Текст книги "Люди сорок девятого (СИ)"

Автор книги: Мария Минаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Минаева Мария Сергеевна
Люди сорок девятого

Люди сорок девятого .

Мы еще маршируем по неведомым дорогам, через вражеские засады,

Через множество поражений и схваток, зачастую сбитые с толку...

Уолт Уитмен. «Прощальное слово солдату».

Часть 1

Пролог.

Колючий порыв отвратительно ледяного северного ветра с такой силой навалился на висящий под крышей веранды фонарь, что жалобно, будто привидение, застонала удерживающая его цепь, а тонкий лепесток огня распластался по стеклу, осветив на мгновение ранее недоступный ему угол террасы. Именно тогда Томас и увидел его: высокая темная фигура, плотно сжатые губы, провисшие поля истерзанной непогодой последнего десятилетия серой фетровой шляпы, узкие глаза, темные и пустые, но в то же время горящие таким всепожирающим огнем, что парень, вдруг вспомнив о злых духах, крадущих по ночам души людей, отшатнулся назад.

– Сгинь, – выдохнул он, однако незнакомец не исчез, как положено всякому наваждению, а, напротив, шагнул ближе, в самый свет фонаря. Не в силах что-либо сказать, Томас попятился. Он увидел лицо призрака, искаженное судорогой холодной усмешки, еще более жуткой в безумной пляске мечущихся теней, и слепящий огненный цветок, внезапно распустившийся в руках чужака, а потом – заряд дроби врезался ему в плечо, отшвырнув на несколько ярдов назад. Том упал на спину, чувствуя, как немеет левая рука, с трудом поднявшись на колени, дернулся к своему кольту армейского образца, о котором вспомнил только сейчас, но второй заряд, ударив в живот, снова опрокинул его в пыль, и револьвер внезапно стал таким тяжелым... Не в силах поднять оружие, парень просто лежал, разрываемый невыносимой болью, с ужасом и даже каким-то изумлением глядя вверх, в желтые зрачки. Его, видевшего много подобных ранений на войне, пугали часы предстоящего ада. Часы... Или дни... Он видел, как люди с такими ранами жили в постоянных мучениях больше недели, прежде чем наступал неизбежный конец. Язык не повиновался Томасу больше, но человек с обрезом, возникший из тьмы и склонившийся над ним, легко читал немой вопрос в стекленеющих глазах. Незнакомец приблизился бесшумно, будто кот, и кривая усмешка, растянувшая его губы, стала шире.

– Твое прошлое...,– ответил он, вставляя в дробовик новый патрон, и снова выстрелил. Судорожно втянув в себя из последних сил холодный воздух осенней ночи, Томас дернулся и затих, уткнувшись головой в принесенную ветром пыль, смешанную с горьковато пахнущими останками тлеющих листьев.

Желтые глаза чужака, стоящего над неподвижным телом потухли. Улыбка, медленно превратившись в застывшую маску, сползла с его лица. Все было кончено, но радости он не испытывал. И ярость осталась на прежнем месте, болезненным сгустком притаившись где-то глубоко внутри, и жажда мести, сжигающая сердце, и холодная пустота в груди. И желание убивать. Ломать. Мстить. Только вот некому. Теперь некому. То, что было его целью, его силой, его жизнью, ушло, утеряно безвозвратно. Легенда закончена. А дальше?.. Жить... Как жить? Зачем? Скрипнула дверь, человек расслышал это за воем ветра, но не обернулся.

– Боже...– выдохнул кто-то придушенным голосом совсем близко, и незнакомец взглянул через плечо, машинально взведя курок: в его дробовике еще оставался один заряд. Седой хозяин салуна, возле которого и разыгрался финальный акт старой драмы, с ужасом смотрел на чужака.

– Я все видел, мистер... Он и не притронулся к своему револьверу. Вы ему ни малейшего шанса не дали...

Незнакомец устало обернулся. В каждом городе одна и та же история: всегда находится человек, думающий, что знает все в этой жизни, а потому считающий себя в праве клеить на всех ярлыки, особенно не вникая в суть дела и не утруждая себя выяснением всех фактов.

– Ну и что? – холодно спросил чужак, небрежно кладя дуло обреза на сгиб локтя. – Потащишь меня к маршаллу?

Хозяин салуна чуть не задохнулся от злости.

– Гореть в аду вы за это будете! – выкрикнул он.

И снова невеселая, но на этот раз мягкая и даже несколько снисходительная усмешка осветила лицо мужчины.

– Мне жаль огорчать Вас, – медленно и нарочито вежливо ответил он, и в глазах его вспыхнули желтые блики, а голос вдруг стал ровным и бесцветным. – Но там я уже был.

Чужак развернулся к собеседнику спиной и, вскинув дробовик на плечо, растворился во мгле.

Ветер задувал порывами, неся песок и мертвые листья. Фонарь качался взад-вперед на стонущей цепи, и огонь плясал фламенко, иногда почти отрываясь от фитиля и живя своей собственной, непостижимой жизнью, по своей прихоти то освещая человека в пыли, то снова скрывая неподвижное тело под покровом тьмы.

Глава I. Военнопленный.

Тонкая пленка льда звонко хрустела, лопаясь под сбитыми каблуками старых дырявых сапог. Вечером прошел дождь, и солнце не успело высушить лужи, а ночью опять приморозило. В холодном воздухе дыхание замерзало на губах; рядом надсадным резким кашлем зашелся старик, воевавший, вероятно, еще плечом к плечу с Вашингтоном, в дни своей юности. Бледная луна зависла бесплотным пятном в пока еще темном небе со светлой полосой, размазанной по горизонту, и надежды в этом мире больше не существовало. «И какого черта надо этим мятежникам в такую рань?» Стояла безжизненная тишина, еще более зловещая, чем выстрелы часом раньше, когда кто-то из часовых стрелял койотов. Мир медленно качался и плыл; лишь мороз удерживал от провала в сладкое забытье. Морган постарался натянуть на покрасневшие от холода уши потертый синий ворот мундира. От этой стужи всего одна выгода, да и та весьма сомнительна: смерзшись, затвердела жидкая зловонная грязь, покрывающая больше половины территории, обнесенной высоким частоколом из неоструганных шестов. Впрочем, нестерпимый запах убавился ненамного: мелкий, мутный от нечистот ручей, протекавший через лагерь, служивший водопроводом, прачечной и канализацией одновременно, еще не сковало льдом. Что ж, может, вымрет хоть часть многомиллионной армии паразитов, копошащихся в теплые дни в хлюпающей под подошвами жиже, куда нога иногда проваливалась по щиколотку.

Он дул на руки, пытаясь хоть чуть-чуть их отогреть, и огромные клубы пара вырывались изо рта, впустую расходуя драгоценное тепло; все было бесполезно: покрасневшие негнущиеся пальцы по-прежнему не желали повиноваться. "Чего им надо? Вернуться бы поскорей под одеяло... Оно хоть и рваное, но, если полежать немного, становится теплее... Холодная выдалась в этом году осень... А, вон один показался..." Морган встал на цыпочки и вытянул шею, пытаясь разглядеть происходящее из-за широкой спины парня из Иллинойса, которого, кажется, звали Роем. Насколько было видно, здесь собрались почти все военнопленные, которые еще могли подняться, некоторые шатались от слабости, иных поддерживали товарищи по несчастью; они были построены в несколько шеренг по периметру утрамбованного плаца, хорошо освещенного висящими на столбах фонарями, в центре которого лежало нечто, накрытое старым мешком – темная масса, бесформенная и жуткая, при виде которой сердце Моргана сильно стукнулось о ребра и провалилось куда-то вниз. Он даже на мгновение позабыл о жутком, сводящем внутренности голоде, постоянно терзающем всех в Анденсонвилле, не оставляющем ни на секунду даже во сне ободранных тощих военнопленных. Медленно плывший по кругу мир внезапно застыл, ужасая своей неподвижностью, когда Морган догадался, что выстрелы, разбудившие его, не нанесли ни малейшего ущерба племени койотов, ибо были направлены на более крупную, разумную дичь. Парень стал озираться, ища взглядом Джека Биггелоу, но не нашел, и сердце его болезненно сжалось, и воспоминания о встреченных здесь людях с фантастической быстротой замелькали перед его мысленным взглядом.

Они с Джеком, переведенные из другого места, вследствие провалившейся попытки побега, были здесь сравнительно недавно. Их силы еще не иссякли окончательно, хотя стремительно убывали с каждым новым днем. Но нагляделись они на мучения людей вполне достаточно. Те, кто были здесь давно, зачастую не вставали, отказываясь от скудной пищи, ожидая избавления в смерти. Некоторые вновь прибывшие не выдерживали и недели, иные умудрялись прожить несколько лет или пытались бежать, но голод, болезни, пули, побои прибавляли все новые могилы за стеной. Эпидемии захлестывали Анденсонвилль, как океанские волны, одна за другой унося больше всего жизней. Ночью умрут еще несколько: если повезет, не больше десятка, и утром такие же истощенные заключенные, мало чем отличающиеся от тех, кого надлежало похоронить, снова будут копать широкие неглубокие овраги за частоколом под прицелом английских винтовок конвоиров, чтобы свалить туда как попало тела и засыпать землей. С небывалой ясностью подумалось внезапно Моргану, что так быть не должно. Нельзя бездействовать... Надо драться за жизнь и свободу. Свобода... Он почти забыл это слово... Морган зажмурил глаза и помотал головой, отгоняя от себя наваждение. Главное – выжить, остальное – неважно.

Быть незаметным, не выделяться и надеяться, что он не попадет под руку мятежникам, если их армия снова потерпит поражение и те захотят отвести душу, поколотив янки... Мерзко, отвратительно, но необходимо. Когда-нибудь эта война окончится, не может же она длиться вечно, и все пленные снова будут свободны, так зачем же рисковать сейчас нарваться на пулю? "Надо держаться, Морган. Пускай другие действуют безрассудно... А тебя скоро обменяют... Уже скоро... А то кто же для них воевать будет, если все будут по лагерям сидеть?" Они часто говорили об этом с Джеком и в этих разговорах черпали силу, необходимую для выживания. Моргана Джуннайта, рядового 69-го Нью-йоркского полка взяли в плен в шестьдесят первом, 21 июля, и он даже не знал, устоял ли Вашингтон. Но, очевидно, Союз еще сопротивляется, если они все еще здесь. Морган плохо помнил тот день в окрестностях Манассаса: там собралось так много разодетых людей, приехавших в роскошных экипажах, будто на пикник... И вроде, сначала все шло хорошо, и мятежники в страхе бежали. А потом был запах порохового дыма и крови, отчего кружилась голова, и стоны умирающих, и бригада Каменной Стены[1], о которую янки разбились, как волны о мол. Он помнил этот ужасный, раздирающий внутренности звук[2], ворвавшийся в его барабанные перепонки и лишивший последних остатков рассудка. Даже по прошествии лет парень все еще не мог поверить, что то был крик живых людей из плоти, а не жаждущих крови призраков. Он заряжал и стрелял, продвигался вперед, ступая по лужам крови на алой земле, а когда линия Мак-Дауэла начала рушиться, кинулся бежать с остальными, торопливо отстреливаясь на ходу неизвестно от кого: противника Морган не видел. Отступающие ряды сеяли панику, солдаты бежали вперемешку с колясками перепуганных зрителей. В этом всеобщем хаосе, он, должно быть, затолкал в ствол своего "Спрингфилда" две пули, потому что в какой-то момент, когда он снова спустил курок, зажмурившись, чтобы не видеть окружающей преисподнии, его ослепил яркий свет, прорвавшийся сквозь веки, жар опалил лицо, а потом он упал и даже не успел почувствовать боль. Тьма поглотила его, пропустив последний звук: далекую трубу, певшую отступление...

Резкий толчок локтем в живот от стоящего впереди парня из Иллинойса вернул Моргана в сырость осенней ночи.

– Ты можешь не свистеть, когда комендант близко? – прошипел он. Морган вытянул шею и действительно увидел человека в плаще, вышедшего в центр плаца в сопровождении двух ухмыляющихся солдат с ружьями на плечах. Это было излишне, потому что перед первой шеренгой военнопленных стоял ряд "серых мундиров" с винтовками в руках, штыки, оси которых чуть отклонены от дула, застыли в дюйме от животов "синебрюхих", но комендант не считал лишними никакие меры предосторожности. Губа Моргана непроизвольно оттопырилась, обнажив волчий оскал, а по рядам северян пробежал недовольный шумок, когда южане оказались в свете фонарей, и взглядам всех представился не комендант, более-менее сдерживавший своих людей, а его помощник Том Анден, считавший Андерсонвилль единственным образцом, достойным подражания, человек стараниями которого этот лагерь и получил свое "гордое" имя. Изумленно недовольный шепот стал громче.

– Молчать! – заорал сторонник жестких мер и даже подпрыгнул от распиравшей его изнутри ярости. Голоса смолкли, и в глазах толпы больных и голодных оборванцев, чьи кости просвечивались сквозь кожу, застыл страх. Этого человека ненавидели и боялись все; было известно, что он наблюдал за побоями, которые частенько забавы ради учиняли часовые, а иногда сам принимал в них участие, и стоял за теми, кто обирал пленных и сбывал с рук награбленное. Ненавидели его и за полупустые тарелки, и за драные мундиры, в которых свистел ветер, да мало ли за что еще... Однако почти ни у кого не осталось смелости высказать свой протест, время научило военнопленных не высовываться, вымыло из них людей, оставив лишь одни пустые оболочки. Помощник коменданта, подпрыгивая, мерил быстрыми шагами плац, нервно постукивая длинной тростью по высокому голенищу матово блестящего сапога. У него был достаточно громкий голос, однако некоторая его дерганность и неуравновешенность не позволяла ему не срываться в крик, и он орал во всю глотку, выпучив глаза, как рыба на берегу:

– Комендант уехал по делам, ублюдки! Теперь вы все принадлежите мне! И я не потерплю никаких побегов, за которые потом с меня спросят. Если кто удрать попытается, прикажу по ногам стрелять, а потом... – в его глазах вспыхнул хищный огонек, знакомый очень многим в Анденсонвилле, в котором было садистское наслаждение своей властью и беспомощностью ближнего, – потом этот идиот пожалеет, что вообще родился на этот свет, и будет молить меня о смерти, но тогда я, пожалуй, предоставлю природе, не считаясь со временем завершить жизненный путь бедняги.

Военнопленных в Анденсонвилле было слишком много: набиты, как селедки в бочке, даже отыскать место для сна зачастую было непростой задачей. Они часто долго и мучительно умирали от побоев, недоедания, болезней. Начальству не было до этого дела: одним ртом меньше – только и всего. Но отчего-то в последние два года Морган считал каждую ушедшую жизнь, и в душе его стало расти и шириться, заполняя все внутри, уже давно знакомое, но во сто крат усиленное, горячее чувство протеста. Однако усилием воли он сумел его пригасить, оставив лишь слабый огонек, который был не в силах уничтожить, мерцать и тлеть в глубине сердца.

– Сегодня, к несчастью, – хищная улыбка Андена стала шире, – такой инцидент имел место. К сожалению, как вы сами можете убедиться, наш стрелок взял чуть выше, чем следовало, и, несомненно, получил строгое взыскание. А вам пусть это послужит хорошим предостережением.

Его сапог отшвырнул в сторону старую мешковину, и Морган стиснул зубы, чтобы не заорать от отчаяния и безнадежности, когда увидел покрытое черными пятнами синяков и шрамами лицо Джека Биггелоу, казавшееся восковым и еще более неподвижным в неверном свете фонарей. Его открытые глаза, с застывшей в них мертвой луной, казалось, просвечивали Джуннайта насквозь в тщетной попытке разглядеть что-то за пределами бытия.

– Беглец прожил недостаточно долго, чтобы изведать на себе полную силу моего гнева, – Анден, расхаживавший вдоль шеренги военнопленных, резко затормозил, – но следующему достанется в полной мере. А сейчас ты и ты (он ткнул наугад пальцем в двух парней из первой шеренги) отправитесь за стену и закопаете его, но помните о том, что я вам говорил... Нет, не сейчас. Земля за ночь промерзла. Лем, утром возьмешь пятерых и отконвоируешь этих двоих туда и обратно.

Помощник коменданта втянул носом ледяное зловоние и констатировал с улыбкой:

– Заодно и других закопают... Чувствуется, поутру солидный урожай соберем. А сейчас всем разойтись! И чтобы я ни одного синебрюхого, слоняющегося по лагерю, до утра не видел!

Они медленно расходились под конвоем южан. Ни слова не говоря, поплелись обратно к своим местам, чтобы лечь в вырытую в грязи яму, так похожую на могилу, под пологом из истлевших одеял, укрепленных на двух шестах, чтобы хоть немного защитить обитателя от ветра, согреться, закутавшись в почти не дающее тепла старое тряпье, и попробовать урвать еще несколько часов сна. По примеру своего шведского кумира Анден запретил пленным строить бараки, и комендант не смог его переспорить. Морган брел к своему убежищу, как в тумане, машинально переступал через лежащих вповалку на земле людей, с трудом передвигая, будто налившиеся свинцом ноги, и внутри его заполняла прохладно-липкая пустота. Многие не проснутся завтра на рассвете, даже некоторые из тех, кто сегодня еще передвигался. Джуннайт переступал через тела людей, которых знал, близко и не очень, через тех, кто уже не мог вставать. Они лежали, истощенные, похожие на обтянутые кожей скелеты, почти неотличимые от покойников, безразлично уставившись в равнодушные небеса, и ждали конца. В них жили только болезненно горящие глаза. При взгляде на них смерть от рук охраны казалась Моргану великой милостью по сравнению с медленным мучительным угасанием. Все годы в этом аду вдруг разом обрушились на его плечи, и Джуннайт постарел мгновенно на несколько лет. Он понял, что мир никогда уже не будет прежним: он необратимо меняется со смертью каждого человека, утрачивая то, что делает время неповторимым.

* * *

Этой ночью благодать забытья так и не окутала Моргана своим мягким покровом, забирая боль воспоминаний, и он лежал, уставившись в полог из старого одеяла неподвижными зрачками. Что-то грызло его изнутри: смутная, пока еще неопределенная мысль. Сквозь прорехи в «крыше» мерцали равнодушные звезды; они находились слишком далеко и жили слишком долго, чтобы бессмысленная гибель одного человека могла взволновать их и заставить, если не скатиться с холодного небосклона, то уж замигать почаще в приступе непонятной тоски. Эта мысль... Она, будто кислота, разъедала сердце и мозг. «Почему Джек?» Стоило ему на мгновение позволить закрыться налившимся свинцом векам, и Морган снова видел это лицо: застывшие глаза с вмерзшей в зрачки безжизненной луной. «Почему?» Джек не был солдатом, ему прочили карьеру фермера, просто ему не повезло. Его брат Ник, по семейной традиции ставший военным, решил не оставлять сразу службу в небольшом форте на скале в гавани Чарльстона, хотя его рекомендовали в Вест-Пойнт и даже нашлись офицеры, согласные оплатить его обучение. Ник все медлил, выбирая между пограничной кавалерией и учебой, взвешивая, что будет быстрее способствовать продвижению по службе, и не заметил приближения бури. Когда Николас твердо решил ехать в Академию, был вечер одиннадцатого апреля, и он лег спать, мысленно отведя на сборы следующий день, запланировав отъезд на утро тринадцатого, а в четыре тридцать утра прозвучал первый залп. После падения крепости, отец Джека, яростный аболиционист и фанатичный поклонник Джона Брауна, посчитал, что младший сын должен отомстить мятежникам и ускорить победу Правого Дела, попутно вызволив брата из плена. Однако младшему Биггелоу не повезло, он сам попал в руки врага в одной из мелких стычек, имевшей место до сражения у реки Бул-ран. Морган шмыгнул носом и постарался натянуть драные остатки мундира на покрасневшие уши, в которых звенел голос друга, натянутый, как готовая лопнуть в любой момент струна: « Ужасно... Те два дня, пока Самтер держался, это было жутко, Морг. Отец, бабка... буквально все в этом доме не находили себе места».

Видимо, это была судьба – запланировать отъезд на 13 апреля... И не только Николаса Биггелоу, но и его родни тоже. Нику повезло: он умер несколько месяцев спустя в плену, подхватив дизентерию, сумев тем самым избежать многих лет ада. А вот Джек вскоре пожалел о том, что его брат не родился той самой конфедератской лошадью[3.]. Отец тоже умер через несколько дней, после того как Самтер выкинул белый флаг – подвело сердце... Долгая тянущая боль в груди заставила Моргана впиться зубами в рукав мундира. Он снова бежал сквозь ружейный огонь в облаках дыма, и запах пороха обжигал ноздри, а в голове отдавалось эхо каждого пушечного залпа, перекрывавшего слабые щелчки "Спенсеров" и "Энфилдов"... Морган плохо помнил госпиталь, точнее – ничего не помнил, кроме сестры милосердия, с печально-усталым лицом и большими грустными глазами, которая подолгу сидела рядом, вытирая куском влажной корпии его обожженное лицо. Однажды она сказала кому-то, что ее подопечному очень повезло: его глаза не пострадали. Да и весь следующий месяц был, словно в тумане, но он ясно помнил первую встречу, когда Джек протянул ему руку и, глядя прямо в глаза, сообщил: "Я – Джек Биггелоу. Если держаться друг друга, можно протянуть долго – хоть до конца этой чертовой войны..." И Морган тогда, улыбнувшись уголком губ, чтобы не было больно, ответил: "Джуннайт... Морган. Все когда-нибудь кончится, так или иначе".

Но Шерман, которого близорукая пресса, разогретая обещаниями быстрой победы, не раз называла безумцем, кого отправили в отставку, с подозрением на сумасшествие, но потом, одумавшись, вернули, оказался пророком, сумевшим увидеть будущее лучше всей ополчившейся против него страны. Он ошибся только в одном: потери в этой войне уже превысили все предсказания, и точную их цифру с обеих сторон не знал никто... Морган слышал, как об этом шептались вновь прибывшие. Они рассказывали о небывало кровопролитных сражениях, где не действовала уже старая добрая штыковая атака времен Вашингтона, и о невиданных железных кораблях, неуязвимых для ядер, раздиравших в клочья парусный флот.

Иногда, вбирая в себя в темноте этот тревожный шепот, Джуннайт покрывался холодным потом, ибо ему казалось, что начали сбываться древние пророчества и близок конец света: всем придется встретиться один на один со своими демонами и ответить за все дурные дела. Иногда были и хорошие вести: например, об "Ангеле полей сражений", маленькой упрямой женщине с милой ямочкой на подбородке, вырывавшей снова и снова у смерти ее добычу, по имени Клара Бартон; о других дамах с Севера и Юга, идущих за войсками, чтобы взять на себя заботу о раненых; или о победе при Геттесберге год назад, когда снова забрезжила надежда, что войне скоро конец.

Но время шло, и ничего не менялось, а Морган и Джек все надеялись, поддерживали друг друга и, наверное поэтому, сумели выжить. Когда-то давно они несколько раз пробовали бежать, но все эти попытки оканчивались неудачей и переводами в другие лагеря для "особо опасных", пока друзья не оказались здесь и не услышали рассказы про Андерсонвилль. Прошел целый год, показавшийся жизнью. Они сумели выжить и в этом, проклятом Богом месте, сохранить достоинство, хоть его и пришлось спрятать под броню напускного безразличия ко всему, не сломаться. Они все еще оставались людьми, когда Фил Абнер подслушал случайно разговор часовых и пересказал его дословно всем и каждому. Большинство военнопленных отнеслось к этому сообщению равнодушно, но в сердцах Джека и Моргана снова вспыхнул огонек надежды, придавший им новые силы: их должны обменять. Эта новость стоила пинты кукурузной муки, составлявшей львиную долю дневного рациона, которую Абнер требовал в качестве оплаты за информацию. Друзья сложили свои порции, чтобы узнать новость. В тот день оба ели фасоль, три столовые ложки на брата, всыпав в бобы по чайной ложке соли, – скудные остатки суточной нормы провианта, но больше и не надо было – надежда заглушила голод. Анден, вроде, жаловался коменданту, что военнопленные прибывают, а армия требует солдат, и если срочно не придумать чего-нибудь, охранять пленных скоро будут крысы да вши. Комендант же, вроде, сказал, чтобы тот не беспокоился, потому что скоро состоится обмен пленными 61, 62, 63 года по принципу "всех на всех", и тогда ситуация разрешиться сама собой. Этот разговор услышал один из часовых, свободный от дежурства, которому, по его словам "опостылело сидеть в этой глуши с кучей янки, когда другие получают награды, звания и славу". Он немедленно побежал делиться потрясающей новостью с товарищами по несчастью, не догадываясь, что его может в свою очередь подслушать Фил. Эти вести были так похожи на сказку, что поначалу все боялись в это поверить, и лишь ночью, когда надежда окрепла, благодаря ежеминутному самовнушению, Морган и Джек стали шепотом делиться своими планами. Биггелоу хотел вернуться в Коннектикут, где у его отца была маленькая ферма, и выращивать золотистую кукурузу, часто являвшуюся ему во снах из детства, а еще ловить рыбу в глубоком прохладном озере около леса, где водились олени. "Поехали со мной, Морг", – звал он друга, и Морган машинально кивал, хотя знал, что это невозможно, потому что голос странствий не даст ему осесть на одном месте, он и сейчас не оставлял его в покое. Слишком много уже пройдено дорог, чтобы останавливаться, а тем более нельзя оглядываться назад. И возвращаться домой тоже нельзя. Никогда...

И вот теперь лежа без сна в холодной предрассветной мгле, Морган снова и снова задавался вопросом: "Какого черта Джек подставился под пулю теперь, когда до освобождения остались, быть может, часы?"

Старый солдат, больной чахоткой, закашлялся, ворочаясь с боку на бок, справа от него, и звук этот вернул Джуннайта в реальность. "Старый Фил тоже умрет, – подумал он. – И никто о нем не вспомнит". Морган часто видел смерть с того ясного дня в таком далеком сейчас Канзасе. Ему казалось, что это было вечность назад, но с того времени он слишком хорошо помнил лицо каждого мертвеца. Годы летели, подобно птицам, скрывая от Моргана ужас Фредериксберга и Колд-Харбора, донося до него лишь слабые отголоски в тревожном ночном шепоте вновь прибывших, но в лагере военнопленных люди умирали, как в сражениях, и гибель эта была еще более бессмысленной. Он поймал себя на странной мысли: узники погибают каждый день, а он больше не желает видеть это. Никогда. Глухое раздражение поднималось в его груди, сжимая горло. Морган прикрыл глаза и глубоко вздохнул, пытаясь удержать в узде опасную ярость. И она снова свернулась внутри, будто бешеная собака: внешне – спокойно спящая, но по сути – смертоносная. Джуннайт перевернулся на другой бок и зажмурился, пытаясь сосредоточиться на исчислении овец, скачущих через забор на ферме в Канзасе, но они внезапно обернулись ордой орущих солдат, которые кинулись на него. Он вздрогнул и проснулся, дрожа от холода и с резью в пустом желудке. Звезды немного побледнели, однако солнце еще не показывалось, и только одинокий огонек Венеры завис в небе, предвещая близкий рассвет. И снова эта мысль, и снова тупая заноза боли в виске. "Почему же... Какая муха укусила его... Скоро нас обменяют... Через месяц, неделю... Всего лишь неделя... Почему же он, прождав так долго, не мог подождать еще... Или..." Нет, Джек не был похож на сумасшедшего. В виске отдавалась, билась, пульсируя, боль. Морган прижал пальцы к голове, сильно зажмурился, чтобы унять ее. Вдруг внезапное воспоминание вспыхнуло ярким огнем в его воспаленном мозгу.

"– Морг!.." – Джек тянет его за рукав, и Морган сонно мычит: "Чего?.." "Морган!" – парень трясет его с отчаянием, застывшим в глазах, но Джуннайт так хочет спать, что просто вытягивает свой мундир из пальцев друга и переворачивается на другой бок. "Завтра скажешь...", – сонно шлепает губами он. "Завтра?! – в отчаянии восклицает Джек. -

Ты не понимаешь! Я не выдержу здесь больше... Я..."

Этот страстный призыв на мгновение всколыхнул что-то в измученном бессонницей мозгу, и Морган нечеловеческим усилием приподнял тяжелое правое веко, но эти слова через секунду затерялись в бесконечных просторах памяти. "Завтра..." – едва слышно, почти не двигая губами, выдохнул он и захрапел, запрокинув голову набок. А потом он услышал, а может, ему приснилось, как Джек сказал ровным голосом, без всяких эмоций: "Я никогда не видел свою маму. Она умерла, когда я родился. Как ты думаешь, я увижу ее на небесах?"

Морган чуть не завопил, сжав кулаки. У него был шанс спасти друга вчера вечером, но ему так хотелось спать после нескольких недель бессонницы, и... Морган чертыхнулся. "К чему оправдывать себя? Я – подлец. Но в чем же причина, в чем?.." Мимо шмыгнула верткая серая тень, задевшая на долю секунды локоть. Морган, как змея, метнулся за ней, но промахнулся на какие-нибудь полдюйма, больно стукнувшись головой о шест, поддерживавший полог из одеяла. "Ушла гадина... Это все от голода... Черт, ведь крупная была..." Додумать он так и не сумел: слово "крыса" вспыхнуло в его голове, и ни о чем другом думать он просто не мог.

Дня два назад Джек поймал огромную крысу. Собственно его заслуги в этом не было: он придавил ее во сне, перекатившись с одного бока на другой, когда та, забыв об осторожности, жрала остатки разведенной водой кукурузной муки из миски. Однако это стало для парня одним из редчайших в последние годы моментов абсолютного счастья, и он взахлеб сообщал всем про трофей, даже если его не слушали, а то и посылали к дьяволу. Иногда Джуннайт думал, что животное было просто больным, иначе он не мог объяснить его замедленной реакции, здоровый грызун успел бы отскочить. Чаще всего выслушивать это приукрашенное полуфантастическими подробностями повествование приходилось Моргану, с ним же Джек, держа свою драгоценную добычу за хвост и любуясь ею, словно бриллиантом, поделился своими планами. Все знали, что кое-кто из пленных, которым удавалось спрятать от конфедератов что-нибудь хоть немного ценное, наладил связь с внешним миром. Каким-то образом удалось установить контакт с белыми бездельниками, шатавшимися без дела по окрестностям, и бывшими рабами, оставшимися без присмотра с тех пор, как началась война. Не отправленные копать окопы для южан и не пожелавшие сбежать сражаться за свободу в армию северян, чернокожие сходились с белыми дезертирами и осваивали новое дело, приносившее некоторый доход. Выменять таким образом еду было сложно. За три года на сжатом смертельными кольцами Анаконды[4.] Юге ее осталось слишком мало, но за фляжку или яркую безделушку, а то и за часть обмундирования, не говоря уже о деньгах, можно было получить табак, спички, несколько газетных листков с описаниями недавних сражений или кусок мыла, украденный из хозяйской кладовой. Оружие "предприниматели" не продавали: во-первых, боясь расстрела в случае поимки, а во-вторых, не желая лишаться выгодного, с их точки зрения, сотрудничества. Остальной товар можно было "приобрести" всем желающим у добывших их лиц за пару дневных порций еды, за половину крысы, за какие-либо вещи, если их обладатель сам не осмеливается предпринять опасный рейд, или за удобное место для сна. Одним из таких авантюристов был Абнер, но Фил был болен и стар, поэтому менял что-нибудь крайне редко. Обмены с людьми извне держались в строжайшем секрете и на жаргоне Анденсонвилля именовались "подземным негоциантством". Операцию проворачивали, как правило, двое: больше получал тот, кто отвлекал внимание охраны на вышках, притворяясь сумасшедшим, либо демонстративно готовясь к побегу. Потом, правда, он отсиживал неделю в тесной собачьей конуре, без окон и с плотно пригнанной дверью, где нечем было дышать, именуемой карцером. Причем солдаты в любое время дня и ночи могли вытащить его, чтобы избить ногами, а потом засунуть обратно. Второй участник предприятия слонялся по лагерю и, как бы невзначай, к началу "представления" оказывался около известного угла забора. В то время, как охрана переключала внимание на его сообщника, он подбегал к неизменному условленному месту, быстро пропихивал свой "товар", до этого момента надежно укрытый под рубашкой, сквозь щель в частоколе, хватал просунутый ему сверток и, спрятав его, поспешно отступал к спальным местам. В оба узла обычно вкладывалась записка, где было указано то, что предлагалось к обмену и то, что было бы желательно получить. В этой сделке обе стороны доверяли друг другу и дорожили своей репутацией, поэтому не было еще ни разу, чтобы одна сторона надула другую. План Джека состоял в том, чтобы поменять часть крысы на газетный листок, полученный в одном из последних рейдов: неизвестность о возможном обмене пленными, по его словам, "высасывала все силы", он боялся не дожить...