Текст книги "Школа Добра"

Автор книги: Марина Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

А любовь, как сон, стороной прошла, –натужно и до слез трогательно надрывался мой вредный и не поддающийся до недавнего времени дрессуре воспитанник, а Вельзевул Аззариэлевич тыкал в него пальцем и активно уговаривал:

– Ну, давай еще раз, хотя бы припев, а? Ты же хороший, ты же все понимаешь. А я тебе снова налью, а? – здесь явно имело место спаивание несовершеннолетнего пельменя. И это было не самым ужасным. Самым ужасным было то, что пельмень моему ректору отвечал голосом слегка пьяным и хриплым:

–Желаю, чтобы все!!

И далее снова чисто и в той же тональности:

–Сердцу очень жаль, что случилось так,

Гонит осень вдаль журавлей косяк.

Четырём ветрам грусть-печаль раздам,– тут пан Ясневский почти сорвал концерт, громко подпев условно в тему, Звездинский замолк на мгновение, но затем настойчиво продолжил:

–Не вернётся вновь это лето к нам.

Не вернётся вновь, не вернётся вновь,

Не вернётся вновь это лето к нам.

Это полный восторг. Я затаила дыхание и спросила... блин, у пельменя и спросила:

– А дальше можно?

– Дальше? – ректор Ясневский поднял голову и пьяно мне улыбнулся. – А дальше так...

И они запели дружно и уж как-то слишком слаженно, я даже заподозрила на мгновение, что это далеко не первая их совместная пьянка:

–Ни к чему теперь за тобой ходить,

 Ни к чему теперь мне цветы дарить,

Ты любви моей не смогла сберечь,

Поросло травой место наших встреч.

Поросло травой, поросло травой,

Поросло травой место наших встреч...

Вельзевул Аззариэлевич громко всхлипнул и чистым искренним голосом произнес:

– Юлка! Ты это слышала? «Поросло траааавой»... Гениально!  Это просто... Муня, давай по кругу! А ты угощайся, Юлка, не стесняйся! – и протянул мне щедрым жестом только початую бутылку коньяку.

А Муня...  да, Муня запел, своим пением окончательно убеждая  меня в том, что совсем хреновый из меня дрессировщик. Растерянным жестом поднесла ко рту предложенную ректором бутылку. Почему бы и нет? Может,  и правда стоит напиться и просто забыть обо всех своих проблемах и обидах? Хотя бы на время.

Коньяк был терпким и обжигающе-ароматным. Настроение задумчивым. Атмосфера располагала к легкой грусти. Директор Ясневский закончил выводить так полюбившуюся руладу о траве, печально вздохнул и отобрал у меня алкоголь.

– Маленькая еще! – пояснил он свои действия и почти ополовинил бутылку одним продолжительным и вкусным глотком.

– Вельзевул Аззариэлевич?

– Иди сюда! – поманил он меня пальцем вместо ответа, а когда я к нему наклонилась, зачем-то понюхал мою голову и непонятно прокомментировал:

– Нормально...

Что-то я вдруг стала опасаться за рассудок своего директора. Все-таки любовь – странная штука.

– А вы ее любите, да? – спросила я, преданно глядя в глаза ректору Ясневскому и одновременно размышляя над тем, как бы конфисковать у него недопитый алкоголь.

На вопрос мой второй папа не ответил, но зато приложился к бутылке, допил все до капли и снова поманил меня пальцем. С жертвенным видом я подставила свою макушку для очередного понюха.

– Любишь – не любишь... Дети вы. Тут. А!

Он махнул рукой и зачем-то полез под кровать. Там что-то глухо звякнуло, бомкнуло, а потом ректор выбрался ко мне с еще одной бутылкой.

– Любовь, Юла, это такая болезнь...

–Любовь – это такая игра, – невежливо, но категорично перебил Звездинский грустным голосом, –в которой выигравшему достается смерть...

А потом запел что-то неимоверно печальное и такое красивое, что у меня сердце перевернулось, а кровь, кажется, потекла в обратную сторону:

–  Вiдпусти, я благаю вiдпусти,

Бо не можу далi йти я...

Вiдпусти, я благаю вiдпусти,

Я не хочу бiльше йти.

– А ты говоришь – любовь... – сказал Вельзевул Аззариэлевич и посмотрел на бутылку в своей руке с каким-то непонятным отвращением, а потом спрятал ее под кровать, поднялся и скрылся в ванной комнате, чтобы вернуться через несколько минут совершенно трезвым, собранным и с неожиданным вопросом:

– И что мне теперь прикажешь с тобой делать, Юлиана Волчок, а?

– Вы в том плане, что после всего, что я здесь увидела, вы просто обязаны лишить меня жизни?

Хохотнул грустно.

– Я про то, что ты – как магнит для неприятностей... Ты зачем пришла-то? Случилось что опять?

Я неопределенно пожала плечами.

– Может, и случилось... Но мне-то кто об этом скажет? – небрежно почесала кончик носа. Надеюсь, что небрежно, потому что на самом деле я таким тривиальным способом пыталась набежавшие слезы прогнать.

– Мне про Лизу Сияющую вообще айвэ Лиар рассказал. А если б не рассказал? Если бы я обо всем вчера впервые услышала? Нет, хорошо, что у меня было время об этом подумать, взвесить все. А если б не было?

–Если б я был султан, – запел пельмень. –

Я б имел трех жен!

И тройной красотой был бы окружен...

– Муня, не шали! – ректор ласково погрозил Звездинскому пальцем и аккуратно закрыл крышечкой поглотитель звука.

– И теперь опять. Ошейник сняли, спасибо, конечно... Но как сняли? Почему сняли? Зачем было мне сон начаровывать?

– Александр, что же, отказался тебе на твои вопросы отвечать?

– Я не спрашивала... – проворчала я смущенно. – Да он все равно же не ответит! Я у него про Стража уже пятьсот раз спрашивала, он твердит одно: пока ничего неясно. Но мне-то еще неяснее, чем ему. Для меня его «неясно», может быть, вообще... Вельзевул Аззариэлевич, а зачем вы коньяк спрятали, а?

– Ох, как скверно-то... – ректор покачал головой. – Ошейник с тебя сняли не потому, что Александр согласился на условия королевы. Можешь не бояться и идти спать.

– Да я не поэтому вообще! – предательски покраснела я.

– Я так и понял, ага. Ошейник сняли, камень я лично уничтожил. Утром в Школу возвращаемся. Иди спать, Юлка.

Ну, в Школу так в Школу.

– Мне бы с папой поговорить, – промямлила я напоследок, – пока он еще тут.

– Не тут они, – ректор махнул рукой. – Отбыли всем двором готовить почву для объявления о свадьбе... Все потом, ладно? Я тебе дома сам, лично, на все вопросы отвечу, договорились?

И что мне оставалось? Вздохнуть, бросить тоскливый взгляд на кровать пана Ясневского, под которой он хранил свой ароматный коньяк, схватить молчаливого Григория, подхватить коробочку со Звездинским, и к себе отправиться.

– Я рад, что ты пришла, – произнес мне в спину директор Школы Добра. – Спасибо.

Черт, ну как же все-таки его жалко!

***

Напоследок малышка улыбнулась неуверенно, мелькнула кончиком хвоста, нечаянно зажала край халата дверью, беззаботно рассмеялась и, наконец, ушла. Возникло ли желание отправить следом за ней незаметную тень? Возникло. Отправил ли ее ректор Школы Добра? Нет.

Вельзевул Аззариэлевич Ясневский с непривычной для самого себя неуверенностью пожевал губами, кивнул своим мыслям, а потом уселся на кровать и запустил обе пятерни в давно уже не черные волосы. Грустная мысль о том, что врать нехорошо, в очередной раз мелькнула в голове, в очередной раз вызвала почти незаметный со стороны приступ неуверенности в себе, после чего ректор Школы Добра уверенно произнес:

– Баста! Я решил. К чертям Стража и предсказание. Мне хватит сил.

Должно хватить. О том дне, когда давно забытая боль всколыхнулась в сердце, вспоминать не хотелось, но пришлось. Пришлось, потому что Катерина – не думать о ней, не думать, не вспоминать, не сравнивать и забыть, что такое боль – Катерина сказала, что удивительная девочка обязательно сотрет грань между прошлым и будущим и принесет мир всей семье. И давно уже не юный Ясневский даже почти поверил в призрачное счастье, а затем все рухнуло.

О чем он узнал раньше: о том, что малышка родит ему семерых внуков или о том, что ей нельзя возвращаться в Школу? Наверное, второе прежде. Девочка все еще не научилась пользоваться своим даром, а учить уже и смысла нет. Все равно не научится. И все же... семеро внуков… Они так основательно перевешивали на весах судьбы, что...

Долбанное стихийное предсказание! Долбанный призрачный страж! Почему все сразу – и обязательно на Шурку? Опыт, возраст, интуиция – все кричало и махало красной тряпкой, привлекая внимание: молчи, только молчи!!!

И при всем при этом молчание казалось предательством. Почему?

Дети.

Они убивают нас.

Вельзевул Аззариэлевич взял с прикроватного столика «Историю разделения миров» и открыл на закладке. «Тринадцать предводителей стали тринадцатью стражами, демонами пограничья, тем, чего не существует, тем, что никто не может увидеть. За серыми капюшонами они не прячут своих лиц, потому что прятать нечего. За невзрачными балахонами они скрывают ничто, пустоту и тщетные надежды».

– Говорите, демоны… Ну-ну…

«В старых летописях рассказывалось, что Судья, вынося приговор, обмолвился случайно о том, что и у вечности есть грань. И тот, кто эту грань охраняет, всегда найдет возможность украсть глоток магии для того, чтобы обрести свободу».

– Один глоток магии, – проворчал директор Школы Добра. – Для того, чтобы этот глоток сделать, надо же иметь голову… Хотя бы потому, что именно в ней находится рот…

Тряхнул головой, отгоняя назойливую мысль о том, что Юлкины шуточки реально заразительны, и еще раз перечитал абзац, который его сын отметил жирным восклицательным знаком на полях.

«Самое страшное наказание – это всегда иметь у себя ключ от собственной темницы и не знать, какую дверь этот ключ открывает».

– Юлка заразительно шутит, а у Шурки с недавних пор появилась странная тяга к философии.

Вельзевул Аззариэлевич отложил книгу и прошелся по спальне, заложив руки за спину. Ну, ключ… ну, глоток… Но в самом деле, не верить же в то, что человек, с которым Юла столкнулась в лесу, был одним из Стражей пограничья. Это слишком странно, чтобы быть правдой.

Две недели назад сын пришел к нему с важным разговором. Александр уверял, что именно здесь, в маминой библиотеке, давным-давно, еще в детстве, он читал книгу страшных сказок о демонах пограничья. Ректор Ясневский устало потер место над левой бровью, которое вдруг запульсировало знакомой болью.

– Пап! – жаль, но так он называл его только в минуты очень сильного душевного волнения. – Клянусь тебе, Юлкина история один в один повторяет историю из той книжки. И про капюшон, и про странного лысого мужика и даже про поцелуй!

– И где эта книжка?

– Не знаю я! – Александр попытался пригладить волосы и почти сразу же снова их растрепал. – Не могу найти, уже все перерыл. Полмесяца из библиотеки не выползаю. Даже Вепря Юлкиного припахал, а результата нет.

– Но ты уверен?

– Уверен… И потом, ей было плохо… и нити – ты видел, что творится с ее стихийными нитями? Видел?

Вельзевул Аззариэлевич согласно кивнул, посмотрел на сына задумчиво и, кажется, совершил серьезную ошибку, рассказав ему о том, что же на самом деле произошло в тот день у Школьных ворот, и почему Юлке нельзя возвращаться в альма-матер.

Александр слушал молча, не перебивал, не задавал наводящих вопросов и, кажется, сразу даже не поверил. Точно не поверил, так как первые его слова после того, как ректор Школы Добра замолчал, были следующими:

– Но это же полнейшая ерунда!

Глаза удивленно и недоверчиво расширены.

– Я бы знал, если бы Юлка могла видеть будущее, – произнес неуверенно и почему-то посмотрел на свои руки.

– Не будущее, – ректор раздраженно дернул плечом. – Ты же читал «Временную теорию Скаля», почему спрашиваешь?

– Прости...

Александр поспешно извинился и зажал руки коленями.

– Не будущее, а возможный вариант. У меня нет точного объяснения тому, почему ее картинка транслировалась на мое зеркало. Думаю, это как-то связано с тем, что она была очень сильно испугана, волновалась за тебя, нуждалась в помощи. А может быть, потому что я немножко подправил защиту перед ее визитом в институт...

– Так и знал, что Баньши – твоя работа!

Директор Ясневский весело улыбнулся и пожал плечами.

– Защита лишней не бывает... Но мы сейчас не об этом. Александр, прими, как факт. Огонь, вода, земля, воздух и время. Все это сплелось в ее ауре причудливым узором... Стихии к ней пришли стремительно и прямо трагично как-то, надрывно прямо. А время открылось с наложением на заклятие суккуба. Пророчицей она не будет, не пугайся. Фиолетовая нить с самого начала у нее была едва заметной. Но какие-то образы иногда прорываются.

– А почему ты решил, что опасность реальна? Сам же говоришь, что это только вариант...

Вельзевул Аззариэлевич не хотел на корню убивать надежду парня на то, что все это просто ошибка, а лучше, глупая шутка. Поэтому прямо посмотрел в глаза сыну и произнес:

– Я видел твою смерть. И не имею желания пережить это снова, – сказал, как отрезал, и руки на груди сложил, давая понять, что разговор окончен. – Переспи с этой мыслью и поймешь, что я прав.

***

Утро было сладким. А еще солнечным и пропитанным медленно разгорающейся страстью. Алекс целовал с какой-то мрачной решимостью и почти пугающей настойчивостью. И я бы испугалась, наверное, если бы сама не отвечала ему в заданном темпе.

Не было обычных словечек, которые шептались мне на ухо вперемешку с разными захватывающими дух непристойностями. Не было невесомых поцелуев и легких касаний. И никакой длительной подготовки к одному последнему прыжку.

Мы прыгнули сразу с обрыва. Вдвоем, в едином порыве и в абсолютной тишине, которую почти не тревожил звук тяжелого мужского дыхания и мои несдержанные стоны.

Резкие движения, бирюзовый взгляд преследует меня, опаляет глубиной желания, не позволяя спрятаться за веером ресниц, и губы дрожат непроизвольно, требуя еще и еще. Ну, пожалуйста!

Вцепилась пальцами в предплечья мужа, впилась просто, оставляя на коже розовые полукружья от ногтей, и изогнулась, подгоняя, требуя и подчиняясь.

Дыханье выбило из груди, словно я с разгона влетела в холодную воду, а воздух перед глазами дрогнул зыбкой по-летнему знойной рябью. И я снова потеряла себя в Алексе на какое-то время. Это волшебство какое-то.

Нирвана. Разморенная нега. Теплые ладони успокаивающе ласкают разгоряченную кожу. Сто лет бы так пролежала.

– Простишь? – неожиданно едва слышно прошептал Алекс, легко задевая дыханием раковину уха.

– За что? – лениво изогнула шею, подставляясь под череду мягких поцелуев, и наотрез отказываясь приходить в себя.

– Надо было вместе с Соньей уезжать, тогда ничего бы не было... – его руки вдруг крепко обвили меня, стискивая в почти болезненных объятиях.

– Проклятье! У меня все переворачивается внутри, когда я думаю о том, что сам застегнул его на тебе.

Я обернулась, чтобы заглянуть ему в глаза и чуть не задохнулась от того, сколько в них было боли и тоски. Черт! Если бы я уже не была влюблена в него, то обязательно влюбилась бы сейчас.

Алекс прижался лицом к моей шее и простонал:

– Не смотри так.

– Как? Шуня, ты меня пугаешь.

Он невесело рассмеялся и перевернулся на спину, а я уютно уткнулась подбородком в его грудь и приподняла брови.

– Ты должна на меня злиться, – провел пальцем по одной моей вопросительной дуге, такой же мимолетной лаской одарил вторую. – И обижаться. И, может быть, даже устроить небольшой семейный скандал? Или большой... Юлка, я так подвел тебя!

Не стала спорить и переубеждать, понимая, что это бесполезно, молча приподнялась на локте, подтянулась ближе к лицу Алекса и провела губами по краю его скулы до уха, громко вдохнула любимый запах и прошептала, четко выговаривая каждое слово:

– На самом деле, я просто должна любить тебя!

А потом посмотрела на него «страстным взглядом», тем самым, из брошюрки «Сто и один способ сказать мужчине о любви» – не одному же Алексу с пользой проводить время в библиотеке темного дворца.

Он даже не улыбнулся, нежно поцеловал меня в уголок рта, запутался пальцами в волосах на затылке, повернул мою голову, чтобы поцеловать под левым глазом, в середину щеки, в подбородок, снова в губы, пока я задыхаться не начала.

– Мы сегодня же уедем отсюда. Я обещаю. Навсегда. Ты больше... она никогда... Прости меня! Простишь?

И не дожидаясь ответа, целует снова, у меня уже голова кружится, а он все шепчет:

– Люблю! Моя Юлка... мое солнце... Люблю тебя.

Кажется, это самое восхитительное утро в моей жизни! Ну, если опустить момент с извинениями, конечно. Я готова была отдать все, что угодно, только бы это замечательное утро длилось еще дней десять, а лучше сто или тысячу, но хитрый ректор Ясневский разгадал мой коварный план еще до того, как он у меня возник, потому что из-за стены донеслось ненавязчивое:

–Пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю,

Дальнюю, дальнюю идем…

Алекс рассмеялся и, не прекращая меня целовать, произнес:

– Ты снова забыла завести шкатулку, солнышко!..

И коварнейшим образом окончательно выбил из-под моих ног почву одним коротким предложением:

– К дракону всех! Хочу тебя сейчас!

– Опять? – пискнула я и щеки жарко, но предвкушающе полыхнули маковым цветом.

– Всегда!

– Тогда… конечно…

И правда, почему бы не послать всех к дракону, к чертям, к демонам и… к кому там еще?..

Скрип входной двери я не услышала, и звук быстрых шагов прошел мимо моего сознания, но когда в нашу с Алексом спальню решительно и – вот же свинство! – без стука вошел мой второй папа, с которым мы полночи пели грустные песни в компании пельменя и вкусного коньяка, я только пискнула и с головой спряталась под одеялом.

– Эй!!! – судя по движению на другой половине кровати, Алекс натянул на себя простыню. – Что за?..

– Я, кажется, предупреждал, что мы отбываем очень-очень рано… – ехидно напомнил Вельзевул Аззариэлевич, и мы с Алексом в один голос выдохнули:

– Вот, черт!..

И если в моем голосе звучало замешательство и стыд, то в голосе обожаемого темнейшества – одна сплошная досада. Как все-таки хорошо, что краска со щек не может проступать сквозь одеяло!

– А давайте так, – предложил означенный выше почти черт. – Я делаю вид, что ничего не видел, а вы на сборы тратите не больше десяти минут?..

И после этих слов он рассмеялся. Проклятье, почему, каждый следующий раз я уверена, что именно актуальный позор – самый большой позор в моей жизни?

Когда дверь услужливо скрипнула, закрываясь за директором Школы Добра, Алекс, не обращая внимания на мое жалкое сопротивление, содрал с меня одеяло и тяжелым парусом отшвырнул его в сторону, обежал торопливым взглядом мое замершее в смущении тело, а потом нарочито медленно, слегка царапая кожу, провел черту от ямочки в основании моей шеи до пупочной впадины, меня просто подбросило над кроватью, все тело взлетело вверх, вслед за его рукой. Так, что перекрученной простыни касались только две мои розовые пятки, да затылок с лопатками.

Едва заметный след еще полыхал и пульсировал, а Алекс склонился над ним, прослеживая путь своего пальца языком. Я не то что про позор и ректора не вспомнила. Я в тот момент, кажется, даже забыла, как меня зовут. А самое желанное в мире темнейшество отшатнулось от меня вдруг, как от огня, и, бешено сверкая глазами, пообещало срывающимся на хрип голосом:

– Проклятье! Юлка, ты... закончим дома.

Внутри заныло сладко и задрожало. И я на всякий случай зажмурилась, чтобы не видеть, как Алекс встает и уходит в ванную. Ну и, чтобы он не понял по моим глазам, как сильно я хочу, чтобы он остался.

Ни о каких десяти минутах на сборы, конечно, и речи идти не могло. Да я только минут пятнадцать в себя приходила. Что уж говорить о том, что паковать сумки, ловя на себе то задумчиво-понимающие, то нетерпеливо-страстные взгляды улыбающегося Александра, было мучительно, томительно и восхитительно одновременно. В конце концов, я просто побросала платья вперемешку с книгами, украшениями и прочей ерундой в большой сундук, утрамбовала основательно, чтобы крышка смогла закрыться, и с победным видом уселась сверху.

Александр украл у меня, наверное, сотый за утро поцелуй и спросил:

– Ну что? Идем сдаваться?

– Идем, – рассмеялась я в ответ. Было немножко неловко от мысли, что сейчас придется смотреть в глаза Вельзевулу Аззариэлевичу, но в конце концов, я же не занималась ничем таким, а если и занималась, то в своей собственной спальне со своим собственным мужем. Так что, если и стоило кому краснеть и извиняться, так это директору Школы Добра.

– Сорок восемь минут! – сообщил нам пан Ясневский, опустив приветствие.

– И вам доброго утра! – я все-таки покраснела, прежде чем кивнуть и поинтересоваться:

– Как самочувствие? Голова... не болит?

– Нахалка! – Вельзевул Аззариэлевич громко рассмеялся, после чего, наплевав на мой смущенный писк, искренне и по-медвежьи крепко меня обнял. – Идемте, в холле для нас уже переход открыли.

Перестал улыбаться. Нахмурился.

– Не будем заставлять ее величество ждать и попрощаемся. Наконец.

И как-то сразу краски утра померкли, а настроение из расслабленного трансформировалось в тревожное.

В холле действительно сверкал всеми цветами радуги мгновенный переход, возле которого, заложив руки за спину, стояла Иза Юрьевна. Вот уж кого совсем не хотелось видеть. Впрочем, все, кого я в этом семействе видеть хотела, собирались покинуть темный дворец вместе со мной.

Вид у директрисы Института имени Шамаханской царицы был, мягко говоря, не самый приветливый, а на меня она вообще зыркнула так, словно я у нее последний кусок хлеба отобрала. Поэтому я на всякий случай придвинулась ближе к Алексу.

– Она не придет, – произнес Вельзевул Аззариэлевич, и я не услышала в его голосе вопросительных ноток.

– Просила передать, что ей сейчас не до того, – Иза Юрьевна пожала плечами и, наконец, оторвала от меня взгляд, чтобы посмотреть на Алекса.

Я тоже на него посмотрела и с трудом подавила в себе желание погладить побледневшую скулу.

– И к лучшему, – Вельзевул Аззариэлевич качнул головой и нахмурился в сторону Александра, который собирался что-то сказать своей бабке. – Возможно, в этот раз получится разорвать все связи окончательно.

– Дурачок, – Иза Юрьевна была ласкова как никогда, а меня почему-то затрясло от этого нежного голоса и захотелось спрятаться, а заодно спрятать Алекса и, может быть, своего второго папу тоже, на всякий случай.

– Она же королева, пойми! Ее нельзя равнять с остальными. Она особенная. К ней по-особенному надо относиться.

– Согласен, – директор Школы Добра отрывисто кивнул и подтолкнул нас к переходу. –  А теперь извини нас, мы торопимся.

Он согласен? Растерянно посмотрела на своего директора, а он только шеей дернул как-то деревянно, и я подумала, что он ничего больше не скажет, но ошиблась. Потому что когда мы шагнули из разорванного пространства прямо к крыльцу АДа, Вельзевул Аззариэлевич произнес:

– К мертвым у меня особенное отношение.

Меня просто убили его слова. Вот так вот, наповал, ножом по сердцу. Взорвались внутри меня миллионом противоречивых чувств: жалость, сожаление, боль, обида, нежность – все вперемешку, а выхода нет. Захотелось сделать хоть что-то, сказать что-то. Неважно, что – самую большую глупость или ерунду, только бы выпустить из себя этот яд. Взгляд упал на раскидистую акацию, которая склонила дурманяще ароматные ветви прямо к директорскому окну на втором этаже АДа.

– Предупреждаю сразу! – рассматривая дерево, произнесла я. – Если у меня когда-нибудь родится ребенок, то он на пушечный выстрел близко к темному дворцу не подойдет. И вообще...

Александр задумчиво проследил за моим взглядом и сообщил:

– Это не дуб, не клен и даже не баобаб.

– Вообще-то, это акация, – уточнил Вельзевул Аззариэлевич и посмотрел на меня, удивленно приподняв брови.

– Я знаю! – проворчала я, раздосадованная тем, что они так ловко научились читать мои мысли.

– Но мне помнится, один ясень точно рос где-то за корпусом химиков, – прошептал мне на ушко Алекс.

Зараза! Все-то он понимает, только почему-то не стремится объяснить, почему у них с отцом фамилии разные. Вдруг вспомнилось, что не далее, как сегодня ночью мой собственный директор обозвал меня Юлианой Волчок, и к досаде добавилась обида. Я посмотрела украдкой на колечко с голубой волной бриллиантиков и вздохнула. Нет в жизни справедливости.

– Пойдем, счастье мое, – мое темнейшество, смеясь, подтолкнуло меня к крыльцу.

– Пока устроитесь в гостевой, – велел Вельзевул Аззариэлевич, пропуская меня вперед. – А к началу учебного года переберетесь в семейно-преподавательский корпус.

Ох, ты ж... Точно! Я же теперь семейная женщина! Теперь мне никто не позволит с Авроркой в одной комнате жить.

– А как устроитесь – жду в кабинете. Обоих, – тепло и благодарно посмотрел на меня и добавил:

– Будем думать, что с тобой делать, Юлиана... хм...

Вот как-то он нехорошо это сказал. Не надо со мной ничего делать. Хватит уже. Лучше пообещайте, что мои дети не будут ничего общего с Катериной Виног иметь. И когда я думаю «ничего общего», я имею в виду, в первую очередь, фамилию. Только как об этом сказать, чтобы не обидеть никого?

Гостевая с моего последнего в нее визита не изменилась. Ну, может, только шторы другие на окнах, но в этом я не была уверена. Я раздраженно смотрела на сундук со своими вещами и злилась на себя: почему я вообще думаю о шторах? Словно это единственное, что меня на данный момент волнует.

Алекс пугающе быстро определил причину моего молчания и совершенно неожиданно заговорил:

– Мне было шесть лет, когда папа ушел. То есть, когда он больше не пришел однажды, правильнее будет так сказать. И следующие шесть лет я пытался жить той жизнью, которую для меня выбрала... она. Понимаешь, проблема же не в том, какого оттенка у тебя аура. И даже не в методах достижения цели...

Алекс опустился на кровать и спрятал лицо в ладонях.

– Она не умеет любить. Думает, что умеет, но нет. Ни нас с Лизкой, ни папу, ни даже себя... никого и ничего, кроме своих собственных желаний. Права была Иза. Она на самом деле особенная. Ее особенность – в ее эгоизме. Да.

Я села рядом с ним и взяла его за руку, не перебивая, внимательно слушая о том, как раз за разом разбивались надежды и ожидания. И как совсем-совсем не хотелось верить в то, что в действительности королева именно такая, какой ее видят все окружающие, и что она ни капли не похожа на ту, которую придумал себе маленький Александр Виног.

– Если честно, я лет до пятнадцати обижался на отца. Родители же ведь даже женаты никогда не были, ты знаешь...  Ну, что ему стоило дать мне свое имя и забрать к себе. Я ведь ей был совсем не нужен. Не думай, что он не хотел. Он хотел, правда. Когда я пришел к нему тогда, когда сказал, что баста, что не могу там больше, что лучше в петлю...

Алекс вдруг усмехнулся грустно и прищелкнул языком:

– Ты знаешь, что она сделала? Она сказала гордо и при этом как-то просительно: «Ты же мой сын! Мой!» – самое грустное в мире темнейшество отбросило челку с глаз и признательно посмотрело на меня, когда я сочувственно погладила его по коленке. – И даже про «пожалуйста» не забыла. А я поверил, к своему стыду. Поверил, хотя уже тогда, в семнадцать лет знал, что все это не для того, чтобы дать мне понять о том, что она все-таки любит меня по-своему, а только чтобы в очередной раз сделать больно отцу. Мне кажется, что за все эти годы она так и не простила его за то, что он ушел. А потом как-то все закрутилось. И ведь никто не знал, что Вельзевул Аззариэлевич мой отец. Ну, почти никто. И так было проще. И... и некрасиво же было светиться перед всеми, все бы меня директорским сынком называли... А мне хотелось самому, чтобы всего сам... А еще казалось, измени я фамилию, и все станут думать, что это я так рисуюсь, таинственности на себя нагоняю. Все равно же все знали, чей я сын... Ну, в смысле, все кроме тебя... А потом обо всем об этом как-то перестало думаться. И все показалось неважным. Какая разница, Виног, Петров, Ясневский. Я – это всего лишь я. Да и отец к этой теме не возвращался больше никогда...

Алекс замолчал и посмотрел на меня растерянно.

– Глупое, глупое ты мое дерево! – прошептала я и обняла его крепко. – Самое глупое в мире, честное слово!

– Это ты так тонко намекаешь на то, что я дурак?

Поцеловал меня осторожно в щеку и вздохнул.

– Это я так настаиваю на том, чтобы ты не глупил, а открыто поговорил с деревом-старшим.

На секунду я задумалась над тем, стоит ли рассказать обо всем, что случилось ночью, Алексу, но потом решила, что просто не имею на это право. И если Вельзевул Аззариэлевич захочет поделиться с сыном своими проблемами, он это сделает.

– Кстати, о деревьях! Нас же ждут для решения моей проблемы! – я хлопнула себя по лбу, словно едва не забыла об этом, и рассмеялась натужно, споткнувшись о хмурый взгляд мужа.

– Шуня, что? Мне надо опять начинать бояться?

Алекс перецеловал каждый пальчик на моих руках, а потом признался:

– Совсем немножко! Но мы что-нибудь придумаем.

***

То, что Алекс тактично обозвал «совсем немножком» ввергло меня в дикую панику. Не помогли никакие уговоры. Один намек Вельзевула Аззариэлевича на то, что видение, которое посетило меня в то утро у Школьных ворот, не было попыткой айвэ Лиара запугать меня, но моим собственным видением моего собственного возможного будущего... Да я после этой новости даже дышать боялась. Перед глазами стояла стена огня и изломанное тело Алекса. И... нет, не хочу думать об этом. Не могу.

– Я бы не придавал этому такого значения, – пояснил директор. – На раннем этапе становления дара видения часто метафоричны и зачастую противоречивы. Но твоя встреча со Стражем все изменила.

Вот откуда я не ждала неприятностей, так это от почти забытых призрачных демонов.

В старых сказках говорилось об одном глотке из колодца противоречий. Один глоток, который освободит вечных узников. Один глоток, который иссушит источник. Один глоток глубиной в мою жизнь.

– Спасибо потом скажешь, – намекнул тогда Страж. И я поверила. Я даже благодарна была ему за то, что он помог мне попасть в темный дворец. А он просто воспользовался моей наивностью и доверчивостью. И теперь каждая манипуляция с любой из моих с таким трудом обретенных стихий может иметь необратимые последствия, включая мою смерть и смерть моих близких.

Первый день в Школе был испорчен на корню. Я сначала плакала, свернувшись калачиком на супружеском ложе. И никакие уговоры не помогали успокоиться. А потом я просто лежала и боялась. В первую очередь себя саму. Я – мина замедленного действия. Одно неверное движение – и я могу уничтожить все. Из-за меня погибнут люди, которых я люблю. Надо было оставить меня в темном дворце, выслать на необитаемый остров, в пустыню.

– Юлочка! – Алекс не отходил от меня ни на шаг и вообще, возился, как с младенцем. – Мы обязательно найдем выход.

Найдем. А что до тех пор? Стихиями не пользоваться, за границы Школы не выходить, ни в какие неприятности не встревать, мужа из поля зрения не выпускать... по крайней мере, до начала занятий. Хорошо, что хоть дышать разрешили самостоятельно.