Текст книги "Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна"

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Считалось, что ни в коем случае нельзя допустить того, чтобы еда закончилась. Проверяющие тогда останутся голодными и злыми. А этого допускать никак нельзя. К тому моменту, когда дорогие гости уже наедятся до отвала и будут наотрез отказываться продолжать трапезу, – на столе должно быть столько же еды, сколько её было в самом начале банкета.

Впрочем, ревизоров во время таких банкетов не только кормили, но и поили. Притом нещадно. К концу торжества проверяющие нередко валились под стол в самом прямом смысле этого выражения.

Когда ревизоры были уже совсем пьяны, – учителя давали им подписать необходимые документы. Те, понятное дело, не роптали. Подписывали совсем не глядя.

Когда документы были подписаны, а проверяющие не могли больше есть, ни пить, – с ними начинали прощаться.

Еду, которую ревизоры слопать на месте не успели, – им заворачивали с собой.

Еды же этой, надо признать, оставалось подчас просто невероятно много. Ситуация, когда из сорока заготовленных мешков с едой осталось двадцать, – это для нас была норма.

Когда банкет заканчивался, – проверяющие шатающейся покидали школу.

Выходили они тем же самым путём, что заходили.

Чрезмерно захмелевших ревизоров учителя держали под руки. Кстати, наши учителя во время подобных банкетов сами никогда не пили и никогда не ели. Они там выполняли роль прислуги.

Разумеется, к тому моменту, когда проверяющие покидали школу, никакой торжественной линейки внизу уже не было. Нас вообще обычно отпускали сразу же после того, как проверяющих заводили в актовый зал. Лишь иногда случалось такое, что учителя просили некоторых из нас задержаться для того, чтобы помочь потом донести подарки до чиновных автомобилей.

Я помню, как сам пару раз так оставался. На часах было уже десять вечера, когда проверяющие закончили пировать. Пока вежливые и всё понимающие учительницы вели, поддерживая за руки, готовых в любой момент рухнуть на лестницу пьяных мужиков в строгих костюмах, – мы, обычные шкеты, плелись вместе с учителями-мужчинами позади всей этой процессии, неся в своих руках огромные сумки, набитые драгоценными подарками, и не меньших размеров баулы с завёрнутой туда едой. Всё это добро мы спускали вниз, относили к машинам, а затем набивали в багажники (а если туда не всё влезало, то и в салоны) чиновных «Геленвагенов».

Проверяющие садились в свои машины, говорили, как им тут всё понравилось и обещали когда-нибудь вернуться. Личные водители хозяев жизни заводили моторы доверенных им транспортных средств, – и весь кортеж роскошных автомобилей неспешно удалялся от нас прочь.

Вот так у нас встречали проверяющих!

И знаете: никаких проблем с вышестоящими инстанциями у нашей школы никогда не было. Ну, во всяком случае до того момента, пока на меня не завели уголовное дело.

Впрочем, и тогда проблемы у школы тогда возникли с кем угодно, но только не с министерством образования.

Возможно, кому-то из читателей это всё не понравится. Дескать, коррупция это всё. Коррупция и очковтирательство. А коррупция – это плохо. И очковтирательство – тоже.

Да, скажу я вам, – это именно что коррупция! Именно что очковтирательство!

Но это всё на мой взгляд совсем не плохо.

Напротив, это очень даже хорошо!

Ведь без этой самой коррупции, без этого самого очковтирательства, без этих торжественных линеек, подарков, банкетов и прочей мишуры – наша школа не смогла бы сохранить себя. Бюрократы бы её сожрали. Без этих подношений никто бы не позволил нам превратить уроки истории в сеансы разнузданной фашистской пропаганды, завалить школьную библиотеку экстремистской литературой (Сергей Александрович гордился тем, что в этой самой библиотеке имелись едва ли не все материалы из злополучного списка), говорить об особенностях анального секса на уроках русского языка, раскуривать косяки прямо на глазах у преподавателей и заниматься сексом в школьном сортире. Никакое начальство не потерпело бы наших школьных порядков. Если бы только это начальство не было сильно пьяным. А оно, благость, именно таким и было.

Ненависти к проверяющим у нас не было. Мы просто смеялись над ними. Смеялись над их тупостью, жадностью, над их обжорством и пьянством.

Я пару раз троллил этих кадавров.

Один раз когда к нам приехали ревизоры, а мне выпало стоять в передней (то есть короткой) шеренге, – я поприветствовал дорогих гостей римским салютом. Самый главный из проверяющих сделал тогда вид, что не заметил, но вот школьному начальству за это вылетело. А от школьного начальства в свою очередь влетело мне.

В другой раз я шёл по лестнице вверх. Почти дошёл уже до пятого этажа. Тут с этого самого пятого этажа выходят проверяющие после банкета. Одна пьяная мужеподобная женщина лет пятидесяти, шедшая впереди своих коллег, грубо оттолкнула меня в сторону, обругав при этом по матери. Отойди, дескать, щенок поганый! Дай пройти важным людям! Я тогда, естественно, за словом в карман не полез и сказал этой хабалке, что ежели она передо мной не извинится, то ей конец. Без мата, конечно, сказал, но довольно жёстко. Что там было дальше, – я сейчас описывать не буду. Если кратко, то вышел жуткий скандал.

Впрочем, случались у нас и воистину мерзкие истории, связанные с ревизорской братией.

Так, в мае восемнадцатого года приключилось такое, что пьяный проверяющий забрался в девичью раздевалку. Там он жестоко избил, а потом изнасиловал ни в чем не повинную ученицу одиннадцатого класса. Она потом покончила с собой.

Проверяющего тогда даже не уволили. Да что там! Даже выговора ему не сделали! Что уж там говорить об уголовном преследовании!..

Произошло это всё, правда, не у нас. Дело было в одной из пойминскихшкол. Но школа эта, понятное дело, тоже была частью «Протона». Нас это тогда возмутило до крайности.

Так, с этим мы покончили. Во всяком случае пока что.

Поговорим теперь, наверное, о всякой жути.

Начну я, пожалуй, с рассказа о нашем районном маньяке.

К нашей школе он имеет отношение весьма посредственное, но отношение всё-таки имеет. Тем более, что он мой большой и давний друг.

Начну я, пожалуй, издалека. Ну, на самом деле не так уж чтоб совсем издалека, но всё же.

В нашем районе вечно кто-то пропадает. Дети пропадают, подростки, взрослые, старики... И причин на это дело много. У нас ведь тут в районе кто только не водится! У нас, как я уже говорил, на районе всевозможные трушники водятся, оффники там всякие, а ещё различные сектанты, нацики и анархисты. Ну, и Тоня Боженко, разумеется. Последняя, правда, сейчас уже обитает за пределами России, до нашего района и по-прежнему легко достаёт. Руками своих подчинённых, разумеется.

Впрочем, сейчас я назвал только самых очевидных виновников таинственных исчезновений ни в чем вроде бы не повинных людей.

На самом-то деле видовое разнообразие водившейся в нашем районе социальной нечисти было куда большим и отнюдь не ограничивалось названными выше шестью группами, представители которых, впрочем, встречались у нас на районе наиболее часто.

Эх, возможно, я когда-нибудь потом решусь взяться за описание всего этого уникального животного мира...

Сейчас же вернемся к делу. Познакомился я с этим маньяком весьма необычным образом. Как сейчас помню, – ночь была. И притом темная такая, непроглядная. На улице тогда как в бочке темно было. Словом, ужас и без того полнейший. Ну так вот. Мы с мамой взяли себе коктейль Молотова и...

Да, надо сперва рассказать, откуда у нас дома отыскался коктейль Молотова.

Так вот. Как вы уже знаете, мы с дедушкой в те времена любили поэкспериментировать. Поэтому, собственно, вся дедушкина квартира и была превращена в довольно-таки большую лабораторию.

Вот опять хотел написать вместо лаборатории – нарколабораторию!

А тем не менее делали-то мы у себя дома далеко не только наркотики. Их, разумеется, тоже, и я об их производстве вам уже рассказывал, но вообще мы одной только дурью не ограничивались. Ещё мы делали бомбы. Ну, и не только бомбы. Там всякое добро было: порох, динамит, напалм... Ну, и коктейли Молотова мы тоже изготавливали. Короче, всякие такие взрывающиеся и горящие штучки мы с дедушкой в его квартире постоянно делали.

И это было прекрасно!

И да, мы, разумеется, не ограничивались одними только уже готовыми рецептами. Мы постоянно экспериментировали с химикалиями, пытаясь создать нечто более мощное, нежели то, что было создано до нас.

Подробно об этих опытах я вам ещё расскажу. Когда-нибудь потом.

Ну так вот, крадемся мы, значит, с матушкой вместе вдоль бетонного забора. В руках у меня бутылка из-под «Ессентуков 17» зажата. Отец мой вечно «Ессентуки 17» пил. У нас потому стеклянных бутылей от этой воды в доме завались было. Ну, сейчас-то в бутыль, понятное дело, не водичка минеральная была залита, а смесь зажигательная. Фитиль, кстати, был снаружи прикреплён, как и полагается по науке делать.

Вот пошли мы к назначенному месту, зажигалку я достал, фитиль воспламенил. Готов был уже запустить самопальных снаряд в бетонный забор, весь исписанный граффити давно почившей к тому времени в бозе НБП.

Тут откуда ни возьмись появляется из-за угла высокий грузный мужчина в черных брюках и распахнутой светло-бежевой куртке. Одет он был так, словно его к нам из советских времён забросило. Посмотришь на него, – ей-богу, народный дружинник из шестидесятых! За стилягами охотиться приехал!

– Вы кто?! – орёт мужик, расставляя в стороны ноги, чтобы казаться ещё больше. – Садик поджечь хотели?!

– А вы кто?! – орём мы с матерью. – Документы покажите!

– Я Большой! – важно изрекает мужик.

– Кто?! – кричим мы.

– Да я, – кричит мужик, подходя к нам всё ближе, – Бо-о-ольшо-о-ой!

В этот момент я выхватил с маминых рук бутылку и запустил ей что было силы в лицо Большому. Тот заревел, согнулся, начал орать на нас благим матом, а мы в это время убежали.

Как я потом выяснил, фамилия у этого человека и впрямь была Большой. Кстати, он приходился дальним родственником матери Глеба. Когда она только переехала в Москву, то у этого самого Большого сперва и поселилась. Потом, после того, как он попытался её изнасиловать, – она съехала от него куда подальше.

Работал этот человек охранником в том самом жутком детском садике, что находился прямо за дедушкиным домом. Не знаю даже, как его там черти не съели. Хотя...

Впрочем, наша первая встреча не омрачила дальнейших отношений. Не могу сказать, что я подружился с Большим, но отношения у нас сложились ровные. Дело всё было в том, что я тогда частенько убегал из дома по ночам, отправляясь на всякие сатанинские сборища, проходившие в том числе и в помещениях жуткого детского садика. Там я, собственно, и познакомился как следует с Большим.

Человек это был психически не совсем уравновешенный, сильно пьющий, а ко всему прочему ещё и маньяк. Во дворе детского сада он закопал с десяток трупов. Даже могилы их нам показывал.

Закапывал он их, кстати, не очень-то глубоко, а потому запах гниющих трупов легко пробивался сквозь землю и ощущался на тех местах весьма отчётливо. И если зимой ещё было нормально, то летом...

Вот, помню, шел я как-то мимо того садика. От дедушки домой шел. Жаркий вечер стоял, душный. Ветра нет никакого, воздух влажный, дышать тяжело. Вот прохожу мимо садика и чувствую этот странный, какой-то приторно-сладкий запах мертвечины. Будто густое облако этого запаха повисло над детским садом. Аж вырвать тогда захотелось, – так противно стало.

Окрестные обыватели тоже, конечно, замечали этот запах. Но они-то не знали об источнике его происхождения. Я вот я знал.

Большой, кстати, впоследствии умер от цирроза печени. В декабре шестнадцатого это случилось.

Да... Знаете, я даже не знаю, стоит ли мне гордиться знакомством с этим человеком? С одной стороны, конечно, – это так здорово, иметь знакомого маньяка! Сами подумайте: у какого количества людей были знакомые маньяки? С другой стороны, человек это был не очень-то приятный...

Эх, сейчас у меня уже почти нет времени, а то бы я вам рассказал поподробнее и о сатанинских сборищах, и о Большом, и о наших с ним шизофренических разговорах. Интересные это были разговоры...

Жаль, времени у меня почти не осталось.

Впрочем, обо всем том, о чем я на успел рассказать как следует сейчас, – я ещё поведаю вам в следующих своих книгах.

Так, с маньяком пока закончили.

Что касается политики.

Рассказывать тут можно очень долго. Отдельную книгу, пожалуй, про это писать надо. Здесь всё равно всего не изложишь. Времени же у меня остаётся совсем чуть-чуть, а потому буду краток. Потом когда-нибудь напишу обо всём этом подробнее.

Итак, школьная жизнь в «Протоне» была до невозможности политизирована. Просто до невозможности! Любой твой жест (даже то, как ты, прошу прощения, естественную нужду отправляешь) трактовался политически. И это не преувеличение. Это у нас была норма жизни.

Наша 737-я школа была просто переполнена всевозможными политическими тусовками и сектами. Можно было бы даже сказать, что едва ли не все идеологическое разнообразие планеты было представлено в нашем здании.

Тут, впрочем, надо сказать одну очень важную вещь: да, конечно, водились у нас тут личности всякие, встречались и монархисты, и социал-демократы, и монархо-социал-демократы (да, бывало и такое; я, кстати, одно время к их числу принадлежал), но основной тон происходящему задавали представители двух самых многочисленных у нас политических направлений, – то есть фашисты и анархисты.

Да, если говорить о нашей школе в отношении политическом, то она именно что была анархо-фашистской. Сторожилы мне говорили, что когда-то в девяностые анархистов здесь было больше, чем фашиков, но к тому времени, когда я перевёлся сюда в шестой класс, – перевес уже явно был на стороне чернорубашечников.

Эх, как же жалко, что я сейчас уже не успею поведать вам обо всех тех тончайших политических отношениях, которые складывались в те времена у нас в школе.

Не успею я также рассказать и про свой ранний политический опыт. Про то, как создал «Армию объединенных социалистических профсоюзов». Про то, как писал всякие погромные, совсем в духе «Лимонки» статьи в «Журнал патриотического школьника». Про то, как вместе с товарищами боролся против точечной застройки. Мы тогда, помню, поджигали (да и вообще всячески поганили) строительную технику, подбрасывали бомбы в офисы строительных компаний, совершили даже налёт на полицейский участок. Не успею я вам рассказать про то, как сделался потом фашистом и начал ходить на занятия в эсэсовской форме, как участвовал в чудовищном, хотя и напрочь замолчанным нашими СМИ погроме, как вступил в «Арийский террор», как собирал вместе с дедом взрывные устройства в домашних условиях, как посреди ночи бегал с канистрой бензина вокруг машины главы управы нашего района, поливая её содержимым этой самой канистры, пугливо озираясь по сторонам и приговаривая: «У-у-ух, вра-а-ажи-и-ина-а-а! У-у-ух, Сталина на тебя нет!».

Не рассказать мне теперь и про то, как я чуть было этого самого главу управы не взорвал. Про то, как в страхе ждал ареста после того, как «Арийский террор» разгромили. Про то, как помогал я потом своим бывшим товарищам. Про то, как ходил с друзьями на Болотную для того, чтобы бить там смертным боем всяких там навальноидов. Как устраивал с теми же товарищами всякие политические шоу и акции прямого действия. Как обратился в марксизм, как вляпался на этой (и не только на этой) почве в целый ряд скандалов на идеологических скандалов. Как перезнакомился с огромным количеством интересных людей, оказавших мне потом большую помощь в террористической деятельности.

Про то, наконец, как создал организацию с диковинным названием «Революционные школьники города Москвы» и как угодил за это под суд.

И уж тем более не успею я вам рассказать про то, как поддерживал Путина и одно время даже возглавлял наш местный финал «Молодой гвардии Единой России».

Впрочем, обо всём этом мы ещё когда-нибудь поговорим. Но потом. Не сейчас уже точно.

Попробуйте-ка лучше просто понять, как я себя чувствовал, когда только пришёл в 737-ю школу.

Я ведь туда пришёл не откуда-нибудь, а из благочинной, благопристойной, благополучной и в политическом отношении совершенно стерильной школы 711. Это ведь была типичнейшая школа для хороших деточек, детей чиновников не слишком высокого ранга и бизнесменов средней руки. Там гордились своими медалистами!

И вот из этого душного, убогого, морально и умственно ограниченного благопристойно-мещанского болота – я вдруг ни с того ни с сего попал на альпийские луга. То есть оказался в 737-й школе.

И всё мне вокруг казалось таким необычным, таким заманчивым, – что всё первое полугодие, проведённое там, я просто пил, пил, безостановочно пил окружающую меня атмосферу. Я пил, упивался и не мог напиться. Всё мне было мало.

И я был пьян.

Но пьян я был не от вина, а от того удивительного духа, который окружал меня со всех сторон.

Он был повсюду. Именно его-то я и пил.

Знаете, 737-я школа в те времена походила на что угодно, но только не на среднестатистическую российскую школу. Больше всего она мне напоминала бункер НБП в лучшие его годы.

Впрочем, если уж по правде говорить, то весь «Протон» был таким.

Знаете, тут я могу рассказать вам одну историю.

В «Протон», как известно, входит много школ. В том числе две пойминских. После того, как эти две школы к нам присоединили, – в одной из них сделали началку, а в другой разместили среднюю и старшую школы.

Вот в той самой школе, где теперь учатся с пятого по одиннадцатый класс, – на двери одного из туалетов уже много лет красуется надпись: «Геннадий Бурбулис».

И сколько дирекция ни пыталась с этим бороться, – всё без толку. Уж и надпись сколько раз стирали, и дверь сколько раз менять пробовали, – а всё равно заветные слова школота всякий раз восстанавливает.

«А при чем здесь бункер НБП?» – спросите вы. А при том! В лимоновкой бункере ведь на двери туалета красовалась точно такая же надпись!

Люблю я всё-таки «Протон»!..

Там было так здорово!

Вот, помню, приключился тогда со мной один случай. В декабре тринадцатого это было.

Пришёл я в школу минут за сорок до начала занятий. На часах где-то 7:50. За окном темнота кромешная. На этажах тоже только дежурный свет горит. Вот поднимаюсь я к себе на четвёртый этаж. На весь этаж две лампочки горят: одна с одного конца коридора, другая – с другого.

И вот иду я по тёмному коридору и вижу, что стоят здесь кругом, прислонившись спинами к гладким, выкрашенным в синий цвет стенам молодые люди. Стоят, курят себя кто «Беломор», кто косяк с марьиванной. Ну, точнее как: кто-то курит, а кто-то и нет. И читают. У кого в руках «Mein Kampf», у кого «Государственность и анархия», у кого и вовсе «Сатанинская Библия». Ярко вспыхивают и тут же гаснут в темноте кончики сигарет. С довольным сопением растекаются в полутьме клубы ароматного дыма. Поблескивают в свете едва мерцающих на краях коридора люминесцентных ламп начищенные до блеска хромовые сапоги и берцы на ногах товарищей. Мерно шелестят аккуратно переворачиваемые страницы драгоценных фолиантов.

И вот иду я так по коридору к своему кабинету и понимаю: мне есть чем гордиться. Я ведь учусь в такой школе!

Да, школа у меня и впрямь была крутой. Едва ли не каждый второй у нас был экстремист.

У нас были настоящие нацики, без содрогания лишавшие жизни унтерменшей. У нас были настоящие анархисты, взрывавшие сберкассы и поджигавшие машины всяких богатых упырей. Настоящие патриоты, ходившие на Болотную для того, чтобы зверски избивать там хомячков Навального, а с весны четырнадцатого массово повалившие на Донбасс защищать Русский мир.

А ещё у нас были настоящие коммунисты, настоящие (ну, почти) ку-клукс-клановцы и самые что ни на есть настоящие религиозные фанатики. Притом и мусульманские, и православные, и католические, и протестантские, и даже буддийские.

И все эти благородные, смелые, самоотверженные люди окружали меня постоянно. Изо дня в день. Вся окружающая действительность только и занималась тем, что искушала меня. Искушала политикой.

И я не мог не искуситься.

И я искусился.

На этом, пожалуй, разговор про политику и закончим. Договорим когда-нибудь потом. В следующем томе моих воспоминаний, наверное.

Думаю, теперь стоит рассказать про некоторых наших товарищей, которые вполне заслуживают быть полноценными героями данной книги, но которых я до этого из виду почему-то упустил.

А начнём мы, наверное, с Жени.

До сих пор помню, как мы с ним познакомились. Случилось это в мае 2014-го.

Середина мая стояла. Погодка тогда, помню, была отличная. Было уже тепло и солнечно, но ещё не так томительно жарко, как бывает иногда в Москве летом. Огромным желтым пятном светило в сапфировом небе яркое солнце, лучи которого прогревали уже начавшую прорастать травой, но всё ещё холодную землю. Да, небо тогда, помню, имело прямо-таки насыщенный-насыщенный синий цвет. По своему оттенку оно напоминало волны Средиземного моря в ясную летнюю погоду. Нечасто, скажу я вам, бывает в Москве такое небо. Высокое, прозрачное, какое-то внеземное, космическое.

В тот день, как я уже говорил, было достаточно тепло. Только периодически дувший то с одной, то с другой стороны прохладный ветерок мешал как следует насладиться теплом. Приближалось лето...

И при этом всё ещё отчетливо помнились последние (пусть и убогие, но всё же) растаявшие в конце апреля, за полмесяца до того, – зимние сугробы.

В тот день я отправился в бассейн.

Да, к тому времени я всё ещё ходил туда.

Вот там-то я и встретил Женю.

Боже, до чего красивый мальчик был!

Впрочем, он и сейчас ещё живой. И даже по-прежнему такой же красивый. Ну, почти.

Женя был младше меня на два года (на момент нашего знакомства ему было одиннадцать лет), но ростом меня превосходил. Да и весом тоже. Рост у него был 165 сантиметров, а вес 62 килограмма. Да, лишнего жирка у этого шкета имелось предостаточно...

Женя был весьма миловидным мальчиком с абсолютно круглым детским личиком и пухлыми, но всё же не слишком заметными со спины щеками. Нос у него был непропорционально мал относительно других черт его лица и был высоко вздёрнут, как у карикатурной капризной принцессы из какого-нибудь советского мультфильма. Глаза его были всегда чуть прищурены, вид имели вечно смеющийся, а цвет – карий. Его светло-русые гладко уложенные волосы были коротки. Подбородок его был скошенным и совершенно не волевым.

Что касается его фигуры, то здесь я могу сказать наверняка: Женя просто напрочь зарос жирком.

У него были изнеженные, совершенно лишенные мышц руки, обвисший живот, который он тщетно пытался втягивать, жирные бока, целлюлютные ляхи и огромных, почти денисовских размеров задница. Помимо этого, скажу я вам, он очень мило сутулился. Нет, правда мило.

Одет Женя был в не слишком длинные цветастые парусиновые шорты, с трудом застёгивавшиеся на его талии, и желтую футболку с похабной надписью. На ногах его красовались кроксы.

Сам он мне говорил, что когда-то давно занимался плаванием, но потом забросил.

Возможно. В тот момент меня это, как вы понимаете, ничуть не волновало. Какая разница, что там было до того. Потолстел ли этот красавчик недавно или же был таким всегда, – для меня не имело тогда ни малейшего значения. Главное, что сейчас он толстый и красивый. Этого мне хватало.

Егор Рысаков, с которым я поначалу общался очень тесно, – к тому времени на тренировках уже почти не появлялся. Мне не хватало общения. Вот тогда-то я решил, что неплохо было бы сделать из Жени ещё одного Егора.

Этим моим мечтам не суждено было сбыться. И вот почему.

Женя оказался лютым зожником.

Собственно, ещё в тот самый день, когда мы с ним познакомились, – этот товарищ мне так и сказал, что он, дескать, сейчас в плохой форме, что его это бесит, что своего ожирения он стесняется и что больше всего на свете ему хочется похудеть, сделаться стройным и спортивным мальчиком с кубиками пресса на животе.

Я, разумеется, не придал этому значения.

Оно и понятно: к тому времени я уже был не то чтобы прям совсем тёртый калач, но с людьми определенный опыт общения имел.

Боже, сколько раз за все годы, проведённые сначала в 737-й, а затем в 1497-й школах, я слышал от разных людей нечто подобное! Да не сосчитать! Уж чего-чего, а подобного нытья за свою жизнь я наслушался вдоволь! Бессчетное число раз мне доводилось наблюдать по сути одну и ту же сцену: стоим мы вдвоём с каким-нибудь шкетом в пустом и грязном школьном сортире (ну, или в раздевалке, или в коридоре, или ещё где-нибудь в таком месте), и этот самый шкет мне жалуется, что он, дескать, совсем себя запустил, обленился и заплыл жирком, не занимается спортом и вообще не думает о своём здоровье, и что так дальше продолжаться не может, что он всё обязательно исправит, что он вот прям с понедельника (ну, или со следующей четверти, или с нового года, или с нового учебного года) начнёт новую жизнь, бросит курить и пьянствовать, перестанет жрать в три горла и сутками сидеть за компом, займётся спортом и всё в этом духе. Многие прямо-таки клялись мне, что они во что бы то ни стало исправятся.

Боже, сколько же я таких принесённых в сортире клятв выслушал!

Да, выслушал я их явно немало. И поэтому знал, какова цена такого рода обещаниям. Я ведь к тому времени уже по своему опыту знал, что все те, кто божился и клялся, что исправится, перестанет жрать чипсы и станет хорошим мальчиком, – даже не попробовали выполнить хотя бы часть своих обещаний. Вот я тогда и понадеялся на то, что желание похудеть и стать атлетом у Жени не выльется ни в какие реальные действия, а со временем и вовсе заглохнет, как заглохло оно постепенно у всех тех моих давних знакомцев.

Но я ошибся.

Женя был человеком другой культуры. Он приехал с Донбасса. За это ему, кстати, мигом дали кличку Сепар.

Да, это как раз был май четырнадцатого. У нас в районе тогда стали появляться первые беженцы из тех краев. И одним из этих беженцев был Женя.

Едва он приехал в Москву, как тут же взялся за свою физическую форму. Собственно, когда я с ним познакомился в раздевалке бассейна, – он находился в Москве только два дня.

Да, Женя был человеком решительным. Сразу по приезду в Москву он записался на плавание, бокс, карате и невесть на что ещё. И не просто ведь записался, но реально стал ходить на занятия! Практически всё своё свободное время он тогда проводил на тренировках. И это, конечно, не могло не сказаться на нём.

Когда я с ним только познакомился, – это был толстый и совершенно неспортивный мальчишка. Видно было, что до того он едва ли когда-нибудь утруждал себя хоть сколько-нибудь существенной физической нагрузкой. Но за последующий год он переменился...

Да, всего за один год Женя сбросил двадцать кило живого веса и стал весить всего-навсего 42 килограмма. У него, как он и мечтал, появился рельефный пресс и мощные бицепсы. Пятая точка уменьшилась раза эдак в два-три. Только щёки его миновала чаша сия. Эти последние так и остались у него пухлыми, как и в день нашего знакомства.

Совратить Женю в гомосексуальные связи оказалось делом нетрудным. Сперва он, правда, смотрел на подобные вещи без энтузиазма. Собственно, как и все донецкие, коих в нашей школе тогда появилось множество.

Оно и понятно: приехали люди из совсем другой страны, где и нравы другие, всё им тут кажется непонятным и пугающим.

Это у них довольно быстро прошло. Все донецкие к нашей школе довольно быстро адаптировались.

Женя приехал в мае четырнадцатого, а уже в октябре того же года мы с ним впервые занялись этим самым делом в школьном туалете на четвёртом этаже. Так что тут никаких проблем не было.

Впрочем, интимное общение с Женей в конечном итоге не особо сложилось. И связано это было в первую очередь с той фанатичной любовью к спорту, которую этот шкет вечно демонстрировал по поводу и без. Вот представьте себе сцену.

Перемена. Грязный школьный сортир. Мы с Женей занимаемся плотской любовью. Занимаемся мы, значит, занимаемся... А Женя меня при этом на весь туалет материт да так, что ещё и в коридоре слышно: «Блядь, ну ты жирный, блядь! Да как с тобой вообще ебаться можно, блядь?!».

Вот так у нас всё всегда и проходило.

Его претензии к моей фигуре были, надо сказать, совершенно обоснованными. Это было как раз то время, когда я решил начать следовать за модными стандартами нашей школы и начал специально толстеть. Как Гомер Симпсон, в одной из серий известного мультфильма делавший то же самое для того, чтобы получить инвалидность. Меня, правда, в отличие от известного персонажа не инвалидность интересовала. Вместо неё мне нужна была красота.

Да, конечно, речь шла о красоте, несколько отличающейся от общепринятых канонов нашего буржуазного общества, но всё же. Я тогда очень хотел понравиться как можно большему числу наших мальчиков и девочек. Собственно, я и так очень многим нравился, но мне хотелось нравиться ещё большему количеству хороших людей.

Впрочем, о своих тогдашних экспериментах относительно собственного тела я вам ещё расскажу дальше. Если успею, разумеется.

Пока же ограничусь констатацией того факта, что моё желание растолстеть у Жени никакого понимания не вызывало. И это ещё мягко говоря.

Вот, помню, приключился со мной такой случай. Случилось это в апреле пятнадцатого года.

На часах было где-то восемь часов вечера. Родителей дома не было. Они тогда в очередной раз в монастырь поехали. Молиться о том, чтоб меня Соня Барнаш не убила. Если что, – это не преувеличение сейчас. Матушка тогда реально за мою жизнь опасалась. И, скажу я вам, вполне обоснованно.

Так вот, на часах восемь вечера, родителей дома нет. За окном в это время завывает ледяной ветер. Быстро берут по темному небу густые чёрные как смоль облака, между которых изредка проскальзывает не желтая, но белая как огромная моль Луна, уныло взирающая со своей орбиты на покрытые грязным таящим снегом железнодорожные перегоны и лепящиеся возле них невысокие домики, уже ощутившие на себе ядовитое дыхание времени. Быстрым шагом идут по темным улицам немногочисленные прохожие. Летят по тротуарам подгоняемые силой ветра конфетные фантики. Лишь изредка осветит улицу свет фар проезжающего автомобиля, – а после все здесь снова погрузится в темноту. И не только темноту, но и тишину, нарушаемую лишь глухими завываниями ветра, мерным стуком капель грязной талой воды, стекающей с крыши по проржавелым трубам, да ещё отдаленным пока стуком колёс идущего к станции товарняка.

Так было в тот вечер за окном.

Дома же у меня всё было иначе. Посреди большой и светлой гостиной, освещённой приятным тёплым светом желтоватых ламп, стоял очень мягкий зелёный диван. Прямо перед диваном стоял журнальный столик, заваленный всякой разной и при этом очень вкусной едой. Я преспокойно лежал себе на означенном выше диване, уминал шоколадки одну за другой и почитывал Валлерстайна со своего планшетника.