Текст книги "Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна"

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Но вскоре она была нарушена топотом. Он слышался отовсюду.

Кабаны обходили дом.

Вдруг снова наступила тишина.

В этот раз она продержалась от силы секунд тридцать и была неожиданно прервана целой очередью мощных ударов в дверь, сопровождаемых злобным, почти надрывным визгом.

Потом снова настала тишина. Лишь тихое сопение прорывалось сквозь щели с улицы.

Перепуганные до полусмерти рабы решили, что другого шанса может не быть.

С огромным трудом они подтащили к двери тяжеленные нары и забаррикадировали ими проход. Лишь после этого можно было вздохнуть с облегчением.

Кабаны ещё несколько часов штурмовали дверь, но засевших внутри товарищей это уже ничуть не беспокоило. Они превосходно поужинали, а затем легли спать с туго набитыми животами.

Утром один из пойминских выглянул в окошко.

Кабаны всё ещё были там.

Теперь они уже не бросались на дверь, а просто паслись возле бытовки.

Устав от штурма, дикие свиньи перешли к осаде.

Продолжалась она сравнительно недолго, – всего двое суток.

Утром семнадцатого числа кабаны все разом снялись с места и ушли восвояси.

И как только дикие свиньи скрылись из виду, – вахтовики решили, что и им пора.

Они взяли с собой четыре плитки молочного шоколада, два пакета чипсов, бутылку рома и фонарик, нацепили на ноги лыжи и отправились в путь. Ещё до темноты они были в усадьбе.

Естественно, когда Тоня узнала, что наши остолопы кабанов прикормили, – она была просто в бешенстве.

Устроившие этот балаган шестиклассники потом три месяца батрачили на папиросной фабрике.

Кстати, один из них, – ну, тот самый, что переспал с Тоней, – очень гордился тем, что за проведённый в лесу с кабанами месяц набрал пять килограммов лишнего жира.

Он тогда и впрямь выглядел сногсшибательно.

Да и вообще внешность у него была колоритная.

Мальчик он был невысокий и довольно-таки коренастый, хотя и не толстый. У него были тёмно-русые, почти чёрные волосы, прямой нос и изумрудно-зелёные глаза. А ещё очень привлекательные широкие скулы, которые со временем разрослись в щёки.

Он всегда носил узкие кожаные топ-сайдеры, тёмно-синие джинсы и цветастые рубашки поло, туго обтягивавшие его круглое как мяч пузико.

В холодное время года он ещё накидывал себе на плечи чёрную кожанку, которую никогда не застёгивал.

Жир у него откладывался преимущественно на животе. Это было очень ему к лицу.

Сами вообразите, каково это, – иметь реальный пивной живот в двенадцать лет?

А ведь живот у него был именно пивным!

Или, точнее, коньячным.

Впрочем, радость его была недолгой: за три месяца работы на фабрике он сбросил девять килограммов.

Летом, однако, с лихвой наверстал упущенное.

Ах, это был настоящий школьник!

А мы сейчас вернёмся к нашему любимому Глебику.

Итак, он был произведён в пятую категорию и стал тониным псарём.

Первое ему очень понравилось. Первое он очень котировал.

Естественно, ведь рабу пятой категории положены всякие там льготы и привилегии.

Во-первых, выспаться по-нормальному дают. Иногда даже до восьми в выходные поспать удаётся.

Во-вторых, паёк усиленный.

Тут никаких тебе бомжпакетов, – всё на уровне: каждый день курицу гриль выдают и два чебурека.

В-третьих, пятая категория – это уже какое-никакое, а начальство. Тут уже подчинённые появляются, на которых орать можно. Тут тебе и кланяться начинают некоторые, заискивать там, по имени-отчеству величать.

Словом, отличная почва для развития синдрома вахтёра.

Итак, первое Глебу нравилось очень и очень сильно. И оно бы, несомненно, нравилось ему ещё больше, если бы впечатление от первого не портило второе.

Да, это самое второе не нравилось Глебу категорически.

Грэхэм, скажу я вам, просто ненавидел собак.

И, разумеется, он понятия не имел о том, как за ними ухаживать.

Но это, понятное дело, никого не заботило, кроме самого Глеба.

Впрочем, последнее утверждение тоже спорно.

Грэхэма, сколько я его помню, вообще не заботило его собственное невежество, которое подчас ужасало даже школьных психологов.

А уж их-то по этой части удивить трудно, – скажу я вам. Эти тётки сами кого хочешь сразят своей чудовищной тупостью. Наповал сразят!

Да, о собаках Грэхэм не знал ничего. И, что самое главное, – знать ничего не хотел. У этого человека вообще не было никакой жажды знаний.

Вот знаете: бывает так, что вспомнишь в разговоре с человеком какой-то интересный факт, – и собеседник удивляется, начинает об этом расспрашивать и так далее.

Так вот, с Глебом ничего подобного никогда не случалось.

Когда я с ним говорил, меня не покидало ощущение, что я говорю со слабоумным или накачанным нейролептиками человекам.

Или с зомби.

Да, Глеб именно что производил впечатление зомбака.

Думаю, если бы я рассказал ему о том, как меня похитили инопланетяне, – он бы и глазом не повёл.

Глеб ничему не удивлялся. Совершенно ничему. Вообще.

Что интересно, его не интересовали даже такие земные вроде бы вещи, как секс или компьютерные игры.

Это всё ему было до фонаря.

Из всех вещей на земле по-настоящему его интересовала лишь одна. И это была водка.

Как только он слышал само это слово, – его вечно тусклый и неизменно поникший взгляд усталого пьяницы сменялся живым и даже чуть устрашающим блеском бледно-голубых глаз.

Учёбу он ненавидел, равно как и мыслительную работу вообще.

И если до пятого класса включительно Глеб и учился хорошо, – то делал он это исключительно из-под палки. Потому что мама заставляла. Так он, во всяком случае, сам мне говорил.

Мать воспитывала Глеба одна.

Связано это было с тем, что учившийся с ней на одном курсе студент американец, приехавший сюда по обмену, – после окончания своей путёвки благополучно смылся в свою Америку, оставив несчастную русскую девушку ни то на четвёртом, ни то на пятом месяце беременности совсем одну.

Фамилия американца была Грэхэм.

И знаете: всё это было бы не так уж и страшно, если бы не одно «но».

Мама Глеба не была коренной москвичкой. Она была из деревни, приехала покорять столицу.

И да, это было самое начало нулевых, почти девяностые, когда, как говорила Тоня, «тут не было нихера».

Бедняжка была вынуждена учиться и работать. Жила она тогда на съёмной квартире.

Со временем, однако, ей удалось подняться по карьерной лестнице, купить квартиру в ипотеку и автомобиль в кредит.

Короче, жизнь на какое-то время более-менее наладилась.

Глеба мать никогда не баловала. Всё только пилила его да заставляла учиться.

Потом, когда абсолютное нежелание Грэхэма хоть что-то знать стало для неё очевидным, – она это бросила и решила: пусть, мол, гуляет со своими друзьями, а мне дела нет.

Сыном она и раньше интересовалась-то не очень, а после этого совсем на него забила.

Так и вырос Глеб сиротой при живых родителях.

Последних ему заменила Тоня.

С самого детства, с тех времён, когда они вместе ходили в детский сад, – Тоня стала подчинять себе несчастного Кролика.

И он подчинялся. Подчинялся безропотно, бездумно и безответственно. Уже тогда многие говорили, что Глебик – всего-навсего автомат в руках коварной Антонины.

И это была правда.

Да, он действительно был бездушным автоматом в её руках, – роботом, киборгом, гаджетом… Кем угодно, – только не живым человеком.

Его, что удивительно, эта роль полностью устраивала. Ему нравилось подчиняться и чувствовать себя винтиком в механизме или пешкой в шахматной игре.

Когда в пятом классе Глеб окончательно и бесповоротно попал к Антонине в рабство, – мама его это только приветствовала.

Пусть, мол, сынок будет при деле. Всяко лучше, чем по подворотням шляться.

Когда Глеб сказал ей, что бросает школу и переезжает жить на тонину дачу, – она и глазом не моргнула.

За все те одиннадцать месяцев, что Грэхэм провёл на даче, – она не прислала ему никакой весточки. Даже о здоровье не спрашивала. Хотя и знала, как сын болен.

Впрочем, деньги на бухло она Кролику высылала регулярно.

Передавались эти средства через одного знакомого раба, который отвозил их на дачу.

О возил он их, разумеется, не когда хотелось, а когда его посылали туда в командировку. Случалось это примерно раз в две недели.

Когда Глеба назначили тониным псарём, – он был вынужден поселиться в крохотной бытовке возле псарни.

Бытовка была грязная, тёмная, а ещё там страшно воняло псиной.

Жил он там не один. В этой же каморке проживали двое его подчинённых.

Собаками Глеб по факту не занимался. Эту неприятную работу он полностью переложил на плечи выделенных ему рабов. Их он гонял нещадно. Сам же не делал решительно ничего. Полезного то есть.

Тупой Кроль с тех пор целыми днями сидел в бытовке за раскладным туристическим столом, пил ром стаканами и вздыхал о своей нелёгкой жизни.

Продолжалось это недолго.

Тоня быстро раскусила, что к чему, и очень скоро заявила, что Глеб – паразит, и она не потерпит, чтобы он обжирал хозяйство.

На этом основании Глебуську выселили из его домика и отослали обратно в Москву. Московской псарней заведовать.

Тут надо сказать, что у Тони было, собственно, две псарни: одна на даче – для борьбы с кабанами и прочей лесной нечистью, другая в Москве – для охраны секретных складов и прочих объектов стратегической важности.

Вот этой самой московской псарней Тоня его и назначила заведовать. А поскольку отдельного помещения под это хозяйство предусмотрено не было, то…

Да, Глебу пришлось поселить целую стаю собак в своей квартире.

Матушка его к тому времени вышла замуж и переехала жить к супругу. Квартиру (кстати, ипотека за неё была к тому времени погашена) она оставила на попечение сыну.

С тех пор и до самой смерти именно там Глеб и проживал.

До какого состояния он довёл квартиру, – страшно подумать.

В наркопритонах и то чище бывает.

Я-то уж знаю.

Начнём с того, что собак он выгуливал далеко не каждый день.

«Что делать? – разводил он руками. – Лень одолевает!..».

Собакам, разумеется, его лень была по барабану. Они гадили себе прямо в квартире, никого не стесняясь.

Глеб за ними не убирал.

Ну, почти.

Навоз он ещё худо-бедно собирал, а вот с лужами мочи не делал вообще ничего.

«Само высохнет!» – говорил он.

С собаками Грэхэм обращался плохо, и они его, разумеется, за это ненавидели.

Так, они постоянно гадили на его одежду, в беспорядке валявшуюся по всему дому, злобно гавкали на него, когда он жарил на плите предназначенное для них мясо (сам жрал его, гад, а псам обрезки оставлял), а один раз даже чуть было его не загрызли. Он тогда не выгуливал их три дня подряд.

Кстати, должен сказать, что одежду, на которую гадили собаки, – Глеб не стирал. Он, собственно, вообще никогда и ничего не стирал.

«Зачем? – искренне удивлялся он, когда его спрашивали о том, почему он так делает. – всё равно обоссут!».

При таком раскладе, разумеется, ни о какой уборке в квартире не могло быть и речи.

Со временем Глеб и сам перестал мыться. Вообще.

«Зачем ходить в душ? – всё так же искренне (это-то и страшно!) недоумевал он. – всё равно опять вспотею!..».

И да, конечно, Глеб пил.

Хотя нет.

Не пил. Бухал. Бухал как свинья.

Без преувеличений скажу: вся жизнь Глеба превратилась в один бесконечный запой.

Он просыпался обычно в два-три часа дня. Шёл на кухню.

Кухня у него была маленькая и просто вусмерть загаженная.

Там он салился за хлипкий обеденный стол и, сидя на крохотном колченогом табурете, смотрел себе в окно. Из его кухни открывался чудесный вид на Филёвский парк.

И он пил. Пил по-чёрному.

Пил как настоящий… Нет, не школьник. Как настоящий подзаборный пьяница.

Так он обычно и сидел целыми днями у окна, которое не мыли бог знает сколько лет, и бухал.

В кровать (постельное бельё он, разумеется, никогда не менял) Кролик отправлялся где-то в четыре утра.

Так проходили почти все его дни.

Лишь изредка он отлучался по каким-то своим делам: в туалет там сходить или за водкой сбегать.

Иногда он ещё гулял с собаками, но это случалось всё реже и реже. Эту работу он всё больше перекладывал на плечи своего единственного подчинённого, – Рыжика.

Вот это был хороший парень!

Он был на год младше меня. Учился он в 1497-й школе. Там я с ним, собственно, и познакомился.

Это был невысокий и очень красивый мальчик с очень пухлыми, в прямом смысле видными со спины щеками и относительно стройным телом.

Почему его прозвали Рыжиком, – ума не приложу. Волосы у него были антрацитно-чёрными. И причёска как у Гитлера.

Да и вообще он был ну просто до невозможности похож на Гитлера!

Только карикатурного какого-то: низкий, пухлощёкий, без усов.

А так – вылитый Гитлер!

Я серьёзно говорю.

Впрочем, на Гитлера он походил лишь в те минуты, когда бывал весел. Это был очень весёлый, вечно смеющийся Гитлер.

Если же он грустил, то мгновенно делался походим на обезьяну.

Как сейчас помню его круглое как луна и немного бледное личико с опущенными глазами и особенно заметными в такие минуты чуть оттопыренными ушами: ну ни дать ни взять, – чистая мартышка в обезьяннике!

Очень милая и очень грустная мартышка…

Короче, Рыжик был похож на Гитлера и на обезьяну.

И да, у него ещё были огромные карие глаза, совершенно щенячьи: невероятно добрые и всегда чуть заплаканные.

В любое время года он носил модные тогда узкие кроссовки на толстой подошве, чёрные галифе и чёрные рубашки поло. В непогоду одевал ещё чёрную косуху, которую всегда плотно застёгивал.

Не знаю точно, почему, но Рыжик долгое время оставался стройняшем.

Сам он этим очень гордился и говорил, что это всё потому, что у него-де быстрый обмен веществ и вообще он к полноте не склонен. Помню, он хвастался как-то, что может всё лето сидеть у компа и жрать чипсы пачками – и не набрать ни грамма лишнего жира.

Эти его квазигенетические рассуждения я, честно говоря, никогда не воспринимал всерьёз.

Я знавал на своём коротком, но насыщенном событиями веку множество вроде бы не имевших особой склонности к полноте людей, которые тем не менее умудрялись-таки отожрать себе весьма аппетитные формы.

Вот, к примеру, тот же Егор Рысаков.

Худющий был пацан! Как спичка, как он сам говорил. А превратился в настоящего толстяка.

Или Гриша, – моя первая фиди. Тоже был как жердь (мы таких называли жердяями), а стал – ну, не сказать, что жирдяем, но весьма упитанным парнишкой точно.

Или я. Я ведь тоже никогда склонным к полноте не был.

Но разжирел ведь!

Об этом вы, впрочем, ещё прочитаете. А сейчас к делу.

Короче, если худоба Рыжика и была как-то связана с его генетикой, то лишь самую малость.

Намного важнее было то, что бухал и жрал он довольно умеренно (по меркам нашей школы, разумеется) и ещё худо-бедно делал какие-то там физические упражнения.

Поэтому когда этот миляга стал чуть ли не каждый день устраивать у себя на квартире дружеские посиделки с ромом и хересом (херес он просто обожал), жрать по четыре пачки чипсов в день и забивать на физкультуру, – то и у него вырос очень милый, круглый как глобус пивной животик.

Случилось это летом 2018-го.

Поначалу Рыжик переживал из-за этого, пытался своё брюшко как-то скрыть, – втянуть там или под одежду спрятать. Ничего из этого, понятное дело, не получилось. Он тогда, помню, даже спортом каким-нибудь заняться хотел, чтоб живот свой убрать. Потом, конечно, смирился, решил, что и так в принципе сойдёт, а ближе к зиме даже гордиться своим пузом стал.

Так вот, этот самый Рыжик единственным другом стал нашему Братцу Кролику…

Помню, если Глеб встречал на улице компанию ребят из нашей школы, – они все дружно кричали ему вслед, весело хохоча: «Братец кролик – алкоголик!».

Это случалось постоянно: лишний раз уколоть Глеба – это для них было святое!

Так вот, Рыжик, короче, помогал своему начальнику ну просто во всём.

Сначала, конечно, он исполнял лишь служебные обязанности, – собак там выгуливал и так далее, – но потом, по мере того, как Глеб терял свои человеческие качества одно за другим, постепенно превращаясь ни то в животное, ни то в растение, – Рыжик оказался вынужден осваивать новую для него профессию няньки. Ну, или сиделки. Кому как нравится.

Боже, чего только этот красавчик для Глеба ни делал!

Он же и продукты ему таскал, и водку ему брал (на свои деньги, между прочим), и квартиру его драить пробовал.

Это последнее вообще можно считать подвигом, достойным Геракла. У Глеба ведь там воистину были авгиевы конюшни.

После того, как мама Глеба, узнав о том, до чего дошёл её сын в своём нравственном падении, со злости наотрез отказалась платить за квартиру из собственного кошелька, – дескать, пусть этот алкаш сам за всё отдаёт, – погашать счета за коммунальные услуги там стал именно Рыжик.

Да, он реально больше года оплачивал все глебовы счета. И это, надо сказать, давалось ему ой как нелегко.

Ради этого он был вынужден жутко экономить на себе, подрабатывать закладчиком и даже спать с некоторыми не очень красивыми девочками за умеренную плату. Это последнее, правда, случалось всего пару раз.

Тут я должен сделать небольшое отступлением чтобы раскрыть перед вами всю степень той опасности, которой подвергал себя Рыжик, работая закладчиком.

Опасность эта, надо сказать, исходила не столько от полиции, сколько от Тони и её корпорации.

Наш район, как известно, находится в Западном округе Москвы. А полиция Западного округа не то, что бы смотрела на наркоту сквозь пальцы, но…

Ладно, скажем прямо: наши местные полицаи почти в открытую крышевали наркоторговлю.

Ежели у нас на районе ментам удавалось сцапать закладчика, – несчастный просто совал им пять тысяч рублей, и его тут же отпускали.

Закладчики при таких расценках, понятное дело, чувствовали себя превосходно.

Поэтому, собственно, наш район и был таким наркотизированным.

В нашей школе многие употребляли. Не скажу, что все, но многие, очень многие.

А вот в детдоме, что был по соседству, употребляли все. Ну, или почти все. Не исключаю, что и там нашлась бы пара-тройка нонконформистов, вроде меня, какие в это дело не хотели лезть в принципе. Впрочем, это маловероятно. Весьма маловероятно. В нашем детдоме воспитатели сами чуть ли не силой сажали детей на наркоту.

Делали они это для того, чтобы потом шантажировать несчастных: дескать, новую дозу не дадим, если слушаться не будешь. Посредством такого шантажа они склоняли воспитанников к занятиям проституцией и другими нехорошими вещами. Воровать заставляли, к примеру, или теми же наркотиками торговать.

Приобщать воспитанников к наркоте начинали рано. Обычно лет в десять-одиннадцать.

Оно и понятно: чем раньше сформируется зависимость, – тем труднее потом потом будет от неё избавиться.

Впрочем, пичкать первоклашек героином никто не решался. Таких малышей можно и убить ненароком. Тут даже самая малая доза может оказаться смертельной. А если кто-то сдохнет, да ещё и от такого, – у детского дома будут большие проблемы. А они никому не нужны.

Впрочем, наш детский дом – это вообще предмет для отдельного разговора. Там творился сущий ад. Об этом я вам ещё расскажу. Если успею, конечно.

Так вот, о том, что в нашей школе употребляет как минимум каждый второй, а в детском доме и вовсе чуть ли не каждый первый, – полиция, конечно, превосходно знала. Она, если уж на то пошло, знала если не обо всё , то уж точно о многом из того, чтоу нас творилось.

Но была ли она в силах этому противостоять?

Нет! Безусловно нет!

Не могла хотя бы потому, что сама как минимум наполовину состояла из законченных нариков.

Я сам неоднократно видел наших полицейских под мухой или на худой конец под шафе.

Вот, помню, был такой случай.

Иду я от ДК Горбунова в сторону Физкультурного. Вдоль огораживающего стадион забора иду.

Тут вижу, что какой-то мужик в тридцати, наверное, метрах от меня – справляет себе малую нужду прямо на угол дома. Внимания не обращаю, естественно. Я к таким вещам вообще нормально отношусь. Мало ли, – может, дотерпеть не смог? Да и вообще, – чего тут такого?

Честно говоря, не переношу, когда наши интеллигентишки рассуждают себе о «русском быдле, гадящем там же, где и живёт».

Вдруг со стороны Физкультурного во двор заезжает пативэн. Останавливается. Прямо напротив того мужика останавливается.

Дверь пативэна открывается и оттуда вылезает просто до невозможности толстый полицай с как помидор красной рожей и орёт что-то нечленораздельное. Притом натурально так орёт, со смаком! Крик его до ужаса напоминал брачные вопли диких рысей.

Тот мужик, который справлял малую нужду, естественно, дал дёру.

Толстяк было попробовал за ним погнаться, но рухнул прямо лицом в жидкую грязь.

Из машины тогда выскочил его напарник.

Впрочем…

Что я говорю!

Ну какой выскочил?

Скорее уж выполз, если так сказать можно.

Да, выполз. Он едва держался на ногах.

И вот этот едва стоящий на ногах мент подошёл нетвёрдой походкой к другому менту, – который на ногах уже не стоял вовсе, – и попытался его поднять с земли-то. Но не поднял. Вместо этого он сам упал в грязь лицом.

После этого оба блюстителя закона дружно и очень громко захрапели.

Это, однако, было банальное пьянство. То ли дело увидеть полицейского под спайсом…

Да, это было замечательно.

Молодой и просто ну совершенно невменяемый полицай шёл прямо по Большой Филёвской и никого, разумеется, не боялся.

Известно, – пьяному и море по колено, а уж укуренному – и подавно.

Да, этот коп, помню, таращил на всех свои покрасневшие до жуткого состояния глазища и то безумно хохотал, то орал на всю улицу благим матом, споря со своими галлюцинациями, то начинал распускать руки, пытаясь от них же отбиться. Потом он потерял координацию и рухнул на асфальт. Затем обезумевший коп принялся в беспорядке шевелит руками и ногами, будто жук, перевернувшийся по ошибке на спину и теперь пытающийся вернуться в нормальное положение, и при этом истошно кричать. Глаза его были полны даже не страха, а того совершенно инфернального ужаса, от которого у человека может случиться сердечный приступ. Видно, померещилось ему что-то. Что-то жуткое.

Не знаю, чем там кончилось дело, но полицейского этого не уволили после того случая.

Потом я ещё много раз встречал его разодетым в соответствующую форму. Он обычно околачивался возле Багратионовского рынка. Расхаживал там себе с ну просто неимоверно важным видом туда-сюда и палкой помахивал. Получал за это, должно быть, свои пятьдесят тысяч в месяц.

Скажу ещё вот что: когда меня арестовывали, – оперативники не стеснялись прямо на моих глазах втягивать своими испещрёнными красными прожилками носами дорожки белого порошка.

Эх, всё это, похоже, теперь безвозвратно ушло в прошлое: сейчас, после всего этого грязного скандала с этой плаксой Голуновым, – нашу замечательную (без шуток) полицию Западного округа что есть мочи трясут проверками, притом в первую очередь на предмет наркотиков.

После этого, боюсь, доя так любимых всеми нами закладчиков, – всех этих в высшей степени няшных мальчиков и девочек, – настанут тяжёлые времена.

А всё эта сволочь Голунов виноват! Если бы не он, – наши улицы так бы и переполнялись наркотой, как переполнялись они до него.

Ух, вражина!

Прибить его мало!

Кстати, тех патрульных-алкашей тогда ещё и обокрали.

Ушлые школьники спёрли у них табельные пистолеты и вдобавок ещё обнесли машину, которую те на свою беду оставили стоять прямо посреди двора с двумя открытыми дверями.

Сам я этого, конечно, не видел.

Мне про то рассказывал один знакомый. Собственно, это он со своим приятелем и обокрал тогда этих пьянчужек.

В качестве доказательства он показывал мне похищенный тогда пистолет Макарова.

Вернёмся, однако, к делу.

Полиция Рыжика не беспокоила вообще. Его беспокоила Тоня.

И проблема здесь была, конечно, совсем не в том, что он был закладчиком. Против самой этой профессии, так среди школьников почитаемой, – Тоня не имела ровным счётом никаких предубеждений.

Проблема была в том, что работал Рыжик не на Тоню, а на какую-то левую контору, и притом не просто работал (это Тоня ещё смогла бы простить), но и, – что, пожалуй, самое главное здесь, – все заработанные деньги оставлял себе.

И Тоня обо всём этом, понятное дело, ничего не знала.

И это было очень плохо.

Тут я обязан, пожалуй, кое-что пояснить.

В тониной корпорации существовали свои секретные правила, записанные в «Секретном уставе» (эх, напечатать бы полностью этот прелюбопытнейший документ!). Эти правила должны были соблюдаться строжайше. Любое отступление от них каралось жёстко и незамедлительно.

Так вот, согласно этим правилам ни один раб не имел права работать где-либо, кроме как у Тони, без разрешения Тони.

То есть если ты раб и ты хочешь, к примеру, устроиться на автомойку, – то тебе надо известить об этом твоём желании Тоню и получить от неё на это разрешение.

Обычно она разрешала. Особенно если речь шла о каких-то легальных занятиях, вроде той же автомойки.

Но в отношении закладчиков всё было иначе.

Дело в том, что Тоня к тому времени уже который год вела настоящую криминальную войну против других барыг нашего района. Уж очень ей хотелось выжить с рынка всех конкурентов и добиться для себя абсолютной монополии на торговлю наркотиками в нашей трущобе.

В рамках военного времени, понятное дело, всем рабам строжайше запрещалось работать закладчиками у других барыг. Это приравнивалось к предательству.

Это, однако, было ещё не самое плохое.

Гораздо хуже было то, что Рыжик утаивал от Тони свои заработки.

Это уже было совсем непростительно.

В правилах по этому поводу было чёрным по белому написано: все заработанные деньги раб обязан отдавать Тоне. Все до копейки! Если де он хоть что-то спрячет от неё, – его ждёт за это суровое наказание.

Словом, ради Глеба красивый коротышка рисковал надолго улететь в седьмую категорию и провести не один месяц на папиросной фабрике.

И ему просто сказочно повезло, что Тоня не узнала о его оппортунистических вывертах. А то бы мало ему не показалось. Это уж я вам точно говорю.

И уж сколько раз Рыжик был вынужден ездить на другой конец Москвы, что бы отдать с таким трудом нажитые деньги вздорной и надменной глебовой матери, каждый раз говоря ей, что заработал их её сын, а сам он – просто его друг, согласившийся исполнить нетрудную работу курьера.

И если вы думаете, что заслуги Рыжика перед Глебом (и без того, надо сказать, немаленькие) на этом заканчивались, – то вы глубоко заблуждаетесь.

Так, именно Рыжик постоянно вынужден был договариваться со злыми соседями, которые то и дело стучались в глебову квартиру.

Им не нравилось решительно всё: они жаловались на жуткий, совершенно непреодолимый смрад, исходящий от квартиры молодого пьяницы, на никогда не стихавший собачий лай и много ещё на что.

Так, им очень не нравилось то, что Глеб, видите-ли, держит слишком много собак.

Их, надо сказать, было и впрямь немало: в двухкомнатной квартире обитали четыре питбуля, два бультерьера, два добермана и одна гончая.

Впрочем, если конфликты с соседями ещё можно было уладить без значительных потерь (обычно Рыжик читал жалобщикам проповедь о полезности терпения и смирения, а если те начинали буянить, – просто слал их в известном направлении), – то с полицией дела обстояли хуже. Со злобными ментами приходилось договариваться. И договаривался с ними Рыжик, конечно, из собственного кармана.

Глебу со временем становилось всё хуже и хуже. Болезнь прогрессировала.

Я виделся с Грэхэмом пару раз летом 2018-го.

Он производил тягостное впечатление.

Это был высокий, метра два ростом, и очень тощий молодой человек. Походка у него была какая-то шаткая, семенящая. Казалось, будто его вот-вот сдует ветром. Длинные и тонкие руки бесцельно свисали и походили на какие-то верёвки.

Лицо его было красным как помидор и пупырчатым как огурец.

Щеки его были впалыми, как у узника Бухенвальда, отчего и без того немаленькие глаза приобретали совершенно анимешный вид. Это были прозрачные как весеннее небо, и вечно заплаканные глупые кроличьи глаза.

Нос его был огромен и нависал, подобно разваливающемуся балкону, прямо над жалкой прорезью, призванной изображать рот у этой несчастной куклы.

Спину украшал гигантских размеров горб.

Одет он был в рваные и до ужаса грязные кроссовки, подобранные явно не по размеру и, вероятно, очень его стеснявшие.

Оно и понятно: у Глеба был сорок пятый размер, а кроссы были в лучшем случае сорок второго.

Ноги его были плохо скрыты от посторонних глаз изорванными до дыр и запачканными до желтизны старыми джинсами.

На плечи его было нахлобучено изорванное местами до дыр и засаленное до блеска безразмерное чёрное пальто, в одном из карманов которого помещалась, нагло выглядывая оттуда наружу, – бутылка самого дешёвого суррогатного виски.

От Глеба воняло. Воняло немытым телом, перегаром и собачьей мочой.

Рыжик рассказывал, что у Глеба постоянно болело сердце. Ночью его мучили кошмары, а утром – жуткие головные боли. А ещё тремор. Тремор его не покидал никогда.

Из-за трясучки, бывало, он не мог одеться. Рыжику приходилось помогать ему.

Да что там: доходило до того, что Рыжик помогал Глебу элементарно помыться. Сам Кролик уже не справлялся.

Вы, однако, не подумайте.

Ничего сексуального тут, конечно, не было. Так, обычная человеческая жалость. Ничего более.

Глеб, к тому же, ещё до своего второго инфаркта стал импотентом.

Что говорить до психического здоровья Грэхэма, то там всё было ещё печальнее.

Почти всегда он был вялым и апатичным. Сидел себе возле своего окна целыми днями, пил да вздыхал.

Короче, господствующим его состоянием была обломовщина.

Впрочем, случались у Глеба и кратковременные приступы хорошего настроения, – и тогда Обломов превращался в Манилова.

Боже, о чём только ни мечтал Глеб в такие моменты!

Так, он говорил, что скоро бросит пить, поправит здоровье и женится на красивой девушке.

Обещал, что непременно заведёт поросят. Держать он их собирался на балконе, а кормить – объедками из школьной столовой.

Ищ тех же самых объедков (точнее – из огрызков яблок и груш) он планировал варить самогонку на продажу.

Объедки, кстати, Глеб надеялся получать на постоянной основе и притом совершенно бесплатно от надёжных поставщиков, – «добрых школьных поварих», которые-де отдадут ему все объедки по знакомству или просто за красивые глаза.

И да, ещё он надеялся просочиться-таки в четвёртую категорию.

Все эти мечты, разумеется, так и остались мечтами.

А жаль.

Если бы Глеб реально завёл поросей на балконе, – реакция соседей стоила бы того, чтоб это увидеть.

Ох и посмотрел бы я на эту реакцию!

Впрочем, эдакие приступы мечтательности случались у Глеба довольно редко.

Гораздо чаще он бывал в депрессии и хандрил.

Помню, Рыжик как-то рассказывал, как в один холодный и дождливый июньский день он заглянул проведать Глеба.

«Захожу я, значит, в его квартиру, – начинал повествование этот красавчик, – и слышу: тишина. То есть вообще тишина полная стоит.