Текст книги "Скандинавский детектив. Сборник"

Автор книги: Мария Ланг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

Голова у него по форме тоже была похожа на грушу, вернее, стала похожа. В библиотеке висел его юношеский портрет, на котором был запечатлен совершенно другой Филипп Бринкман, тот самый, которому много лет назад фру Эллен отдала свою руку и сердце. Глядя на портрет, можно было предположить, что с годами голова профессора претерпевала немалые изменения. Нижняя часть лица расширилась и стала чрезвычайно массивной за счет верхней части черепа, которая все усыхала в объеме. Происходило явное смещение центра тяжести. В этом не могло быть никаких сомнений.

Когда мы стояли в библиотеке возле красивого курительного столика и я любовался юношеским портретом профессора, он вдруг подошел ко мне вплотную и сказал, склонив голову набок:

– Герман Хофштедтер пишет только о трудовом праве, а это далеко не самая интересная проблема в юриспруденции. Кроме того, он законченный догматик и доктринер. Эрнст Бруберг не умеет работать самостоятельно: его совершенно испортил Рамселиус со своим дурацким методом.

Бринкман растопырил пальцы левой руки и указательным пальцем правой загибал их один за другим.

– Эрик Бергрен – одаренный малый, но он еще мало что успел, а Петерсен не здешний.

Он говорил со мной очень доверительно, но это была та самая Доверительность «с позиции силы», которая не терпит никаких возражений. Закончив последнюю тираду, он вопросительно посмотрел на меня.

– Конечно, вам виднее, – уклончиво ответил я.

Его левая рука вдруг опустилась на стоявший на столе сигарный ящик. Надо сказать, что в этот момент у меня появилось чувство, будто меня подкупают.

– Попробуй-ка эти сигары, – предложил Филипп Бринкман.

Как пай-девочка, Ульрика налила всем кофе. Старик с женой устроились на софе по другую сторону длинного стола, а я со всеми удобствами расположился в глубоком кресле. В одной руке я держал сигару, в другой – чашку кофе и наслаждался комфортом. Изредка я потягивал сигару. Да, старик разбирался в таких вещах.

– Ты сейчас совсем как папа в молодости, – сказала Ульрика.

В ее голосе звучал еле сдерживаемый смех. Она стояла возле окна на фоне бледных зимних сумерек. Я видел только ее силуэт. Старик мгновенно пришел мне на помощь.

– Не обращай внимания. – Он помахал сигарой. – Нам она так же дерзит! Ничего, привыкнешь. Да и она с годами угомонится.

Я тоже махнул в ответ толстенной сигарой и с достоинством ответил:

– А меня это нисколько не волнует. Я даже не обращаю внимания. Она для меня как воздух.

Я снова взглянул на Ульрику. Я чувствовал, что где-то там, в темноте, она улыбается сейчас своей широкой ослепительной улыбкой. Она стояла так, что я не видел ее лица, и, очевидно, знала об этом.

У Ульрики Бринкман высокая грудь и полная, чтобы не сказать пышная, фигура. Однако благодаря высокому росту она все-таки кажется стройной. У нее крупное, но удивительно красивое лицо, большие голубые глаза и розовые щеки. От нее веет какой-то благоуханной свежестью. Когда я впервые увидел ее, мне показалось, что она похожа на свежеиспеченную булочку. Эта прекрасная женская плоть вызывает невероятное желание, которое пронизывает меня с головы до пят. У нее красивые длинные ноги, и вся она, такая мягкая, красивая и желанная, охотно идет мне навстречу, порой даже слишком охотно. У нее длинные светлые волосы, и вообще она олицетворяет собой тот тип белокурой красавицы, от которого сходят с ума люди с юга. Ульрика похожа и на отца, и на мать в дни их юности, а ведь когда-то они были очень красивой парой.

– Иди сюда, – позвал я. – Совершенно незачем прятать такое красивое лицо.

Ульрика ничего не ответила, лениво отвернулась к окну и стала смотреть на улицу. Теперь я видел ее в профиль. Порой, в плохом настроении, в ее облике я тоже вдруг различал грушевидные формы. В такие минуты мне казалось, что ее тело состоит из двух половинок груши. Одна половинка перевернута и постепенно спускается к талии. Другая образует низ. При этом я пытался заглянуть в будущее и спрашивал себя: «Неужели она станет похожа на старика Бринкмана? Ведь это несправедливо». Но когда я по-настоящему злился на нее, мне начинало казаться, что вся она – это мешок груш, и в свое оправдание я мог лишь сказать, что она для меня самый надежный способ сделать карьеру на юридическом факультете. Это старый испытанный способ, как в сказке, получить принцессу и полцарства…

– Снег пошел, – сказала Ульрика, придвинула кресло и села рядом со мной.

– Что будем делать вечером?

– Посмотрим, – отмахнулся я. – Спешить некуда.

Я глубоко затянулся и выпустил дым ей в лицо.

– Это тебе за папу в молодости.

– Противный! – Она надула губки, и я почувствовал прилив желания.

Старики целиком погрузились в беседу. Речь шла о Манфреде Лундберге.

– Бедняжка Анна Лиза, – говорила фру Эллен. – Для нее это такой неожиданный удар!

– Вряд ли неожиданный, – возразил старик. – Все знали, что у Манфреда плохо с сердцем.

– Скажите, пожалуйста, профессор, кто будет вести семинар по гражданскому праву вместо Манфреда Лундберга? – вкрадчиво поинтересовался я.

– Наверное, Эрик Бергрен. Но, насколько мне известно, семинары начнутся только через несколько дней.

Пока мы пили кофе, разговор не клеился. За окном быстро сгущались сумерки. Поднялся ветер, и снег неистово хлестал по окнам. Фру Эллен включила настольную лампу.

– Хотела бы я знать, кто теперь займется ревизией в благотворительном обществе «Бернелиус»? – вдруг вспомнила она.– Ведь Манфред умер…

С годами фру Эллен все больше увлекалась общественной деятельностью. После члена муниципалитета фру Линд-стрем она была самым активным членом всяческих организаций в городе: правления общества «Швеция – Франция», общества Красного Креста и женского клуба партии хёйре. Правда, она ничего не понимала ни в политике, ни в медицине, а ее французский оставлял желать много лучшего. Кроме того, уже много лет она была бессменным секретарем благотворительного общества «Андреас Бернелиус», в котором пост председателя занимала Эбба Линдстрем.

– Тебе надо обсудить этот вопрос с фру Линдман, – сказал профессор.

– Линдстрем,– поправила его фру Эллен.– Но у нее столько дел! Она взяла на себя слишком много обязанностей.

– Не у нее одной есть обязанности! – проворчал старик.

Разговор, естественно, прервался. Секунду я наслаждался наступившей тишиной. Потом я же сам ее и нарушил.

– А кто такой этот Бернелиус? – спросил я, делая вид, что меня это страшно интересует.

– Андреас Бернелиус жил в XVIII веке в Упсале и был большим знатоком права, – пояснил старик. – Его брат получил дворянство, но поскольку его самого королевская милость обошла, а дочь вышла за простого торговца, он с горя завещал все немалое по тем временам состояние благотворительному обществу для оказания помощи незамужним дочерям профессоров права недворянского происхождения. Поскольку незамужними у нас, слава Богу, остается не так много дочерей, с годами в распоряжении общества оказались довольно солидные средства.

– Значит, Манфред Лундберг был там ревизором?

– Вот именно, – кивнул старик. – А секретарь факультета Хилдинг Улин – казначей.

– Да, я немного с ним знаком, – сказал я.

– Ревизия была просто необходима, – заметила фру Эллен.– Ваш Улин – довольно подозрительная личность. Я слышала, он замешан во всяких неблаговидных делишках.

Она поджала губы. Подобная мимика была чревата для ее внешности самыми опасными последствиями, ибо старость давным-давно стала для нее свершившимся фактом.

– Полагаю, что всей этой бесценной информацией тебя снабдила фру Линдквист? – спросил неугомонный старик.

– Линдстрем, – упрямо поправила его жена и сразу перешла в контрнаступление. – Это ни для кого не секрет, и меня удивляет, что ты ничего не слышал. Ведь теперь тебя ничто так не интересует, как сплетни.

Несколько секунд в комнате было совсем тихо, только снег шуршал по стеклам.

– Хилдинг ведет совершенно беспорядочный образ жизни, – продолжала фру Эллен. – Он живет в большой вилле в Кобу и тратит куда больше, чем зарабатывает. Я ничуть не удивлюсь, если в один прекрасный день разразится скандал. Ведь он разъезжает в роскошных машинах!

– Ничего нет удивительного в том, что иногда он не прочь пошалить. Но отсюда вовсе не следует, что он нечестный человек. Хилдинг такой приятный малый! Ты уже забыла тот великолепный обед, который он устроил в ноябре? И теперь я с нетерпением жду субботнюю вечеринку. – Старик причмокнул и стряхнул пепел с сигары.

– Думаю, после трагедии с Манфредом никакой вечеринки не будет, – заявила его жена.

– Возможно, он и приятный малый и к тому же устраивает великолепные обеды, но отсюда вовсе не следует, что он честный человек,– ехидно заметила Ульрика.

– Этого я тоже не утверждаю, – признал старик. – Но если я правильно информирован, он получил приличное наследство.

– Он бросает деньги на ветер, – не успокаивалась его жена.

– Незадолго до Рождества у него была какая-то история с Мартой Хофштедтер, – вдруг вспомнила Ульрика.

Услышав это, старик сразу оживился. Он весь подался вперед и с изумлением воззрился на дочь. Казалось, глаза его выскочат из орбит.

– Да что ты говоришь! – воскликнул он. – Что же ты раньше молчала? Я ничего об этом не знал. Хилдинг и Марта!

– Но это дело прошлое,– возразила Ульрика.– Во всяком случае насколько мне известно. Теперь она, кажется, с Гренбергом. Он филолог.

– Что ты говоришь! – снова повторил старик.

Марта Хофштедтер пользовалась репутацией женщины довольно легкомысленной. О ней рассказывали самые невероятные истории. О таких женщинах, как Марта Хофштедтер, всегда рассказывают самые невероятные истории. Как-то я встретил ее на одном званом обеде, и мы мило побеседовали о французской и итальянской комедии.

Кто-то позвонил в дверь, и Ульрика пошла открывать. Вернулась она с крупным здоровым парнем в спортивной куртке.

– Да это же Йоста! – вскричал старик. – Как хорошо, что ты пришел.

– Здравствуй, Йоста! – хозяйка улыбнулась. – Милости просим.

Йоста был круглолиц и розовощек. Не хватало только яблока во рту, чтобы из него получился настоящий рождественский поросенок. Он подошел ко мне и протянул руку. Я встал. Это было мощное рукопожатие.

– Это Турин, наш студент, – представил меня старик. – Изучает право. Когда-нибудь вам все равно пришлось бы познакомиться.

Йоста Петерсен опустился в кресло и вытер лицо большим красным носовым платком. Он пыхтел и сопел.

– Жуткая погода. – Он взял чашечку кофе и понемногу отошел. – Ужасно нелепая история вышла с Манфредом, – сказал он, покачав большой круглой головой. Вид у него был действительно расстроенный.

– Какая бы она ни была нелепая, но тебя сделала профессором, – заметил старик.

Эту шутку Йоста Петерсен не оценил. Зато он весьма высоко оценил заслуги Манфреда Лундберга перед наукой.

– За эти месяцы я довольно хорошо его узнал, – сказал Йоста печально. – И считаю, это был большой ученый. Что же касается профессуры, то у меня же есть кафедра в Лунде.

Последнее замечание было ответом на выпад старика. Но тот не собирался сдаваться.

– Ты хочешь получить кафедру здесь, в Упсале,– спокойно возразил он. – Ты сам говорил об этом. Разве не помнишь?

– Я не могу помнить все, что говорю, – отмахнулся Петерсен.

– А я все запоминаю, – упрямился старик.

После того как он воздал должное своей превосходной памяти, воцарилось тягостное молчание. Ни у кого не было особого желания развивать тему. Правда, фру Эллен попыталась завести разговор о погоде, но авторитетным в данном случае могло быть лишь суждение Петерсена, который только что был на улице, но он предпочитал говорить о своем покойном друге.

– Я и не знал, что у него так плохо с сердцем. Бедный Манфред, наверное, слишком много работал! А вид у него был вполне здоровый. Во всяком случае, мне так казалось.

Снова позвонили. Ульрика пошла открывать. Пришел Эрнст Бруберг, и Ульрика провела его в библиотеку. Я подумал, что скоро здесь соберется весь юридический факультет. Эрнст Бруберг остановился в дверях и слегка поклонился. Он довольно хилого телосложения, и, если не будет следить за собой, через несколько лет начнет сутулиться. В его внешности было что-то аристократическое – породистое бледное лицо, строгий костюм. Я слушал его лекции на подготовительном курсе, а потом познакомился с ним поближе на одной вечеринке, где он был чуть-чуть навеселе и даже перешел со мной на ты.

Лицо у него было мокрое от снега, и он вытирал его рукой.

– Так это же Эрнст! – сказал старик. – Как хорошо, что ты пришел.

– Здравствуй, Эрнст! – воскликнула хозяйка. – Милости просим.

Эрнст поздоровался, но садиться не стал.

– У меня есть для вас новость, – сказал он.

Его голос звучал как-то нервно и взвинченно. Старик сразу подался вперед.

– Манфреда Лундберга отравили!

БРУБЕРГ

Харалд, видимо, хорошо знал, куда нам идти. В больнице было много подъездов, но он, не колеблясь, вошел в один из них, и через обширный вестибюль мы направились к широкой каменной лестнице. Поднялись на второй этаж, потом на третий, миновали длинный коридор и вошли в кабинет за стеклянной дверью. Там нас встретила медсестра.

– Доктор сейчас придет. Можете немножко подождать? Врачей всегда приходится ждать.

В кабинет вошел доктор Лонгхорн. Еще относительно молодой человек принадлежал к тому типу людей, которые обрастают щетиной уже через два часа после бритья. У него были холодные синие глаза и лысая макушка. Он быстро окинул нас взглядом умелого диагноста и, не теряя даром времени, сразу перешел к существу дела.

– Постараюсь быть кратким. Лундберг давно был моим пациентом. У него коронарный склероз. Я лечил его антипротромбином, сокращенно АП, и за последние месяцы его состояние стало значительно лучше. Вчера утром он позвонил мне и сказал, что весь АП у него кончился, и попросил выписать новый рецепт. Я выписал ему новую порцию лекарства, которое он должен был получить в аптеке…

– В какой аптеке?

– В «Кроне».

Он подошел к окну и, повернувшись к нам спиной, стал смотреть на улицу.

– Когда сегодня я вскрыл его сердце, оказалось, что кровь не свернулась. Сначала я решил, что он принял слишком большую дозу лекарства. АП принадлежит к группе кумариновых соединений, которые затрудняют процесс свертывание крови. Я позвонил в аптеку, но мне сказали, что лекарство он не выкупил. Следовательно, дело было не в АП. Это меня несколько насторожило, и я решил провести более тщательный осмотр тела, исследовав содержимое желудка.

Он повернулся и пристально посмотрел на нас. Этот молодой человек явно любил драматические эффекты.

– В желудке мы нашли яд, – продолжал он. – Этот яд оказывает такое же действие, как и АП, – не дает крови свертываться. Мы тщательно исследовали содержимое желудка покойного и пришли к выводу, что он принял большую дозу яда харофина, который тоже принадлежит к группе кумариновых соединений.

Врач сделал многозначительную паузу и сунул руки в бездонные карманы белого халата.

– Если Манфред Лундберг сам принял харофин, это означает, что он решил покончить с собой. Предположение, что он принял яд по ошибке, представляется маловероятным. Если же он не знал, что принимает яд, значит, его отравили.

– Самоубийство, по-моему, исключено, – сказал я. – Я видел его за час до смерти. Значит, речь может идти только об убийстве.

Лонгхорн снисходительно улыбнулся.

– Случай этот ставит немало интересных правовых проблем, – сказал он. – Но это уже больше по вашей части.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Фактической причиной смерти послужил инфаркт…

– А если бы он не умер от инфаркта? – спросил Харалд.

– Тогда наверняка умер бы от харофина, – ответил Лонгхорн.

– Если он умер не от яда,– продолжал Харалд,– то возникает вопрос: не мог ли яд… стимулировать инфаркт или еще каким-нибудь образом ускорить смерть?

– Я считаю эту возможность маловероятной, – ответил Лонгхорн. – Но категорически отрицать не могу.

– А теперь о самом яде, – продолжал Харалд. – Что представляет собой харофин?

– Это вещество без запаха и вкуса. Его применяют для борьбы с грызунами, например с крысами. Обычно несколько капель харофина растворяют в воде, но Лундберг принял, так сказать, концентрированную дозу – целую капсулу. Возможно, выпил вместе с кофе. В желудке мы нашли кофе.

– Харофин легко достать? – спросил я.

– Он появился совсем недавно, но уже продается почти во всех аптеках. Его отпускают без рецепта.

Харалд перелистал свою записную книжку.

– Последний вопрос: как вы полагаете, когда Лундберг принял яд?

– Об этом мне трудно судить, – ответил Лонгхорн. – Думаю, примерно за час до смерти. Или, скажем, за час с четвертью. В таких крупных дозах харофин убивает за полтора часа. Но Лундберг умер не от яда.

Харалд встал.

– Ваш осмотр трупа, видимо, нельзя рассматривать как судебно-медицинскую экспертизу?

– Очевидно, нет, – согласился Лонгхорн. – Это было чисто медицинское исследование, на которое дала согласие вдова покойного.

– Тогда я пришлю вам постановление о судебно-медицинской экспертизе. И попрошу сделать анализ рвоты.

После этого мы попрощались и вышли из кабинета. На крыльце больницы мы остановились. Я закурил и посмотрел на Харалда.

– Итак, две взаимоисключающие причины смерти, – заметил он.

– Это значит, что сам факт убийства исключен, но преступник должен быть наказан за покушение на убийство.

Харалд кивнул.

– Следовательно, у тебя еще есть шанс отличиться, – сказал я.

Мы подошли к машине. Он молча завел мотор, и мы поехали к Эфре-Слотсгатан.

– Ты был вчера в кафе «Альма», – сказал он. – Кто там был еще?

Я задумался. Постепенно картина событий прояснялась у меня в голове. Манфред Лундберг умер около половины второго. Как сказал Лонгхорн, он, по-видимому, принял яд примерно за час до смерти. Или, скажем, за час с четвертью. Отсюда следует, что яд подсыпали не раньше чем в двадцать минут первого. А к тому времени все мы собрались в «Альме» и сидели там как минимум уже десять минут.

– Мы все были в «Альме», – сказал я. – Марта и Герман Хофштедтеры, Эрик Бергрен, Йоста Петерсен, Улин. Даже Рамселиус явился туда:

– Улин? – спросил Харалд. – Кто это? Я о нем никогда не слышал.

– Хилдинг Улин – Секретарь юридического факультета, – пояснил я.

– Что он собой представляет?

– Компанейский парень. Любимец женщин, ну сам понимаешь: тронутые сединой виски и тому подобное. Он полноват, но ни в коем случае не толст. Скорее крепкого телосложения. У него большая вилла в Кобу, где он обычно веселится. Обеды, которые дает Хилдинг, пользуются всеобщим признанием. После работы его почти наверняка можно встретить в баре отеля «Упсала».

– Женат?

– Развелся года три-четыре назад… Несколько раз я встречал его жену. Она живет в Салабакаре, воспитывает детей, а в свободное время пишет трактат о Ксавье де Местре.

– Как получилось, что все вы вдруг собрались в «Альме»?'

– Просто нам не терпелось поскорее узнать, как члены ученого совета оценили наши конкурсные работы. Результаты нам должны были сообщить вчера в двенадцать дня.

– А участники конкурса всегда собираются вместе, чтобы ознакомиться с результатами? – поинтересовался Харалд.

– Далеко не всегда, – ответил я. – Собственно говоря, в данном случае мы все оказались в «Альме» из-за Улина. Официальные результаты конкурса к сроку не были отпечатаны. Улин, как обычно, опоздал. А поскольку мы уже пришли, он попросил нас подождать в «Альме».

– Следовательно, вы все собрались в «Альме» не по предварительной договоренности, а случайно?

– Во всяком случае, я оказался там случайно. А договорились ли о встрече остальные, не знаю.

– Где сидел Лундберг? – спросил Харалд.

– Между Германом Хофштедтером и Петерсеном. Но потом пересел к Эрику Бергрену, немного в стороне от остальных, но за тем же столом.

– Кто предложил пересесть?

Вопрос был задан со зловещей быстротой. Я задумался.

– Не помнишь?

– Нет, кажется, помню… Помню, потому что сначала я сидел возле Эрика Бергрена. Манфред наклонился над столом и сказал что-то Эрику о книге, которую он взял с собой. «Давай пересядем, там мы сможем спокойно поговорить», – сказал он.

– Кто это «он»? – спросил Харалд нетерпеливо.

– Манфред, – ответил я. – Конечно, я не помню точно его слов. Но смысл их был именно такой.

– Следовательно, это Лундберг предложил пересесть. Ты уверен?

– Уверен.

– Значит, сначала Бергрен сидел возле Лундберга?

– Нет, Эрик сидел между мной и Хилдингом Улином, наискосок от Манфреда.

– Какой ширины стол?

– Я не мастер на глаз определять размеры, но, по-моему, метра полтора. Овальный обеденный стол, довольно грубой работы.

– А где сидели Петерсен и супруги Хофштедтер? Кто-нибудь из них сидел рядом с Лундбергом?

– Манфред сел рядом с Германом Хофштедтером. Потом пришел Йоста и сел рядом с Манфредом.

– Далеко они сидели друг от друга?

– Нет, все трое совсем рядом. И, кстати, все мы сидели очень близко друг к другу.

– Ладно, – протянул Харалд. – Завтра вечером я постараюсь организовать следственный эксперимент. Восстановить картину того, что произошло в «Альме». Если я не заеду к тебе раньше, увидимся вечером. Я позвоню.

Я выбрался из машины и посмотрел на окна своей квартиры. Света не было, видимо, Биргит еще не пришла. Харалд рванул машину с места, и в коробке передач что-то взвизгнуло. Он был так поглощен своими мыслями, что явно забыл выжать сцепление.

У меня не было никакого желания подниматься в пустую квартиру. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить. Поэтому я перешел Эфре-Слотсгатан и направился к дому, где жили Бринкманы.

ТУРИН

В ночь со среды на четверг в городе бушевала такая метель, что даже старожилы подобной не помнят. В четверг утром я проснулся очень рано оттого, что ветер отчаянно стучал в окна. Метель выла и стонала. В комнате было холодно. Я натянул одеяло до самых ушей и попытался снова уснуть, но тщетно. Тогда я включил радио и нарвался на передачу для детей. В ней расписывали лето, солнце и зеленую траву. У артистки, которая читала текст, был удивительно чистый и звонкий голос. Как приятно, наверное, слышать этот голос рядом с собой в постели, когда просыпаешься поутру!

Я встал, сунул ноги в ледяные тапки и запахнул покрепче халат. Снег набился через окно в кладовую и насыпал на верхней полке маленькие, словно игрушечные, сугробы. Снег хлестал по окнам кухни и гостиной, оставляя на стеклах маленькие круглые пятна. Он кружился огромным непроницаемым облаком. Дом на противоположной стороне улицы казался совершенно белым, сама улица была засыпана напрочь, сугробы уже выросли на метр над машинами. Градусник за окном показывал минус восемь.

Около полудня я пошел в студенческий клуб на улице Святого Ларса почитать газеты. На открытой со всех сторон площади возле университета ветер меня настиг и заставил отступить в Епископский переулок. Гейер, мерзший на постаменте в университетском парке, был весь залеплен снегом, но держался, как всегда, молодцом. Муза, присевшая у его ног, вся оделась в белое. Никаких дорожек в парке не было и следа. Какая-то машина пыталась пробиться через снежные заносы. Мотор ревел, из выхлопной трубы летели клубы дыма, колеса бешено крутились, но ни с места.

Прочитав газеты, которые, как всегда, нагоняли тоску, я спустился в комнату с телевизором. Там, в подвале, можно было получить солидную порцию последних известий и прочих новостей.

– В такое бедственное положение мы не попадали вот уже десять лет, – говорил представитель таксомоторного парка репортеру телевидения. – Мы пострадали больше, чем за все праздничные вечера перед Рождеством, Новым годом и Первым мая, вместе взятыми. Это был просто какой-то кошмар. Мы делали все, что могли. Но шоферы отказались выезжать за город, где могли в любой момент застрять в сугробах. Несколько часов движение такси было полностью парализовано. Автобусное сообщение тоже шло с большими перебоями. Положение усугублялось тем, что из-за плохой видимости три автобуса столкнулись и их пришлось снять с линии. Управление городского хозяйства работало с полной нагрузкой начиная с трех часов утра в четверг. Ветер срывал крыши домов и валил телеграфные столбы. Снег парализовал железнодорожное сообщение и вызвал хаос на шоссейных дорогах. Настоящее стихийное бедствие.

Машина «скорой помощи», которая везла женщину из Евле в Академическую больницу в Упсале, застряла из-за снежных заносов в Грючоме. Женщина была в тяжелом состоянии, но никому из врачей добраться до Грючома не удалось. Пришлось обратиться за помощью к авиации, но пока ни один вертолет на место происшествия не прибыл. Две огромные фуры застряли на дороге в Утре и блокировали все движение. Все утро бушевала метель и непрерывно шел снег. Произошло множество аварий: из-за метели водители не видели идущих впереди машин…

Уже после того как я ушел из студенческого клуба, метель стала постепенно затихать. Ветер немного ослабел, снег больше не валил такой сплошной стеной, как раньше. Я вышел на Йернбругатан и направился к Бринкманам. В дверях я столкнулся с фру Эллен, которая собиралась уходить. Пока я раздевался в прихожей, мы перекинулись парой фраз об ужасной метели. Потом я прокрался в комнату Ульрики. Она лежала в постели и читала. Увидев меня, она приподнялась. Ее белокурые волосы были распущены и спадали на плечи. Она не успела накраситься и была в клетчатых брюках и куртке в голубую, белую и синюю полоску.

Я сел возле нее на роскошную кровать и взял две сигареты с ночного столика. Раскурил обе и одну сунул ей в рот.

– Что читаешь?

– Рабле, – ответила она. – Точнее, рассуждения Панурга о браке.

– Это интересно?

– В конце января мне сдавать Ренессанс.

– Знаю. Но я спросил, нравится ли тебе Рабле.

– Нравится.

Но он уже ей явно разонравился. Она закрыла книгу и положила ее на ночной столик.

– И это все, что ты можешь сказать о Рабле? – ехидно спросил я. – Ведь ты будущий филолог!

– Но сейчас не семинар по истории литературы.

– А разве ты пытаешься думать только на семинарах?

Взяв книгу, я подошел к окну. Перелистал ее. Она была иллюстрирована рисунками Доре.

– С какой ноги ты сегодня встал? – спросила она, по-прежнему лежа в постели.

– Не помню. И во всем наверняка виновата эта проклятая метель.

Я отвел взгляд от книги и стал смотреть в окно на университетский парк. По полярному ландшафту, окружавшему Эрика Густава Гейера, ковыляла фру Эллен. А Гейер стоял, заложив руки за спину, прямой и невозмутимый, как всегда. Только на голове у него появилась белая шляпа.

– Иди садись, – сказала Ульрика. – Ты что, прирос к окну?

– Где старик? – спросил я.

Все пространство между университетом и Густавианумом превратилось в бескрайнюю белую пустыню. Среди этой бескрайней белой пустыни фру Эллен казалась маленькой черной точкой. Она двигалась в направлении на юго-восток. Еще несколько секунд – и она исчезнет.

– Я не люблю, когда ты называешь папу «стариком»!

– Ты сама так его называешь.

– Я – совсем другое дело.

Я положил книгу на ночной столик и сел рядом. Она прижалась ко мне и обняла меня за шею.

– Где старик? – упрямо спросил я.

– В Юридикуме, – ответила она и поцеловала меня. Я поцеловал ее. Она прижималась ко мне все сильнее.

– Он не вернется раньше полудня, – сказала она.

– Мне бы не хотелось, чтобы старик вдруг ввалился сюда, когда я лежу в постели с его дочерью, – сказал я. – В отличие от тебя я еще сохранил способность смущаться.

– Ты меня любишь? – спросила она.

– Неужели ты не слышишь, как нелепо это звучит? – возмутился я.

Но Ульрика была упряма.

– Я еще не уверен, – сказал я.

Но что проку в словах?

Прошло больше часа, пора было подумать и о желудке. Ульрика приготовила яичницу с ветчиной, поджарила хлеб и сварила большой кофейник крепкого черного кофе. Мы сидели в библиотеке, ели и слушали музыку. На проигрывателе медленно кружился диск Яначека.

– Старик, конечно, убежден, что Манфреда отравил Герман Хофштедтер, – сказала Ульрика, порхавшая по комнате в черно-белой пижаме. – Он все утро висел на телефоне. Болтал со стариком Юханом, и с Эриком Бергреном, и с тем парнем из Лунда… Как его зовут?

– Йоста Петерсен, – сказал я.

– Он просто ожил и воспрянул духом, – продолжала она. – Только притворяется, что ему жалко Манфреда. А на самом деле благодаря этой «ужасной истории» он помолодел на десять лет! Честное слово…

– А мама, разумеется, считает, что Манфреда убил Хилдинг Улин? – спросил я.

– Ты абсолютно прав. Кстати, всех тех, кто сидел вместе с Манфредом, когда его Отравили, сегодня собирают на какой-то следственный эксперимент в «Альму». И там же всех допросят.

– Я тоже был во вторник в «Альме». Где-то около полудня. Но не заметил ничего подозрительного. – Я отпил глоток кофе. – Кому могла понадобиться смерть Манфреда Лундберга?

– Кому-то, видимо, понадобилась, – фыркнула Ульрика. – И это может быть любой из них. Ведь все они метят на профессорскую кафедру.

– А как ты думаешь?

– Я вообще ничего не думаю. И ничего не могу думать, потому что ничего не знаю… Я знаю лишь, что на моих глазах Манфред переселился в лучший мир. Знаю, что я, как и все остальные, считал причиной его смерти больное сердце. И ни у кого не было никаких оснований сомневаться в этом. Ведь харофин вызывает паралич сердца или что-то в этом духе.

Я замолчал и сделал еще один глоток. Прекрасный крепкий кофе.

– А потом является Эрнст и заявляет, что Манфреда отравили и сделал это кто-то из коллег, с которыми он сидел во вторник за одним столом в «Альме» перед самым семинаром.

– Ты подозреваешь и старика Рамселиуса? – спросила она.

– Я подозреваю всех.

– Но не мог же Эрнст убить его! Ты только посмотри на его маленькие белые руки,– сказала она.

– У Марты Хофштедтер руки еще меньше, – возразил я.– Но вовсе не обязательно иметь большие руки, чтобы бросить в чашку с кофе капсулу харофина. Обязательно нужна только серьезная причина это сделать. И если человек угощает ближнего смертельной дозой яда, значит, такая серьезная причина действительно существует. А руки выполняют при этом лишь сугубо технические функции… И когда найдут мотив убийства, найдут и убийцу.

– Если Хилдинг Улин растратил деньги благотворительного общества, у него, возможно, был такой мотив, – прикинула Ульрика. – Ведь Манфред собирался нагрянуть туда с ревизией.

– Ты говоришь совсем как мать, – заметил я. – Нет никаких данных, что Хилдинг брал деньги из кассы.

Ульрика была явно разочарована моим ответом.

– А кроме того, я не верю, что Хилдинг вообще мог кого-нибудь убить, – добавил я.

– Откуда такая уверенность?

– Да нет у меня никакой уверенности, – отмахнулся я. – Просто я немного знаю Хилдинга. И чувствую, что он не убивал.

В комнате по-прежнему звучала музыка Яначека. Я встал и немного приглушил звук.