Текст книги "Люди сорок девятого (СИ)"

Автор книги: Мария Минаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Его должно было насторожить хотя бы то, что он многократно решал уехать из Иглз-неста, но всегда находились какие-то мелкие обстоятельства, которые мешали ему. Мешали? Или он позволял им мешать?

С треском вырвалось из дерева острие второго гвоздя, (первый сломался раньше), половина доски освободилась. Схватив добычу руками, Морган жадно оглядел ее. Растрескавшееся вокруг гвоздя дерево раскрошилось с одной стороны под дополнительными ударами ноги по шляпке и стрелок, вытряхнув острый кусок железа через образовавшуюся щель, положил его рядом. Теперь у него было оружие!

Переводя дух, Морган все еще думал о том же.

В этом месте, в ограниченном решетками и запорами пространстве, проявилось со всей отчетливостью то, что стало реальным должно быть уже давно: он попал как муха в паутину, позволил другим снова втянуть себя в чужие глупые разборки, как когда вступил в армию, и даже не сумел как следует защитить тех немногих, которые этого заслуживали. То, что он находится здесь – всего лишь симптом болезни, проявившийся через много дней после заражения.

Его даже стало больно задевать то, чему стрелок никогда не придавал значения: отношение "сливок" общества даже такого захудалого городишки, как этот. Вот результат: сначала он стал игрушкой, дохлой мышью, принесенной кошкой в логово для забавы детенышей, потом, когда попытался что-то изменить, потерпел поражение и попал сюда...

Но теперь... Теперь у него есть шанс, есть оружие. Морган Джуннайт чувствовал себя намного лучше. Он отодвинул ногой вырванный кусок доски и запустил руку внутрь, в образовавшуюся дыру, наслаждаясь пустотой, обволакивающую его пальцы. Внезапно, их кончики коснулись чего-то... Чего-то твердого. Он отдернул руку в каком-то странном помутнении рассудка и, пошарив в кармане, нащупал завалившуюся туда спичку. Морган чиркнул головкой о брюки, прикрыв огонек ладонью, осторожно опустил язычок пламени в дыру, и заглянул внутрь, уже зная, чувствуя, что все пропало. Фундамент был засыпан мелкой галькой. Спичка догорела и погасла, опалив пальцы Джуннайта, он уронил ее вниз и, разогнувшись, откинулся к кровати.

Но у него хотя бы есть гвоздь. Последнее средство. Его рука нащупала оружие, и он устало поднес его ближе к глазам, чтобы рассмотреть, но железка перевернулась в его ослабевших пальцах и упала. Реакция Моргана замедлилась, прежде чем он успел перехватить катящийся по полу гвоздь, тот упал туда, вниз, в кромешный мрак щели и был окончательно потерян. Тщетно пытался Джуннайт нащупать оружие, оно то ли увязло в гальке, толи откатилось куда-то... Спичек, чтобы осветить узкое пространство под полом, не осталось.

Это был конец. Он устал, смертельно устал. Его глаза закрывались помимо воли, в виске снова появился навязчивый звон.

Тяжело дыша, Морган встал и подошел к окну, жадно поглощая легкими мороз. Под ноги ему попался кусок доски, и он со злостью поддел его носком сапога, отправив под кровать. Звезды дрожали над крышами сараев, подсобных пристроек, над дровяными навесами, над заборами...

Во тьме, возле изгороди загона, чиркнула спичка, на секунду осветив скрюченную фигуру человека, стоящего на коленях, через его плече висел заранее приготовленный пояс с патронами. Поперек ляжек скрывавшегося в ночи лежало короткоствольное ружье, параллельно дулу которого протянулась узкая трубка, мгновенно приковавшее внимание Джуннайта, и молния будто ударила стрелка.

Шарпс. Оружие снайперов. Внезапно Моргана озарило: военнопленные говорили о них, касте отверженных, глядевших на противника из засады сквозь телескопический прицел. Их редко брали в плен живыми, возможно намеренно. Стрелок видел лишь одного: в Анденсонвилль притащили тяжело избитого ирландца, о котором шептались, что он снайпер и старались держаться от него в стороне, хотя он сражался за Союз. Вспоминали, что один такой застрелил при Геттисберге командира первого корпуса Потомакской армии Рейнольдса. А когда на следующий день парня забрали охранники и к вечеру бросили его обезображенный труп на плац, и велели копать могилу, северяне подходили посмотреть с каким-то злорадным восторгом, будто на диковинную гадину и плевали ирландцу в лицо. Да, солдаты обеих армий считали снайперов убийцами, а использовали эти люди преимущественно шарпс, модель пятьдесят девятого года с телескопическим прицелом.

Силуэт человека с ружьем, смутно видневшийся в лунном свете практически невозможно было заметить, но вспышка привлекла внимание Джуннайта и теперь, зная, что он там, парень различал его очертания. Внезапно, попытавшись представить расположение строений и теней на задворках, заключенный догадался, что заметить этого ночного охотника можно только из этого окна и ниоткуда больше.

Морган видел краем глаза, что немного в стороне, у самой земли, мерцает огонек, как у керосиновой лампы, если оставить совсем маленький фитиль... Света практически не было, только это красноватое мерцание. Возможно, это казалось на первый взгляд, а если некто подойдет ближе, его силуэт станет отчетливо виден...

Заключенный замер. Парень там, в темноте, явно кого-то ждал, наверное того, кто пойдет на эту мерцающую приманку для мотыльков и шарпс не оставлял сомнений в его намереньях. Морган не заметил, сколько точно у него было патронов в том поясе, но не очень много. Он вспомнил человека в лавке... Да, конечно, однозарядный шарпс ни в какое сравнение не идет с магазинными винтовками, но именно поэтому это оружие и не привлекает особого внимания, к тому же оно легко в перезарядке, хотя хорошему снайперу редко требуется больше одной пули.

Морган Джуннайт терпеть не мог наемных убийц, стреляющих из засады, возможно, причиной был подспудный страх, что кто-нибудь может натравить и на него такого профессионала. Забыв о боли в пальце, мгновенно стряхнув с себя сон, он обернулся, и уже хотел крикнуть, позвать охрану, несмотря на то, что не секунды не верил, что они вмешаются, когда его взгляд упал на край отломанного куска доски, высовывающейся из-под кровати, куда он его отбросил. Нырнув вниз, Морган схватил деревяшку и выпрямился.

Человек у изгороди поднял оружие к плечу, ствол отразил лунный свет. Просунув руку с деревяшкой сквозь решетку, насколько это было возможно, Джуннайт попытался оценить расстояние, несмотря на обманчивые тени. Качнув кистью, он послал снаряд в направлении снайпера.

Палец был на курке, когда кусок доски попал в плечо. Сила удара была невелика, но убийца приглушенно вскрикнул и рефлекторно нажал на спуск. Грянул выстрел, однако Морган видел в свете луны, как дуло от неожиданности дернулось вверх и прицел сбился.

Удовлетворенно хмыкнув, он опустился на койку, снова ощутив боль в пальце и ранах. На улице грохнули еще выстрелы, потом послышались приглушенные голоса, крики, возня. Кто-то пару раз позвал:

– Джон!

Морган выглянул, но увидел лишь вспышки во тьме.

В ярости он ударил кулаком по ладони, только сейчас внезапно поняв, что упустил последнее свое оружие, о котором до того не помышлял и которое мог использовать против Андена.

Если бы можно было вырваться каким-то чудом, Джуннайт уехал бы незамедлительно и, зная цену свободе и легкость ее потери, не повторил бы прошлых ошибок. Но теперь все было кончено, и стрелок ощутил полное спокойствие. Теперь выхода не было. Путь был только один.

Внезапно смутное сомнение закралось в голову Моргана. Все время, с тех пор, как кончилась война, он искал абсолютную свободу, о которой они столько говорили с Джеком, подсознательно ощущая ее нехватку... Он ошибочно решил, что ему, как и Рою, хватит той степени независимости, которую дают деньги, но чего достиг в результате? Ни семьи, ни дома, ни спокойствия... И нет спасения от призраков. Деньги...

Каким-то образом Рой убедил его, что все дело в них, хотя и не говорил этого прямо. Наверное, Морган поверил, потому что хотел, потому что еще в возрасте восьми лет видел множество людей, устремившихся за наживой, сметающих все, преодолевающих все...

За окном небо озарили отсветы пламени, но стрелок не видел их, поглощенный своими мыслями.

Деньги. Золото. Как он мог об этом забыть. Джуннайт видел тысячи желающих разбогатеть, а в прибыли остались лишь единицы. Почему-то именно сейчас он подумал, что золото не стоило таких жертв само по себе, и вспомнил глаза своих родителей. Своего отца, который потерял жену, и все же продолжал идти, будто одержимый, и заставлял шагать под палящим солнцем или моросящим дождем, своего единственного сына, чтобы волы, тянувшие фургон, могли отдохнуть, чтобы им не пришлось вести лишний груз. В глазах тех мужчин и женщин была непонятная мечта, почти одержимость – не золотом, нет. Они шли за чем-то большим, хотя сами, возможно, не до конца понимали зачем. Наверное, было в этом переходе что-то, что стоило стольких страданий, всех этих мучений.

Перед ним снова была бездонная пропасть сомнения и безнадежности, как тогда, после разговора с Роем, но тогда он успокоился, решив, что все дело в деньгах. Да, они, должно быть, дают независимость, но и только. Морган Джуннайт сидел, обхватив голову руками, все снова и снова прокручивая в мозгу тот разговор. "Я достаточно свободен в своих рамках, – говорил тогда Рой, – Я даже могу убить неугодного мне человека..." Тут была ловушка, Морган не разглядел ее сразу... Рой воспринимал свободу, в том числе как возможность творить зло. "Да, человек свободен грабить и убивать, если готов отвечать за свои поступки в случае поимки..." "Но кто тебе сказал, – резко заговорил внутренний голос Моргана, – что абсолютная свобода и свобода вершить зло – одно и тоже? Человеку позволено лишь выбирать, вся его жизнь – череда выборов, в этом его свобода, данная ему от рождения." Морган путался в своих мыслях. "Наверное, человек даже может выбирать свободу или отказ от нее". Он опустил руки на колени, с некоторым изумлением глядя на них, будто увидел в первый раз, и дело было вовсе не в браслетах, сдавивших запястья. "Какого черта, – думал Морган, – если есть свобода убивать, то я был самым свободным человеком, почему же тогда я не чувствовал этого? Здесь что-то не сходиться. Человек, убившей другого, не может быть свободным по-настоящему, иначе я это знал бы, это все – сплошная иллюзия... Он попадает в паутину страхов, в зависимость от свидетелей преступления, а иногда становиться пленником собственной совести. Человек, убивший другого, начинает бояться, что так же поступят и с ним, вспомнить хоть Каина. В конце – концов, убивать легко, если перешагнуть нравственный барьер, пристрелил врага – и проблемы нет, вот договариваться – гораздо сложнее, потому что это требует терпения и настоящего мужества. Хотя бывают случаи, когда говорить бесполезно... Только вот свободнее таким путем не станешь. Да, кровь Каина все еще сильна во многих людях, отрава, которую необходимо подавить в себе, чтобы стать по-настоящему свободным – свободным от страха и ненависти. Морган глубоко с усилием дышал, прислонившись к стене. Что бы ни случилось, свобода всегда мерцает в каком-то потаенном уголке сердца, она становится бесконечной, а человек почти всесилен, если рожденный женщиной находит в себе силы отказаться от ярости и злобы, уничтожающих его самого. Быть может, Рой думал об этом, когда писал свою последнюю записку, неужели он увидел, что это было всегда в его ночном госте, Моргане Джуннайте. Дело не в ответственности или обществе, ограничивающих желания человека, а во внутреннем стремлении к свободе от зла...

"Хорошо рассуждаешь, но как же Линдейл? – снова вклинился в его мысли внутренний голос, и сам же ответил жестко и бескомпромиссно,– Ты не готов отдать свое право мщения. С самого начала он унижал тебя, так неужели ты просто забудешь об этом? Тебе не выбраться из этой тюрьмы, не быть свободным, так почему бы ни сделать так, чтобы в мире стало меньше зла? Избавить мир хотя бы от одного мерзавца, если не удастся достать обоих." Линдейл, чертов мерзавец... Поганый реб. "Я бы предпочел Андена." – подумал Морган удивившись своим мыслям. "Андена достать тебе, скорее всего не удастся" – снова раздался навязчивый голос в его голове.

Линдейл... Мерзавец чертов. Мысли почему-то лениво текли по кругу, все снова и снова, помимо воли возвращаясь к этому типу. Так и непонятно, на чьей он стороне. "Прицепился ни с того, ни с сего. Что я ему сделал? Да ничего, ровным счетом ничего, просто зашел стаканчик пропустить и оплатил его полностью." Морган фыркнул и, повалившись на койку, отвернулся лицом к стене, попытавшись устроиться так, чтобы не мешали наручники. Он устал... как он устал... "Неважно, – сказал себе стрелок, давно забыв, что впервые услышав это от Линдейла, – Спи. Если завтра явится Анден, тебе потребуются все силы, вся твоя быстрота, чтобы план увенчался успехом." Однако, он еще долго лежал в темноте с открытыми глазами, следя за причудливой игрой световых бликов от керосинки, мерцавших над его головой.

* * *

Преподобный Джозеф Блейк проснулся от громкого стука в стекло и сел в постели, быстро моргая, протирая глаза кулаком, зажег свечу на столике и, бросив растерянный взгляд на стрелки тяжелых напольных часов, поглядел в окно. Во мраке бледным пятном маячило чье-то смутно знакомое лицо. «Джонатан Линдейл, владелец борделя, – наконец вспомнил Джозеф. – Что надо этому человеку от меня, тем более в такой час, прости Господи...» Однако он все же поднялся и, накинув шубу, с подсвечником в руке, пошел в прихожую. Открыв, истер Блейк удивился, увидев, как за Линдейлом в дом проскользнула еще одна заснеженная фигура, которая, отбросив капюшон, оказалось «дикой кошкой» Алисой Морроу, «подопечной» Линдейла и известной стервой.

– Чем могу служить?... – это было первое, что пришло в голову Джозефу Блейку, когда он немного пришел в себя. Щуря близорукие глаза, он переступал с ноги на ногу, не зная, что говорить дальше. Его тревожил этот человек, особенно в столь поздний час.

– Мы хотим пожениться, – сказал Линдейл.

– Что?.. – отцу Блейку показалось, что он ослышался. Он не вполне проснулся, а теперь его замешательство усугубилось несоответствием просьбы и того, от кого она происходила.

– Я хочу, чтобы вы обвенчали нас. – медленно повторил Джонатан, его голос звучал напряженно, как туго натянутая струна. Алиса дотронулась до его рукава:

– Джон...

– Для меня это важно, – отрезал он, пригвоздив Джозефа Блейка к месту своим прямым гипнотизирующим взглядом и рефлекторно кладя руку на рукоять револьвера, потом, опомнившись, отдернул ее. Джон не доверял этому человеку и не рассчитывал на понимание, но и угрожать не хотел.

– Ну, так как, падре?

Джозеф Блейк смешался. В его душе боролись противоречивые чувства: Джонатан Линдейл долгие годы олицетворял для него все грехи и пороки этого города и несколько дней назад он ответил бы ему гневной отповедью и выставил бы вон из дома, а может, и на порог бы не пустил... Но то было несколько дней назад. Глубоко вздохнув, Джозеф Блейк спросил, как можно мягче, стараясь не замечать мерцающей стали в кобуре на бедре собеседника:

– Когда вы в последний раз были в церкви, сын мой? Я никогда не видел вас на службе.

Голос Линдейла дрогнул и тоже немного смягчился:

– Даже не помню, падре... Очень давно. Вообще-то я даже не католик, члены моей семьи всегда причисляли себя к протестантам, но поскольку в этом городе церковь всего одна...

– Если вы хотите венчаться, я приму во внимание все обстоятельства, но вам обоим придется исповедаться.

– Я подожду в церкви, – негромко сказала Алиса и бесшумно как тень выскользнула из дома.

– Я переоденусь и выйду, – отец Блейк скрылся в своей комнате, а через несколько минут появился снова, в сутане.

– Можем идти, – сказал он. Теперь Джон Линдейл переминался с ноги на ногу в прихожей, его глаза по-волчьи сверкали из полумрака желтыми бликами.

– Мы можем поговорить здесь. – сказал он полувопросительно, полуутвердительно.

– Так не положено... – смешался священник. – Возможно, вам будет проще говорить в исповедальне, когда мы не будем видеть друг друга.

– Но мы ведь с вами все равно будем знать, кто с кем говорит, – пожал плечами Линдейл, – А тайна исповеди священна в любом случае, верно?

Неожиданное требование отца Блейка смутило его сперва, но потом пришло желание попробовать рассказать все. Джонатан внезапно вспомнил, что никогда и никому не говорил о своем прошлом, даже Алисе, но оно прорывалась подспудно, помимо его воли, практически в каждой его стычке с Морганом, когда парень в очередной раз выводил его из себя. Тогда, быть может, его история действительно нуждается в том, чтобы быть услышанной, а раз так, она должна прозвучать. Всего один раз. Для того, кто не откроет рта, чтобы ее пересказать. Никогда.

– Да, – кивнул отец Блейк. – Тайна исповеди в любом случае не будет открыта никому.

– Но вы... – медленно проговорил Джон, – Сами вы хотите это услышать? Эта история не из приятных. Уверены ли вы...

– А почему нет. – прервал его отец Блейк, подавляя зевоту, – Зачем вы пришли ко мне? Зачем вам венчаться с...

Джон поднял руку, призывая к молчанию, потом ответил, немного помедлив:

– Вы должны понять, что не можете спасти мою душу. Я это знаю, и вы должны знать. Даже индейская кровь, думаю, тут не причем, это кровь белого породила жестокость. Я проклят, и никакая епитимья этого не искупит. Никакое, самое суровое церковное наказание. Ведь я хотел этого, жил желанием уничтожить их долгих пять лет, и если кто-нибудь станет снова угрожать мне или ей... я сделаю это, сделаю это вновь, я знаю. Все, что я делаю сейчас, это ради нее и, возможно, ради... Так уверены ли вы, что хотите знать?

Священник больше не зевал, он действительно думал о том, хочет ли, готов ли услышать нечто, что выходило за рамки обычных рассказов горожан о своих нехитрых прегрешениях. Но что-то случилось. Что-то происходило прямо сейчас, пока в ушах мистера Блейка звучали отзвуки голоса стрелка, рождая странное давнее воспоминание. Тогда, много лет назад, принимая сан, он был счастлив, потому что хотел быть священником и даже необходимость отправиться в глушь, чтобы нести людям Слово Божие, не пугала, его... Немного погодя, Джозеф кивнул.

– Да. – сказал он обдуманно твердо. – Я хочу это услышать, Джон.

Линдейл вздрогнул и обернулся, ему показалось, что Блейк обращается к кому-то, стоящему за его спиной, так непривычно звучало в этих устах его имя.

– Тогда, – он пожал плечами, – пойдемте к вам.

Они прошли в холодную комнату и сели на кровать, вполоборота друг к другу. Отец Блейк снова зажег, потушенную было, еще теплую свечу, и на стены упали причудливые танцующие чудовища теней.

– Что же говорить-то... – Джонатан передернул плечами и нервно рассмеялся, – Глупо все это. Просто патовая ситуация...

– Вы играете в шахматы? – изумился отец Блейк, его зевоту как рукой сняло. Линдейл кивнул, и на его губах мелькнула прежняя, слегка высокомерная улыбка человека, знающего себе цену.

– Разумеется, – ответил он с чувством собственного достоинства, будто был владельцем обширной плантации, пригласивший на чай со льдом епископа. – Если вам интересно, я как-нибудь покажу вам мою персональную защиту.

– А как же! Очень интересно! – воскликнул отец Блейк, – А я и подумать не мог, что кто-нибудь в этом городе...

– Если человек по личным причинам заключил сделку с дьяволом, это не значит, что он глуп. – резко бросил Линдейл. – Вы, наверное, давно не перечитывали "Фауста", святой отец, или вам это не положено? Надо знать противника в лицо.

– Вы читали Гете? – Джозеф Блейк закашлялся в подол сутаны, чтобы скрыть замешательство. Джон устало мотнул головой и подавил зевок.

– И кое-что еще... Но давайте ближе к делу, святой отец, ночь все-таки.

– Я весь внимание... – пробормотал отец Блейк. Наступила тишина.

– Я не знаю, с чего начать... – негромко произнес Линдейл, всю его уверенность как рукой сняло. – Не знаю... Может лучше не...

Джозеф Блейк уловил растерянность в голосе стрелка.

– Можете курить. – разрешил он.

– Спасибо. – Джонатан Линдейл вытащил из кармана сигару и прикурил от свечи.

– Просто расскажите о том, что у вас на душе, – негромко предложил отец Блейк, внезапно поймав себя на жалости к этому сильному человеку с таким трудом искавшему нужные слова. – Начните с начала.

– Не знаю... – повторил Джонатан. – Пожалуй, я начну с войны. Я разговаривал тогда с капелланом, но не помню о чем именно, поэтому начну оттуда.

Он говорил с трудом, будто преодолевая огромное внутреннее сопротивление. Он говорил и говорил, несмотря ни на что, и речь его ускорялась и становилась более плавной пор мере того, как таяли сигареты в его руках. Джон чувствовал, как со словами из него выходит нечто черное, безобразное и бесконечно тяжелое. Выходит вместе с застарелой болью, как гной из раны. Отец Блейк слушал внимательно, не прерывая. Он был безмолвным поверенным всех тайн и интриг городка, много добропорядочных, или считающих себя таковыми, вроде миссис Галахер, горожан, которые легко каялись в мнимых или несущественных грехах, не замечая в себе самого страшного зла, но никто из них не говорил с такой страстью и болью, будто выворачивая себя наизнанку. Глаза Линдейла постоянно пребывали в движении, как отраженное в них призрачное пламя свечи, они то устремлялись в пустоту, то начинали метаться по комнате, как загнанный зверь, то жадно впивались в лицо слушателя, ища сочувствия, осуждения, гнева, чего угодно – только не равнодушия. Он говорил, иногда забывая о тлевшей в пальцах сигарете, иногда замирая, как каменное изваяние, или напротив, начиная вдруг буйно жестикулировать, отчего красный уголек на конце папиросы принимался танцевать, выписывая причудливые пируэты, о своих чувствах, о любви, о смертельной ненависти, разбуженной от короткого послевоенного сна и захватившей все его существо. Джозеф Блейк слушал его голос и не мог представить, что всего лишь несколько дней назад он мог бы выставить этого человека за дверь, и обречь его нести и дальше в себе эту тяжесть. Его, кому помощь была несравненно больше необходима, чем любому в городе. Джозеф знал, догадывался, что Линдейл не рассказывал этого никому, не рассказал бы и ему, если бы не был уверен, что тайна уйдет вместе с ним в могилу.

Джон стремительно выкуривал сигару за сигарой, его голос подчас звенел как туго натянутая струна, но ни разу не сорвался. Комната наполнилась табачным дымом, которого некурящий Блейк не переносил, но сейчас Джозеф не замечал этого, даже не закашлялся ни разу. Глядя на Линдейла, он был полностью поглощен новой мыслью, что не смеет осуждать его, убийцу, стрелка и солдата. "Не судите" и "Кто из вас без греха" эти слова, которые он не редко использовал в проповедях, внезапно приобрели для него новый смысл.

И внезапно, словно прозрев, преподобный увидел темный силуэт Линдейла на пороге церкви и вспомнил, кто привел туда Люсьена, кто, закрыв его собой, вынес мальчика из пекла перестрелки.

Джонатан замолчал и, обернулся, заглянув священнику в глаза. Он был несколько удивлен, увидев в них сочувствие и попытку понять.

– Вот и все, – сказал он тихо, – "...таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им"[19.].

Отец Блейк в задумчивости потер ладонью заросшую щетиной щеку.

– Если бы вы молились сейчас, Джон, – спросил он внезапно с нескрываемым интересом, не потому, что это было необходимо, а просто, чтобы услышать ответ. – о чем бы вы просили?

Несколько минут Линдейл раздумывал, потом ответил, медленно, будто продолжая думать, проговаривая каждое слово:

– Наверное, я просил избавить меня от ненависти.

Он усмехнулся углом рта.

– Хотя, я сам должен как-то отделаться от нее, если собираюсь жить дальше... Простить своих врагов... Раньше я и не догадывался, как это тяжело, теперь знаю.

Неловкое молчание нарушил Джозеф Блейк.

– Сын мой, ты одержим гордыней, ты, возможно неосознанно, сравниваешь себя с Ним, считая, что раз ты не можешь простить этот грех, то и Он не может.

Отец Блейк замолчал, Линдейл тоже не говорил ни слова, ожидая продолжения, потом Джозеф собрался с мыслями и продолжал:

– Не знаю... Ничего больше не знаю... Неисповедимы пути Господни, это надо помнить.

Из вашей речи я понимаю, что вы – человек образованный. Я думаю, вы читали Библию, знаете ее достаточно хорошо и мне не следует пересказывать все, что говориться в Новом Завете о раскаявшимся грешнике... Просите, Джон, и дано будет вам. Вы процитировали один отрывок из Ветхого Завета, я отвечу тем же. "...Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: "исповедую Господу преступления мои", и Ты снял с меня вину греха моего." [20.] Псалом Давида. Номер тридцать один. Мы еще поговорим с вами, как-нибудь потом, обещайте мне это. Приходите в это воскресенье на службу, не бойтесь старых клуш. По крайней мере, вы не склонны путать грех с добродетелью. После службы сможем поговорить. И возможно, вместе решим, какой епитимьи вы заслуживаете, что сможет облегчить ваше бремя, хотя, я думаю, вы уже сделали первый шаг. Попробуйте молиться за своих врагов, Джон, только от чистого сердца, я научу как. Слышал, генерал Ли делал это каждый день, пока шла война, не стоит этого стыдиться. Кстати, не отказался бы поговорить с вами еще раз, за чашкой кофе, возможно, или за партией в шахматы. Если честно, меня интересует ваше мнение насчет одной книги... Что ж... А сейчас прочтите "отче наш" и приходите в церковь. Я поговорю с Алисой и приготовлю все для венчания. В конце – концов, неважно, что и как человек говорит, имеет значение только то, что он чувствует.

Он вышел, оставив Линдейла одного, наедине с собой. И со всей необъятной Вселенной, с мириадами звезд и галактик, с чудовищной скоростью несущихся в пустоте и с Тем, Кто создал весь этот непостижимо сложный мир не больше песчинки, а быть может, только повелел ему быть. Джон, опустив голову, неподвижно сидел на краю кровати. Он повторил молитву три раза. Молча. Но зная, что его слышат.

Потом поднялся и вышел.

Он стоял рядом с Алисой в зыбком мерцании свечей, держа в ладони ее маленькую руку с тонкими пальцами и голос отца Блейка доносился до него как сквозь толстый слой ваты, для него слова почти не имели значения, но когда его спросили, берет ли он эту женщину в жены, он сказал:

– Да.

А буквально через минуту, это слово прозвучало справа, показавшись ему далеким эхом только что произнесенного. Ослепленный новым, только что открывшемся ему образом, Джонатан Линдейл не видел больше силуэт, возникший в неясных, постоянно меняющих очертания, живущих своей жизнью тенях в дальнем углу церкви. У женщины было бледное вытянутое лицо, совершенно нетронутое взрывом, она глядела на них с грустной улыбкой.

– ...Если кто-нибудь знает причину... – доносилось до него, – по которой эти люди не могут вступить в брак, пусть скажет сейчас, или замолчат навеки.

"Кто скажет... – думал Линдейл, – Все, кто мог про нас что-то знать на самом деле, мертвы, да и на улице нет никого, кто мог бы услышать эти слова..."

Потом он понял, как-то интуитивно, что отец Блейк уже несколько раз спрашивает его, есть ли кольцо. Джонатан достал из кармана тоненький золотой ободок со впаянным бриллиантом и он скользнул вниз по безымянному пальцу Алисы. Кольцо подошло идеально. В свете свечей грани бриллианта вспыхивали одна за другой при малейшим движении руки. Она ничем не напоминала Анабель, ни внешностью, ни манерой общения, но кольцо было ей впору... Возможно, именно она была той, единственной женщиной. Она, а не Анабель... На мгновение он ужаснулся этой мысли, показавшейся святотатственной, но потом вдруг понял, что прав. Она, которая долгие годы делила с ним невзгоды и опасности скитаний по стране, переживала все взлеты и падения никогда не жалуясь. Он научил ее читать и писать, ценить книги и немного говорить по-французски, но, ослепленный своей болью, никогда не замечал, что она женщина, а не просто друг. Сердце Джонатана практически останавливалось, когда он думал о том, что мог потерять ее навсегда.

– ...Объявляю вас мужем и женой. – услышал Линдейл и, осторожно наклонив ее голову, чуть нагнулся. Их губы соприкоснулись. Женщина, смутное видение в призрачном обманчивом свете, поднесла к губам кончики двух тонких, будто вырезанных из белого мрамора, пальцев и послала Линдейлу воздушный поцелуй. Она еще задержалась, глядя на двух людей, застывших в объятьях друг друга, потом, облегченно вздохнув, отвернулась, почти неуловимым движением набросив на плечи и голову невесомую шаль и в ту же секунду исчезла из этого мира, где была так долго удерживаема волей мужчины, жизнь которого она теперь покидала навсегда.

Они вышли из церкви и остановились, держась за руки и подняв глаза к звездам.

– Мой саквояж! – внезапно спохватилась Алиса.

– Не волнуйся, сейчас найдем. – сказал Джон. – Жди здесь.

Джонатан Линдейл почти бегом пересек улицу наискосок. Он прекрасно помнил то место, где оставил саквояж Алисы и направлялся прямо к нему.

В первый момент он его не увидел и остановился в недоумении, потом взгляд его упал на смутно белеющий в свете луны угол. Чемодан лежал в тени, поэтому Джон не заметил его в первый момент. Что-то было не так. Когда он швырнул саквояж в переулок, тот лежал на виду и тени не могли так сильно сместиться. Джонатан ступил во тьму, нагнувшись, нащупал ручку, ухватил ее и распрямил спину. Внезапно его внимание привлек огонек, красной звездой повисший впереди у самой земли. Заинтригованный, Линдейл двинулся в чернильное жерло переулка, вытащив правой рукой револьвер. Он медленно приближался к мерцающей точке, пока вокруг нее не начали вырисовываться очертания фонаря. "Кто-то оставил... – подумал Джон, – Надо погасить, а то мало ли что. Вполне достаточно одного пожара за неделю."

Он бросился на свет, забыв об опасности, о стрелке из Невады, получившем деньги за его жизнь, выбежал из переулка и внезапно остановился, пораженный собственной беспечностью.

В темноте раздался вскрик, мгновенно утонувший в грохоте выстрела.

Пуля ударила в стену, чуть зацепив мочку уха, и Джон упал в снег. Поняв, что попал в ловушку, он вскинул револьвер и выстрелил в фонарь, разбив плафон и срезав тлеющий фитиль. Потом еще раз, наугад, туда, откуда донесся голос чужого ружья, пославшего снаряд, чуть не ставший смертельным. Он знал, что ему повезло: снайперы промахиваются крайне редко, а этот, вероятно, заранее вычислил, где остановится его жертва...

Линдейл слушал, пытаясь понять, где затаился охотник и сколько у него пуль. Его "рут-и-маклахан" и второй "смит-вессон" остались в седельных кобурах, портупея была пуста, а имеющийся "сорок четвертый" заряжен не полностью, он даже не помнил, сколько патронов сунул в барабан тогда у костра, но понимал, что, в отличие от противника, стеснен в боеприпасах. Из зарешеченного окна участка струился тусклый свет, но его было явно недостаточно. Лежа в снегу, Джонатан впервые за много лет не был спокоен под огнем, он думал, что должен выжить любой ценой. Его мысли путались, хотя именно сейчас им надлежало быть в полном порядке, почему-то в них вклинивались обрывки воспоминаний, навязчивые слова, значения которых он не помнил, забытые имена.