Текст книги "Скандинавский детектив. Сборник"

Автор книги: Мария Ланг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

– Но если Турин не ошибается, то Улин был последним, кто видел Марту до убийства? – спросил я.

– Насколько нам известно, это так, – задумчиво подтвердил Харалд. – Но это еще не все. Когда Бюгден возвращался от тебя вчера вечером, он видел, что в канцелярии Улина горит свет. Разумеется, это его заинтересовало. Густав свернул и поставил машину в переулке Осгрэнд, а сам вылез и стал наблюдать. С южной стороны здания, на крыльце, он увидел совсем свежие следы на снегу.

– Но если там прошла уборщица?

– Следы были мужские, – возразил Харалд, – с характерным рисунком подошвы. Похоже, в левую воткнулась кнопка.

– Тогда ни о какой уборщице не может быть и речи!

Харалд кивнул.

– Кстати, они убирают чаще всего утром.

– Улин признает, что дома у него был харофин, – продолжал Харалд, понизив голос. – Но при этом утверждает, что попросил Бергрена посоветовать ему какой-нибудь яд против крыс и тот рекомендовал именно харофин.

– Это уже интересно. А что говорит Эрик?

– По словам Бюгдена, он все подтверждает. А ты можешь подтвердить показания Бергрена?

– Да, кажется, могу. Но я не знаю, что он делал до встречи со мной.

– Судя по его словам, ничего особенного. Вернулся домой и немного выпил. Дома пробыл до двадцати минут десятого. Почему он разжигает камин книгами отца?

– Бюгден обратил внимание и на это? – спросил я.

– Бюгден – превосходный следователь, – ответил Харалд. – Он всегда смотрит в оба. Итак?

– В какой-то мере Эрик все еще пребывает в переходном возрасте. Чисто детское упрямство, болезненное самолюбие и тому подобное. Отец предъявлял к нему слишком высокие требования. Очевидно, старый Элиас полагал, что сын станет по крайней мере Генеральным секретарем ООН. А как насчет галош?

– Бергрен говорит, что пришел во вторник в галошах и не расставался с ними ни на час. Он показал их Бюгдену. Он носит сорок первый размер. Так что Бюгден все еще ломает голову.

– Меня немного удивляет, почему вы придаете такое значение истории с галошами, – заметил я. – Рамселиус надел галоши Манфреда. Если галоши Рамселиуса надел убийца, то он заходил в преподавательскую. Что ему было там делать?

– Мы об этом уже думали, – ответил Харалд.

– А таксист, который довез Йосту до «Каролины»?

– Бюгден его ищет.

– А что рассказал Юхан?

– Немногое. Он просидел в своем кабинете до часу ночи. Ничего не видел и ничего не слышал. Ночной сторож тоже ничего не видел. Зато к нам пришла уборщица и рассказала, что по утрам в «Каролине» она видела на полу следы босых ног.

– Неужели Марта устраивала там любовные свидания? – удивился я.

– Полагаю, при желании она могла найти пристанище удобнее и чище, – возразил Харалд.

Я рассмеялся и поднял голову. В дверях стоял высокий блондин лет двадцати двух. Осмотрев зал, он не колеблясь направился к нашему столику.

– Ну вот, у нас гости, – сказал я Харалду.

Студент-юрист Урбан Турин подошел к нашему столику и небрежно поздоровался. Он был крепкий и мускулистый, но еще по-юношески стройный и тонкий в талии. Такие мускулы, как у него, формирует не физическая работа, а теннис и легкая атлетика. Если бы он не следил за собой, то через несколько лет стал бы похож на откормленного, как поросенок, американца. У него было широкое лицо с прямым носом и упрямым подбородком и светлые маленькие усики, которые поначалу казались глупыми и пижонскими. Он посмотрел на нас холодными серыми глазами.

– Как идет расследование? – спросил Турин, протянул руку и придвинул стул от соседнего столика. Потом ловко развернул его и сел, не дожидаясь приглашения.

– Спасибо, нормально, – сухо ответил Харалд.

Некоторое время Турин возился с пачкой сигарет. Похоже, он уже изрядно выпил.

– Вы все топчетесь на месте и без толку,– заявил он нетвердым голосом.– Я бы на вашем месте вызвал экспертов из Стокгольма. А Блюгдена отправил в монастырь.

Он явно был очень доволен своей шуткой. Говорил он совсем другим тоном, нежели у Бринкманов.

– Не Блюгден, а Бюгден, – поправил его Харалд.

Пока Турин прикуривал, мы молчали.

– Вы хотите сообщить нам что-то важное? – холодно спросил Харалд.

Турин ухмыльнулся.

– Разумеется. Я забыл сказать об этом нынче утром. Кажется, я видел убийцу.

– Да-а? – удивился Харалд. – Когда, где и как?

– Когда? Примерно без двадцати десять вчера вечером. Где? В Английском парке, он бежал от «Каролины». Как? Своими собственными глазами.

Язык у него слегка заплетался, голос звучал хрипло и невнятно. Появилась официантка.

– Что вам еще принести?

– Мне чистого виски,– сказал Турин.– Но я тороплюсь. Надо до половины двенадцатого успеть в бар.

– Вы могли бы описать человека, которого видели? – спросил Харалд.

– Я видел только, что это мужчина и бежал он очень быстро, – сказал Турин. – В это время все еще шел сильный снег. Сначала он бежал прямо на нас, а потом свернул к химическому факультету. Мы о нем быстро забыли.

– Мы?

– Да, там была еще одна пара глаз! Ульрика Бринкман может подтвердить. Мы немного погуляли по Английскому парку, а потом повернули назад и отправились ко мне.

– Где вы живете? – спросил Харалд.

– Прокурору следует иногда перечитывать протоколы допросов, – хмыкнул Турин. – Это освежает память. Я уже дважды сообщал полиции свой адрес. Я живу в переулке Гропгрэнд.

– Ах так, – сказал я. – Значит, мы почти соседи. Уж не вас ли я встретил в тот вечер, когда вы свернули в Гропгрэнд? Вы шли в обнимку?

– Вполне возможно, – кивнул Турин. – Но точно не помню.

– Вы никого не видели в Гропгрэнде?

– Нет. А кого я должен был увидеть?

Харалд не ответил. Зато я сморозил глупость.

– Похоже, это совпадает с рассказом Йосты Петерсена.

Турин посмотрел на меня совершенно ясными глазами. Харалд глазами же выразил мне свое неудовольство. Турин усмехнулся.

– Йоста Петерсен тоже видел парня, который бежал по Английскому парку?

– Н-да, – ответил я уклончиво.– Похоже на то…

– Так, может, он сам и бежал? – предположил Турин, небрежно откинувшись на спинку стула.

– Есть ли у вас какие-нибудь основания считать, что человеком, бежавшим по парку, был Петерсен? – строго спросил Харалд.

– У меня? – рассмеялся Турин, изобразив удивление. – Нет, таких оснований у меня нет.

– Но вы намекнули, что это мог быть он!

– Это был просто добрый совет! Ведь в наше время никогда не знаешь, чего от человека можно ждать.

Парень явно наглел. Он поправил свой белый галстук. У него была черная рубашка и белый галстук.

– Еще один вопрос, – сказал Харалд. – Вы уверены, что секретарь факультета Улин сказал вам вчера вечером, будто провожал фру Хофштедтер от здания филологического факультета?

– Конечно, а как же иначе? – удивился Турин. – Или он утверждает, что все было не так?

Харалд уже не мог справиться с постепенно нараставшим раздражением.

– Улин утверждает, будто он сказал вам, что встретил фру Хофштедтер во время следственного эксперимента. Но вы были немного навеселе и потому, возможно, неправильно его поняли.

Турин был оскорблен до глубины души.

– Неужели Хилдинг мог так заявить? Нет, настолько пьян я не был.

– Значит, вы настаиваете на своих показаниях по поводу разговора с Улином?

– Я подумаю… – смутился Турин.

ТУРИН

Мы выпили шоколаду со взбитыми сливками, однако моего настроения это не поправило. Потом мы вернулись в город и положили ключ от машины на место. Потом посмотрели новый фильм в «Фюрисе» и съели филе по-провансальски в ресторане «Форум». После этого я снова пришел в хорошее расположение духа. И тогда мы посмотрели еще один фильм.

Мы сидели у меня на третьем этаже в переулке Гропгрэнд, пили портвейн и играли в шахматы. Мы были никудышные шахматисты, но порой любили сыграть партию очень элементарно, без всяких претензий на класс. Правда, не всегда у нас хватало терпения доиграть до конца. Честно говоря, шахматы оставались вне круга наших главных интересов.

Мы валялись на тахте посредине комнаты. Ульрика руками подпирала подбородок. Она закусила нижнюю губу и не сводила глаз с шахматной доски, думала над очередным ходом. На ней был мой халат, а под халатом – одна из моих пижам. Халат был распахнут и открывал грудь. Это была изумительная, несравненная грудь. Своей красотой она могла соперничать с самыми прекрасными вещами на свете. Я с трудом оторвал взгляд от роскошной груди и перевел его на доску.

– Твой ход, – напомнил я Ульрике.

– Знаю, – раздраженно отмахнулась она.

Каждый проигрыш она принимала близко к сердцу. И порою приходила в ярость, ее синие глаза метали молнии. Для нее это был вопрос чести. И ради этого она могла даже сжульничать, только бы выиграть. Однако жульничала она не слишком искусно. И поймать ее ничего не стоило. Иногда я изобличал ее, а чаще делал вид, что ничего не замечаю. Но она ничуть не смущалась, когда я ловил ее на месте преступления, словно считала это неотъемлемой частью шахматного мастерства. Она жульничала в каждой партии. За шахматной доской она превращалась в совершенно другого человека. Вообще-то она была довольно честная девушка.

На этот раз мы играли еще более невнимательно и рассеянно, чем обычно. Ульрика была явно не в форме, играла небрежно и жертвовала пешку за пешкой, не получая взамен никакого преимущества. А у меня с головой опять творилось что-то неладное. Ни лыжи, ни вино не помогли.

– Налей мне, пожалуйста, – попросила Ульрика.

На полу возле тахты стояла бутылка портвейна. Я перевернулся на бок и поднял бутылку. В ней оставалось совсем немного; впрочем, пользы от нее было еще меньше. Я наполнил стаканы, которые мы поставили на доску. В случае надобности мы их передвигали так, чтобы они не мешали играть. Потом я снова перекатился на бок, поставил бутылку на пол, вытряхнул из пачки сигарету. Но когда взглянул на доску, оказалось, что у Ульрики опять два слона. Совсем недавно у нее оставался только один. Другого я съел. Столь неожиданно воскресший слон теперь угрожал моей ладье.

– Твой ход, – с надеждой сказала Ульрика и отхлебнула из стакана.

– Откуда взялся этот слон?

– Какой именно?

– Ты прекрасно знаешь какой.

– Нет, ты скажи, какой?

Просто удивительно, до чего невинный был у нее вид. Я пристально посмотрел на Ульрику. На носу у нее выступило несколько веснушек – результат прогулки в Ворсэтра.

Но Ульрика не сдавалась. Я вдруг почувствовал, что все это мне до смерти надоело.

– Тот самый, что угрожает моей ладье.

– Ну что ж, пусть будет по-твоему! – И она убрала слона с доски.

Но что-то уж очень легко она сдалась. Это меня насторожило. Я посмотрел на доску. И обнаружил, что Ульрика не только воскресила слона, но и сделала два хода сразу. Она пошла конем, а потом переставила пешку на более удобную позицию. И вообще, пока я возился с бутылкой, она успела существенно изменить дислокацию своих фигур. Впрочем, теперь это уже не имело значения. И я решил во что бы то ни стало доказать ей, что партию ей не спасти.

Я сделал вид, что больше ничего не заметил. Это не очень педагогично: нельзя поощрять людей, которые ведут нечестную игру. Жульничество легко может войти в привычку. Но у нее это уже вошло в привычку, и перевоспитывать ее было поздно.

Я сделал ход. Настроение у нее заметно улучшилось. Она снова сумела сосредоточиться и некоторое время играла просто великолепно. Но игра была уже проиграна. Ей удалось продержаться еще несколько ходов. Я гонял ее бедного короля по всей доске. Мы даже убрали стаканы, и я заставлял ее жертвовать пешки одну за другой. Потом я предложил ей ничью, но она холодно поблагодарила и отказалась. Настроение у нее упало до точки замерзания. Она чуть не плакала. Через несколько ходов я вынудил ее сдаться. Вечер был испорчен. Весь день был испорчен. И во всем виновата Марта Хофштедтер.

Портвейн мы наконец допили. Я пошел на кухню и принес бутылку вермута. Она была последняя. Мы пили вермут, не говоря друг другу ни слова. Ульрика немного опьянела, но ее настроение нисколько не улучшилось. И мое тоже. В голове по-прежнему жужжало. Этакое монотонное, унылое жужжание. Порой оно чем-то напоминало мне музыку Моцарта. Я чувствовал, что становлюсь сентиментальным и меланхоличным. Я все лежал и ждал, когда же прекратится это жужжание. Но оно не прекращалось. Чтобы как-то отвлечься от невеселых мыслей, я сунул руку под халат и погладил Ульрику по мягкому заду. Казалось, она этого даже не заметила. Моей руке под халатом было совсем неплохо, но жужжание в голове от этого не прекратилось. Нужно было что-то предпринять, чтобы не сойти с ума. Нужно было заглушить это проклятое жужжание. Я встал, поставил пластинку старика Фрэнка Синатры и предложил Ульрике потанцевать.

Она не отреагировала.

Я снова лег на тахту и растянулся во весь рост. Это была старая заигранная пластинка, пробуждавшая множество воспоминаний о тех временах, когда мне жилось гораздо легче и веселее. Я понял, что становлюсь по-настоящему сентиментальным.

Просто я начинаю стареть. Мне уже двадцать два, скоро будет двадцать три, с этим ничего не поделаешь. Через каких-нибудь семь лет мне исполнится тридцать, и тогда все останется позади. Я потянулся за бутылкой вермута, наполнил свой стакан и сделал основательный глоток. Вермут был сладковат на вкус и напоминал сироп. Я грустил о том, что моя юность проходит не в сороковые годы. Я слишком поздно родился, чтобы быть молодым в сороковые годы. В сороковые годы я был еще ребенком. Годы с сорок пятого по сорок восьмой всегда казались мне самыми заманчивыми. Я смотрел все фильмы, снятые тогда. Смотрел и не мог насмотреться. А музыка, а машины, а женщины! А какие платья и прически! Густо накрашенные губы и разочарованные глаза! Таких женщин больше нет и никогда не будет.

– По-моему, он очень милый, – пробормотала Ульрика.

– Кто милый? – спросил я, снова возвращаясь в шестидесятые годы.

– Эрик Бергрен,– сказала Ульрика.– Правда, он немного застенчив. Но от этого он еще милее.

Эрик Бергрен в сороковые годы был молод. И Марта с Германом тоже. Вдруг передо мной появилась Марта под умывальником и улыбнулась, но я тотчас же прогнал ее. Какой она была очаровательной, настоящей женщиной сороковых годов! Эрнст Бруберг, Хилдинг Улин и Вероника Лейн тоже были молоды в сороковые. Их немало. И я вдруг почувствовал, как во мне рождается черная зависть.

– Ты так думаешь? – спросил я. – А по-моему, он весьма заурядная личность.

– В нем что-то есть, – возразила Ульрика.

– Вполне возможно.

Она встала и подошла к окну. Походка у нее, пожалуй, стала немного нетвердой. Она открыла дверь на балкон и вернулась обратно.

– Здесь так накурено, дым щиплет глаза.

Она стояла у тахты, а я лежал и смотрел на нее снизу вверх. У нее были красивые ноги, и вся она была красивая, статная и цветущая. Но все-таки чего-то не хватало. Все-таки она не была женщиной сороковых годов.

– Ложись ко мне, – сказал я Ульрике. Она послушно легла рядом. – А теперь попытайся вспомнить, с кем и при каких обстоятельствах ты видела Марту Хофштедтер. Меня интересует то, что имеет отношение к ее встречам с Германом, Хилдингом, Эриком Бергреном, Петерсеном, Эрнстом Брубергом и, возможно, также со стариком Юханом.

Ульрика погрузилась в воспоминания. Это продолжалось довольно долго. Оказалось, что о Марте Хофштедтер можно было немало порассказать. Наконец речь зашла о белой машине.

– Что за белая машина? – спросил я.

– Это было на второй или третий день после Нового года, – пояснила Ульрика. – Я увидела ее в белой машине между автобусной остановкой на площади Фюристорг и баром «Гилле».

– Она была одна?

– Не знаю. Не видела.

– Как ты ее заметила?

– Когда я проходила мимо, она как раз прикуривала сигарету. И ее лицо было освещено.

– Какой марки была машина? Ты сказала только, что она белая.

– Не знаю.

Я встал, прошел в другую комнату и принес календари с изображением машин.

– Давай посмотрим вместе. Если это одна из последних моделей, она тут наверняка есть.

– У нее был очень современный вид. – Сказала Ульрика. – Роскошная машина.

Она лихорадочно листала один календарь за другим и вдруг негромко вскрикнула:

– Вот она!

Я заглянул в календарь. Это была «альфа ромео-джульетта спринт».

– Ты уверена?

– Почти.

– Конечно, это не совсем обычная машина, но она мало что дает. Ни у Германа, ни у Эрнста Бруберга машины нет. У Хилдинга – черный «мерседес». У Йосты Петерсена – «сааб спорт», а красное «порше», которое мы видели в Ворсэтра, очевидно, принадлежит Эрику Бергрену. На чем ездит старик Юхан?

– На «амазоне», – ответила Ульрика. – Это одна из немногих моделей, которые я знаю. Но я уже несколько раз видела эту машину. Ее ставят у здания университета.

– В таком случае нетрудно будет узнать, кто ее владелец! Завтра мы это выясним.

Наконец с вермутом тоже было покончено. Мы ненадолго отвлеклись. Было поздно, около одиннадцати. Ульрика заснула, положив голову мне на плечо, и даже немного похрапывала. Сегодня она слишком много выпила.

Но я не мог заснуть. В голове что-то беспрестанно жужжало. Я чувствовал себя неважно. Кроме того, страшно хотелось пить. Я неотступно думал, кому может принадлежать белая «Джульетта». Потом появилась Марта и снова стала смотреть на меня. Я уже стал привыкать к ее обществу. Бледное лицо с остекленевшими глазами наклонилось прямо надо мной. Нужно было срочно что-то делать, чтобы не сойти с ума. Я осторожно приподнял голову Ульрики и положил ее на подушку. Она шевельнулась и что-то пробормотала. Я вылез из постели, стараясь не разбудить Ульрику, вышел в прихожую и там оделся. Потом написал записку и прилепил ее к зеркалу. Написал, что пошел прогуляться и вернусь через час. И направился прямо в «Гилле».

ТУРИН

В зале оказались братья Бруберги, оба сразу. Вот подходящий случай немного отвлечься! Я подошел и сел за их столик.

– Как идет расследование?

– Спасибо, нормально, – довольно сухо ответил Харалд Бруберг.

Видимо, его не слишком обрадовало мое появление. Я достал пачку сигарет и тут же уронил ее на стол. По-моему, Эрнст Бруберг решил, что я пьян.

– А вы все топчетесь на месте без толку, – сказал я.– Я бы на вашем месте вызвал экспертов из Стокгольма. А Блюгдена отправил в монастырь.

– Не Блюгден, а Бюгден, – сказал Харалд Бруберг.

Я ему действовал на нервы. И он не стал бы меня задерживать, если бы я вдруг решил уйти.

– Вы хотите сообщить нам нечто важное? – холодно спросил он.

– Разумеется, – сказал я. – Я забыл сказать об этом нынче утром. Похоже, я видел убийцу.

Это его сразу заинтересовало.

– Да-а? – удивился он. – Когда, где и как?

– Когда? Примерно без двадцати десять вчера вечером. Где? В Английском парке; он бежал от «Каролины». Как? Своими собственными глазами.

Появилась официантка и прервала нас. Мне хотелось выпить.

– Что вам принести?

– Мне – виски, – сказал я. – Только я спешу. До половины двенадцатого надо успеть в бар.

Официантка ушла.

– Вы могли бы описать человека, которого видели? – спросил Харалд Бруберг.

– Я видел только, что это мужчина и он очень быстро бежал, – сказал я. – В это время все еще шел сильный снег. Сначала он бежал прямо на нас, а потом свернул– к химфаку. Мы о нем быстро забыли.

– Мы? – спросил Харалд Бруберг.

– Да, там была еще одна пара глаз, – ответил я. – Ульрика Бринкман может все подтвердить. Мы немного прошлись по Английскому парку, а потом повернули назад и отправились ко мне.

– Где вы живете?

– Прокурору следует иногда перечитывать полицейские протоколы, – сказал я, снова наглея. – Это освежает память. Я уже дважды сообщал полиции свой адрес. Я живу в переулке Гропгрэнд.

– Ах так, – сказал Эрнст Бруберг. – Значит, мы почти соседи. Уж не вас ли встретил я в тот вечер? Вы шли в обнимку.

– Вполне возможно, – ответил я, – но точно не помню.

– Вы никого не видели в Гропгрэнде? – спросил Харалд Бруберг.

– Нет, – ответил я. – А кого я должен был увидеть?

Он не ответил, только потер свой длинный нос. Мне хотелось достать кусок сахару и дать ему.

– По-видимому, это совпадает с рассказом Йосты Петерсена, – сказал Эрнст Бруберг.

Прокурор так нахмурил брови, что они сошлись на самой переносице. Вид у негр был крайне недовольный.

– Йоста Петерсен тоже видел парня, который бежал по Английскому парку? – спросил я.

– Н-да, – ответил Эрнст уклончиво и покосился на брата. – Похоже на то.

– Так, может быть, он сам и бежал? – предположил я.

Харалд Бруберг устремил на меня свой взгляд. Он говорил очень сдержанно и явно не склонен был шутить.

– Есть ли у вас какие-нибудь основания считать, что человеком, бежавшим по парку, был Петерсен?

– У меня? – переспросил я. – Нет, таких оснований у меня нет.

– Но вы намекнули, что это мог быть он?

– Это был просто совет, – ответил я. – Ведь в наше время никогда не знаешь, чего ждать от ближнего.

Теперь он даже не пытался скрыть, что не питает ко мне особой симпатии. Его лицо выражало презрение или еще что-то в этом роде. Я посмотрел на него и поправил галстук.

– Еще один вопрос, – сказал он. – Вы уверены, что секретарь факультета Улин сказал вам вчера вечером, будто провожал фру Хофштедтер от здания филологического факультета?

– Конечно, – подтвердил я. – А как же иначе? Или теперь он утверждает, что все было не так?

Харалд Бруберг с трудом подавлял раздражение.

– Улин утверждает, будто он сказал вам, что встретил фру Хофштедтер во время следственного эксперимента. Но вы были немного выпивши и потому неверно его поняли.

Он с особым удовольствием повторил слова Улина о том, что я был выпивши. Официантка принесла мне виски. На это у нее ушло немало времени. Харалд Бруберг, которому явно надоело мое общество, попросил счет. Но официантка, кажется, все предусмотрела и подала его немедленно. Они встали. Я взял свой стакан и тоже поднялся.

– Иду в бар, – сказал я.

Оба промолчали. Я последовал за ними. Когда идешь рядом с представителями полиции, всегда чувствуешь, что ты в надежных руках. Тут я вспомнил, что всю жизнь мечтал прокатиться в полицейской машине. Я уже хотел попросить об этом Харалда Бруберга, как вдруг он повернулся ко мне и спросил:

– Значит, вы настаиваете на своих показаниях по поводу разговора с Улином вчера вечером?

– Я подумаю, – ответил я.

Я сидел в баре наедине со своим виски и проклятым жужжанием в голове и думал о братьях Брубергах. Разговор с ними оставил у меня неприятный осадок. Это все чепуха, будто я неправильно понял Хилдинга. Он сказал четко и ясно, что провожал Марту от филфака. И произошло это наверняка после следственного эксперимента, так как по дороге они говорили о Харалде Бруберге, а до следственного эксперимента они его никогда не видели. В котором это было часу? Примерно от восьми до половины десятого. Но почему Улин соврал Брубергу? Неужели он просто проговорился мне вчера вечером?

Я стал раздумывать, не выпить ли мне еще, прежде чем тут закроют. Было около половины двенадцатого. Скоро в бар перестанут пускать. Я выловил пару кусочков льда из стоявшего передо мной стакана. Немного поодаль, через два-три стола, сидела небольшая компания болельщиков. Они спорили, какая команда возьмет первенство Швеции по хоккею. Когда я поднял голову, в дверях стоял Хилдинг Улин.

Он появился, как тролль, о котором только что думали и говорили, и спокойно обвел взглядом зал, точно так же, как вчера. Он явился, будто за ним послали, и был пунктуален, как Кант, по которому можно было проверять часы. Когда Хилдинг, словно злой дух, возник на пороге, было без трех минут половина двенадцатого. Увидев меня, он кивнул и подошел к моему столику. Но сегодня он был не совсем таким, каким я видел его вчера. Лицо, пожалуй, стало куда бледнее.

– А ты настоящий гуляка, – сказал Улин.

– И вы не хуже, – хмыкнул я. – Спасибо на добром слове.

– Можно присесть? – спросил он.

Я сделал приглашающий жест.

– Устраивайтесь поудобнее. Я как раз вас и ждал. И весь вечер берег это самое место.

Хилдинг сел. Кажется, он еще не решил, как реагировать на мои слова.

– Какое ужасное несчастье! – вздохнул он. – Бедная Марта… Потом растер лицо, чтобы поскорее согреться, и добавил: – Непостижимо. Еще вчера она была жива.

– А сегодня мертва,– добавил я.– Не теряйте даром времени и скорее заказывайте. А то они уже убирают бутылки.

Хилдинг сделал знак бармену, и тот кивком дал понять, что видит. Все было как обычно. Необычным было только жужжание у меня в голове. Но я уже привык не обращать на него внимания. Главное было то, что на земле прошли еще сутки, а за это время многое успело случиться.

– Я вижу, у тебя пустой стакан, – заметил Хильдииг. – Может, угостить?

– Сегодня угощаю я. Я закажу гимлит, и пусть все будет как вчера.

Он поспешно улыбнулся, и улыбка застыла в уголках его губ. Потом поднял два пальца. Бармен крайне раздражал меня тем, что делал вид, будто только и ждал этого знака. Он тотчас же кивнул в ответ. Между тем Хилдинг вытащил портсигар и протянул его мне, а я по обыкновению поблагодарил и сказал, что предпочитаю сигареты. Далее он снова совершил привычный ритуал с сигарой – снимал с нее поясок, обрезал конец и ждал, пока спичка как следует разгорится. Весь этот спектакль я видел только вчера. Кажется, я начал понимать, что собой представляет Улин. Возможно, у меня не было оснований думать о нем плохо, но думать иначе я не мог.

Бармен принес стаканы с гимлитом. Я расплатился, и он снова, крадучись, ушел за стойку.

– Несколько минут назад здесь были братья Бруберги, – сказал я.

Улин спокойно потягивал гимлит, потом сказал:

– Мне тоже сегодня пришлось побеседовать с прокурором. Чертовски нудный тип! Я слышал, это ты нашел Марту?

– Я.

Она вдруг выглянула из-под умывальника и посмотрела на меня. Но я тут же загнал ее обратно, надеясь, что сегодня она больше не отважится досаждать мне своим присутствием.

– Мы о ней говорили, – вздохнул Улин, – но так ничего и не выяснили.

– Мы тоже ничего не выяснили, – ответил я.

Он прищурил глаза и быстро взглянул на меня. Я тут же перешел в наступление.

– Вы сказали Брубергу, что вчера вечером Марту не встречали? – спросил я.

– Да, сказал. – Он очаровательно улыбнулся. – Он хотел поймать меня на этом, а потом оказалось, что это исходит от тебя. Ты, видимо, неправильно меня понял. Об этом я сказал Брубергу. Мы встретились с Мартой после следственного эксперимента.

– Кроме того, вы ему сказали, что я был пьян. Как не стыдно! Зачем это?

– Не помню, чтобы я это говорил, – ответил Хилдинг. – Во всяком случае, слова «пьян» я, по-моему, не произносил. Я только сказал, что мы сидели в баре, беседовали и пили гимлит.

– Но от гимлита не опьянеешь, – буркнул я и сделал глоток. Гимлит был кисловатый и по вкусу напоминал недозрелый крыжовник.

– Значит, вы провожали Марту не от филфака, а до? – уточнил я. – И она отправилась туда после следственного эксперимента?

Он немного подумал, посасывая свою большую светлокоричневую сигару, а потом кивнул.

– Вы уверены, что я неправильно вас понял?

Он долго и подозрительно смотрел на меня. Потом он снова расплылся в улыбке. Однако меня уже начинало тошнить от этого оскала белых зубов. Интересно, зубы у него свои? Для своих они слишком красивы.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он.

Его ложь уже перестала быть правдоподобной, хотя сам он, похоже, этого и не замечал.

– Я хочу сказать то, что сказал, не больше и не меньше. И, по-моему, выражаюсь достаточно ясно.

– Другими словами, ты обвиняешь меня во лжи? – до: гадался Хилдинг. Судя по виду, он вовсе не был оскорблен, а только посмотрел на меня из-под густых бровей, затянулся и выпустил маленькое колечко дыма. До поры я решил не накалять обстановку.

– Ну, от этого я далек. Вероятно, вам нужно верить. Возможно, я просто ошибся.

Теперь я лгал столь же неправдоподобно, как и Хилдинг. Он по-прежнему косился подозрительно и сухо бросил:

– Да, ошибся.

Потом снова улыбнулся своей надоевшей мне улыбкой и сказал уже спокойнее:

– Память – вещь ненадежная, спутать ничего не стоит.

Я подумал, что спутать «от» и «до» не так легко. Но чтобы как следует прижать его, мне надо было еще кое-что узнать. Выяснить, что делала Марта вчера после следственного эксперимента. Я извинился, вышел и позвонил Эрнсту Брубергу.

– Алло, это опять я. Извините, что я звоню так поздно, но мне могут понадобиться некоторые данные. Мне нужно знать, что делала Марта Хофштедтер после следственного эксперимента.

Некоторое время Бруберг молчал. Потом спросил, где гарантия, что я не продам эти сведения какому-нибудь газетчику. Однако мне удалось убедить его, что я никак не связан с газетами, и меньше чем за десять минут он рассказал мне все, что следовало из показаний Германа Хофштедтера, Петерсена и Бергрена.

– А что вы сами делали вчера около половины десятого? – нахально спросил я.

– Провожал прокурора, – ответил он. – И примерно в это время мы находились возле инфекционной больницы. Лучшего алиби не придумаешь.

Я согласился, поблагодарил его, пожелал доброй ночи и вернулся к Хилдингу.

Потом мы стояли на Фюристорге. Было холодно, сыро и мерзко.

– Может быть, поедем ко мне и чего-нибудь выпьем? – предложил Хилдинг.

– Спасибо, неплохая идея.

– Возьмем такси.

Мы направились через площадь к стоянке такси. Вдруг со стороны площади Святого Эрика появилась машина. Она неслась на огромной скорости, и мы метнулись на тротуар, чтобы не попасть под колеса. Это была белая «Джульетта спринт».

– Гоняет, как сумасшедший, – буркнул Хилдинг.

– Вы его знаете? – спросил я.

– Еще бы! Это Йоста Петерсен.

ТУРИН

Хилдинг жил в огромной старой вилле – жутковатой постройке из камня и дерева, ровеснице века. Она стояла в самой глубине запущенного сада, со всех сторон обнесенного живой изгородью. Изгородь с годами становилась все гуще. Теперь сад был бережно окутан зимним мраком и погребен под снегом. Снег здесь никто не убирал. И лишь узенькая тропинка бежала от ограды до крыльца.

– Вы живете здесь в полном одиночестве, – заметил я.

Мы стояли в темной узкой прихожей и снимали верхнюю одежду. На одной из стен было зеркало до потолка. Стекло было мутное и грязное. У зеркала стоял низкий столик, а на нем – давно не мытая пепельница и телефон. На второй этаж вела широкая деревянная лестница. Кроме входных дверей я заметил еще по одной с каждой стороны. Воздух в прихожей был спертый и затхлый.

– Тут просторно, – заметил я.

– Да, места хватает, – кивнул хозяин. – Ты знаешь, наверное, что я был женат. Моя бывшая жена и дети живут сейчас в Салабакаре.

Он взял мое пальто и повесил на вешалку. Я поправил перед зеркалом галстук.

– Этот дом мне достался от родителей, – продолжал Хилдинг. – Так сказать, родовое гнездо, я даже не представляю, как мог бы жить где-нибудь еще.

Он провел меня в гостиную. Собственно говоря, эту комнату уже нельзя было назвать гостиной в обычном смысле слова. Здесь удивительно смешивались самые разные стили: старая массивная высокая мебель, а рядом – абсолютно современная и легкая. Большой камин был облицован красным кирпичом, а на каминной полке зеленого мрамора стояли два подсвечника и несколько фарфоровых статуэток. Колпак над камином, сужающийся к потолку, был выкрашен в белый цвет. В одном углу стояло старое бюро, в другом – покрытый пылью телевизор и великолепная радиола. На стенах висели картины неведомых мне художников в тяжелых золоченых рамах. Меж двух окон в свинцовых переплетах стоял большой книжный шкаф. Над ним висели старинные часы. Под потолком сияла огромная люстра, которая никак не гармонировала с мебелью. Двери на балкон прикрывали тяжелые шторы из бордового бархата.