Текст книги "По воле тирана (СИ)"
Автор книги: Марина Бишоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
– Кутаро милостивый, – выдохнула Коутрин.
Дакай продолжала молчать. Передник ее светлого прогулочного платья пропитался кровью, отчего сцена еще больше походила на какой-то еретический ритуал жертвоприношения.
– Я возьму, – тихо произнес вовремя подоспевший кушин, набросив свой плащ на руки Дакай. Твердо ухватив и завернув мертвую птицу, он тут же растворился среди остальных кушинов, окруживших шалфей. Их сопроводители озирались по сторонам. В их позах читалась тревога и королева заметила, как все как один потянулись к колчанам.
Королева вытерла платком руки подруги, по-прежнему слабо сжимавшей несуществующего сокола.
– Коутрин, мне страшно, – вдруг призналась Дакай. – Ты же понимаешь, кто это сделал? На что он способен!
Шалфейя кивнула и проскрежетала сквозь стиснутые зубы:
– Мне кажется, что иерофанту пора собираться в дорогу, – хоть голос королевы дрогнул, внутри она была полна решимости разобраться с незваным гостем. В том, что это его дело рук, не было никаких сомнений. Ульф, пусть и завуалированно, но угрожал ей.
Но и Ульф не строил иллюзий по поводу наивности супруги сюзерена, хотя в то же время он явно недооценивал, на что способна пойти уязвленная королева, в жилах которой текла кровь гордой расы соколов.
Однако королева также понимала, что прямое обвинение Ульфа в убийстве королевского сокола с посланием к королю равносильно обвинению всего религиозного конвента в измене. Она не могла допустить, чтобы конфликт перерос в открытую вражду, но и в то же время не имела права позволить поступку гостя остаться безнаказанным. Руки у Коутрин были связаны, но она полыхала огнем мести.
– Пойдем-ка пособираем ягод к ужину, – хмуро пробормотала Коутрин и, не колеблясь, подцепила корзинку, направилась к кустарникам.
Вечером того же дня под неспешную музыку, как обычно, королева ужинала с десятком своих фурант по другую сторону длинного стола от Верховного жреца. Ладный запах теплой вишневой настойки разносился по залу, когда рабы разливали бордовую жидкость по кубкам. Коутрин делала вид, что занята обсуждением обыденных мелочей с одной из своих фурант, когда в то же время незаметно для посторонних глаз следила за каждым движением своего гостя. В груди по-прежнему клокотала ярость из-за убитого сокола. Он был явной угрозой ее собственной безопасности, но прежде, чем она предпримет решительные шаги, Коутрин не смогла удержаться от малой козни, о кой просила ее душа. Он заслужил недуг, которыми одарят его эти шальные ягоды, теми, что она собственноручно обмазала его кубок. Она также добавила их в медовый пирог, которым он обычно завершал свою нескромную трапезу. Вряд ли он заметит что-либо, сладкие ягоды очень неплохо дополняют сладость вишневой настойки и медового пирога. Королева не могла дождаться стенаний Жреца. Он внезапно поднял на нее глаза, словно читая в них грех, в котором она только что призналась, не раскаиваясь. Ульф приподнял тонко подведенную бровь и атаковал медовый пирог.
Королева с некоторым облегчением откинулась на спинку кресла и, отложив столовые приборы, удалилась в свои покои, пряча изогнутые в усмешку губы. Предвкушение его страданий подняло настроение, она не могла избавиться от ухмылки и после принятия ванны, и лежа в постели в ожидании сна. Мерное потрескивание дров в камине усыпили Коутрин, но даже в полудреме она никак не могла смириться, с какой дерзостью жрец посмел остановить послание королевы к королю. Была бы ее воля, она обвинила бы Ульфа в измене, не задумываясь о последствиях, которые, несомненно, обрекут ее род на политическую войну со священным орденом. Но Рэнделу ни к чему еще один конфликт.
Внезапный отток воздуха взбудоражил тело королевы, ее шея будто стянули тугими ремнями, а конечности словно заключили в кандалы. Коутрин распахнула глаза, с ужасом понимая, что ее душат. Чьи-то холодные пальцы беспощадно перекрыли доступ к воздуху. Свет от дотлевающих поленьев скудно осветил происходящее, темный силуэт, склонившийся над ней. Выступившая из глаз влага стала ее зрением. Она хотела кричать о помощи, но грудь обожгло тысячью свечей. Королева встрепенулась, в панике предприняв попытку освободиться, тщетно барахтаясь под тяжелым весом злоумышленника. Не желая смириться, Коутрин, сипло хрипя, извивалась в агонии. Но вскоре, когда в голове появился пьяный туман, она отчаялась отстоять свою жизнь, приготовившись принять отведенную судьбу с достоинством. В последний раз перед глазами промелькнули все ее жизненные ошибки и, как клеймо позора – неисполненный долг супруги сюзерена. Когда ее ослепил яркий свет, Коутрин перестала чувствовать боль, и жжение в груди от нехватки воздуха внезапно прекратилось. Вместо боли ее окутала мягкая нега, она воспарила вверх, поддерживаемая невидимой силой. Коутрин тут же была прижата к источнику света. Тяжелые перстатицы опустились на ее плечи и, ослепленная поначалу, шалфейя вдруг прозрела для того, чтобы встретиться с наполненными яростью красными зрачками. Но гнев не был направлен на нее. В тех же залитых раскаленной лавой очах перемешались столь сильные чувства, что Коутрин чуть не захлебнулась от направленной на нее палитры эмоций: от благорасположения до жгучей ревности. Знакомый голос подтвердил догадку шалфейи. Сам Кутаро пришел за ее душой. Или...
Яркий свет медленно рассеивался, обводя контуры стоявшего перед ней Божества. Только давление его рук на ее плечи помешали Коутрин двинуться с места, не осознанная мощь сковала ее губы, чтобы помешать и звуку сорваться с них. Подчиненная чужой воле, пускай и воле создателя, королева стала свидетельницей выхода истинного облика Кутаро. Темно-серое лицо не выражало никаких эмоций. Вместо волос – языки пламени, просачивающиеся сквозь открытый гротескный шлем. Возвышающийся над ней великан в ослепляющих бриллиантовых доспехах с легкостью подтянул Коутрин к своему стану. Онемевшая от ужаса она выставила руки вперед, противясь натиску. Кутаро был вовсе не похож на рослого шалфейя, нашедшего отражение в статуях и на каменных излияниях в храмах крылатой расы. Напротив, он выражал все то, против чего воевала их раса – великанов из темных галерей: бесцеремонных, восставших из пепла, жаждущих войн язычников.
– Я тот, кто я есть, Коутрин. А ты – творение моё, копия Лантаны, но впитавшая мою суть. Уникальное создание, одинокое сияние, притянувшее мою вечную сущность.
Коутрин судорожно стиснула пальцы, остервенело вонзив ногти в ладони. Но боли не последовало.
– Если ты не возражаешь, я бы хотел, чтобы ты не испытала даже самый малый дискомфорт, пока я буду с тобой, – с этими словами он забрал ее страх.
Его рот не двигался, когда он говорил, видимо для того, чтобы королева не видела его клыков.
Шалфей вздрогнула, когда волна тепла прокатилась по ее телу. Он ошеломлял ее своей мощью и величиной. И даже если б Кутаро вернул ей возможность говорить, она бы вряд ли смогла вымолвить и слово. Его близость была похоже на купание в горячем источнике, что обволакивает тело в кокон блаженства. Тяжкое томление во всем теле затуманило сознание Коутрин, когда она ощутила легкое прикосновение к щеке. Давление на плечи тут же прекратилось.
– Закрой глаза и доверься мне.
Шелест его голоса заставил повиноваться. Ее словно искупали в купели из калейдоскопа невероятных ощущений, некоего немыслимого и сверхъестественного благоденствия. Тело, погруженное в беспечную невесомость, и душа, укутанная божественным веществом Кутаро. Он творил с ней нечто не поддающееся объяснению: немыслимое и непознанное. Коутрин вдыхала расплавленный воздух и трепеща принимала горячие раскаты прикосновений, даруемых ей Кутаро: эфирные, как перьевые облака, и вместе с тем неподъемные в своей одержимости. Сильнейший поток энергии вывел Коутрин из блаженного транса, и она застонала вослед вдруг покинувшей ее теплоте. Преодолевая желание бежать за покидающим ее ощущением бесконечного блаженства, Коутрин нашла в себе силы поднять руку. Она сама не знала, что именно хотела добиться этим жестом: жажда вернуть опьяняющий ее жар или преодолеть слабость пропитавшее каждую клеточку тела. Но, не дав возможности осмыслить происходящее, резкое дуновение опрокинуло ее навзничь. Горячая плоть накрыла ее, и тень реальности проскользнула между обескураживающими картинами образа Кутаро. Не выдержав, Коутрин открыла глаза. У нее перехватило дыхание: она узрела зеницы мира, каждое творение Бога, первый вздох Бытия и бесконечные переплетения судеб всего живого.
– Коутрин, ты вольна изменить свое решение. Это твой последний шанс.
Холодный озноб прошел через шалфейю от услышанного. Она готова отдать жизнь за то, чтобы он только не прекращал творить это волшебство; она выгнулась навстречу ему, смело дотронувшись до его словно высеченной из камня груди. На нем больше не было доспехов, и массивный торс цвета пепла налился огнем в ожидании ответа. Изменить решение – значит отказаться? Он хотел, чтобы она отказалась? Одурманенная и вкусившая его страсть королева услышала частое биение своего сердца. Билось ли оно так когда-нибудь для Рэндела? Нет. Никогда. Она хотела ответить Кутаро, но по-прежнему не могла пошевелить языком. Тогда вместо слов она закрыла глаза, пропустив через себя населяющий его огонь, и вручила себя Богу. Более не медля, ее тело медленно наполнилось божественной сущностью, и раскат грома ознаменовал начало священного таинства. А за окном спальни королевы пошел соленый дождь, будто кто-то орошал земли шалфейев слезами.
ГЛАВА 10. Прещение
Пронзительный визг сотряс стены покоев королевы.
– Боги!! – взорвался тот же голос прямо рядом с головой Коутрин, а затем частый стук каблуков известил ее, что она осталась одна. Но ненадолго. Буквально в то же мгновение ее покои обросли паникой, которая немедля передалась и королеве, неподвижно лежащей на постели, забрызганной кровью. Коутрин не могла найти в себе силы освободиться от парализовавшей ее слабости.
– Она дышит!
– Коутрин! – воскликнула Дакай. – Всесильная Лантана! Коутрин, я умоляю тебя – очнись!
Шалфейя сумела лишь закряхтеть в ответ.
– Живо найди Гловестера! – успешно подавив дрожь в голосе бросила подруга. – Господин Гловестер отбыл вместе в его Величеством, – рыдая выдавила служанка. – Приведи лекаря из деревни и позови Афиру!! Прекрати реветь! – брошенный в замешательстве очередной приказ возымел свое действие, и служанка, утирая слезы, убежала выполнять возложенное на нее задание.
Дакай споткнулась об разорванного пополам кушина. Ее чуть не стошнило, но, не глядя на кровавую сцену, она рывком подскочила к сундуку с одеждой, выудив отрез шелка набросила на изувеченный труп, зажав рот рукой. Ее целью было привести в сознание королеву, и благодаря этому она смогла сконцентрироваться на полностью обнаженной шалфейе, на бедрах которой четкие обширные синяки не оставили сомнений о произошедшем. За исключением одной детали – Коутрин вряд ли было под силу расчленить воина-кушина.
Игнорируя брызги засохшей на теле королевы крови, Дакай накрыла ее чистой простыней. Отчаявшись пробудить шалфейю от зловещего сна, она зажала ее руку между своих ладоней, и опустилась рядом на колени, тихо наблюдая, как ее грудь вздымается при вздохе. Сдерживая слезы, она начала бессловесно молиться Лантане о спасении Коутрин. Богиня должна обязательно помочь ей. Она просила ее смиловаться и вернуть королеву. Ее прервало несколько служанок, сопровождаемых двумя кушинами. Они, не теряя ни секунды, унесли расчлененное тело, не проронив ни звука, то ли от потрясения, то ли от страха.
Афира не заставила себя долго ждать. Бесцеремонно отодвинув Дакай в сторону, она заглянула под простыню.
– Это ведь не ее кровь, так?
Дакай неуверенно покачала головой и вопросительно посмотрела на каменщицу, которая первой вошла в спальню этим утром. Та, прижавшись к стене, сжимая в руке передник платья, лишь шмыгнула покрасневшим от слез носом.
– Она вся горит, но, слава Богам, на ее величестве нет никаких ран, – констатировала Афира.
– Необходимо известить короля, – Дакай тут же осеклась, вспомнив, что произошло с последним посланием к королю. Она подавила очередной позыв опорожнить желудок.
– Госпожа, ответьте! – Афира несильно потрясла Коутрин.
Безрезультатно.
– Принесите воды, нужно остудить ее.
Дакай кивнула и передала распоряжение каменщице. Она нервно вздрогнула, когда Афира сильнее встряхнула Коутрин.
– Госпожа!
Она довольно сильно ущипнула ее между шеей и плечом, на что шалфейя, наконец, соизволила отреагировать – тихим стоном.
– Сожмите мою руку, госпожа, если меня слышите!
Коутрин дернула мизинцем, силясь выполнить просьбу знахарки. Ей было необходимо подать знак, что она в сознании. Афира тогда наверняка смогла бы состряпать какое-нибудь зелье, что вернет ей силы. Пленница своего собственного тела, королева неуклонно требовала от себя результата. Судорога в руке дала нужный толчок, и она ухватилась за теплые пальцы Афиры.
– О, Святая Лантана, ты услышала меня, – лихорадочно выпалила Дакай.
Чутье травницы подсказало, что нечто или некто полностью лишил ее физической силы, воздвигнув каменную стену, через которую пыталась пробиться ее душа в измождённое тело, поэтому Афира тут же упорхнула к своим лекарственным запасам. Вернувшись, она тут же зажгла палочку ароматного дерева.
– Это пробудит ее чувства, – пояснила она для Дакай. – А это вернет силу ее телу. Главная фрейлина помогла поднять голову Коутрин, пока Афира вливала королеве в рот настойку, одновременно массируя ее горло.
– Как быстро это подействует?
Афира отставила чашу и продолжила выводить непонятные узоры тлеющей палочкой вокруг. Сладкий дымок закружил голову Дакай, и она сделала шаг назад, наступив на ногу стоящей за ней каменщице, и чуть не упала.
– Принеси горячей воды и чистое полотно, – быстро восстановив равновесие, распорядилась она.
К счастью, служанка перестала всхлипывать и, кивнув, выпорхнула из комнаты.
– А как подействует, так сразу и узнаем, – односложно ответила Афира. – Хорошо бы приготовить госпоже жирный бульон, – продолжила она.
На этот раз Дакай решила самолично отдать распоряжение на кухне и оставила Афиру наедине с королевой. Кушина продолжала свой ритуал, а в кажущейся напрасной борьбе Коутрин истощила волю; ее мысли своей безумной скачкой не оставляли в покое. Хоть после ночи осталось лишь смутное воспоминание, но осознание произошедшего опустилось суровой грузностью. Шалфейя должна была выбраться из-под тяжести, выжить и не сойти с ума.
Внезапно Коутрин опомнилась, словно кто-то заново воспламенил свечу ее жизни. Она окинула взглядом свои покои. К ней возвратилось зрение. Вместе со зрением наружу вылилось отчаяние.
– Ваше Величество, – с облегчением выкрикнула Афира и поспешила помочь королеве сесть.
Угнетаемая собственным разумом, Коутрин попыталась стряхнуть с себя вину, но ее липкие щупальцы сомкнулись плотным кольцом.
– Что я наделала? Что же я наделала? О, Бог мой, что же ты со мной сотворил – на одном дыхании сипло запричитала Коутрин.
– Ваше Величество....
– Что я наделала?
– Госпожа, пожалуйста, успокойтесь!
Огорошенная поведением королевы, Афира застыла на мгновение, встретив в глазах госпожи ужас. Коутрин закрыла уши руками и громко застонала, ограждая себя от посыпавшегося на нее града ругательств.
– Я не блудница, нет-нет, хватит!
Афира в замешательстве уставились на Коутрин. Королева была явно не в себе.
– Я не блудница!
– Госпожа, успокойтесь, – Афира подобрала подол платья, опустилась рядом и взяла руки Коутрин в свои.
– Госпожа, вы в безопасности.
Взгляд королевы моментально зафиксировался на знахарке.
– У кого просить милости, как отмолить мой грех?– в отчаянии всхлипнула шалфейя. – Помоги мне!
Афира обняла несчастную. Кожа Коутрин была раскаленной.
– Помоги мне, Афира, я согрешила.
Травница молча водила рукам по спине королевы. Выражение лица Афиры выдавало напряженную работу в голове. Она никак не могла свести вместе увиденное и то, о чем шокированная Коутрин слезно причитала. Куда делась шалфейя – королева, которая сумела заворожить не только короля, но и всех обитателей замка. В руках Афиры трепыхалась лишь поверженная тень сильной личности.
– Мне нужно исповедаться, – глухо, почти безнадежно объявила Коутрин. Сомнение в слабом голосе шалфейи уверили Афиру, что исповедь вряд ли принесет облегчение, но, хватаясь за соломинку в потоке событий, покаяние казалось спасительным мостом к воротам душевного исцеления; любые способы будут оправданы, если королева оправится.
– Приведи ко мне капеллана.
Прозвучавшая просьба – словно разорванные нити ожерелья извергли бусины отчаяния. Коутрин сама не верила, что исповедь поможет ей. Она всегда обращалась к Кутаро за милостью без посредников. Что она скажет капеллану? В каком грехе покается? Кто отпустит ей грех, возможно, самый чистый из самых праведных поступков совершенных смертными? Ведь покаяние в грехе должно приблизить ее к Богу.
– Но, покаясь в грехе, я очерню Кутаро...
Коутрин, наверное, пробормотала вывод вслух, потому что Афира попросила повторить сказанное. Но Коутрин обессиленно опустила голову на подушку, уставившись в потолок.
– Госпожа, я приведу к вам капеллана.
Не сводя глаз с Коутрин, Афира решительно отступила к двери, чтобы передать поручение.
– Я помогу вам подготовиться. Почему бы нам не переместиться в смежную комнату? Там вас никто не побеспокоит.
Под этим предлогом Афира надеялась увести Коутрин из пропитанной кровью опочивальни. На что королева лишь кивнула и, завернутая в чистую простыню, дала отвести себя в холодную, но светлую приемную, которая протапливалась только по приказу Рэндела, когда ему было необходимо побыть одному. Комната служила своего рода громоотводом, когда король был не в духе. Однако это случалось довольно редко, ведь король обычно успешно регулировал своё настроение.
– Сейчас принесут дров, и я разожгу камин.
– Нет! – выкрикнула Коутрин так резко, что Афира почувствовала, как сердце подпрыгнуло в груди до самого горла.
– Пожалуйста, уходи. Я хочу видеть только капеллана.
Только сейчас Афира заметила при ярком свете, сочившемся из окна, как на меловом лице королевы проступили отчетливые синяки, протянувшиеся от скул по подбородку и вниз по шее, расползаясь по плечам, исчезая под простыней. Но знахарка видела, что и под покрывалом кровоподтеки разоблачали некое жуткое действо, произошедшее ночью. Афира была уверена, что тот, кто был причастен к этому, не умел контролировать силу. Вряд ли это был мертвец возле ее кровати.
– Я оставлю вас наедине с капелланом, как только он придет и ни мгновеньем раньше, – безоговорочно объявила кушина.
Коутрин обреченно вздохнула и откинулась на спинку кресла.
– Мне больно, Афира, – изнеможенно призналась шалфейя. Тревожная морщинка залегла на лбу травницы.
– Я вам помогу, госпожа, но вы должны мне сказать, где у вас болит. Королева моргнула и наморщила лоб, словно стряхивая острые осколки наваждения.
Кутаро... Она больше не слышит его. Его нет в ее мыслях, его нет в ней, он оставил ее. Шалфейя задохнулась от осмысления последствий последнего контакта, дыхание участилось, и она раскрыла рот, жадно хватая ртом воздух. – Душа горит, – горько вымолвила Коутрин.
Стук в дверь оповестил о прибытии капеллана. Бросив тревожный взгляд на королеву, Афира пропустила шалфейя в комнату, указав на кресло напротив.
Священнослужитель проигнорировал травницу и вместо этого опустился возле поникшей королевой. Облаченный в красную ризу, он, казалось, принес в холодную приемную немного тепла. Монахомон был на службе храма со дня восхождения Рэндела на престол. Он был почтенным шалфейем в замке, и сам король исповедовался ему, при том, что королева ни разу не воспользовалась его службой. Монахомон, однако, не принуждал Коутрин к исповеди, замечая за ней немного необычное поведение в храме при служении.
– Я впервые исповедуюсь, законоучитель, – нарушая правила исповеди, не дождавшись благословения и разрешения, проговорила Коутрин.
Монахомон накрыл ладонью руку шалфейи. Королева ахнула и отдернула руку, его прикосновение как шипы вонзились в кожу. Она не сразу поняла, что это всего лишь прохладная ладонь на ее раскаленной коже. К счастью, капеллан с пониманием отступил. Он поймал глаза Афиры и жестом, скрытым от королевы отправил ее за дверь.
– Я покрыла себя позором, я опорочила своего Бога, – не поднимая головы, продолжила Коутрин.
Монахомон кивнул, приободряя на продолжение.
– Я нарушила клятву верности своему супругу... Я совершила грех прелюбодеяния, и я отдала себя ...
Она запнулась, будто рот заполнился иголками вечнозеленой дивы.
– Кому вы отдали себя, ваше величество? Вас, верно, принудили?
Одинокая слеза упала на простынь, и серое пятно расползлось по волокну. Имеет ли она право исповедать грех, совершенный с создателем мира? Коутрин задрожала от нахлынувших картин слияния с Кутаро. Их близость была не от этого мира. Она не была физической, но следы на ее теле вещали совсем иную историю. И теперь, возвращенная в реальность, опустошенная и опозоренная, шалфейя не могла найти себе места в безжалостном мире. У кого просить искупления? Капеллан лишь проситель милосердия Кутаро. Как она может просить милосердия у того, с кем возлегла?
– Меня никто не принуждал, – тусклым голосом ответила королева. – Грех мой в покаянии, я предаю Бога своего своим раскаянием, как и предала супруга. Больше мне нечего сказать. Назначь мне наказание...
За окном скрипнули тяжелые телеги, видимо, только что прибывшие из близлежащих деревень.
– Значит, это правда... – без удивления, будто поняв, в чем именно раскаивается королева, произнес капеллан.
Коутрин по-прежнему не желала поднять голову и посмотреть на Монохомона. Она невероятно устала, истощила себя и душой и телом.
– Я не выношу приговоров и не назначаю наказаний, Кутаро ваш судья и палач. И пусть он будет справедлив к вам, когда вы вознесетесь к нему.
– Законоучитель, ты понимаешь, о чем я прошу?
– Я понимаю намного больше, чем вы думаете, Ваше величество. Ваш грех не в раскаянии и не в поступке.
– Что тогда давит на меня? В чем мой грех? – лишенная сил, застенала королева.
– Я не могу отпустить вам то, что не является грехом.
– Тогда почему я блудница? – вскрикнула Коутрин. Ее лицо до неузнаваемости исказилось, как от боли, и она освободила свои крылья, неожиданно сорвавшись с кресла. Она обхватила голову руками, закрываясь от потока сквернословия, вновь из ниоткуда атаковавшего ее.
– Потому что другого слова у великой Лантаны для Вас не нашлось.
Сквозь марево бранных слов, заполонивших всё вокруг, Коутрин смогла развернуться, чтобы лицезреть самодовольное лицо Ульфа. Он элегантно склонил голову, приветствуя королеву, но в этом акте промелькнула явная насмешка.
– Ваш сан не дает вам право на подобный тон, – сдержанно оповестил неожиданного визитера Монахомон. – Я уже не упоминаю о том, что это непостижимо, что вы без приглашения явились к королеве.
Ульф покосился на капеллана и встряхнул крыльями за спиной, множество колокольчиков мелодично запели, словно мягко предупреждая о чем-то.
– Конечно, я погорячился. Прошу простить меня, Ваше величество, но как бы то ни было, это не меняет сути дела. Великая Лантана недовольна Вами, а я Вас предупреждал, что шалфейе негоже просить милости у самого Кутаро.
Поток ругани, направленной на Коутрин, не иссекал, и хоть она и старалась заглушить безумный хор осипших голосов, чтобы противостоять Ульфу, но бессмысленное сопротивление высосало все оставшиеся жизненные соки. Она еле успела задержать падение, ухватившись о спинку кресла. Монахомон не помедлил и подхватил шалфейю под локоть, восстанавливая ее хрупкое равновесие.
– Что Вы творите? – обвинение полетело в сторону Ульфа, но даже не задело. – Монахомон, я уважаю вас, но я бы предпочел, чтобы вы попридержали свои обвинения в мой адрес. Вы не хуже меня знаете, что именно произошло. Королева должна понести наказание.
Капеллан довел Коутрин до кресла, и та рухнула в него на короткое время, потеряв сознание от слабости.
– А что именно произошло? – поддельно удивился капеллан, при этом его тон остался обманчиво искренним.
– Не надо оскорблять себя, Монахомон, мы оба прекрасно ориентируемся в древних скрижалях. Рано или поздно это должно было произойти. И как я уже сказал, королева должна быть наказана.
Монахомон вопросительно приподнял бровь, и, сдерживая непрошенные эмоции прошел к окну, словно увидел в пасмурном небе нечто завораживающее, так быстро захватившее его внимание. Капеллан считал про себя, сдерживая рвущиеся наружу слова. Ему нужно было контролировать каждое предложение – будущее зависит от его сдержанности.
– И если вы сами не наложите наказание на королеву, то это за вас сделаю я, – продолжил Ульф. – Прещение – это ваша прямая обязанность перед Кутаро и великой Лантаной. А принимая во внимание тот факт, что Лантана покровительствует слабому полу, то и епитимью на ее величество следует наложить как на раскаивавшуюся от лица великой богини. Разве это не справедливо? Так было всегда, и я не вижу повода менять священные законы, чтобы угодить... зачинщице греха, – хладнокровно постановил Ульф.
Слабый звон колокольчиков на его крыльях дал понять находящимся в комнате, что наставление скорее было приказом Монахомону. Хоть тот и продолжал бороться с собой, при этом осознав, что, может, и не выиграет эту битву, но, по крайней мере, сумеет подготовить оружие для сражения в будущем. Он колебался, но затем нехотя кивнул.
– Я не совсем понимаю, какого рода епитимью заслужила королева? – протянул Монахомон.
– Правда: чистая, кристальная, – с глухим смехом ответил Ульф. -Признание своего греха перед супругом и искреннее раскаяние перед великой Лантаной станут успокоением королевы.
– Королева контактирует с Кутаро без посредников, ей незачем раскаиваться перед Лантаной, – отметил капеллан. – Вы же это тоже знали, верно? То была воля Кутаро, кто мы такие, чтобы вмешиваться и осуждать? Я уже не уверен, какой закон вы проповедуете и от чьего имени?
Коутрин застонала, приходя в сознание. Ее глаза затопила горечь и тоска. Безразличным взглядом она окинула двух шалфейев.
– Если бы, Монахомон, все было так, как ты говоришь, то и королева бы не мучилась по воле Кутаро, не так ли? А чтобы понять состояние ее величества, и глаз не нужно.
Монахомон был явно недоволен доводами Ульфа, но решил еще раз настоять на невиновности Коутрин.
– Допустим, я наложу епитимью, чтобы очистить королеву от... я сам не знаю чего, но вы осознаете, на что я толкаю ее величество?
Ульф вопросительно изогнул бровь и, облокотившись на угол стены, не мигая воззрился на сходника.
– И на что же?
– Его величество Рэндел не простит измены, – туманно пояснил Монахомон.
– Значит, такова цена за грех, король исполнит волю Богов. По-моему, именно об этом просила вас королева, вызывая к себе. Она хотела раскаяться, так не отказывайте ей.
Как сломанная деревянная кукла Коутрин неестественно изогнулась в кресле. Перед глазами все было подернуто туманной дымкой, и чертог больше напоминал кривые отражения реальности. Громкие бранные голоса стали медленно отступать, и тогда Коутрин закричала, что было сил, чтобы ненароком они вновь не оскорбили ее своим безумством.
–...так не отказывайте ей в покаянии. Разве вы не видите – она сойдет с ума, Монахомон, не медлите.
Голоса совсем утихли. Стало так тихо, что только стук сердца напомнил королеве, что нужно дышать.
– Ваше величество, вы меня слышите?
Монахомон бережно поднял запрокинутую за подлокотник голову королевы. Но не ее мертвецки белое лицо ошарашило капеллана, а вспыхнувшие на миг алые огоньки в зрачках. Кто-то вновь возродил угасающий свет сознания. Монахомона бросило в жар, но он не отступил.
– Вы меня слышите? – повторил капеллан. Он оглянулся на скрип, заметив лишь ускользающий за дверью край туники Ульфа. Верховный жрец, по всей видимости, посчитал, что его миссия здесь окончена.
Коутрин ответила не сразу, язык отвердел в пересохшем рту.
– Прикажите заключить Ульфа под стражу, – едва слышно велела королева. На короткий миг кто-то будто соединил череду событий, и перед Коутрин в туманном видении предстали натянутая тетива стрелы, пронзившая грудь сокола, посланного к королю, и последовавший диалог Ульфа с кушином, принявшим плату за ее убийство.
Монахомон знающе покачал головой.
– Уже поздно, ваше величество.
На лице Коутрин отразился вопрос, и капеллан потупил взгляд.
– Это приказ, – предупреждающим тоном сипло огласила королева.
– Простите меня, ваше величество, но ваши стражи вряд ли догонят Ульфа.
В подтверждении слов капеллана с замкового двора донесся прорезающий воздух гулкий свист поднявшейся в небо воздушной повозки. Ульф остался верен себе, его неожиданное появление в замке предварило столь же скоропостижный уход. Коутрин беспомощно захрипела и выбранилась. Надо было доверять инстинкту и выпроводить Ульфа из замка до того, как череда событий бесконтрольно закрутились вокруг королевы, затянув удавку на шее.
– Я хочу, чтобы вы мне рассказали, что знаете. Что вам известно о моей связи с Кутаро?
Монахомон сложил ладони перед собой, осторожно обдумывая, какую информацию Коутрин ожидает услышать в данный момент. То, что он знал, будет вряд ли под силу осознать вымотанной шалфейе, но и врать было бы неверным шагом. На то, видимо, была воля Бога, чтобы Коутрин получила сведения от него, иначе он бы не приставил его служить дому Растус Гиа.
– Мне как посвященному известно, что однажды Кутаро снизойдет с пика мироздания и примет смертное обличие, чтобы положить начало новой эры. Но, как и все написанное шалфейями, толковать древние записи можно по-разному, а точнее, как угодно эпохе, в которой мы живем. Явление Кутаро в мире может найти выход в разных формах, например, ваш прямой контакт с Богом ...
– Монахомон, вы же знаете, кто именно был со мной этой ночью.
Капеллан благодушно поклонился.
– Значит грядут изменения, и мы должны принять их, ибо нас ведет Кутаро.
– Вы знали об этом и до того, как ... это должно было произойти, – продолжала упражнять свою догадку Коутрин.
Почувствовав толчок силы, шалфейя сумела выпрямиться. Спина ужасно ныла, как, впрочем, и все тело.
– Я – священнослужитель и несу миру слово Кутаро. Бог непостижим и мотивы его священны, ваше величество. Что вы будете именно той, ради которой Кутаро обрел физическую форму, я догадывался исключительно из-за того, что мне не было известно ни единого случая, когда кто-либо имел возможность контактировать с Богом, как это дано вам.
