции. Наверное, мы оба так много времени провели, доказывая что-то воображаемому Кейну, споря с придуманной Паллас, что совершенно перестали видеть реальных людей, которые стоят за ними.

И все же вот они мы, стоим и смотрим в глаза друг другу. В ее глазах я еще вижу искорку былого, и она, наверное, видит то же самое в моих. Так что для нас еще не обязательно все закончилось. Ее губы приоткрываются, она уже набирает воздуха, чтобы заговорить…

И тут из-за груды ящиков, со стороны входа раздается хриплое:

– Привет, Паллас. Что, не ожидала увидеть нас снова?

Ламорак.

Я не вижу его, зато Паллас, стоя на возвышении, видит прекрасно, и ее лицо вспыхивает такой радостью, какой я не видел на нем уже несколько лет. Ее губы двигаются, она произносит часть имени, которое по условиям контракта не может закончить, а я не могу за ней повторить – оно начинается на «К».

– Ламорак! – вскрикивает она. – О великий бог, это же Ламорак!

Она мигом спрыгивает с горы ящиков и, расплескивая ногами воду, радостно бросается к нему.

– Таланн, и ты тоже здесь, ты жива – глазам своим не верю!

А про меня она забыла, как будто меня здесь и нет.

Среди токали тоже начинается радостное возбуждение, многие снимаются с мест и тоже идут к лестнице приветствовать вернувшихся героев. Подвал наполняется громким плеском и веселыми голосами, а я стою и слушаю.

Я стою и смотрю на опустевшие ящики, чувствую, как вода плещется вокруг голенищ моих сапог, слушаю голоса, но подойти туда не могу. Не могу я видеть, как она бросается ему в объятия и покрывает его лицо поцелуями.

Я все жду и жду, и чем больше времени проходит, тем бо́льшим дураком я себя чувствую: надо же, дуюсь в углу, как подросток на школьной вечеринке. Еще через две минуты я понимаю, что хватит, надо выходить; все равно придется привыкнуть видеть ее в объятиях другого мужчины, рано или поздно.

Не без усилия я заставляю себе подойти к ним и вступаю из темноты в круг неяркого света от их фонарей.

Многие из токали плачут; многие норовят потрогать Ламорака или Таланн, будто хотят убедиться, что это живые люди из плоти и крови, а не призраки, которые растают, как только к ним повернешься спиной. Паллас стоит между ними; Таланн рядом с ней, но руки Паллас лежат на плечах Ламорака, который сидит на лестнице, протянув сломанную ногу вперед.

И тут мне против моей воли приходит в голову мысль о том, что ведь ни единого раза, ни в Театре Истины, где я нашел Ламорака, ни позже, когда мы прорывались через Донжон, ни потом, на воле, Ламорак даже не спросил о ней. Ни единого раза. То ли дело Таланн: когда я нашел ее, первыми ее словами были: «Тебя послала Паллас? Что с ней? Она спаслась?» А Ламорак даже не вспомнил о ней.

Вот бы придумать способ, как рассказать об этом Паллас и не показаться ей мелочным, ревнивым придурком, каковым я, несомненно, являюсь.

Но Паллас уже смотрит на меня сияющими глазами и хриплым от волнения голосом спрашивает:

– Это правда? Ты вытащил их обоих из Донжона? В одиночку? Ты?

Я пожимаю плечами:

– Просто не мог придумать, как по-другому тебя найти.

Доля правды в моих словах, конечно, есть, но вся правда в данном случае никому не нужна.

Ламорак шепчет:

– Он спас мне жизнь, причем не один, а несколько раз подряд. А ведь было столько моментов, когда он мог просто бросить меня и уйти, и никто, даже я сам, не упрекнул бы его за это.

Надо же, какая демонстрация благородства, причем совершенно безболезненная для него – все равно как для богатея бросать нищим объедки со своего барского стола.

Паллас с обожанием смотрит ему в глаза, но тут вдруг оборачивается, как будто только что вспомнила о моем присутствии. Ее лицо заливается краской, и она нежно высвобождается из объятий Ламорака. Я сразу понимаю, что ей пришла в голову мысль пощадить мои чувства, и мне становится еще тошнее, чем когда я увидел ее в объятиях Ламорака.

– Кейн, прости меня, я… Ну, ты понимаешь. Я думала…

– Да, я знаю, о чем ты думала. И в любом другом случае ты бы не ошиблась.

– Значит… мм… – Она неловко подается вперед. – Значит, новость из дому действительно есть?

– Да, – просто говорю я. – Ты офлайн.

Да, я поступил сейчас как пацан, но мне так надоело ходить вокруг да около. Пусть теперь она подумает, как объяснить местным, что это значит.

Она реагирует так, как будто я хватил ее по голове камнем: сначала бледнеет, потом краснеет, потом снова бледнеет.

Наконец она, заикаясь, спрашивает:

– Как… ка-ак давно?

– Дня четыре.

Смысл моих слов доходит до Паллас не сразу: я прямо вижу, как медленно проворачиваются в ее мозгу какие-то шестеренки, и догадываюсь, что если бы я мог прочесть ее мысли сейчас, то вряд ли они пришлись бы мне по вкусу. Ее взгляд устремлен сквозь меня и даже сквозь стены подвала к какому-то событию, которое произошло не здесь и не сейчас. Но вот она смотрит на Ламорака, потом на меня и говорит, обращаясь ко мне:

– Ты прав. Нам надо поговорить. Втроем.