Текст книги "Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна"

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

А ещё он никогда не курил. За это всё я очень его люблю.

Однако же у меня есть и другие важные темы, помимо любви к дедушке.

Поэтому вернёмся к моей прогулке.

Итак, я оставлял позади ДК Горбунова и выбирался на тихий и живописный Физкультурный проезд. По факту это две отдельные улицы, разбегающиеся в противоположные стороны от Большой Филёвской. Но в картах их всегда помечают как одну. Один из этих отростков под прямым углом врезается в самый конец Сеславинской, фактически являя собой её продолжение. Другой же соединяет Большую Филёвскую с Новозаводской. О нём-то я сейчас и говорю.

Ночью я гулял там довольно редко, а потому Физкультурный проезд мне больше дневным запомнился.

Место это и впрямь очень живописное.

Это, пожалуй, из-за специфической архитектуры.

Вся улица застроена украшенными лепниной сталинками и засажена липами. Всё это создаёт какую-то удивительную атмосферу заграницы. Кажется, что оказался где-нибудь в Париже.

Особенно летом.

Вот сами представьте.

Лето. Жара. Влажность высокая. Небо тучами затянуто, как в Африке.

Иду я себе по Физкультурному. Вокруг зелено всё, липами пахнет. Дома стоят красивые, изящные.

Весёлая музыка играет из открытого окна на предпоследнем этаже нарядного бежевого дома.

И хорошо так на душе становится.

Чувствуешь себя французским лейтенантом, гуляющем по послевоенному Парижу.

Однако и в холодные и мрачные ноябрьские дни, когда дул пробирающий до костей ледяной ветер, а с затянутого грозными свинцовыми тучами неба изливался на землю мелкий дождь, Физкультурный проезд имел очень даже заграничный вид.

Иду я, помню, там в такое время.

Под ногами хлюпает и, омерзительно клокоча, стекает в канализацию покрытая нефтяными пятнами мутная вода. Деревья стоят кривые, голые, уродливые. Люди идут навстречу сгорбленные, угрюмые. И даже дома кажутся какими-то грязными, почти заброшенными, а вид их до невозможности угнетает, заставляет чувствовать себя жалким. И настроение у тебя грустное, меланхолическое, почти декадентское.

Идёшь и чувствуешь себя коммунистом в Берлине начала 1930-х. Фашисты рвутся к власти, атмосфера тяжёлая и мрачная, настроение тревожное и упадническое. Напеваешь себе под нос «Lied von der Einheints Front».

Кстати, именно на этой улице вплоть до самого недавнего времени жил, утопая в богатстве и чудовищной декадентской роскоши, Денис Кутузов. Не так давно он переселился в Бутырскую тюрьму.

Но об этом я ещё расскажу далее…

Собственно, это из его окна летом частенько звучала музыка.

Он жил в красивом доме бежевого, почти жёлтого цвета на стороне поликлиники. Окна его огромной квартиры выходили на Физкультурный и Новозаводскую.

Эх, подумал сейчас о Денисе и сразу вспомнился куплет из школьной народной песни.

Всю её приводить не буду. Большая очень.

Поётся она на музыку «Шумел сурово брянский лес…».

А куплет я вспомнил такой:

Он настоящий был школяр:

Курил кубинские сигары

И пах он прямо как Анчар

И пел свободно под гитару.

Вот как про Дениса сказано, ей-богу! Он и сигары курил кубинские, и воняло от него на милю дешёвой парфюмерией, и под гитару он пел неплохо.

Таков был Физкультурный днём.

В сумерках же он мало отличался от других подобных улиц Москвы. С наступлением темноты он делался мрачным и пустынным.

Фонари там никогда не горели, прохожие появлялись редко и вели себя трусливо, стараясь быстрее просочиться в подъезд или иным образом покинуть неприветливую улицу.

Её внешний вид в сумерках производил очень гнетущее впечатление и наводил мысли о чекистах, о залитых кровью грязных бетонных полах, о жутких подвальных застенках.

Ко всему прочему там вспоминались все те леденящие кровь истории, что в огромном количестве гуляют нынче по Интернету. Их, вроде, крипипастами ещё называют.

Мне, должен сказать, этот англицизм не по вкусу. Я больше люблю такие рассказы просто жутью называть.

Словом, в сумерках Физкультурный имел вид довольно пугающий. Сами представьте.

Ночь. Тёмная узкая улица. Ни одного фонаря не горит. Мрачные громады домов над головой нависают. Вверху чуть виднеется тёмный небесный купол. Дворы освещены лишь тусклым, но почему-то очень резким светом от закрытых решётками ламп, закреплённых над дверями подъездов. Видом своим они напоминают те, что можно видеть во всяких заброшенных бункерах.

Противный свет этих ламп льется на покрытые трещинами кирпичные стены, заставляет деревья отбрасывать зловещие тени. Так и кажется, что притаился кто-то в кустах и пристально смотрит на тебя, выжидает…

Вот, думаешь, сейчас из-за тёмного угла вылезет вурдалак, схватит тебя да и унесёт в преисподнюю.

Особенно жуткий вид имели задворки стадиона. Сырой и мрачный пустырь, где деревья пробиваются на свет божий сквозь асфальт и горы мусора. И хотя всё это было вроде как за забором, забор этот был так себе. Железные прутья, сквозь которые лазили дикие собаки.

Короче, всё было на виду.

Однако перенесёмся-ка мы лучше на другую половину Физкультурного – ту, что примыкает к Сеславинской.

По духу своему она очень отличается.

Скажем для начала, что Физкультурный проезд там делается ну совершенно узким. Это, собственно, и не проезд уже, а скорее проход. Однополосное движение, тишина и спокойствие. Местечко это тоже имеет весьма заграничный вид, но только напоминает оно не широкие и светлые улицы Парижа, а узкие и мрачные закоулки городов Южной Европы, Неаполя или Барселоны. Там так же темно даже в самый ясный и солнечный день, так же холодно и сыро даже в самую жаркую погоду. Днём гулять там абсолютно неинтересно.

А вот ночью – другое дело.

Там суть вот в чём.

Тротуар там идёт аккурат вдоль фасада. Окна жилых домов прям на уровне глаз проходят.

Фонарей на той улице нет в принципе, но не больно они там и нужны. Идущего от окон света вполне достаточно, чтобы не угодить ногой в яму и не грохнуться.

Вот, помню, прогуливаюсь я там ночью.

Иду себе бойкой походкой, со скуки ломаю концом трости стебли растущих у дороги лопухов. А в метре от меня высится глыба могучего кирпичного здания.

И кажется мне, что гуляю я не по Москве с её спальными районами, а по центру Флоренции. Уж очень похожа была вот эта длинная кирпичная стена самой обычной на первый взгляд хрущёвки на стены легендарных, почти сказочных палаццо.

И вечно в такие минуты вспоминался мне Гумилёв со своей «Болоньей».

Я частенько останавливался возле горящих тёплым светом окон, подолгу прислушивался к ведущимся по другую их сторону разговорам, а иногда и подглядывал за творящимися там вещами. При этом казалось, будто царящие там тепло и уют сквозь толстые стёкла проникают в этот холодный и враждебный мир, наполняют собой и моё сердце.

Такое чувство охватывало меня в те минуты, когда хоть краем глаза доводилось увидеть чьё-нибудь семейное торжество или стать свидетелем того, как мать укладывает ребёнка в кровать. Но гораздо чаще приходилось слышать жалобы на тяжёлую жизнь, злое начальство и несправедливую власть, мольбы, вздохи и причитания, а не весёлые шутки и разудалые тосты, и тогда на душе мне становилось тяжко, в сердце поселялась тоска, а в голове вертелась одна только мысль: «Как же мне помочь этим людям?».

О том, куда она меня заведёт, вы ещё узнаете.

Итак, я возвращался в десять, а то и в одиннадцать вечера.

Умывался, переодевался и (правильно!) садился за книги.

Читал я в то время разное, но всё больше по ораторскому искусству и групповой психологии.

Думаю, вы догадываетесь, о чём я.

Если нет, скажу прямо.

В те годы меня мучил один важный вопрос: как превратить людей в своих покорных рабов?

Ответ на него оказался более очевидным, чем я ожидал. Но об этом позже.

Итак, читал я много, притом читал разное.

Были у меня на полке и классические труды по этой теме, вроде сочинений Лебона и Карнеги, и всякие новомодные поделки этого рода. Серьёзные научные труды (работы Льва Выготского, к примеру) соседствовали с бульварными, практически лубочными книжками про новейшие методы «боевого НЛП».

Была у меня ещё целая куча книг по сектоведению. Эти-то мне пригодились особенно.

И да, разумеется, я многократно перечитывал сборник речей Геббельса, а «Речь о тотальной войне» даже заучил наизусть.

Добрый доктор, признаюсь, помог мне не сильно.

Тяжёлые и пафосные, как всё немецкое, речи Геббельса не могли служить мне образцом для подражания. Такое красноречие вызывало у школоты лишь гомерический хохот.

И не только даже само красноречие, сколько полное несоответствие манеры говорить и внешнего вида оратора.

Не, ну сами представьте, как пухлый и довольно-таки низкорослый школьник плоховатенько косплеит Геббельса, машет руками и утробно завывает что-то про высшую расу.

Это смешно.

Но было у Геббельса и одно стратегическое правило, замечательно усвоенное мной.

Правило это очень простое: всегда говори то, что аудитория хочет услышать, и так, как она хочет это услышать.

А моя аудитория только и хотела, чтоб ей рассказывали о рептилоидах и древних русах, о жутких сексуальных мистериях древности и о современных сектантских оргиях, о том, как продать душу дьяволу, и о том, что учителя – плохие.

Притом рассказывать обо всём этом надо было весело, задорно, пересыпая речь всякими солёными шутками и сопровождая её подробнейшими описаниями самого гнусного и омерзительного разврата. Что я, собственно, и делал.

О том, к каким последствиям привело моё потакание вкусам и настроениям толпы, вы ещё прочитаете.

Это сейчас даже я сам малость ужасаюсь и удивляюсь тому, как же это так всё вышло. А тогда я стремительно превращался в демагога и краснобая.

И мне это нравилось.

Впрочем, читал я не только учебники о том, как стать профессиональным гуру для леммингов. Я ведь хотел быть образованным человеком и стремился к этому. Много читал по философии, истории, филологии. В основном классику, конечно. Гегель, Маркс, Ницше, Гиббон, Тойнби, Бахтин, Пропп и многие другие. Здесь, однако, тоже был выраженный утилитаризм.

Я тогда считал, что философия – это пропаганда для интеллигенции. Во многом я и сейчас так считаю.

Историю и филологию я, понятное дело, считал просто жалкими рабынями идеологии.

Изучал я потому сии дисциплины весьма оригинальным способом. Я прочитывал какую-нибудь книгу, основной смысл пропускал мимо ушей, но зато выучивал оттуда гигантское количество цитат. Этими цитатами я впоследствии сыпал по случаю и без, жутко их при этом искажая. Вот так я и стал учёным.

Художественную литературу я тогда читал мало.

Считал, что это всё пустая трата времени. Я считал, что это всё либо для масс, либо для салонной интеллигенции. Исключение я делал только для всякого рода политизированного художества. Но такую литературу я не считал в собственном смысле художественной. Для меня это была лишь пропаганда, прикрытая фиговым листочком художественности.

Впрочем, даже выспренным эпическим поэмам и пропитанным идеологией романам я отводил довольно жалкую роль пропаганды для самых тупых.

Лирическим же стихам о соловьях, природе и любви я вовсе отказывал в праве на существование. Как, собственно, и всей неполитизированной литературе.

Интеллигентские рассуждения о «чистом искусстве» и «долге писателя» я глубоко презирал.

Писатель – это просто идеологический работник и ничего больше.

Потом я, конечно, с величайшим трудом преодолел своё отвращение к художественной литературе и просто заставил себя её полюбить.

Но это было потом. А тогда из художки (меткое словечко!) читал я мало. Однако всё же читал.

Мне нравились «Похождения бравого солдата Швейка» (их, правда, я тогда воспринимал как прославление, а не осмеяние австрийской монархии), «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Жюстина», «Жюльетта» и «Философия в будуаре» де Сада.

Последние, кстати, вовсе не из-за их порнографического содержания. Эти сцены я из принципа пропускал. Мне больше вольнодумные рассуждения героев читать нравилось.

Из поэзии я тогда читал скандинавские саги (разумеется!), «Божественную комедию» Данте и «Фауста» Гёте. А ещё я любил «Жука-антисемита». О нём, кстати, речь ещё зайдёт дальше. Надеюсь, что зайдёт.

Если обстоятельства позволят.

Кратко о музыке. Слушал я тогда всякую военщину в основном. Немецкие марши, итальянские марши, японские марши…

Короче, вот эту всю браваду.

Я и сейчас все эти песни люблю, но тогда с них балдел вообще. Люблю я такую музыку, чтоб от неё спина сама распрямлялась, а ноги так и тянулись замаршировать.

Вот это я всё очень люблю, прям обожаю просто. Жить не могу без такой музыки.

Да, марши я тогда любил.

Многие из них наизусть выучивал и пел потом в школе. Чаще всего, разумеется, на уроках музыки, но кое-что там петь не давали, а потому это я пел на переменах. На музыке, надо сказать, петь мне запрещали только самую откровенную фашню, вроде песни власовцев.

Всё остальное (вплоть до «Хорста Весселя» на немецком языке) – разрешалось и даже приветствовалось.

Музыка у нас была раз в неделю, и каждую неделю я поэтому учил новую песню. Старался порадовать друзей. Многие из этих песен я помню наизусть до сих пор. Почти все они нравятся мне и сейчас. Такого рода композиций я слушал тогда очень много.

Всё, конечно, я тут вспоминать не буду, но избранные назвать стоит.

Это, разумеется, немецкие «Fridericus Rex», «Volk ans Gewehr», «Wenn die Soldaten», «Deutschlund du Land der Treue», «Funkerlied», «Vorwärts! Vorwärts!» и «Bomben auf Engeland», итальянские «Facetta nera», «Fiamme nere» и «Battaglioni della morte», французские «Libere toi, France», «La France bouge» и «La victoire est à nous», испанские «Cara al sol» и «Mi general Augusto Pinochet», английские «Stand up and be counted» и «Rhodesians never die», а также португальская «Angola é nossa» и польская «Rota».

Короче, песен мне хватало.

Это, понятное дело, только самые любимые. Я тут могу ещё целую кучу назвать, но не буду.

Это всё только меломанов заинтересует, и то далеко не всех, а лишь помешанных на военной и ультраправой теме.

Впрочем, слушал я не только марши. Мне ещё песни Александра Харчикова нравились. Они мне и сейчас, собственно, нравятся.

Харчиков – это и впрямь великий народный поэт.

Без иронии.

Нам такие люди очень сейчас нужны.

И ещё кое-что. В те годы я терпеть не мог, просто ненавидел до дрожи в коленках весь этот рок, рэп и прочую дрянь. Тогда я это слушать в принципе не мог.

Сейчас я полюбил некоторые отдельные рок-композиции, но в целом мне это по-прежнему всё чуждо. Какую-нибудь «Гражданскую оборону» я и сейчас слушать не могу. Что касается рэпа – то эту гадость я по-прежнему ненавижу и хочу уничтожить. Как и негритосов. Ненавижу негритосов!

Словом, без музыки я не оставался.

Чем я ещё занимался в это время?

Ну, древние языки изучал. Латинский и древнегреческий. Ещё новые: английский, немецкий, французский.

Но всё же самая главная наука, которую я тогда осваивал, это, без сомнения, наука ненависти.

Да, чтение всякой экстремистской литературы занимало много времени. Поэтому я выучился скорочтению и начал читать по несколько книг в день. Это мне очень помогало. Хорошие книги я так перечитывал по многу раз, а плохие не отнимали много времени.

Всё это, пожалуй, не очень-то похоже на обычную жизнь обычного подростка.

Ну, во всяком случае на стереотипное о ней представление у некоторых представителей старшего поколения. А так – самая нормальная жизнь.

Впрочем, кое-что обычное у меня в этом возрасте было.

Я, как и любой нормальный подросток, был совсем не чужд развлечься онанизмом и порнографией.

Тут надо понять. В 737-й секс у меня случался довольно часто, но всё же не так часто, как хотелось бы. Поэтому, собственно, я и заполнял порнухой промежутки между соитиями.

Но и тут я был несколько оригинален. Из всей порнографии я признавал только детскую. Оно и понятно. Мне было 12 лет, сверстники меня интересовали больше каких-то там сорокалетних кобылиц. Я тогда был законченным гомосексуалистом и педофилом. В двенадцать-то лет!

Итак, я был охоч до мальчиков.

В принципе, найти такого рода продукцию в нашей капиталистической стране не составляет особого труда, но тут есть одна загвоздка.

В отличие от многих моих сверстников, которым лишь бы побольше да подлиннее, я любил вещи изысканные и утончённые. А с этим у нас, как известно, напряжёнка.

Словом, приходилось мне лазить по заграничным интернетам, осваивать сеть Tor и всякие там средства обхода блокировок. Тогда ещё наши власти не очень злобствовали относительно такого рода вещей в Сети, но первые тревожные сигналы уже появлялись.

«Mein Kampf» по-прежнему свободно скачивалась, а фотки голых мальчиков загружались, но в воздухе уже ощущалась тихая, почти не выражаемая тревога за будущее… И тревога, как выяснилось, была отнюдь не пустая. Положение дел быстро портилось, обстановка день ото дня ухудшалась. Свобода была в опасности. Но никто тогда даже не пытался её защитить…

Сейчас мы пожинаем плоды тогдашних трусости, беспечности и лени. И мало кто пока представляет, какие горькие плоды готовит нам день грядущий.

Тогда, в 2013-ом, многие говорили: да успокойтесь вы, ничего не будет, всё путем, наш интернет гэбня не тронет.

Ага, нет теперь у нас интернета. Всё, Finita la comedia!

Чувствую, если так пойдёт и дальше, то наша многострадальная Родина заплатит в конце концов огромную и жуткую цену за удовлетворение всех грандиозных амбиций маленького капризного мальчика Вовочки. Не получим мы за это ни шиша, а Вовочка ещё и обидится на нас, что мало, видите ли, ему сделали.

Мне нынче страшно даже думать о том, что будет после того, как весь этот кровавый ура-патриотический цирк закончится (а закончится он обязательно).

Боюсь, что все эти жалкие паразиты, все эти полицаи, чиновники, олигархи и певички, пропьют и прожрут богатства нашей Родины до того, как их смоет обжигающе-холодная струя подлинно народной революции.

Знаете, я вот сижу сейчас над бумагой (в двадцать первом-то веке!) и думаю. Думаю о нашем будущем. Не только о будущем моей прекрасной, но страдающей от многочисленных паразитов Родины, но и всего человечества.

Конечно, это звучит очень пафосно. Особенно для школьника, сидящего под домашним арестом.

Однако это так.

Я действительно тут сижу и думаю над проблемами если не вселенского (хотя и такие мучают меня), то уж во всяком случае мирового масштаба…

Я думаю о смерти Вселенной и теории струн, о новых методах лечения болезни Альцгеймера и развитии наук о головном мозге вообще. Думаю о проблеме исчерпания ресурсов нашей планеты и перспективах освоения дальнего космоса. Это, в свою очередь, заставляет задуматься об упадке нашей наукоёмкой промышленности. А эти рассуждения приводят к выводам о несправедливости и реакционности существующего строя. Круг замыкается. Мысли закручиваются в спираль.

Эх, знал бы читатель, как мне сейчас хочется взять да распрямить эти мысленные спирали.

Все до одной.

Как же мне хочется привести эти клубки мыслей в порядок, вывалить всё на бумагу и отшлифовать, ошкурить, так сказать!

Боже, как я этого хочу!

А главное-то тут в том, что многие из этих тем я превосходно знаю. Вот волнует меня будущее человечества.

Да я бы мог хоть сейчас об этом будущем трактат написать! И про роботизацию, и про ту безработицу, которую она вызовет. Написал бы про нейросети и искусственный интеллект. И, разумеется, про грядущую социалистическую революцию. Но нет. Я сам запретил себе об этом всём писать до тех пор, пока не кончу автобиографии. Как ни странно, но порнуха сейчас намного важнее глобального потепления.

Но думать-то я продолжаю…

И знаете, что я думаю?

Думаю, что всем нам придётся очень и очень тяжело.

Ведь впереди нас ожидают тяжёлые проблемы с экологией, массовая безработица и нищета, вызванные роботизацией, тотальный контроль со стороны правительства посредством компьютерных технологий и многое-многое другое.

Но я верю, что все эти трудности будут в конце концов преодолены. Бояться их может лишь тот, кто не знает истории. А она учит нас, что люди во все века только и делали, что преодолевали трудности.

И вообще, чем трудней, тем интересней, как говорил Сергей Александрович. А если эти слова не наполняют ваши сердца твёрдой решимостью бороться и победить, то знайте: даже самые мрачные тучи проблем будут в итоге развеяны могучим ветром социалистической революции, и тогда весь мир озарится лучами восходящего солнца воплощённой утопии – коммунизма.

Эх, начали с порнографии, а кончаем вот такой вот лирикой. Вернёмся к делу.

Я тогда был завсегдатаем Тамблера и Девиантарта, частенько посещал IMGSRC.ru.

Именно там я находил то, что было мне так нужно, то, что я так любил.

А я любил смотреть на фотографии загорелых упитанных мальчиков, нежащихся под ярким солнцем на пляжах Крыма и Каталонии.

Когда я вспоминаю эти невинные фотки сейчас, то меня охватывает не столько возбуждение (хотя и оно тоже), сколько ностальгия по теперь уже навсегда и безвозвратно ушедшему беззаботному детству. Впрочем, это даже не ностальгия, а скорее просто бесплодные грёзы, лезущие в голову из-за тяжёлого нынешнего положения.

В отличие от тех мальчиков на сделанных анонимным педофилом фоток с крымского пляжа, беззаботно валяющихся в песке или играющих в волнах морского прибоя, я не знал подобных радостей детства.

На том же каталонском пляже я никогда не мог толком расслабиться. Вечно был в напряжении. Постоянно втягивал живот. Всё боялся, что отец начнёт попрекать меня полнотой. Этого я боялся больше смерти. Я делал всё возможное для того, чтобы родители (а особенно отец) мою фигуру ни в коем случае не увидели. Пляж я просто ненавидел.

Нет, конечно, мне нравилось плавать в тёплых водах Средиземного моря, но и в такие минуты я не забывал об осторожности.

Те мальчишки, снятые метким фотографом, что называется, в моменте, были такими свободными, такими раскрепощёнными! Так расслабленно и лениво валялись они на песке, с таким нескрываемым удовольствием лопали мороженое и чипсы.

На всех фотографиях они были запечатлены расслабленными и беззаботными. Они никого не стеснялись и спокойно демонстрировали всему миру свой нежный жирок.

Да что там!

Казалось, они специально красовались неведомо перед кем. Будто они только и ждали, что этого фотографа-педофила.

Но это был обман. В фотках не было ничего постановочного, ничего надуманного и натянутого.

Мальчики вели себя так просто потому, что это для них было естественно. Свобода была у них в крови. Их кровь была полна свободой и сахаром.

И я завидовал этим мальчишкам, так весело проводившим тогда время на крымских, таманских, каталонских, греческих пляжах.

Завидовал потому, что понимал: такого в моей жизни не будет никогда.

Теперь уже точно.

Моё детство вообще прошло. Как-то очень быстро и по-дурацки.

Сначала вроде детство-детство лет эдак до семи, а потом бац – и школа, все дела. На детство времени не было.

Не было у меня и того периода, когда мальчишки читают Стивенсона или рубятся в стрелялки. Вместо этого я в 11 лет влез в политику и с тех пор не вылезал оттуда.

А дальше 737-я, вот это вот всё. Жизнь моя вообще проходила как-то очень странно. Даже когда я сам оглядываюсь назад, то удивляюсь: неужели это всё было со мной?

И знаете? Ещё тогда, лет в двенадцать, наверное, в моей душе зародился тот самый конфликт, который мучил меня до самого последнего времени. Это была странная внутренняя борьба. Борьба политика, философа и революционера против обычного мальчика.

Собственно, это был мой мучительный выбор жизненного пути. Выбор, который я в конце концов сделал.

Теперь-то это для меня и вовсе не проблема. Будущее моё теперь определено: быть мне профессиональным революционером и баста. Отступать теперь уже поздно.

Тогда, однако, всё было по-другому.

Я постоянно об этом думал и ужасно мучился. Мне, как я уже писал, жутко хотелось быть эдаким обыкновенным мальчишкой, как у Марка Твена в книгах. Я страсть как хотел быть вот таким вот обычным, простым, буквально стереотипным. Более того, я много раз пытался изменить себя и стать таким вот простым.

Попытки эти всегда были жалкие, убогие и смешные.

Я не мог быть простым.

Когда я пытался говорить так, как у нас все подростки говорят, то это выглядело так, будто очень неумелый политический провокатор и по совместительству выпускник филфака МГУ настойчиво пытается внедриться в банду малолетних преступников.

Все только глаза таращили, когда я пытался хоть немного опроститься.

Однако эти мои приступы острого желания быть как все довольно быстро проходили.

Во-первых, в школе за мной сразу закрепился статус пророка и мага. Надо было соответствовать. А во-вторых, эти приступы перебивались другими, куда более мощными волнами неуёмной гордыни и жуткого тщеславия.

С одной стороны, конечно, я мечтал, жаждал стать обычным человеком, обывателем, мещанином. Да, я хотел выбрать диван из «Икеи» и отдых в Турции, телевизор «Филипс» и квартиру в новостройке, «Форд Фокус» и дачу в Подмосковье. Да, я хотел быть потребителем, одномерным человеком, жлобом. Хотел, но не мог.

Не мог потому, что мечтал о великих свершениях, о горящей Москве и вступающих в неё танках, о бомбах над Англией и превращённой в радиоактивный пепел Америке, о грандиозном реванше за Холодную войну и склонённой к ногам русского солдата Европе.

И каждый раз, когда я ел шоколадку, то чувствовал укор от самого себя. Я хотел быть обывателем и ненавидел в себе обывательщину. Я хотел быть политиком и гнал политику прочь из своей головы. И я страдал.

Однако победа революционера над мещанином была уже тогда предрешена. Её определил заранее третий фактор – книги.

Мои наполеоновские планы подпитывались от книг, от чтения, а не читать я не мог.

Конечно, пытался я отбросить хоть на время Ницше и Гитлера и почитать приключенческие рассказы Джека Лондона или романы Дюма.

Но всё было тщетно!

От приключенщины меня тошнило. Я снова и снова возвращался к серьёзной политической литературе, и снова и снова моя голова озарялась туманными апокалиптическими видениями грядущих политических битв. И вся напускная простота и обывательщина иссыхала, подобно осеннему листку осыпалась трухой и уносилась ветром прочь.

Попытки помирить моего внутреннего Геббельса с сидящим пока в душе Томом Сойером также не дали результата.

Политик во мне победил. Но победил он относительно недавно, в самом конце 2018 года. Тогда же перспектива его победы была довольно туманной.

Когда я сейчас оглядываюсь на то время, то понимаю, что уже тогда всё было предельно ясно. Но мне двенадцатилетнему очевидное пока не было таким очевидным.

Итак, моя тогдашняя жизнь текла себе и текла, и я плыл по ней, думая о том, куда же меня в конце концов пригонит этот мутный поток?

Тут ещё скажу. Именно тогда я стал терять интерес к кино, сериалам и телевидению

Хотя что значит терять?

Какой-то особой и страстной любви к этим видам искусства я никогда не питал. В детстве, конечно, много телек смотрел, но это было скорее фоном для собственных рассуждений. Мне тогда удивительно хорошо думалось под трескотню сериалов. Кино я любил снимать, а смотреть его мне не нравилось.

Однако тогда, осенью 2013-го, я стал именно терять ко всему этому интерес. Кино, сериалы и уж тем более мультфильмы теперь лишь нагоняли скуку и заставляли зевать.

Помню, именно тогда я заснул под «Тёмного рыцаря».

Ещё сохранялся некий интерес к документальным лентам, но и он постепенно угасал.

Кино я стал смотреть очень-очень редко, а потом, в 2015-ом, и вовсе с этим завязал. Собственно, в том же самом пятнадцатом году я посмотрел только два фильма: «Бакенбарды» Юрия Мамина и его же «Не думай про белых обезьян». После этого ничего уже не смотрел.

Кстати, оба фильма мне очень понравились. Люблю фантасмагорические комедии. Жаль, что снимают их редко.

Однако нам надо заканчивать. То глава уже и так разрослась слишком сильно.

Короче, над книгами я засиживался допоздна.

Мать, понятное дело, вечно старалась загнать меня в кровать пораньше. Ну, хотя бы часа в два ночи.

Поэтому очень часто мне приходилось читать с планшета под одеялом, когда вокруг была непроглядная темень. О том, как всё это выглядело, я уже писал ранее. Повторяться не буду.

От этой вынужденной романтики у меня стремительно портилось зрение.

И ещё кое-что.

Я очень уставал. Мне страшно хотелось спать. Поэтому я частенько взбадривался с помощью того самого глючного кофе. Получалось весело. Особенно когда я в эдаком веселеньком состоянии садился что-нибудь писать.

Вот это была настоящая психоделическая литература!

Вот это я понимаю!

Впрочем, о написанных, что называется, под орехом работах мы ещё поговорим в следующих главах.

Тут же я скажу, что спать ложился обычно никак не раньше трёх часов ночи, а нередко засиживался и до утра.

Потом я, понятное дело, вставал, и мой день начинался заново.

В таком режиме, собственно, прошли все те два с небольшим года, что я проучился в 737-й школе.

 Глава шестая. Распутное детство.

Вы, возможно, зададитесь логичным вопросом: а что думали родители по поводу всего этого?

Не знаю, честно говоря. По-моему они об этом и вовсе не думали. Так оно, вероятно, и было. Всё-таки ни мама, ни тем более отец ничего, ну просто абсолютно ничего не знали о том, что там творится в школе.

Нет, они знали, конечно, что я хожу на занятия, делаю там какие-то доклады и что у меня не всё гладко в отношениях с тамошними обитателями.

Но в принципе это было всё, что они знали.

Хотя нет. Это знала мама.

Отцу было ведомо лишь то, что школа существует, и что я туда хожу.

Отец вообще не проявлял никакого интереса к моему воспитанию. Он никогда не возился и не играл со мной. Наше общение всегда ограничивалось приветствиями и бестолковыми разговорами на самые общие темы. Сколько его помню – отец всё время сидел в туалете на горшке или в горячей ванне и читал.

Читал он разное, но в основном дрянную фантастику про попаданцев с «Самиздата» или шизофреническую публицистику с «Афтершока». Одно время он и сам что-то такое писал, но потом забросил.

Так он и сидел целыми днями, читал и не переставая курил. А поскольку мама моя не выносит сквозняков (она у нас, видите ли, «южная», выросла в своём вонючем Грозном и московского холода не выносит), то в доме у нас постоянно, просто всегда было страшно накурено. Отец вечно курил как паровоз.

Я сигаретного дыма не выносил и поэтому запирался у себя в комнате, где окна были практически всегда открыты.

Даже теперь я сижу в комнате с настежь распахнутыми окнами. В доме просто смердит табачной вонью!

Кстати, сейчас на дворе уже 9 мая.

Послезавтра будет пять месяцев как я сижу в своей домашней тюрьме.