Текст книги "Люди сорок девятого (СИ)"

Автор книги: Мария Минаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

– Наши? – спросил он и ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Несколько пустяковых ранений. У него не было времени прицелиться, – ответил озадаченный маршалл.

– Хорошо, – облегченно выдохнул Джонатан. – Значит, все не так плохо.

Наступило непродолжительное молчание.

– Извините, может этот вопрос покажется вам неуместным... – осторожно начал маршалл, чтобы прервать неловкую паузу, в его голосе сквозило любопытство, – но как вы узнали, что он сбежит?

– Предчувствие, – сказал Линдейл, кивнув в сторону лежащей на полу камеры связки. – Кто-то из наших забыл ключи на краю стола, и он до них дотянулся. Цепь от наручников набросил на них, должно быть.

– Значит, когда я с ним говорил... – задохнулся служитель закона.

– Увы, – кивнул Джон.

– Очень сожалею, – засуетился маршалл, – Я выясню, чья оплошность... Вы не ранены?

Джонатан отрицательно покачал головой, и сразу же последовал следующий вопрос:

– Прикажите послать погоню?

– Нет. – Джонатан Линдейл устало отмахнулся. – К черту лошадь. Я устал. А парень... что ж, если он вернется, у вас будет шанс. К тому же да, вы правы, я пытался ему помешать, и он врезал мне по больной ноге. Сходите за Алисой, будьте добры.

Пожав плечами, маршал удалился. "В конце концов, – думал он, – каждый босс имеет свои причуды."

Оставшись один, владелец салуна поднял упавший стул и опустился на него, глядя на вершины гор за окном, его мысли нехотя сочились сквозь туман в голове. "Ладно, Джонатан Линдейл, пришло твое время вернуться домой и застеклить, наконец, крытую оранжерею выцветшими обрывками своей памяти, освободившись от нее навсегда." Теперь он может позволить себе забыть, раз сумел отпустить своего врага, да и янки к тому же.

* * *

Снова трясясь на неоседланной лошади, Морган прикидывал, где еще не занесло снегом перевал окончательно. «Может быть, заехать к миссис Черрингтон?» – спрашивал он сам себя, растирая покрасневшие от мороза пальцы, и восстанавливая в памяти жаркое, трещащие дровами в камине, пламя, горячую кружку кофе, сжатую в ладонях, но мгновенно, хотя и не без сожаления, отверг эту мысль.

Может, когда-нибудь потом... не сейчас, нет.

Эта женщина наверняка предложит ему остаться, вопреки всему, не боясь уничтожить остатки своей репутации, и он, глядя в ее усталые глаза, не сможет, не посмеет отказаться... и снова застрянет здесь.

"У меня обострилась весенняя лихорадка," – мысленно возразил он ей. "Но сейчас зима..." – скажет она, и будет права, потому что только идиот бежит от такой женщины, ее пирогов, теплого очага, особенно если у него нет даже перчаток... а он ответит: "Неважно..." И она огорчится... Не поймет, что ему надо уехать, а почему, он не знает и сам. Пока не знает, только чувствует, что необходимо хоть так, ускакав без оглядки, разорвать затянувший его водоворот, чтобы восстановить свои силы для новых боев. Может, года через три...

Вдохнув полной грудью ледяной ветер со слепящих глаза сверкающим снегом горных вершин, Морган прикрыл глаза. Боль в виске почти отпустила, осталась только усталость. "Да, думал он, – Пожалуй, человеку нужны только свобода, конь и ружье, чтобы стать счастливым." Его спину под курткой покрывал липкий пот, и Морган качался в седле, надеясь, что это движение хоть немного согреет его и не даст одежде заледенеть. Надо продержаться несколько часов, а потом, когда опасность минует, он выроет себе берлогу где-нибудь в снегу и просушит свои вещи. Изредка беглец оглядывался и останавливал лошадку, настороженно ловя в тишине каждый слабый звук, опасаясь погони, но ее не было. Лишь снег иногда срывался с переплетенных над его головой ветвей и осыпался вниз комьями, увлекая за собой пелену тончайшей пыли. Морган облегченно вздыхал и трогался вновь.

Он не торопясь ехал, петляя между огромными соснами, мысли медленно кружились в его голове и по мере того, как он удалялся от города, внутри него пробуждалась, подавляя восторг, вызванной ощущением внезапной свободы, уязвленная гордость.

"Тебе кинули подачку... – шептал вкрадчивый голос в его голове, пробуждая прежнюю ярость, – подачку... Как паршивому псу..."

Вот так: просто щелкнул пальцами! Ему было мало повесить врага, уничтожить его, нет, надо было заставить его чувствовать себя обязанным, унизить, растоптать его достоинство. Только сейчас стрелок понял все коварство Линдейла, который придумал для него казнь, пытку, во много раз страшнее повешенья. Владелец салуна, путем интриг захвативший ранчо и избавившийся от конкурентов, утвердил свое превосходство, свою безграничную власть, играя с пленником, находившимся полностью в его распоряжении, но на несколько мгновений забывшим об этом, как кошка с мышью.

Да... Он, Морган Джуннайт, который предпочел бы смерть, который был готов умереть, на какую-то секунду забыл о своем положении, поверил, одержимый злобой, что еще сможет одержать верх или хотя бы прихватить противника с собой. Он слишком хотел быть снова свободным, дышать полной грудью воздухом гор, и не понял вовремя, не разобрал во вкрадчивом шепоте Джонатана, что над ним издеваются и смеются, не осознал двусмысленность своего положения, иначе бы он никогда...

Но это еще не конец... ничто не потеряно, его сердце все еще бьется, кровь стучит в жилах. Морган Джуннайт, рядовой шестьдесят девятого Нью-йоркского, унижен, лишен гордости и чести, раздавлен, но не сломлен и обезвредить его может только смерть.

– Я вернусь... – ожесточенно шептал он, кусая до крови губы, с трудом удерживая равновесие на спине кобылы, вдыхая знакомый терпкий запах лошадиного пота, – И заставлю этого гада валяться у меня в ногах и о пощаде просить. Правильно я его тогда не пристрелил, – вовремя удержался... Только вот, отлежаться где-нибудь надо, там, где никто не найдет, и залечить раны хорошенько, а так... Я вернусь, черт возьми, обязательно... Не оставлю этого так! Сапоги мои лизать будет, мерзавец... Будь я проклят, если не так! Отныне, я буду жить и дышать только жаждой отмщения...

Невыносимая, отчаянная боль разрывала его грудь глубоко внутри, затрудняя дыхание, огромным усилием он втягивал ледяной воздух в себя, голова слегка кружилась от наполнявшей все его существо ненависти. Если б он мог, стрелок бы вернулся в город, обратно, сегодня, сейчас, без малейшего замешательства развернул бы кобылу.

Каждая минута вынужденного промедления жгла его раскаленным железом, но разумом Морган понимал, что надо затаиться, выждать, набраться сил и упорно ехал вперед.

Он справиться, обязательно справиться, ведь он был бойцом с самого своего рождения. Он, Морган Джуннайт, Человек Сорок Девятого, в восемь лет прошедший тяжелым опасным путем до Калифорнии, сделавший почти невозможное, как делали люди вокруг него. Он шел, по большей части пешком, сражаясь за каждый шаг, огромным усилием передвигая сбитые в кровь ступни, но не отставая, не смея ни на миг отстать от своего фургона, без глотка воды, много миль. Жажда мучила его также, а иногда и сильнее, чем прочих, болезни, дикие звери и оружие индейцев угрожало ему так же, как им, но он видел, как умирали те, кто были гораздо сильнее и старше. И оставался жить, и поднимался каждый день на рассвете, хотя знал, что впереди ничего – только мили и мили перепаханных фургонами дорог.

Люди Сорок Девятого...

Моргана грызло какое-то смутное беспокойство... неопределенное, неосмысленное... Пока еще не достаточно сильное, чтобы победить, переломить другое, более сильное, чувство.

Что-то было не так, когда Линдейл предлагал реванш. "Мы, люди сорок девятого..." – сказал он тогда, но именно в эту секунду, дошедший до предела ненависти Морган нутром почувствовал что за этими словами скрывалось нечто большее. А еще его беспокоил взгляд Джонатана, который будто свысока пронзал его насквозь... А может, и нет.

Этот взгляд ему напомнил кого-то...

Люди сорок девятого... И его отец тоже отправился в Калифорнию, и он тоже шагал в разваливающихся башмаках, а то и босиком по нескончаемой пыльной тропе, так же страдая от невыносимой жажды, может даже спал на той же стоянке или пил из того же мутного источника незадолго до него, Моргана, или сразу после... Зеркало. «У него такие же глаза, как у меня, – удивленно думал Морган, в то время как его лошадка медленно взбиралась все выше, нащупывая копытами засыпанную снегом неровную узкую тропу, – Черт возьми, но мы ведь с ним очень похожи... Мы ничего друг о друге не знали, ровным счетом, однако, почему-то вообразили что знаем все. Может, он и прицепился ко мне, потому что...»

Морган натянул шляпу на немеющие уши. "Мы были врагами, мы играли в игру, непонятную нам самим... Может, вымещая на другом ненависть к себе, и придумывали про противника черт знает что... Нет, этого быть не может, потому что не может быть... Так свихнуться недолго!"

Все смешалось, голова больше не болела, но кружилась, и Морган цеплялся за поводья, почти ложась на шею лошадки. Изнутри его жгло одно невыносимое желание, исполнить которое он боялся больше всего, ибо чувствовал, что каким-то образом это связанно с некой преградой, пересечь которую можно только один раз и обратно дороги больше не будет, потому что что-то в нем изменится необратимо...

Мимо с пронзительным негодующим криком промчался орел, планируя в долину на широко раскинутых крыльях, кончики его перьев слегка коснулись щеки Моргана, и птица мгновенно унеслась прочь. Он натянул поводья, глубоко ошеломленно дыша, застыл на зыбкой тропе над пропастью. Лошадка фыркала, косясь краем глаза на крошечный поселок внизу, состоящий из игрушечных домиков, потом недовольно дернула головой, ослабляя узду и продолжала медленно подниматься, осторожно прощупывая камни, прежде чем перенести на них свой вес.

Стрелок хотел, смертельно хотел обернуться, в последний раз увидеть излом солнца в окне. Горы, свет, вплавленный в бриллиантовый снег, длинная коричневая шерсть под рукой – все двигалось вокруг, смешиваясь с обрывками воспоминаний возникавших из хаоса: красный с черным кружевом корсет Алисы в низком вырезе ее платья... шорох юбок миссис Черрингтон, запах ее рук... рассыпанные по полу карты... резкие черты Линдейла...

"Люди сорок девятого..." Да, это верно... как это верно!

Что-то возмутилось в нем. Почему, почему он все время ищет в словах своего врага какой-то подтекст, которого нет и быть не может... Проклятый мятежник нанес болезненный удар по его гордости. Вот и все. Более того, навсегда отобрал возможность сквитаться с Томом Анденом за себя и за Джека тоже. Кровь стрелка быстрее бежала по телу, при мысли об отмщении, согревая так, что он не ощущал больше холода, мысленно смакуя каждое упоительное мгновение.

Однако когда его лошадка выбралась-таки на ровную площадку, Морган не мог сдержаться и, круто развернув животное на небольшом пятачке, посмотрел, с высоты, на которой парят орлы, на безмятежно дремлющий в сверкающей ледяной долине городок. Кобыла презрительно фыркала и рыла копытом землю, отбрасывая брызги снега, вероятно желая скакать к облакам над пиками скал, но Джуннайт застыл на ее спине, как каменное изваяние, не моргая, глядя в одну точку. Где-то там, далеко внизу, был человек, который, возможно, понимал его лучше, чем кто-либо другой на этой земле, и который позволил ему уйти.

Его лучший враг, мужчина, которого он ненавидел больше всего – Джонатан Линдейл, владелец борделя и джентльмен.

– Надеюсь, ты нашел свою тропу, и когда-нибудь я тоже... – прошептал, задыхаясь, Морган в пустоту. С его губ срывались клубы пара, уносящие каждое слово в пространство. – Надеюсь... Возможно... мы встретимся вновь. Когда-нибудь...

Эпилог.

Первый сын Джонатана Линдейла родился в конце сентября, когда на осинах трепетала уже тронутая позолотой листва. Несмотря на возражения мужа, Алиса настояла, чтобы мальчика назвали в честь отца и деда, теперь ранчеро должен был смириться с тем, что, слышал непривычное «старший», после своего имени. К этому времени дом был полностью отремонтирован и достроен, переклейменный скот жирел на горных лугах, а «рут-и-маклахан» и «смит-вессон» сорок четвертого калибра ни разу много месяцев не покидали пояса с вытертыми кобурами, висящего на гвозде в чулане, за исключением тех случаев, когда хозяин ехал в город... Если бы Джон почувствовал смутную угрозу, нависшую над близкими, он, не колеблясь, снова достал их и подготовил к бою, но все было тихо, а, отправляясь проверять скот, он брал охотничье ружье. Строительством и ремонтом дома Линдейл занимался сам, не считая самой необходимой помощи Боба и его людей, с наслаждением посвящая этому занятию свободные часы в светлое время суток, и его ладони за лето загрубели от молотка и пилы. В предзакатные часы он позволял себе расслабиться, сидя на пороге рядом с женой, глядя как красноватое угасающее солнце трогает косыми лучами стволы сосен, ужесточая границы теней, а потом следил за звездами и луной, или аккуратно прислушивался в предзакатной тишине к биению сердца своего не родившегося, но уже существующего ребенка и понемногу возвращался к самому себе, к тому, каким должен был быть если бы все эти бурные годы вдруг оказались сном, и он никогда не уезжал из дома, построенного руками его отца...

В тот же год миссис Черрингтон наняла Райли управляющим. Мортимер выжил, но остался в Денвере, где, как говорили, женился на ухаживавшей за ним сиделке.

В январе, когда за окнами бушевала метель, и младенцу понадобилась медвежья шкура, подаренная Летящим пером, Джонатан нанял еще людей из числа проезжих, ищущих работу и теплое место для ночлега. Теперь, когда не надо было спешить, и было куда возвращаться, у Линдейла появилась привычка коротать зимние сумерки у камина в кресле-качалке с трубкой в зубах, напротив, в таком же кресле сидела его жена. Алиса заметно располнела, после рождения сына, но Джону было все равно, он всегда видел в ней интересного собеседника и друга. Она научилась ради него вкусно готовить, шить, и взяла на себя все заботы о доме. Они каждый вечер находили все новые темы для беседы, могли не соглашаться друг с другом и даже ссорились довольно часто, из-за столкновения одинаково властных характеров, но ни не день не уставали друг от друга.

В конце января их навестил, как и обещал, Летящее перо и гостил больше месяца.

Через год Джонатан получил письмо от семьи, приютившей Соломона. Муж умер и жена, зная что одна не справиться с землей, решила продать участок и перебраться с детьми к матери и сестрам у которых были свои дети и мужья, жившие все в одном доме. Линдейлу пришлось скрепя сердце поехать в Джорджию и привести Соломона на ранчо. К его удивлению старик воспринял дальний переезд и все увиденное в новом доме спокойно, даже с некоторым оживленным любопытством. Он с удовольствием развлекал ребенка, рассказывал многочисленные истории, которыми была богата его память, даже сумел подняться на ноги, опираясь на палку, и самостоятельно передвигаться по дому. А миссис Линдейл хоть и не была Бэкки Соджерн, и не обладала аристократичными манерами, и даже могла в гневе выругаться похуже иного мужчины, но готовила очень хорошо. Скорее всего, старику просто довольно было того, что мастер Джонни счастлив, и Соломон полюбил новую семью.

Линдейл догадывался, что интерес к его земле стольких людей сразу вызван не только водой, горными лугами или железной дорогой. Золота тут не было, но Джону не давали покоя слова того испанца, которого пристрелил в его салуне О'Руни. Cabalero повторял слова мексиканцев: «mucho plata»[22.], и желал знать, где прииски. У Джона имелась небольшая заявка на Клиар-Крик, доход с которой уходил в былые времена на подкуп шерифа, зарплату Райли и другие непредвиденные расходы, но она давно истощилась.

Как-то раз Линдейл, объезжая стадо, обратил внимание на черную породу, выступавшую кое-где на безлесных горных склонах на севере его земель. Заинтересовавшись, он отправился прямиком в Денвер, в окрестностях которого уже несколько лет люди сказочно богатели за счет россыпей серебра и, купив несколько книг по горному делу и химии, принялся их изучать. Вернувшись домой, Джон провел серию опытов, показавших высокое содержание серебра в черной породе. Не желая раскрывать свою тайну, Линдейл начал добывать руду и сбывать понемногу разным кампаниям, пока не накопил денег на покупку акций крупных рудников. Одни ценные бумаги приносили средства на покупку других, пока Джон не завладел солидным пакетом. Затем, желая охранить свой дом от вторжений, бывший владелец салуна тщательно уничтожил все следы разработок и даже сами признаки породы, после чего продолжал заниматься скотом, пока на его счетах в различных банках копились гигантские дивиденды, а когда шахты иссякли, он сумел выйти из игры почти без потерь.

Миссис Черрингтон не удалось полностью взять в свои руки управление хозяйством, доставшимся ей от Майкла О'Руни по воле Джонатана Линдейла, потому что дети, особенно Морган Алекзандер и родившаяся в конце лета Изабель занимали все ее время. Лишь несколько лет спустя Сьюзан Максуин воплотила ее задумку в жизнь, став первой женщиной – фермером. Очень скоро миссис Черрингтон поняла, что не прогорела только благодаря своему сегундо, который, кроме того, что взял на себя заботы о пастбищах и скоте, сам, безо всякого напоминания, нанимал и увольнял работников и вел бухгалтерию.

Ранчо приносило небольшой доход, которого хватало на жизнь, и в Денверском банке, где управляющий посоветовал хозяйке открыть счет, лежала довольно приличная сумма денег, немного увеличивавшаяся год от года за счет последующих вложений и процентов по вкладу, но гордость женщины и подспудное ощущение, что ее семья живет за чужой счет, не давали ей покоя. Миссис Черрингтон даже не могла повысить жалование человеку, на котором держалось все их благополучие, ибо вся прибыль, за исключением ежегодных взносов, уходила на содержание детей, наем новых работников, инвестиции в ранчо или расходовались на необходимый ремонт. Однажды поздно ночью, когда жуткий проливной ливень ломился в окна, безумно уставший Райли, вернувшийся с объезда стад, повесил на гвоздь дождевик, вошел в свою комнату, а она в своем байковом пеньюаре поднялась ему навстречу из кресла и стояла так, пока он обретал дар речи, с распущенными по плечам волосами, совсем не похожая на сеньору в мягком, наполненным теплом, свете единственной керосиновой лампы...

На следующий день он, ни свет, ни заря, прискакал в город и с вытаращенными, толи от ужаса, толи от изумления, глазами начал носиться по улице, крича, что ему нужно кольцо с бриллиантом, смокинг и белое платье с вуалью, размеров которого он, как скоро выяснилось, не знал. Поэтому, когда через неделю отец Блейк их обвенчал, никто не удивился.

В лице Райли миссис Черрингтон, нет, теперь уже миссис Конуэй, нашла надежную опору и хорошего отца для своих детей, а потом между ними возникла взаимная симпатия, со временем переросшая в более сильное чувство и через год у них родились два мальчика. Люсьен, так беспокоивший когда-то свою мать, всерьез увлекся лошадьми и верховой ездой под чутким руководством отчима. Понемногу он оправился от шока, только стал более замкнутым и серьезным. Теперь он работал наравне со взрослыми и, научившись обращаться с ружьем даже добывал родным пропитание охотой, когда это было необходимо, никогда, впрочем, не наводя оружие на человека.

Через четыре года после войны за ранчо и гибели мистера Черрингтона в город вернулся Мортимер, потерявший жену в эпидемии гриппа, и временно поселился у брата вместе со своей двухлетней дочерью. Не прошло и месяца, как он сделал предложение Жаклин, которое та, тщательно обдумав, приняла.

Железную дорогу в конечном итоге все же построили, но прошла она много южнее о чем горожане, к своему великому огорчению, узнали последними. Говорили, что от первоначального проекта отказались из-за плавуна и многочисленных оползней на намеченном маршруте. Так это было на самом деле, или в дело вмешались древние духи, неизвестно, но люди потянулись из Иглз-Неста в другие места. Первыми, почувствовав, что денежный поток начинает иссякать, перебрались в Денвер Фокси и Лу, где, по слухам, на свои сбережения они открыли салон. Последним уехал отец Блейк. В один прекрасный день он запер свою церковь и переселился на ранчо Линдейла, где, по крайней мере, мог рассчитывать на интересную беседу с неглупым человеком и партию в шахматы после ужина. Они с Джоном говорили обо всем, и Алиса иногда присоединялась, когда предмет разговора ее интересовал. Потом отец Блейк получил приход в Денвере и отбыл туда. С того времени, хотя бы раз в месяц, а то и чаще, когда выдавалось свободное время, он предпринимал дальнюю поездку: сначала добирался до Конуэев, обедал и проводил часть дня у них, а, переночевав, отправлялся к Линдейлам, где оставался на целые сутки или двое. Бескомпромиссные шахматные бои после ужина частенько затягивались до полуночи или часа ночи.

Мистер и миссис Линдейл почти никогда не покидали ранчо на долго. Годы шли и оба они старались наверстать упущенное время: за восемь лет Алиса родила девятерых, из них две двойни.

Дети росли, летело время...

Сыновья разъехались. Первым уехал Джон-младший, пожелавший сам найти дорогу в жизни. Время от времени от него приходили письма из самых разных уголков мира, иногда молчание длилось по несколько лет, и тогда родители даже не знали, жив он, или нет. Близнецы Гарри и Ричард, и их брат Дэвид поступили в Алабамский университет и уехали учиться втроем. Только по дороге Дэви встретил индианку из племени навахо и остался жить с ней в окрестностях Флагстаффа. Как Аризона оказалась на пути в Джорджию, так и осталось загадкой. Гарри остался на востоке, окончив университет, и подался в политику, весьма преуспев, его близнец попытался пойти по его стопам, но потом махнул рукой, решив, что одного Линдейла в сенате вполне достаточно и, получив диплом юриста, отправился путешествовать по Штатам.

Девочки учились в пансионе в Денвере, где старшая, Мэри-Луиза, вышла замуж, а потом она уехала на восток. Остальные тоже нашли свою любовь. Однажды, вернувшись на Рождество домой, сестры близнецы Элисон и Клара новыми глазами увидели выросших братьев Конуэев, сыновей Райли. Одна из них уехала с мужем в Калифорнию, и они купили свою ферму, другая осталась жить с родителями супруга. Так или иначе, все дети обзавелись собственными семьями и домом, даже Джон-младший, в конце концов, угомонился и осел на каких-то тропических островах.

Только Огюст, девятый, самый младший, ребенок, упорно не хотел покидать ранчо. Еще в детстве он больше других детей любил ездить в седле впереди отца и с радостью пересел на пони, когда подрос, а потом и на большого коня, внимательно слушал все разговоры о делах хозяйства. Огюст говорил, что самым его счастливым днем, был тот, когда отец взял его с собой на загон скота в качестве полноправного помощника. Он сбежал из колледжа на востоке, куда поступил по настоянию родителей, без всякой, впрочем, охоты, но где продержался не больше месяца. Огюст добирался домой пешком, верхом, в пустых товарных вагонах и на любом попутном транспорте, больше года. Он поглядел страну, несколько раз уезжая в неверном и даже прямо противоположном нужному направлении, зарабатывал себе на жизнь чем придется, не гнушаясь самой грязной работой и порядком поизносился в пути.

Вслед за Огюстом домой вернулся Ричард. Заглянув на ранчо к родителям, и пожив у них пару месяцев, он сказал, что ему больше по вкусу город и уехал в Денвер, где открыл частную юридическую практику. Где-то в Монтане, во время своих долгих скитаний, Ричард встретил девушку по имени Кэролайн, никто так до конца и не узнал, из какой переделки они вместе выбирались. Устроившись и начав хорошо зарабатывать, Дэвид написал ей, и она приехала на поезде. Их венчал постаревший отец Блейк, и на свадьбу собралась вся семья, за исключением Джона-младшего, приславшего телеграмму из города, о котором никто никогда не слышал. У невесты родных не было. Ричард и Кэролайн часто навещали родителей мужа на их ранчо, потом у них появились свои дети. Вот так, сначала став отцом, Джонатан Линдейл стал дедом...

После его смерти, когда мясное скотоводство уже давно приносило доход лишь крупным хозяйствам, уже дети Огюста добились присоединения ранчо к одному из Национальных парков, навсегда обезопасив, таким образом, от чьей-либо алчности сосны, так любимые их дедом.

* * *

В 1913 году Джонатан Линдейл в сопровождении жены поехал в Денвер, оставив ранчо на Огюста, жена которого была на девятом месяце, чтобы сесть в городе на поезд, идущий на восток. Хозяина ранчо снова разрывали на части сомнения: он направлялся в Геттисберг и сам не знал, хочет ли быть там, хочет ли вспоминать... Однако приближалось пятидесятилетие битвы, к тому же где-то там была могила его отца, место упокоения любого неизвестного солдата, и с приближением июля Линдейл-старший все чаще являлся сыну во сне. Джон знал, что не найдет того места, но чувствовал, что должен попытаться.

Так или иначе, когда наемный открытый экипаж вез их через город, тем же путем, каким когда-то шли войска, воспоминания захлестнули его. Северяне наступали с Юга, Южане шли с севера и шутили, что, чтобы попасть домой, им надо пройти сквозь янки. Коляска подпрыгнула, твердая рука Алисы легла на его кисть, придавая уверенности, если не мужества, ее поддержка значила очень много, не будь жены, он, должно быть, не выдержал бы и приказал повернуть назад. Но вот позади осталась Лютеранская семинария с ее шпилем, как точка невозвращения, а лошади все бежали, неудержимо увлекая повозку вперед.

Так, или иначе, когда наемный экипаж покатил по дороге к Кладбищенскому холму, и вдали показалась громоздкая арка, сулящая, как и много лет назад, грозной надписью на воротах преследование по закону любому, кто придет с оружием на освященную землю, что-то напряглось внутри Джонатана Линдейла, и влага застлала глаза, а когда он, смахнув не желающие уходить слезы, прозрел, его взгляду открылось то самое место. Дыхание прервалось от изумления: на поле боя, где когда-то три дня гремела канонада, крики раненных пронзали небеса, и кровь стояла лужами среди камней, не впитываясь более в пресыщенную землю, высились ряды палаток. В замешательстве Линдейл припомнил то, что сперва показалось ему странным, но о чем он вскоре забыл: попутчики, узнавшие, что они направляются в Геттисберг, окидывали взглядом его серый, сшитый недавно мундир и не выказывали удивления.

Экипаж, подъехав к границе лагеря, остановился, Джон, оглядевшись по сторонам, спрыгнул первым и, протянув руку, помог спуститься Алисе. Старики в серых и синих мундирах сидели на походных стульях, ходили взад-вперед или говорили о чем-то, собравшись группками. Залатанная форма, старые шрамы.

Джонатан отошел, направившись к человеку в сером мундире, который курил в одиночестве, сидя перед палаткой.

– Не скажите ли, что происходит? – спросил он и представился, сняв шляпу. – Джонатан Линдейл. Миссис Линдейл.

Человек поспешно вскочил, уступая место, Алиса опустилась на предложенный стул, аккуратно расправив юбку и открыв веер.

– Спасибо, сэр. – сказала она, кивнув.

– Винсент О'Мелли. – представился он, – К вашим услугам. Мэм. Сэр. Разве вы не знаете? Мы отмечаем пятидесятилетие Битвы, все это продлиться три дня, или, по крайней мере, так запланировано. Нас пригласили. А вы не знали?

– Нет, – покачал головой Линдейл и вынул из кармана сигару. Винсент поднес ему свою папиросу.

– Спасибо, – сказал Джон. – Мы живем на отдаленном ранчо...

– Ну, тогда добро пожаловать! – широко улыбаясь, Винсент стукнул его по спине. – Я сам пошел в армию в пятнадцать. Тогда это казалось отличной идеей. Сказал, что мне восемнадцать. Ладно, вы, наверное, устали с дороги. Осматривайтесь, располагайтесь. Можете устраиваться в моей палатке.

Джон пожал ему руку и человек исчез внутри брезентового шатра.

– Как себя чувствуешь! – спросил Джон, – Ты побледнела.

– Ничего. – веер качнулся и замер. – Я действительно устала немного, а ты иди, осмотрись.

Джонатан медленно шел, петляя между палатками, отыскивая дорогу. Его мысли плавно текли, как вода в равнинной реке. Подумав о старых воротах на Кладбищенском холме, он усмехнулся. "Окрестных тюрем явно не хватило бы, если бы кто-нибудь вздумал покарать всех, кто тогда нарушил покой здешних мертвецов." Наконец Линдейл вышел на новое мемориальное кладбище, открытое в год переломной битвы и остановился, сняв шляпу. Солнце склонялось к горизонту, его алый свет отражался в розовато-лиловых надгробиях, резкой тенью обнажая каждую выбоину; здесь не было разнообразия дат, лишь первое, второе и третье июля и всего один год. Джонни-младший задумчиво бродил средь камней, останавливаясь подолгу у тех, где было выбито всего одно слово. Проводил кончиками пальцев по глубоким разрезам, буква за буквой, пытаясь понять, уверенный, что сможет почувствовать. "Неизвестный". Линдейл не хотел, чтобы жена или кто-нибудь другой, сопровождали его здесь, ему надо было побыть одному, чтобы постараться уловить смутное предупреждение. Пожалуй, только одного человека ему не хватало рядом, странного янки со шрамом, опоясавшим горло.

Он устал и глубоко вздохнул, облокотившись на очередное надгробье, когда внезапно, вопреки всякой логике понял, что нашел нужное место и, подняв голову, увидел себя посреди розоватого моря камней.

– Пожалуй, – негромко сказал Джон, – здесь я оставлю свои поиски. Слишком много имен и неизвестных больше, чем нужно. Не знаю, здесь ли ты, отец, но мне кажется, и значит, пусть будет так. То, что скажу, относится ко всем, синим и серым.

Линдейл склонил голову, читая молитву, потом распрямил спину и улыбнулся.

– Спите с миром, – сказал он, – теперь вас никто не потревожит.

И пошел прочь, не оглядываясь, поглощенный воспоминаниями, которые не имели больше над ним своей чудовищной власти.

Остановившись на границе лагеря, Линдейл закурил сигарету и внезапно понял, что возвращаться рано. Свернув, Джон пошел туда, где когда-то гремели бои. Он снова видел это поле и низкие каменные стены, за которыми укрывались солдаты, и снова почудилось ему, как казалось тысячу раз после того, как все закончилось, что полки стоят, и битва еще не проиграна, отец жив и все возможно. Кладбищенский холм, пшеничное поле, скотобойня, яма дьявола. Пять удачных атак южан и каждый раз янки возвращались на позиции и молодые ветки персика падали вперемешку с людьми точно также срезанные, сломанные пулями и снарядами. И густой, звенящий смертью рой пуль. Он снова ощущал запах пороха, пространство наполнилось звуком – эхом минувших сражений. К одной из каменных стен бежал тогда его отец... Достиг ли... Где-то здесь шел в атаку он сам, перепрыгивая через тела убитых, забыв о своей собственной уязвимости. Джон подумал о солдатах, своих друзьях из роты М шестого Северо-Каролинского, которая не отступила с поля боя, потому что когда все закончилось, отступать было некому.