Текст книги "Герои умирают"

Автор книги: Мэтью Вудринг Стовер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 49 страниц)

3

Крыса, петляя, бежала по улице Богов. Она старалась не покидать пространство под деревянными тротуарами – там, в тени, ее не доставали конские копыта, людские сапоги и метко брошенные обломки кирпичей, разве что отдельные проклятия; центральные улицы оказались даже безопаснее привычных подворотен, вотчины бродячих собак и хищных кошек, которых в Старом городе было великое множество. Однако возле дворца Колхари крысе пришлось покинуть свое убежище, чтобы пересечь площадь, где она едва не попала под окованное сталью колесо экипажа какого-то дворянина, а оттуда спуститься по Дворянской улице на юг Старого города, где по Королевскому мосту она перебежала на Южный берег.

У Серых Котов никогда не было настоящей штаб-квартиры – только обнесенный высоким забором двор при особняке, который Ма’элКот пожаловал Берну вместе с графским титулом, чтобы подтвердить неожиданно свалившуюся на того честь. Крыса юркнула под железные решетчатые ворота и устремилась к дому. Все двери и окна были распахнуты настежь, повсюду лежали люди, которые, судя по их расслабленно-замученным позам, спали с похмелья.

Вдруг один поднял голову, сонно потер глаза и увидел крысу. От неожиданности он вскрикнул, да так громко, что все его товарищи тут же проснулись и открыли заспанные глаза так быстро, точно и не спали.

Крыса не видела между ними Берна – может, он наверху, в спальне? Она бросилась к лестнице. Коты, которые накануне явно предавались попойке, повскакали с мест и завопили, словно охотники, чьи псы выгнали из норы лису.

Кинжал, гудя, вонзился в деревянную половицу прямо перед носом крысы, та метнулась в сторону. В следующий миг воздух наполнился летящей сталью, ножи втыкались в половицы, стены, откалывали куски резьбы на деревянных балясинах перил, и все это под дружный гогот Серых.

Крыса металась из стороны в сторону, упорно пробиваясь к лестнице, а когда поток ножей иссяк – должны же были они когда-то кончиться, – скакнула к нижней ступеньке. И тут что-то тяжелое ударило ее в спину, ледяным стежком перечеркнув хребет, задние лапы конвульсивно задергались, заскребли по полу, крыса изогнулась и укусила нож, который пригвоздил заднюю половину ее тела к полу.

Теперь, глядя на крысу, никто уже не заподозрил бы ее в избытке ума: налицо было лишь инстинктивное стремление ранить то, что ее убивало, попытка оставить свой след в жизни, которая выбрасывала ее из себя.

4

Один из Котов нагнулся над мертвой крысой и, щуря опухшие со сна глаза, разрезал шнурки, державшие на ее спине пакет. Поднял его к свету:

– Это еще что такое?

Вокруг него сгрудились остальные Коты.

Он развернул письмо и стал читать.

«Шут Саймон перевозит сегодня Актири из доков Промышленного парка на барже, вниз по течению, для Тераны. Закрывающий голову колпак из серебряной сетки разрушит чары, скрывающие их от чужих глаз».

Глаза Кота полезли на лоб, сердце часто забилось.

– Где Граф? – рявкнул он. – Кто знает, где Граф Берн провел эту ночь?

Но вместо ответа на него посыпались нетерпеливые вопросы. На бумаге послание? Что в нем? Для кого оно? Кто его писал? Он взмахнул листком над головой:

– Кто-то опять сдал нам Шута Саймона, на этот раз мы не должны оплошать. Скачите к Первой башне; пусть все встают к противокорабельной сетке – и найдите Графа!

5

Тоа-Ситель завтракал, когда к нему прибежал мальчишка-паж и, тяжело дыша, передал ему приказ немедленно явиться к Императору.

Спрашивать, где сейчас Император, не было нужды: раннее утро тот неизменно проводил в Малом бальном зале за Великим Трудом. Искусство, как любил говорить Император, творится от зари до полудня, когда восходящее солнце дарит ему свою силу; после полудня искусство становится декадентским, оно мельчает и вытягивает из художника жизненную энергию, замещая ею то, что уже не может дать повернувшее на закат светило.

Придя в Малый зал, Герцог застал там Берна. Граф был в одежде для боя – облегающий мундир и штаны из побуревшей саржи, некогда цвета давленой земляники. За плечами у Графа висел краденый клинок. Берн был хмур, точно с похмелья, – обычное для него состояние в утренние часы, – но явно свеж и готов к действию. Огонек возбуждения в его глазах предвещал лишь одно – перспективу скорого кровопролития.

Император стоял у края котла, пятна глины засыхали и трескались на его килте. Он был бос и почти наг, как всегда во время работы, разгорячен жаром от углей, а на руке, которую он протянул Тоа-Сителю, мышцы взбугрились так, словно под кожей перекатывались булыжники.

– Подойди ближе, мой Герцог. Что ты скажешь вот об этом?

И он вложил в ладонь Тоа-Сителя клочок пергамента. Но взгляд Герцога был прикован к статуе, сиротливо качавшейся в сыром от испарений воздухе, словно позабытой создателем.

Это снова был Кейн; накануне Ма’элКот потратил все утро, пытаясь найти ему место в своей скульптуре, вертел его и так и этак, прикладывал туда и сюда, но в конце концов признал поражение. Видимо, ночью его посетила новая мысль: статуя Кейна увеличилась до семи футов и почти не уступала в росте самому Императору.

Тоа-Ситель нахмурился. Почему-то это показалось ему кощунственным, хотя почему, он и сам не понимал. Будучи прагматиком до глубины души, Тоа-Ситель давно смирился со своей неспособностью ценить искусство, и не это волновало его сейчас, его беспокоила та необыкновенная быстрота, с которой Кейн занял столь значительное место в помыслах Императора.

Герцог опустил глаза и прочел сообщение на клочке пергамента: «Шут Саймон перевозит Актири, защита от чар – капюшон из серебряной сетки».

– Кто это писал?

– Ламорак, – коротко ответил Берн. – Я знаю его руку.

Герцог хмыкнул и перевернул листок – на обратной стороне ничего не было. Он пожал плечами:

– Кажется, ты не удивлен.

Улыбка скользнула по лицу Тоа-Сителя и пропала, сверкнув, как лезвие бритвы.

– Я давно знаю, что Ламорак еще до плена был твоим осведомителем в стане Шута Саймона. Но я слышал, что вы… гм… поссорились. Ты сломал ему ногу, приказал пытать – с полезными людьми так не обращаются.

Берн развел руками:

– А он перестал быть полезным.

Герцог приподнял письмо и со значением поглядел на Графа:

– Видимо, ты поспешил с выводами. Хотя должен тебе сказать, что если бы я обошелся со своим осведомителем так же, как ты со своим, то я бы не смог ему больше доверять.

– Мы и не доверяем.

Рокот далекой грозы в голосе Ма’элКота прекратил их спор. Тяжелые ладони Императора легли на плечи обоих придворных.

– Мы не знаем, какая Ламораку выгода писать нам после того, что было, и потому предполагаем, что это какой-то хитрый ход. Берн и его Коты сделают вид, что поверили, пойдут в порт, поставят там охрану и обыщут все баржи.

– А что это за капюшон? – спросил Тоа-Ситель. – Кажется, я уже слышал нечто подобное…

– Мм… да. Мастер Аркадейл время от времени заказывал искуснику Конносу кое-какие приспособления для Театра Истины. Последним таким заказом был костюм из тончайшей серебряной сетки для защиты Аркадейла от заклятий мелких магов, которые попадаются среди пленников Донжона: дорогой заказ, и Аркадейл расплатился за него тем, что объявил Конноса Актири.

Император сокрушенно вздохнул:

– Я Сам решил, что полезность этого изделия ограниченна: всякий, кто надевает его, оказывается полностью изолированным от Потока, а следовательно, беззащитным. Должно быть, Я поторопился: Моя сила стала причиной предвзятости Моего суждения. Я уже велел изготовить несколько таких костюмов, чтобы позже испытать их Самому. А пока Я послал в Донжон за костюмом Аркадейла, чтобы разрезать его на куски и сшить из них еще три-четыре капюшона. Как только они будут готовы, мы поймем, обманывает нас Ламорак или нет.

Тоа-Ситель кивнул на огромную фигуру Кейна:

– А он что говорит? Он уже знает о письме?

Ма’элКот взвился точно ужаленный, его рука, до этого мирно лежавшая на плече Тоа-Сителя, превратилась в стальные тиски, которыми он оторвал Герцога от пола. Внезапная ярость исказила гармоничные черты Императора, превратив дотоле прекрасное лицо в демоническую маску, глаза полыхнули красным огнем.

– Я не знаю! – взревел он так громко, что Тоа-Сителю показалось, будто ему в уши воткнули по кинжалу.

Взгляд Ма’элКота буквально прожигал кожу. Силы покинули Герцога, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть и висел безвольно, как заяц в пасти льва.

Пажи, которых в Малом зале было, как всегда, много, подпрыгнули, напуганные громом императорского гнева; те обитатели дворца, кто еще спал, наверняка проснулись, как от кошмара. Тоа-Ситель подумал, что по всему городу, да что там, по всей Империи каждый, кто прошел через ритуал Перерождения, будь то мужчина, женщина или ребенок, замер сейчас, забыв о повседневных делах, захваченный невесть откуда взявшимся дурным предчувствием. Герцог не сомневался: все Дети Ма’элКота смущены предощущением надвигающейся катастрофы.

В следующее мгновение Тоа-Ситель почувствовал, что его ноги снова коснулись пола. Жесткие тиски, сжимавшие его плечо, опять стали теплой отеческой рукой, которая заботливо поддерживала его, пока он не обрел равновесие.

– Прими Мои извинения, Тоа-Ситель, – сказал Ма’элКот ровным голосом, в котором, однако, еще звучали отголоски титанической бури. Он так глубоко вдохнул, что было удивительно, как не лопнула его грудная клетка, потом медленно-медленно выдохнул. – Работа идет плохо, Мои нервы натянуты как струны.

Герцог промолчал, опаленный внезапно обрушившейся на него яростью. Словно ребенок, впервые отведавший тяжесть отцовского кулака, он был в смятении: боль, страх, стыд, непонимание, как себя вести и как говорить с ним дальше, навалились на него.

Крошечные бусинки едкого пота выступили из каждой поры его тела, и причиной тому была не только жара, которая царила в Малом зале. Даже Берн и тот выглядел потрясенным.

– Смотрите. – Ма’элКот отвернулся от них обоих, так что они не могли видеть его лица. – Когда Берн пришел ко Мне сегодня утром с письмом, Я заговорил с Кейном, чтобы рассказать ему новость. Если он все еще с Ламораком, думал Я, то подтвердит, что писал именно он, или опровергнет, если он этого не делал. И в том и в другом случае Мне стало бы ясно, что происходит. И вот каковы результаты.

Огромный манекен поднялся выше, перелетел через край котла, приблизился и опустился на пол рядом с ними.

Ма’элКот вытянул руку так, словно собирался благословить куклу, и ладонью заслонил ее лицо от утреннего солнца. Сила Потока рывком устремилась в протянутую ладонь так, что весь дворец как будто присел в магическом вакууме, а воздух вокруг Ма’элКота вскипел и замерцал.

– Кейн…

Слово заметалось внутри черепной коробки Тоа-Сителя, как эхо в подземном зале, но глиняная кукла оставалась безжизненной и немой.

Обычно при первых звуках Речи любая кукла словно оживала, принимая позу человека, к которому были обращены слова, заимствуя его выражение лица. Ма’элКот говорил, а кукла отвечала, шевеля губами, как будто она и была тем человеком. Но тут творилось что-то невероятное… Тоа-Ситель прищурился и вытянул шею, чтобы лучше разглядеть лицо манекена из покрытой кровью глины.

И он увидел, что в этом лице не просто отсутствует мимика – в нем нет чего-то важного, что одно могло бы объяснить непредвиденную неудачу Речи. В лице, как и во всей фигуре, не было правды, истины, которая указывала бы на саму возможность движения. Все куклы, из которых Ма’элКот складывал свой магический рельеф, казалось, притворялись неживыми, а стоило наблюдателю отвернуться, как они начинали ходить, говорить, смеяться и даже любить друг друга. Совсем не то Кейн – его кукла как была, так и осталась мертвой, словно игрушка, выброшенная на помойку. И хотя каждая черточка Кейна была воспроизведена с точностью не меньшей, чем у других кукол, неуловимая погрешность в их соединении превращала его в большой кусок глины, которому постарались придать сходство с определенным человеком.

– Вот видите, – глухо сказал Ма’элКот, – он не просто не отвечает. По какой-то причине Мой голос не дотягивается до него.

– Но как такое возможно?

– Меня окружают загадки. Почему Я не могу проникнуть в магию, которая прячет каждый шаг Шута Саймона? Почему Ламорак так жаждет предать, что готов забыть даже о смертном приговоре? И где Кейн?

– Может, он умер? – с надеждой в голосе отозвался Берн.

Ма’элКот презрительно фыркнул:

– У тебя что, глаз нет?

Кукла отскочила от Императора, повернулась и запрыгала, словно дразнясь, под самым носом у Берна.

– Это не лицо мертвеца! Это лицо человека, которого никогда не было! Кейна стерли из мироздания так, словно его никогда не существовало или он был призраком, нашей общей грезой. Но Я дознаюсь, как такое возможно. И почему. Всю Мою магическую Силу Я направлю на решение этой задачи, хотя Кейн уже ускользал от Моей хватки не раз и не два.

Кукла перелетела через край котла спиной вперед и шлепнулась в грязь так, словно ее швырнула туда невидимая рука рассерженного гиганта. Ма’элКот стоял меж двух придворных и трещал костяшками пальцев, как борец, разминающийся перед схваткой.

– Берн, бери Котов и отправляйся с ними на баржи. Записка может оказаться диверсией, наживкой; пусть Шут Саймон думает, что мы на нее клюнули, может, тогда он открыто проявит себя где-то еще. Если записка не лжет, то мы возьмем его у реки сегодня. Тоа-Ситель, предупреди всех мужчин, женщин и даже детей, кто когда-либо работал на Очи. Пусть смотрят в оба глаза и слушают в оба уха и немедленно сообщают обо всем, что увидят и услышат. Мне надо знать, что творится в городе. А ты… – Ма’элКот надвинулся на Герцога, обдавая его своим жарким дыханием с запахом крови, – ты лично займешься поисками места, где человек может скрыться от Моего голоса. Я хочу знать, где такое место, куда не простирается Моя воля. Выяснить это так же важно для Меня, как поймать Шута Саймона, – хотя бы ради собственного спокойствия.

Отвернувшись от них, Император легко перескочил через край котла и зашлепал по кипящей глине. Он воздел руки, и из кипящей жижи прянула вверх фигура человека: это опять был мужчина, который рос, рос и рос, пока не достиг двенадцати футов. По воле Императора у него уже появился сломанный нос, подбородок закурчавился короткой бородкой, но тут Ма’элКот отвлекся и, полыхнув зелеными глазами, прорычал Тоа-Сителю:

– Найди Кейна.

6

– А главное, я не могу понять, спланировал он все заранее или нет. Не понимаю даже, насколько это важно.

Стоять было больно, и потому Хари Майклсон сидел у маленького квадратного окошка на жестком стуле для допросов.

Его правая рука была примотана к груди, чтобы ограничить подвижность трапециевидной мышцы. Рана, кое-как обработанная от заражения и зашитая грубыми крупными стежками, не поддавалась вмешательству продвинутых земных технологий, поскольку это грозило возможным разрывом континуума при следующем Трансфере в Анхану. Кейну сделали несколько инъекций универсальных антибиотиков отложенного действия, так что теперь внутри пострадавшей мышцы медленно растворялся недельный запас крошечных капсул с обезболивающим. Левое плечо и колено дико болели – не только от битья, но и от стероидов, которыми накачали оба сустава; и хотя противовоспалительное ввели в каждый из многочисленных темно-багровых синяков, оставленных гелевыми дубинками, которыми забили его до бессознательного состояния, весь его торс был обмотан липкой хирургической лентой, чтобы скрыть опухоли.

В Анхане он будет объяснять свои синяки падением в Шахту. Хорошая версия, не хуже всякой другой: журналисты проглотили не поморщившись, да и младший медперсонал тоже.

Хари так пристально вглядывался в капли дождя, вертикально скользившие по стеклу снаружи, будто надеялся прочесть в их траекториях ответы на свои вопросы. «Странно, каждый раз, когда я здесь, идет дождь», – подумал он.

– Не понимаю, какой ему от этого прок, – продолжал он вслух. – Он даже разрешил журналистам доступ в мою палату – не успел я глаза открыть, а они уже тут как тут, жужжат вокруг меня, как мухи. В такси по дороге сюда не было канала, по которому не болтали бы обо мне. Одни цитировали меня, другие довольствовались интервью с медперсоналом, на третьих каналах Актеры-пенсионеры строили предположения о том, как прошла моя финальная встреча с Берном. Агенты по связям из студийного отдела маркетинга обещали ускоренный перевод записи в формат вторичного просмотра, какие-то придурки пищали, что им якобы известно о «дефекте в механизме Трпнсфера Уинстона».

Хари приложил левый кулак к стеклу и уперся в него лбом, разглядывая складки кожи на большом и указательном пальцах и грубые подушечки мозолей на костяшках.

– Один тип из Чикаго взял интервью у родителей Шанны. Так вот, они… – Горло вдруг перехватило так, что пришлось прокашляться. – Алан и Мара не смогли получить места, представляешь? Им даже нельзя воспользоваться компьютером собственной дочери, поскольку это ведь не ее Приключение, а мое. Они же Торговцы, ты помнишь. Койка для первого просмотра им не по карману. Черт, я должен был дать им денег, но я даже не подумал, а они слишком горды и ни о чем меня не попросили… Так вот, эта чикагская сволочь устроила сбор пожертвований, этакий всемирный марафон, чтобы собрать сумму, которая позволит Лейтонам досмотреть до конца мое Приключение. Говорят, он уже собрал кучу денег, а пожертвования все продолжают поступать – угадай с трех раз, кому достанется разница?

Отбившись от медийных акул в госпитале Студии, Хари даже не поехал домой: он знал, что́ его там ждет, – съемочные группы с камерами, софитами и микрофонами наперевес наверняка окружили Эбби так, что и близко не подойдешь. Марк Вайло не отвечал на звонки: он покинул Студию вечером, пока Хари валялся без сознания в госпитале. Хари решил, что он, должно быть, уединился со своей Доул в каком-нибудь заповеднике Свободных и они вместе ловят кайф. Да и что от него толку – ну прикрыл бы он Хари от прессы, а дальше что? Ему ведь не выскажешь всего, что накопилось на сердце, не выложишь все, чем так необходимо поделиться хоть с кем-нибудь.

К тому же многое из того, что ему надо рассказать, опасно: за такие слова, если их услышит Социальная полиция, ему не поздоровится – быстро перешьют в киборга, и дело с концом. И Вайло не поможет, да Хари и не стал бы подвергать Патрона такому риску.

Вот почему он выбрал то единственное место, куда мог поехать всегда, и того единственного человека, который все выслушает и никому не расскажет. Этим местом был социальный лагерь Бьюкенен, точнее, его изолятор для немых, где ни одно слово не записывалось на пленку и даже не прослушивалось, а человеком там был безумный отец Хари.

– Как ему удалось так ловко собрать все в одну кучу? Получается, он знал, как все будет, еще когда отправлял Ламорака в Надземный мир, чтобы тот предал Шанну? Или когда давал согласие на ее Приключение? Если так, то с чего все началось? С Тоа-Фелатона, что ли? И что для него важнее – уничтожение Ма’элКота или рейтинги?

Дункан Майклсон бессильно лежал в постели, слушал Хари и молчал, только хрипло кашлял время от времени. Тогда вены на его лбу выступали жгутами, и Хари, как всегда, не знал, понимает его отец или нет, пока тот не заговорил:

– Какая… разница?

Бледный призрак отцовского лица отражался в заплаканном окне, и Хари ответил ему, не поворачивая головы:

– Никакой, конечно. Все равно я уже труп.

– Нет…

Тело Дункана сотряс конвульсивный кашель, рот наполнился слизью. Хари подошел к кровати, ослабил ремни на отцовских запястьях и поднес к его рту бумажный платок, чтобы он мог сплюнуть. Потом осторожно обтер ему губы.

– …не труп… – Слова давались Дункану с болью. – Ты выиграешь…

«Чокнулся ты, что ли?» – чуть было не ляпнул Хари, но вовремя сдержался и подавил горький смешок.

– Выиграю? Пап, да я еле ноги передвигаю. Шанна умрет через пару дней. Она влюблена в ублюдка, который собирается ее убить, а я разрываюсь между Студией и гребаной Империей Анханан. Даже если я успею к Шанне вовремя, если доживу, все равно… она не хочет, чтобы ее спасали…

– А как же… – слова давались отцу с неимоверным усилием, – Кольберг?

Хари понурил голову:

– Он слишком умен для меня, пап. Он с самого начала опережает меня на несколько шагов. – Хари переплел пальцы рук и хрустнул ими так, словно раздалась пулеметная очередь. – Когда я очнулся в госпитале, мне потребовалось полчаса, чтобы действительно поверить, что я собирался убить его. Мне потребовался еще час, чтобы прийти в себя после неудачи.

– Глупый… глупый мальчик. Помнишь, я говорил… объяснял тебе, в чем твоя проблема?

– Еще бы. Ты часто мне это говоришь. Проблема в том, что я – Раб, да?

Еле заметная улыбка искривила бескровные губы Дункана.

– Больше нет…

– В смысле?

– Он… Кольберг не умнее тебя, Хари. Таких людей мало… Он просто… Он идет к цели, понимаешь? Сокращает дистанцию, крохотными шажками подбирается к тому, чего он хочет. Он делает шаг, даже если не знает, куда он его приведет… Но если быть упорным и все время бить в одну точку, рано или поздно все сложится так, как тебе надо… и тогда все будут считать тебя гением, как будто ты все знал наперед…

– Все равно не понимаю…

– Слушай… – Трясущиеся пальцы Дункана на удивление сильно сжали запястье сына. – Поступай как он – не останавливайся. Будь как Кейн; он ведь все время делает одно и то же, и ты вместе с ним. Кейн побеждает – это и твоя победа. Шаг за шагом иди на свет, а когда все сложится так, как тебе надо, ты только протянешь руку – и все, ясно?

Хари нахмурился:

– Ну, в целом да…

– Так ты его и победишь.

Хари сосредоточенно прищурился – у него возникла мысль.

– Видишь? – не умолкал Дункан. – Ты не Раб. Ты думаешь о том… как победить. Раб о таком даже не думает – Рабы не сопротивляются, не позволяют себе сопротивляться. Ты – не вещь… ты это понял. Значит, ты сможешь его победить. Уже победил.

– Вряд ли…

– Нет, нет, нет. Думай. Я мало чему тебя учил, но одному старался научить всегда – думай. Побьешь Ма’элКота – придет другой Ма’элКот. И другой Кольберг, много Кольбергов. А ты уже победил своего злейшего врага – свой внутренний голос… Он твердит тебе, что твой бой проигран… Шепчет: ты ничего не можешь сделать… Заставь его замолчать – и этой победы никто у тебя не отнимет. Может быть, ты умрешь, но умрешь сражаясь.

«Или попаду сюда, в соседнюю с тобой камеру», – подумал Хари. Дункан ведь тоже делал свои крошечные шажки. Он победил свой внутренний голос – и за это его раздавили как таракана.

Хари вздохнул и покачал головой:

– Никого я еще не победил, па. Я пытаюсь, но пока он от меня уходит.

Веки Дункана опустились, и он осторожно засмеялся. Смех вышел скрипучим, точно заржавленным.

– Ничего… знать врага – уже половина победы… Иди вперед, Хари. Сделай первый шаг и не останавливайся.

– Легко тебе говорить, – прошептал Хари, отворачиваясь. – Для тебя-то все кончено. Ты свое отыграл много лет назад.

– Ничего не кончено, – ответил Дункан. В голове у него, может, и был туман, зато со слухом полный порядок. – И ничего я еще не отыграл. Я еще на поле, Хари.

Хари взглянул в истерзанное лицо отца и увидел, что тот улыбается. Улыбка была еле заметной, но в ней сквозила такая уверенность в своих силах, совершенно неуместная в этом бараке, в этом слабом, изможденном человеке, что оставалось лишь верить каждому его слову.

– Я еще иду, малыш, – продолжил Дункан и искалеченной рукой смахнул пену с губ. – И только что сделал еще один шажок.