Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 49 страниц)

8

– Итак, пока к испытуемому возвращается сознание, произведем последнюю проверку нашего оборудования. Любая прореха в клетке или в костюме может привести к разрушительным последствиям, особенно если мы не имеем представления о том, кто в наших руках и какими способностями он обладает, хотя в данном случае это не так.

Восприятие окружающего возвращалось с неспешностью геологического процесса – так кольцо кораллового атолла веками нарастает над поверхностью океана. Расплывчатый, не поддающийся определению дискомфорт сфокусировался в ощущение жажды – в пустыне рта болтался мумифицированный язык, налет на зубах окаменел, словно песчаник.

– Адептов – и вообще колдунов – допрашивать особенно трудно. Многие из них способны частично или даже полностью блокировать болевые импульсы тела; поэтому нам приходится взаимодействовать с ними на эмоциональном уровне, на уровне души, если хотите. Рушаль, ты меня слушаешь? Адепта подчинить себе труднее всего, так что будь внимателен. Итак, продолжим: отвращение и ужас – мощные орудия, однако их одних зачастую бывает недостаточно. Возможно, наиболее действенным орудием на пути разрушения личности является воображение самого объекта. Именно его следует стимулировать особо.

Ремни беспощадно вгрызались в запястья, лодыжки, шею, давили на колени и бедра.

«Моя шея, – пришла неожиданная мысль. – Это же я чувствую все это».

Попытка занять более удобное положение вызвала обжигающую боль в левом бедре, а с ней и инстинктивный рывок в мыслевзор, чтобы заблокировать ощущения. Сознание возвращалось все быстрее.

Глаза увидели свет, и Ламорак вспомнил, кто он.

И где.

Сердце забилось так, что его удары отдались во всем теле, от горла до пальцев ног, выбив его из мыслевзора и снова швырнув в океан боли.

– Обратите внимание на глаза нашего объекта. Видите, фокус возвращается? Значит, пора делать первый надрез.

Ламорак увидел худого долговязого человека – возвышаясь над ним, он бесстрастным голосом лектора произносил эти слова на вестерлинге с заметным липканским акцентом. На нем был странный костюм, полностью скрывающий тело, как у пасечника, но сетчатый, сплетенный из тончайшей серебряной проволоки. Голову лектора скрывал просторный капюшон, под ним виднелась серебряная сетчатая маска, как у фехтовальщика.

В затянутой в перчатку руке что-то тускло блеснуло: скальпель с коротким лезвием, видимо острый.

Покрытый слоями чистой холстины аппарат, к которому привязали Ламорака, – то ли большой стол, то ли кровать на очень высоких ножках – состоял из двух половинок, соединенных петлями так, чтобы поддерживать испытуемого в полусидячем положении; Ламорак хорошо видел скальпель, который двумя легкими движениями крест-накрест рассек штанину на его правом неповрежденном бедре.

– Эй… – захрипел Ламорак, – эй, может, не стоит так стараться, а? Я же не герой – спросите, может, я сам все расскажу.

Странно – челюсть едва двигалась, рот распух, как после укуса пчелы; а, да, его же сначала приложили головой о стену, а потом еще добавили стражники, которые нагрянули в камеру, чтобы дотащить его сюда.

Человек в костюме будто не слышал. Он крестообразно надрезал штанину сначала над коленом Ламорака, а потом еще раз, вверху, так близко к паху, что Ламорак невольно подобрался и почувствовал, как его мошонка сжимается вокруг яичек.

– Мастер Аркадейл? – раздался другой голос. – А почему он без кляпа?

– Хороший вопрос, – сухо отозвался человек с ножом. – Испытуемому необходимо позволять говорить, даже вопить, хотя ни одно его признание не может оказать никакого влияния на процесс допроса. Владение голосом – это противовес полной беспомощности его положения; способность говорить поддерживает в нем надежду, не дает замкнуться в молчании, заставляет мысль работать в поисках того единственного слова, которое поможет ему заслужить пощаду. Это особенно важно на последних стадиях допроса, когда начинает преобладать болевой шок. Таким образом, вы втягиваете испытуемого в процесс; пока он надеется, он – ваш союзник. Понятно? Вот и прекрасно. Можете даже сами иногда задать ему вопрос. Например… – Капюшон склоняется над Ламораком, сетчатая маска приближается к его лицу. – Хочешь пить? Воды?

– Вот тебе воды, – каркнул Ламорак и хотел плюнуть в маску, но не вышло – слюны не было, рот точно забился песком. Ламорак слабо улыбнулся. – А пива нет?

– Прекрасно, просто прекрасно. – Мастер Аркадейл повернулся к слушателям. – Видите? Ничего больше не требуется.

Аппарат был установлен на небольшом круглом возвышении, в кольце металлических триподов с рефлекторными лампами, похожими на белые керамические горшки; их яркий желтый свет лился на сцену, оставляя бо́льшую часть помещения в тени. Приглядевшись, Ламорак с трудом разглядел скамью, на которой сидели люди – видимо, ученики мастера Аркадейла. За их спиной к терявшемуся во тьме потолку уходили еще ряды скамей, теперь пустых.

«Лекционная аудитория», – подумал Ламорак и вспомнил классы в студийной Консерватории. Так и здесь – что-то среднее между университетской аудиторией и анатомическим театром.

Заглянув в себя, он с удовольствием обнаружил, что совершенно спокоен, по крайней мере пока. Похвалив себя за самообладание, он тут же усомнился: наверное, он просто не верит, что лежит, привязанный ремнями к пыточному столу в Анхананском Донжоне, где его вот-вот использует как пособие для обучения подмастерьев местный палач. Ощущение нереальности происходящего привело к раздвоению сознания: ему стало казаться, что он смотрит чье-то чужое Приключение, взяв уже использованный кубик в прокате.

Он снова углубился в себя в поисках предчувствия скорой смерти на этом столе и очень обрадовался, не обнаружив ничего такого. За время своей карьеры он так привык к присутствию записывающего устройства у себя в черепе и к страху показаться кому-то трусом, что раз от разу рисковал все больше, и порой ему удавались действительно замечательные вещи; если бы еще Студия не жмотилась и вкладывала в него не меньше, чем в того же Кейна…

– Запомните, – услышал он голос Аркадейла, – нарастание деградации – вот ключ ко всему процессу; поэтому начинаем с крохотного надреза. – Скальпель опустился на бедро Ламорака прямо над коленом. – Пожалуйста, не двигайся. Любое твое движение приведет к продлению контакта и, как следствие, к рваной и болезненной ране. Договорились? Вот и хорошо.

– Ты не хочешь этого делать, – с уверенностью произнес Ламорак и снова сосредоточил все свое внимание на мыслевзоре: в его намерения входило сопроводить эту мысль сильнейшим толчком в психику палача, который подействовал бы на нее как капля кислоты на кубик.

Однако текучая цветная пряжа – метафорическое отражение Потока в его мозгу – так и не вспыхнула перед его взором, впрочем он этого и не ожидал: три дня бесплодных экспериментов в камере убили в нем надежду. Донжон был непроницаем для любого волшебства, включая магию адептов: замешенные в его стены минералы фильтровали Поток, а те капли магической энергии, которые все же просачивались внутрь, тут же расходились между сотнями пленников, растрачивались на их бесплодные фантазии и тщетные мольбы о помиловании. Так что получить здесь поддержку извне было невозможно. Но Ламорак знал, что энергию, достаточную для осуществления своего замысла, он может вытянуть из собственной Оболочки.

Ее продолговатый ярко-оранжевый кокон горел перед взором Ламорака, как факел, но его глаза перестали видеть его, когда он направил в них всю свою энергию; важно было подготовить зрение к поиску другой Оболочки, которая укажет ему контур сознания палача.

Но он ничего не обнаружил; костюм Аркадейла придавал ему в мыслевзоре облик каменной статуи, плотной и совершенно непроницаемой для взгляда.

Однако он все же попытался: воображаемая рука с толстыми шишками суставов, похожая на лапу насекомого, высунулась из его Оболочки и вцепилась в маску фехтовальщика на лице Аркадейла. Он хотел просунуть ее дальше, в мозг палача, но его странный костюм оказал сопротивление, и серебряная сетка стала алой.

Ламорак добавил нападению энергии, надеясь, что внезапное возрастание приложенных усилий поможет ему одолеть сопротивление. Но алый Щит вспыхнул еще ярче, укрепляя оборону, в то время как Оболочка Ламорака побледнела, истекая цветом, и сначала пожелтела, потом побурела, как прошлогодняя листва, посерела и, наконец, растаяла, словно паутина на ветру.

Изогнутый скальпель куснул его плоть, оставив неглубокий дугообразный разрез над коленом. Аркадейл протянул руку, взял с подноса с инструментами ватный тампон и аккуратно промокнул им выступившую кровь.

– Кажется, ему не очень больно, – сказал кто-то из слушателей.

– Верно, – ответил Аркадейл. – Для этого и нужен острый скальпель – обсидиановый, если качественной стали не достать. Постепенность нарастания боли отсрочивает наступление шока, а иногда и предотвращает его.

«Просто я еще не пришел в себя после ударов по голове, вот в чем дело, – думал Ламорак, пока скальпель Аркадейла приближался к верхней части его обнаженного бедра. – Но ничего, попробую еще раз. У меня получится».

И он опять собрался с силами, но его концентрацию нарушило ледяное скольжение стального клинка сквозь плоть, пока Аркадейл делал второй надрез, параллельно первому. Ощущение было странное – больно не было, как и говорил Аркадейл, однако по коже пошли мурашки, и Ламорак не без усилий настроил мыслевзор на серый туман, подавляющий всякие отвлечения снаружи. За его полупрозрачной стеной он принялся готовить новое нападение.

Третий надрез Аркадейла оказался продольным, он соединил середины двух предыдущих. Палач положил скальпель на поднос и взял с него другой нож, большой, с выраженным изгибом, и еще какой-то предмет, похожий на щипцы для жарки, и сказал:

– Вот сейчас наступает момент, когда вы должны начинать допрос.

Сердце у Ламорака ушло в пятки, выдернув его заодно из мыслевзора.

«Это же разделочный нож. Он собирается меня свежевать».

Щипцами Аркадейл приподнял кусочек его кожи на пересечении разрезов и длинными медленными движениями начал отделять ее от мяса. Кожа сходила легко, обнажая подергивающиеся мышечные волокна красного цвета с маслянисто-желтыми вкраплениями подкожного жира.

Ламорак подавил панику и усилием воли замедлил бешеный ритм сердца. Что-то начало подниматься из глубин его памяти, что-то насчет Шанны, Конноса и его семьи – какие-то серебряные сетки, которыми они закрывали себе голову. Надо было внимательно слушать изобретателя тогда, а не вертеться возле окна, принимая значительные позы. Но теперь поздно.

Он покосился на учеников, но тут же отмел эту идею: даже если он внушит одному-двум из них мысль напасть на своего наставника, на остальных сил все равно не хватит, и они скрутят первых. «Эх, зря я бросил колдовство», – с горечью подумал он.

Он перестал обучаться магии – вернее, променял ее на искусство фехтования, – когда впервые попал в Надземный мир, решив, что Приключения мечников всегда получаются смачнее и потому дольше живут на более устойчивом рынке вторичных продаж; вот и остался с парой грошовых трюков в запасе, зато с рельефной мускулатурой, от которой толку теперь как от пригоршни вареной лапши в драке.

И он задумался о том, как долго еще сможет строить хорошую мину при плохой игре, изображая героя; в конце концов, кому какое дело? Если ему суждено умереть в этом застенке, кубик и гравер у него в голове погибнут с ним вместе. Единственные, кто будет знать, как он умер – с честью или визжа и извиваясь от страха, словно трус, – это те, кто сидит сейчас здесь, в этом зале, а им плевать.

Он попытался собраться с силами для новой атаки на Аркадейла, но скольжение ножа под кожей выбивало его из равновесия. К тому же он понимал всю бессмысленность своей затеи: под этим костюмом у палача наверняка есть какой-то источник Потока, который помогает ему отбивать любые атаки, а потому, что бы он, Ламорак, ни делал, все будет бесполезно.

Аркадейл уже отпластовал солидный кусок его кожи и теперь, держа его за край, обращался к своим ученикам:

– Теперь вы оказываетесь перед выбором: если времени мало, то можно начать постепенно срезать мышцы, но осторожно, не затрагивая артерии и вены. Такая техника требует опыта, поэтому рекомендую заранее подобрать двух-трех индивидов, не пригодных ни для чего иного, и попрактиковаться на них, ибо малейшая ваша ошибка приведет к обильному кровотечению у испытуемого, а оно, в свою очередь, к смерти. Постепенное превращение испытуемого в калеку – метод грубый, но его психологическое воздействие не сопоставимо по мощности ни с чем. Но если время терпит, можно прибегнуть к менее трудоемкой и более изысканной технике, дающей поразительные результаты.

И он взял со стола кусок сложенного пергамента и продемонстрировал его студентам:

– Соберите яйца какого-нибудь насекомого из тех, что живут роями или колониями, – идеально подходят осы, некоторые виды пауков, мух или, на худой конец, тараканов.

– О боже, – прошептал Ламорак и едва успел подавить рвотный рефлекс, как его сломанная нога напомнила о себе с новой силой.

– Затем просто насыпьте эти яйца на открывшиеся мускулы, а кожу пришейте на место, вот так, – сказал Аркадейл, берясь за дело. – Через несколько дней, когда из яиц начнут вылупляться личинки, ваш испытуемый сам будет молить вас о том, чтобы вы дали ему шанс рассказать все, что он знает.

Закончив пришивать лоскут кожи толстой грубой ниткой, он отряхнул руки.

– А теперь, – оживленно продолжил он, снова берясь за скальпель, – рассмотрим применение аналогичной техники в брюшной полости.

9

Я заглядываю за угол коридора, на другом конце которого двое с арбалетами стерегут дверь, и сосу костяшку пальца, разбитую о скулу стражника; на языке у меня вкус меди, а в голове одна мысль: кой черт подбил меня на эту глупость?

Видно, парни с арбалетами стоят там давно: они уже обо всем успели переговорить и теперь помалкивают. Вдруг один из них соскальзывает вдоль стены на пол и усаживается задницей на камень. Над его головой одинокая лампа висит на крюке, вбитом в каменную стену у притолоки.

У моего плеча раздается шепот Таланн:

– Ну что там?

Я, не оглядываясь, показываю ей два пальца.

– Мы справимся, – говорит она.

Справиться-то мы справимся, вопрос только в том, как подобраться к ним незаметно, чтобы они не успели нашпиговать нас сталью.

«Смелость, смелость и еще раз смелость». Кажется, это говорил Наполеон. Хотя какая разница кто, все равно как про меня сказано.

– Жди здесь.

Я беру из ее рук окованную железом дубинку, тяжеленную, словно палица, – мы забрали ее у стражника, которого оставили лежать в пустой камере с кляпом во рту. Мы не стали снимать с него доспехи – все равно ни мне, ни Таланн они бы не подошли.

– У тебя же есть метательные ножи?

Я качаю головой:

– Слишком далеко, к тому же парни в доспехах – надо метить в горло, а с такого расстояния силы броска не хватит, чтобы убить, даже если я попаду.

– А я умею делать много разных впечатляющих штук, – говорит Таланн.

– Конечно умеешь. Погоди, придет твое время.

– Кейн, – говорит она и кладет мне на плечо теплую ладонь, – всего пару ножей. Прошу тебя. Если не получится… если у нас не выйдет… не оставляй меня безоружной. Я… я не могу снова вернуться в камеру…

Я вспоминаю ее – голую, в луже дерьма, прикованную цепями к полу, и поневоле морщусь. От нее до сих пор пахнет. Молча я вытаскиваю из ножен на бедрах два кинжала и протягиваю ей. Она берет их обеими руками, так, словно принимает чашу с причастием. В каждом ее движении чувствуется трепет, словно мои ножи имеют для нее какое-то особое значение. Но разгадывать эту загадку некогда, и я говорю:

– Держи и не показывайся. Видок у тебя… ты только не обижайся, но, если они тебя увидят, вся наша затея пойдет насмарку.

– Не волнуйся, я же не дура.

Дай бог, чтобы это было так.

Я выхожу в коридор и размеренным шагом направляюсь к охранникам. Те поворачивают голову на стук моих подошв по каменному полу, а я тоном хищной властности начинаю:

– Есть ли какая-нибудь причина для того, чтобы часовой на посту не стоял, а сидел на заднице? – Тот, что сидит, вскакивает на ноги, второй отталкивается от стены; оба вытягиваются по стойке смирно, косясь в мою сторону: они пытаются разглядеть, кто я, но тени в моем конце коридора слишком густы, и они различают лишь силуэт. Я ласково добавляю: – И нечего на меня так глазеть, вы, ленивые мешки с дерьмом.

Я уже вижу между ними дверь: она массивная, запертая на замок и без глазка. Это хорошо. Стражники стоят с непокрытой головой: даже здесь, в промозглом Донжоне, человеку в кольчуге скоро становится жарко. Стальные тазики-шлемы стоят на полу, у ног. Вот и удобный случай: направить дубинку по горизонтали, дать в ухо одному, потом, пока первый прочухается, влепить второму…

Один из стражников срывает с плеча арбалет и выхватывает крюк, чтобы взвести тетиву.

У меня перехватывает горло, но шага я не сбавляю.

– Что это ты там возишься?

Стражник кладет стрелу в бороздку.

– Приказ генерала номер три, господин, – извиняющимся тоном говорит он. – Вас нет в списках.

Я продолжаю идти. Солдат поднимает арбалет. Второй, судя по всему, раздумывает, не сделать ли и ему то же самое. Вперед: смелость, смелость и еще раз смелость.

– А ты чего медлишь, солдат? – рявкаю я. – Почему арбалет еще не взведен? Где стрела?

– Простите, господин, простите, – бормочет он, поспешно нашаривая на поясе крюк.

Десять шагов, большего мне не нужно.

– Приготовиться к инспекции.

Команда почти сработала – второй, который замешкался, уже протягивает арбалет мне, но первый разворачивается в мою сторону и одним плавным движением, говорящим о долгой практике, наводит на меня оружие:

– Вы не в форме. Откуда нам знать, что вы не сбежавший пленник?

Пять шагов.

– Я кому говорил не пялиться?

Второй стражник тоже прицеливается и хмыкает:

– Вот именно. Откуда нам это знать?

Черт. Вот ведь глупая смерть.

Они ждут, что я буду делать: разражусь ругательствами или попячусь.

Первый говорит:

– Назад, или я стреляю.

Но я уже поравнялся с ним и ладонью левой руки хлопаю по его арбалету сбоку, отводя его в сторону и вниз. От толчка механизм срабатывает, и стальной болт с противным «дз-зын-нь» врезается в каменный пол, а я одним прыжком оказываюсь слева от безоружного теперь арбалетчика, чтобы его обтянутое кольчугой тело прикрыло меня, и вырубаю его ударом дубинки сверху. Пока он падает, я делаю пируэт на левой ноге и ударом правой отбрасываю его бессознательное тело на второго, копушу, но тот успевает отскочить, не опуская взведенного арбалета. С тошнотворной уверенностью я понимаю: сейчас он заорет и поднимет тревогу, а в следующий миг стальной наконечник его стрелы пробьет мне грудь. С такого короткого расстояния она прошьет меня насквозь, и пискнуть не успею.

Я швыряю в него дубинку, чтобы помешать ему целиться, но он опять успевает увернуться; тогда я подскакиваю, готовясь нанести удар ногой сбоку и надеясь, что стрела вонзится мне в мякоть бедра, а не в яйца. Но в тот самый миг, когда мои ноги отрываются от пола, что-то со свистом проносится у самого моего уха, слегка задев волосы, и из горловины кольчуги стражника, как раз над его ключичной костью, вдруг вырастает рукоять моего кинжала.

Брови над широко раскрытыми глазами раненого съезжаются к переносице, арбалет падает из рук, а мой пинок едва не сносит ему голову раньше, чем оружие с грохотом валится на пол. Болт выпадает из бороздки, тетива звонко щелкает, но вхолостую. Зато затылок стражника с хрустом ударяется о камень.

Я замираю, пораженный тем, что я еще жив.

Оцепенение длится всего секунду – я вынимаю из горла стражника нож и вытираю его о штаны, а с дальнего конца коридора ко мне бесшумно несется Таланн. Рана на шее стражника слегка расходится и сходится в такт его сиплому дыханию, точно рот, который пытается что-то сказать. Видно, как в ее глубине алые тонкие струйки текут по хрящу. Кровь брызжет мне в лицо, щекочет бороду. Я переворачиваю парня спиной вверх: пусть кровь течет в пол, может, он не успеет захлебнуться.

Я молча протягиваю нож Таланн – мне в жизни не научиться владеть им так, как она. Девушка отвечает мне широкой улыбкой:

– Я же говорила, что умею проделывать впечатляющие фокусы.

– Никогда ничего подобного не видел, – честно признаюсь я. И ничего, что она чуть не отрезала мне ухо. – Бросок был что надо. Ты спасла мне жизнь.

– Значит, будем считать, что мы квиты, или как?

Я крепко пожимаю ей руку и говорю:

– Конечно квиты.

Ее глаза вспыхивают.

Закашлявшись, она отворачивается и краснеет, а потом говорит:

– Может, лучше перерезать им глотки?

Я мотаю головой:

– Пусть поспят, пока мы не вернемся. Черепушки у них разбиты, так что вряд ли они вообще выживут, но пусть у них все же будет шанс. Они ведь неплохие ребята, в сущности. Просто работа у них такая.

Таланн смотрит на меня, будто оценивая:

– А ты не совсем такой, каким я тебя представляла.

– А ты не первая, кто мне это говорит. Скажи лучше, ты и стреляешь так же метко?

Таланн пожимает плечами:

– Может быть.

– Тогда бери арбалеты, и пошли.

Пока она собирает арбалеты и заряжает их стрелами из колчанов стражи, я невольно любуюсь интересными округлостями, которые при каждом ее движении обрисовываются под балахоном. Я хорошо помню Таланн глазами Паллас, но Паллас женщина, и она лишена тех гормональных реакций, которые делают опыт пребывания рядом с Таланн незабываемым для меня. К тому же ничто так не способствует соблазнению мужчины, как полный обожания взгляд, устремленный на него женщиной.

Но я отворачиваюсь и снимаю с крюка лампу:

– Готова?

– Всегда готова.

Она держит по заряженному арбалету в обеих руках, вытянув их вперед, как бандитка, а ее ухмылка кажется мне отражением моей собственной.

– Что, нравится, да?

– Интересно, поверишь ли ты, если я скажу, что вот сейчас сбылась моя самая давняя мечта?

Надеюсь, что это вопрос риторический; я задуваю фитиль, и коридор погружается во тьму. Я опускаю лампу на пол, ощупью приоткрываю дверь и сквозь щелку заглядываю в чашу Театра Истины.

Внизу, на самом ее дне, я вижу Ламорака: он полулежит, привязанный к столу, вокруг него голенастые железные треножники с лампами, которые светят не хуже софитов. Высокий мужик в странном комбинезоне и маске скальпелем кромсает Ламораку живот; на его левом бедре я вижу разрез в форме римской единицы, грубо заштопанный толстыми черными нитками, а правое бедро раздулось, как дирижабль.

От сцены амфитеатром идут вверх скамьи. На самых нижних сидят какие-то парни, человек десять, и следят за каждым движением того типа в маске – это, наверное, Аркадейл.

Он говорит:

– Теперь, когда мы обнажили брюшную стенку, мы снова встаем перед выбором. Личинки насекомых здесь так же уместны, как и в предыдущем случае, и даже показаны, особенно при отсутствии обширного хирургического опыта. Дело в том, что вскрыть брюшную стенку – задача не из легких: крохотного прокола желудка достаточно, чтобы в полость потекла кислота, которая станет причиной мучительной смерти испытуемого. Для наших целей такая смерть не годится, поскольку вместе с ней приходит наш главный враг – болевой шок. Но если вы чувствуете в себе силы безопасно вскрыть брюшную полость, то выберите личинки ос: именно они особенно хороши для внедрения в эту часть тела. Подробная информация о том, где их найти и как собрать, есть у вас в конспектах. Просмотрите их, пока я режу мышцу.

Желчь заливает мне пищевод, но я, скрипнув зубами, не даю ей прорваться рвотой.

– Там идет урок. Семинар, блин, по пыткам.

– Ламорак там? – шепчет из-за моего плеча Таланн. – Как он?

– Паршиво. Левое бедро особенно. Там есть другая дверь?

– Я не видела – вряд ли.

– Ладно. Я иду внутрь. А ты затащи сюда тех двоих и закрой дверь. Если в коридоре кто-нибудь появится, стреляй.

– С удовольствием. А ты что будешь делать?

Я набираю полную грудь воздуха и медленно выпускаю его наружу.

– Импровизировать.

Я вхожу в полуоткрытую дверь и начинаю спускаться по широким ступеням, полукругами высеченным в диком камне. Иду неспешно, сунув большие пальцы рук за ремень, словно у меня полно времени. Студенты внизу одеты, похоже, только в ткань – ни кольчуг, ни кожи, ни, слава Тишаллу, оружия не видно. Ламорак, видимо, заметил мое появление – тихо ахнув, он отрывает загипнотизированный взгляд от холодного блеска скальпеля и поворачивает голову ко мне. В глазах у него слезы.

Аркадейл тоже оборачивается и смотрит туда же, куда и Ламорак; его лицо полностью скрыто за серебристой маской.

– Могу ли я вам помочь? – изысканно-вежливо спрашивает он.

– Разумеется, – весело отвечаю я; студенты подскакивают при звуке моего голоса. – Я отвлеку вас ненадолго.

Я уже прохожу мимо студентов, которые терпеливо ждут, когда я объясню свое внезапное вторжение.

Хорошо бы подойти к Ламораку вплотную, но Аркадейл умен и осторожен, к тому же Ламорак портит игру: он пускает слезу и каркает во все горло:

– Кейн! Господи, это ты, Кейн!

Идиот. Надо было дать ему умереть.

Аркадейл прижимает лезвие скальпеля к пульсирующей плоти над сонной артерией Ламорака:

– Мм… Значит, вы – Кейн? Большая честь. Полагаю, вы пришли за этим?

Я останавливаюсь и развожу пустыми руками:

– Мы можем договориться, Аркадейл. Я слышал, ты человек разумный. Простой обмен: твоя жизнь на его жизнь.

– Думаю, нет. – Рукой в перчатке он делает знак студентам. – Взять его.

Я слышу за своей спиной шелест ткани и оглядываюсь на студентов. Те беспокойно ерзают, смотрят кто в пол, кто на стены, кто друг на друга – в общем, куда угодно, только не на меня. Сила моей легенды служит мне надежной защитой.

Но среди студентов все же находятся трое таких, у кого храбрости больше, чем мозгов. Они неуверенно встают и делают пару робких шагов в мою сторону, причем каждый ждет, когда другой бросится на меня первым.

– Смелость достойна уважения, – с улыбкой заверяю их я. Кровь стражников еще не высохла на моих щеках. – Однако она редко помогает выжить.

– Вперед! – восклицает один, не сходя с места. – Он не справится, если мы нападем все разом…

И он, разумеется, прав, но двое других стоят как вкопанные.

Я демонстрирую им столько зубов, сколько могу впихнуть в волчий оскал с выражением типа «черт со мной, иду на вы».

– Парни за дверью тоже так думали, – говорю я. – А они были в кольчугах, с дубинками и арбалетами. К тому же они профессиональные солдаты. Были.

Они задумываются, а я их не тороплю.

Студенты смотрят на меня глазами оленей, застигнутых внезапным лучом света в ночи.

Я раскидываю руки так, словно хочу обнять их всех разом:

– А где же ваши кольчуги, ребятки?

Все молчат.

– Ну так садитесь.

Они ошарашенно опускаются на скамью. Я поворачиваюсь к Аркадейлу, складываю на груди руки и жду.

– Ну что ж, хорошо. – Аркадейл спокойно подбирает слова, хотя его голос дрожит от напряжения. Между мной и им – стол с Ламораком, к его шее палач прижал нож, из-под его лезвия уже текут капельки крови. – Не думаю, что я смогу убедить тебя сдаться, но если ты не уйдешь немедленно, то будешь спасать труп.

– Кейн… – Ламорак хрипит, закатывая глаза так, что видны белки, – пусть он убьет меня. Ради бога, пусть он меня убьет!

– Расслабься, ты, большой ребенок. Здесь только я один имею право убивать.

– Я говорю серьезно, Кейн, – говорит Аркадейл.

Я пожимаю плечами:

– Перережешь ему горло – я оторву тебе голову. У меня ведь не будет причин не делать этого.

– Значит, наши переговоры зашли в тупик. Однако время работает на меня.

– Не у тебя одного есть союзники. Таланн: в плечо!

Звякнула тетива, – должно быть, умница Таланн уже держала его на прицеле. Студенты вскакивают, когда арбалетный болт с размаху врезается в плечевой сустав Аркадейла и расплющивает его, как удар кувалды. Раздается приятный нежный звон – это стальной скальпель падает на пол, отскакивает от него, переворачивается и снова падает. Аркадейл извивается на полу, целой рукой хватается за лопасти болта и тоненько подвывает, явно не веря случившемуся.

– Знаешь, – говорю я, обращаюсь к темноте наверху, – так я скоро привыкну, что ты рядом.

– Хей, я тоже, – шепчет она и во весь голос добавляет: – Шевельнешься – следующая прилетит в голову!

Аркадейл обмякает, подчиняясь. Я подхожу к операционному столу и начинаю резать ремни. Как только я освобождаю Ламораку руку, он с нечеловеческой силой вцепляется ею в меня и перестает сдерживать слезы.

– Кейн, поверить не могу… – шепчет он. – Они прислали тебя за мной, правда? Они узнали, что я здесь, внизу, и послали тебя, чтобы ты меня вытащил?

Он не может сказать, кто такие «они», не может назвать имя; не могу и я, но вот объявить ему жестокую правду в моих силах.

– Нет.

– Нет? В каком смысле – нет?

– Мне было приказано дать тебе умереть. Я пришел сюда потому, что мне нужен тот, кто приведет меня к Паллас Рил. Вспомни об этом, когда в другой раз наденешь кольчугу и пристегнешь меч. Кстати, о твоем мече – он теперь у Берна, ты знаешь?

Но Ламорак, похоже, не слышит: он еще не свыкся с мыслью о том, что наш общий наниматель так мало дорожит его персоной, что готов отдать его на растерзание местному палачу.

– Господи, господи, мне надо отсюда выйти…

Последний ремень разрезан.

– Ну так пошли.

Он смотрит на меня тупо:

– Моя нога… я не могу идти. Нога сломана.

– Сломана нога? – бессмысленно переспрашиваю я.

Ламорак – здоровый дядька, по сравнению с ним я недомерок, килограммов на двадцать пять легче, чем он, а Таланн и вовсе тростинка.

И как, во имя всех кровожадных богов, я потащу его отсюда?