Текст книги "Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна"

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Среда – день тяжёлый. Не знаю, почему, но школьное расписание у нас всегда составляют так, что понедельник и пятница – это самые лёгкие дни, вторник и четверг – потяжелее, а самый трудный день – среда.

Получается эдакий график. Сначала нагрузка возрастает, достигая пика в среду, а потом снова падает и доходит до минимума в пятницу. Короче, в среду у нас было семь уроков, и все они были трудные: физика там, русский, английский. Ну, вы поняли.

Собственно, первым уроком у нас была физика. Никакой предмет, честно говоря. Физику в 737-й преподавали чисто формально. Учительница нам ничего не объясняла. Она только давала нам тесты, которые мы вечно заваливали. Поэтому всем классом мы ходили на пересдачи, где преспокойно получали свои тройбаны и тут же забывали об этом деле до следующего урока. Домашки по этому предмету у нас вовсе никогда не было. Поначалу это меня малость удивило, но потом я привык.

– Вы что, физику вообще не делаете? – удивлённо спросил я Мишу после первого урока.

– Почему? – удивился Миша в ответ. – Мы просто делаем её на отъебись!

Услышавший это Денис лукаво улыбнулся и замурлыкал себе под нос песню:

Если сильным хочешь быть, –

Надо много хуй дрочить!

Чтобы жажду утолить, –

Надо много пива пить!

Коли жирным хочешь стать, –

Научись в три горла жрать!

Хочешь в тридцать лет инсульт, –

Так сжимай в руках свой пульт.

Это была старая школьная песня, разудальная и слегка циничная.

Эх, сколько же я этих песен наслушался!

И каждая из них – воистину поэма!

В этих песнях тот неистребимый дух оптимизма, веры в то, что всё будет хорошо, присущий всякому российскому школьнику.

Уже на лестнице Денис допел до слов:

Физику делай на отъебись, –

Лучше в сортире иди поебись!

В конце концов мы спустились на третий этаж (физика у нас была всегда на четвёртом, в 44-м кабинете). Миша с Денисом пошли на этаж, а я решил зайти к Сергею Александровичу в мастерскую.

Ну, спускаюсь я, спускаюсь.

Дошёл уже почти до первого этажа, один пролёт остался. И тут появляется Снежана Владимировна. На этот раз, увы, она была трезвой и не с похмелья. Шла, видимо, на третий этаж. Разумеется, она меня заметила. Должен сказать, что я был одет не по уставу, То есть вместо школьной формы на мне был свитер. Это, видимо, и спровоцировало злобную суку на нападение.

– Какой класс, скотина?! – завопила Снежана Владимировна, задыхаясь от злости.

Она всадила мне пару здоровенных оплеух.

– Ты в каком виде в школу пришёл, сучёнок?! Я тебя спрашиваю, ты в каком виде пришёл?! Отвечай, гад!

Боже, с каким наслаждением она колотила меня! Нет, ей это воистину доставляло какое-то очень уж изощрённое удовольствие, возможно, даже сексуальное.

– Шестой «А» класс! – ответил я. – И вообще, как вы смеете распускать руки?

– Что сказал, гад?! – продолжала свирепеть училка.

– Уберите лапы! – уже грубее ответил я. – Драться тут не надо. А без формы я потому, что она мне не нравится, и ходить я в ней не буду. Так, а теперь пустите меня вниз.

– Это зачем это тебе вниз надо?! – уже немного спокойнее, но всё равно очень злобно прошипела русичка.

– С Сергеем Александровичем поговорить, – спокойно ответил я.

– Нечего тебе с этим козлом разговаривать! – На всю школу заверещала Снежана Владимировна. – У тебя где сейчас урок?!

– На третьем, – ответил я, переходя на фальцет. – В тридцать пятом у вас.

– То-о-огда ма-а-арш на тре-е-етий! – завопила Снежка, становясь в какую-то очень уж властную позу и указывая мне пальцем на лестницу. – Я пишу докладную директору!

Я пошёл себе на третий, а русичка нервно и злобно потопала назад, к директорскому кабинету.

Она едва держалась на своих больших каблуках, и они, её-богу, как у козы копытца.

Походка у неё была как у пьяной. А может она и была пьяной, просто я не заметил? Не знаю…

Короче, тогда я только усмехнулся. Мол, пиши-пиши, карга старая, чего ты мне сделаешь?

Так я думал тогда. И зря…

Русский язык прошёл нормально. Ничего особого там, во всяком случае, не произошло. Должен сказать, что у нас всё-таки не на каждом уроке случалась поножовщина или какие-то эпические скандалы. Вот и тогда русский язык прошёл в принципе нормально.

Нет, понятно, конечно, что весь урок я чувствовал на себе полный ненависти взгляд Снежаны Владимировны. Но это у нас явление обычное. Ещё на собеседовании директор предупредил меня и родителей, что русичка у нас тётка злая. Поэтому-то я особо и не переживал. Позлиться, мол, и успокоится.

Как же я тогда ошибался…

Русский язык закончился, началась перемена. Ничего не происходит. Перемена заканчивается, начинается английский.

Всё ещё ничего не происходит.

Я, разумеется, абсолютно спокоен. Мне жаль и в голову прийти не может, что скоро меня поведут на допрос.

Сидим мы, значит, в классе чуть ли не друг у друга на головах. Теснота жуткая, духота – ещё хуже.

Связано это с незаконной перепланировкой.

Дело в том, что учительскую в нашей школе сделали за счёт 36-го кабинета. Именно в нём-то мы нынче и занимались.

Короче, сидим мы себе, пишем, задыхаемся, над английским, значит, корпим. От урока прошло уже минут двадцать.

Тут открывается дверь. Со скрипом так открывается, неприятно, зловеще.

Мы, естественно, повернули все головы направо, – посмотреть хоть, кто пришёл. В этом кабинете мы входящих учителей вставаниями не приветствовали. Парты здесь стояли так близко друг к другу, что встать из-за них было совсем не так просто.

Ещё когда я услышал скрип двери, – у меня было дурное предчувствие. У других, кажется, тоже.

Не знаю, так это или не, но как только все мы увидели, какие гости стояли в дверях, – в классе повисла оглушительная тишина, лица присутствующих стали как мел, а Света Солнцева обронила ручку и тихо прошептала: «Ну, всё, – пиздец…».

И такая реакция была совершенно нормальной, на мой взгляд. Естественно, ведь нам предстала следующая картина.

Сбоку от прохода стояла Нина Ивановна и придерживала на вытянутой руке двери. Рядом с ней толкались молодые и не очень люди. На ногах у них были начищенные до блеска чёрные берцы. Одеты они были в широкие, плотно заправленные в обувь чёрные штаны из синтетической материи, державшиеся на своих обладателях за счёт широченных кожаных ремней, на каждом из которых болталась резиновая дубинка. Из одной со штанами ткани были, видимо, сделаны и обтягивающие куртки, застёгнутые под самое горло. На каждой из них в районе сердца красовалась вышитая ярко-жёлтыми нитками надпись из трёх всем известных букв: «ФСБ».

Форма явно была новая и сидела на них, прямо скажем, неважно. При этом её обладатели явно были смущены тем эффектом, который произвело на класс их внезапное появление. Они толпились в проходе, не решаясь войти, и старались никому из нас в глаза не смотреть всего их там стояло четверо.

Двое были молодыми людьми. Им, наверное, лет по двадцать было. Ещё двое были людьми среднего возраста. Оба они были лысыми и толстыми. Молодые, наоборот, были худыми и поджарыми. У них были гитлерюгендовские стрижки. У старых стричь было уже нечего.

Тут Нина Ивановна поднимает и вытягивает руку.

Выглядело это так, будто она зигу, а приказ. Это я понял, когда она оттопырила сбой указательный палец, короткий и толстый, похожий на полусгнившую сардельку, – и указала им на меня.

– Вот он! – произнесла старуха голосом, каким только смертные приговоры зачитывать.

Фээсбэшники направились ко мне. Путь их был тернист! В 36-м кабинете даже ребёнку между парт протиснуться трудно. А уж мусорам – и подавно.

Минут через пять, однако, мои палачи всё же протиснулись. Они взяли меня за руки и как барышню повели к выходу.

– Э, что вообще происходит?! – испуганно и очень удивлённо воскликнул я.

– Пойдём-пойдём! – с приторной лаской в голосе прошипела мне на ухо Нина Ивановна.

И взгляд у неё был такой масляный, как у какой-нибудь старой поволжской купчихи.

Меня отвели в застенок. Это была каморка, образованная всё тем же путём незаконной перепланировки. Только вот для её образования пришлось отрезать драгоценные метры уже от 34-го кабинета.

Застенком эту комнату у нас называли вполне заслуженно. Словом, бытовали и другие названия: камера пыток, пыточная, трибунал и, – разумеется, – инквизиция.

Сама Нина Ивановна это место называла своим кабинетом. В документах каморка именовалась «комнатой воспитательной работы».

Сколько же горькой иронии было в этом официальном наименовании!

Впрочем, «воспитательная работа» (правда, о-о-очень уж специфическая) велась там постоянно. Оттуда постоянно доносились жуткие вопли пытаемых. Эти вопли были превосходно слышны на всех этажах. Вот, помню, сидим мы как-то на уроке, пишем себе, пишем… И тут как раздаётся эдакий утробный рёв: «По-о-омоги-и-ите-е-е! Убива-а-ают!».

Мы все, конечно, поднимаем головы, смотрим на учителя. А учитель отмахивался, – мол, пишите, дети, пишите… У нас такое часто бывало.

Все мы были к таким делам привыкшие, но если крики бывали совсем жуткие, то всё равно вздрагивали.

Особенно громко бывало в 34-м кабинете. Он был отделён от пыточной лишь тоненькой перегородкой. Заниматься там было практически невозможно. Вопли пытаемых заглушали слова учителя. Поэтому там, собственно, почти никогда и не занимались. Только если у кого-то была замена, – их могли оставить в этом кабинете. С нами это всего пару раз на моей памяти случалось. На всю жизнь запомнилось! Орали так, что мама дорогая!

Вернёмся, однако, к делу. Привели меня, значит, в застенок. Посадили на скамейку. По бокам от меня уселись молодые фээсбэшники. Напротив стоит стол. За столом сидит Нина Ивановна в тёмном углу притаилась.

Сидит она там, значит, как гадюка какая, и глумливо зыркает на меня своими жёлтыми, зловеще поблёскивающими из темноты глазами.

– Проведите его личный обыск, – злорадно прошипела она.

Приказ немедленно стали исполнять. Сначала они заставили меня вывернуть карманы.

– Так, что это? – злобно спросил один сотрудник, указывая на телефон.

– Телефон, – спокойно ответил я.

– Сюда давай его! – сказал полицай и отнял у меня телефон.

Таким же образом у меня забрали и кошелёк (там было триста рублей), пропуск в школу и тряпочку для очков. Затем они осмотрели носки и кроссовки, свитер и майку, штаны и трусы. После этого мне приказали раздеться и в чём мать родила сделать десять приседаний, попрыгать на одной ноге, попрыгать на другой ноге, сесть на шпагат (чего я сделать не смог) и проделать ещё множество подобных телодвижений.

Затем велели снова одеться.

Когда дело было сделано, – Нина Ивановна зажгла настольную ламп и придвинула к себе какие-то документы. Она нацепила на нос толстые очки в дешёвой пластмассовой оправе и стала читать.

Минуты две в комнате было тихо, как в гробу.

Затем дочь профессора подняла голову и начала допрос. Пока ещё не под пыткой, но с пристрастием.

– Марат, – обратилась она ко мне строго, но с улыбкой, –сознавайся! Нечего тебе отпираться. Только хуже будет. Мы про тебя всё знаем.

Я, разумеется, уже тогда превосходно знал, что это «мы про тебя всё знаем» – обычная ментовская уловка, и если тебе такое говорят на допросе, то значит это лишь то, что ничегошеньки они про тебя не знают.

– Что же это вы про меня такое знаете? – с усмешкой спросил я.

Только сейчас я заметил, что двое молодых фээсбэшников были русскими: голубоглазые блондины со вздёрнутыми носами. Те же, что наоборот, были явно иногородцами сами смуглые, носы крючковатые, глаза огромные. На евреев-сефардов похожи.

Старая немка вновь стала ворошить документы на столе. Я видел, что она их не читает вовсе. Так, пробежит глазами и в сторону отложит.

– Давай-давай, Маратик, – вновь заговорила она, смотря в документы, а не на меня, – не запирайся тут.

Тон её был насмешливый, но строгий, мол, не задерживай нас тут, знаем уже всё.

– Сознайся, брат, – мы тебе срок скостим! – с улыбкой воскликнул тут один из молодых.

И тут начался дружный галдёж четырёх фээсбэшников. Все они только и повторяли на разные лады, что, мол, сознайся, парень. Всё, мол, хорошо будет, – ты только сознайся.

Продолжалось это всё минут пять-семь.

Сеанс галдежа был прерван Ниной Ивановной. Только она взмахнула толстой морщинистой ладонью, – как полицаи сию же секунду умолкли.

– Так, Марат, – снова начала она, но на сей раз как-то раздражённо, будто хотела сказать: «Надоел ты мне уже, – сознавайся!». – Ты своим запирательством только хуже себе делаешь! – она привстала и, облокотившись на стол ладонями, уставилась прямо мне в глаза.

На меня смотрели горящие, просто пылающие ненавистью жёлтые глаза. Они были совсем как у змеи.

– Чего вам от меня нужно?! – заорал я, теряя контроль над собой. – В чём я признаться должен?

Сказав это, я слегка привстал и вытянул руки.

Фээсбэшники схватили меня за них и силой усадили назад.

– Та-а-ак... – злобно прошипела Нина Ивановна, барабаня какой-то немецкий марш по столу (кажется, это был «Deutschland du Land der Treue»). – Не хочешь по-хорошему? – тут она исподлобья посмотрела на меня всё так же злобно, как и до этого! – Будет по-плохому…

Тут на меня посыпались угрозы.

Все четыре полицая орали на меня так, что я едва не оглох. Они обещали, буквально клялись мне, что они меня непременно изнасилуют и убьют.

Боже, какими только карами небесными они мне не грозили! Обещали и пожизненное заключение, и анальное изнасилование, грозились перебить всю мою семью.

Короче, обещали они мне много плохого.

Длилось это словоизвержение минут десять-пятнадцать и было остановлена всё тем же взмахом холёной ручки.

– Ну-у-у? – протянула Нина Ивановна, по-прежнему выстукивая марш.

Я молчал.

– Так, применить пытку! – огрызнулась старуха. – С этим пора заканчивать!

И не успела она договорить, как я ощутил первые удары резиновых дубинок. Били по рёбрам.

Очень скоро меня повалили на пол. Стали бить лежачего. Колотили меня не только дубинками, но и берцами. Били по ногам, рукам, рёбрам. Я, разумеется, страшно вопил от боли.

«Ка-а-ада-а-авры! – разносилось по школе. – Сволочи! Гады! Уроды! Чтоб вы все сдохли!».

Я страшно ругался. Не матом, конечно, но страшно.

Оно и понятно: боль была нестерпимая.

Казалось, что полосуют меня и не дубинками вовсе, а раскалёнными кочергами.

Раны просто горели! Именно тогда-то я и понял это выражение.

Ощущения после дубинок были такими, будто на меня литрами лили расплавленную горящую пластмассу. Омерзительные ощущения совершенно непреходящей, разрывающей кожу боли. Казалось, горю заживо. И ещё эти удары, проникающие в самую плоть, оставляющие в костях гудящую, долго не спадающую боль.

Орал я страшно, но недолго. Боль была такой, что скоро я уже не мог толком осыпать своих палачей проклятиями. Мозг одолевала какая-то непроходимая тупость. Мысль работала всё медленнее, окружающее пространство расплывалось в тумане. Я никак не мог подобрать нужных слов, а на меня продолжал с пущей силой сыпаться град ударов. Теперь я уже не орал во всё горло, а только тихо всхлипывал: «Ой…Ай…Ой…». Очень скоро я понял, что теряю сознание. Мозг отказывался работать вообще. Всё вокруг стремительно тонуло в тумане. У меня в голове вертелась всего одна последняя мысль: только бы не закрывать глаза.

Но веки наливались свинцом, а голова заплывала туманом. В конце концов там погасла и эта последняя мысль. Я закрыл глаза и погрузился в полную темноту. Вдруг посреди мрака вспыхнула искорка рассуждения, –это конец! – и тут же погасла.

Я лежал на грязном линолеумном полу крохотной комнаты с выбеленными стенами и умирал. Так я тогда, во всяком случае, думал.

Но у Нины Ивановны были на меня другие планы. И моя смерть в них не входила.

Сознание вернулось ко мне в тот момент, когда на меня стали лить воду.

Я не вставал. Так и лежал на полу неподвижно с закрытыми глазами. Полицай ткнул меня кончиком дубинки в лопатку.

– Ты жив? – строго, но при этом как-то участливо произнёс он.

Тогда я открыл глаза и начал подниматься. Боже, как болела спина! Впрочем, всё тело у меня болело. Фээсбэшники поддерживали меня под руки.

Непрестанно охая, я всё же с величайшим трудом и помощью полицаев сел. Словом, мне и сидеть-то было трудно: голова кружилась так, что я всё норовил упасть.

Когда я всё-таки немного оклемался, – Нина Ивановна вновь обратилась ко мне.

– Скажи, Марат, – строгим, но спокойным тоном начала она, – твои дедушка и бабушка из Грозного, из Чечни?

– Нет… – с трудом прохрипел я. – Бабушка моя из Краснодарского края… Хутора какого – не помню… Дедушка мой из Дагестана… С севера его… Из села Коктюбей...

– Так, ясно, – оборвала меня немка. – Можешь не продолжать. Ты только скажи: они ведь жили в Грозном, когда война началась?

Это был тон просто интересующегося чем-то человека. Она смотрела на меня. Взгляд её уже не был злобным. Вид её вообще производил такое впечатление, будто не было ни этого допроса, ни пыток, ни фээсбэшников. Так, просто бабушка с внуком разговаривает.

– Да, – ответил я, – они жили в Грозном…

– Та-а-ак! – снова оживилась Нина Ивановна, корча змеиную рожу. – А знаешь ли ты, что твой дедушка делал в Грозном при боевиках?

Теперь я всё понял. Едва она это сказала, как мне сразу всё стало очевидно. Очевидным стало и то, что скажет эта сука дальше.

– Он работал на электростанции, – ответил я, выпрямляя спину.

Теперь я весь как-то оживился. Усталость и боль как рукой сняло. Голова окончательно прояснилась. Теперь я был настроен на борьбу.

– Так, ну-ка не обманывай тут нас! – вновь разозлилась Нина Ивановна, привстав со стула и устремив на меня свои узкие жёлтые глаза, злобно поблёскивавшие в тёплом свете старой настольной лампы из-под толстых линз громоздких очков.

– Давай, признавайся уже! Мы и так знаем, что твой дедушка служил боевикам!

– Что?! – завопил я, вскакивая со стула, и тут же получил от фээсбэшника под дых.

Честно говоря, именно этого я и ожидал. Если уж речь зашла о Чечне, то дальше будут обвинения в коллаборационизме.

Но хотя я всё это понимал и ожидал именно этого, – слышать такое мне было неимоверно больно. Больно потому, что это была бесстыднейшая клевета, не имевшая ничего общего с реальностью. Мой дедушка числился у боевиков в списках на уничтожение, как опасный враг. Именно поэтому-то он и покинул Чечню.

– Во-первых, – отвечал я, с трудом сдерживая острое желание дать этой суке в рожу и едва не срываясь на крик, – это неправда! Во-вторых, даже если бы это была правда…

– Вот видишь! – перебила меня Нина Ивановна. – Ты и сам признаёшь, что это правда!

– Я сказал «если бы»! – огрызнулся я.

– Нет! – воскликнула немка, – Ты признался сейчас, что это правда.

Было ясно, что правды здесь не добиться, а потому я решил не спорить.

– Я только хотел сказать, – вновь начал я после короткой паузы, – что я не могу нести ответственность за то, что там мой дед делал или не делал двадцать лет назад.

– Так, – строго оборвала мои рассуждения Нина Ивановна, – ты тут нам не пытайся голову задурить своими выкрутасами! Сознаёшься или нет?

– Нет! – почти прокричал я и тут же получил дубиной по рёбрам.

– Продолжить пытку! – приказала старая немка.

Впрочем, палачи и без её указок знали, что делать. Они принялись колошматить меня дубинками изо всех сил.

Повторяться я не хочу. Ощущения были в принципе те же. Теперь, правда, к жгучей боли от новых ударов добавилась ноющая боль от старых.

Впрочем, на сей раз Нина Ивановна не стала ждать, когда я отрублюсь. Ухайдокать она меня не хотела. Хотя и вызвано это нежелание было, конечно, вовсе не милосердием, а элементарным страхом перед тюрьмой. Но и на том спасибо.

– Ну, хватит с него батогов! – спокойным, почти равнодушным голосом вымолвила старуха. – Лучше книгой его, книгой!

Так я познакомился со знаменитой книжной пыткой.

Социальные педагоги её обожают!

Пытка эта очень болезненна, а следов на теле почти не оставляет. Ей человека и до смерти упытать недолго.

Про эту дрянь я читал, конечно, ещё до случая с Ниной Ивановной, но на практике я с этим познакомился именно в тот злополучный день 4 сентября 2013 года.

Фээсбэшник взял со стола толстенную книженцию в твёрдом переплёте кирпичного цвета. Это был справочник Машковского. Один из палачей положил книгу мне на голову и стал придерживать её руками. Его напарник в это время изо всех сил стучал кулаком по злополучному фолианту.

После каждого удара у меня на секунду темнело в глазах. Казалось, что мой череп сейчас треснет, а мозг вытечет наружу. Боль была нестерпимой. Тут я уже не орал, не ругался, а просто безумно выл от боли, как дикий зверь.

Пытка длилась недолго, – минуты две максимум, – кончилась внезапно. Нина Ивановна просто взмахнула рукой, – и всё прекратилось.

Голова у меня болела и кружилась так сильно, что я не мог даже сидеть без посторонней помощи.

Открылась дверь. Вошёл старый фээсбэшник. Он принёс откуда-то высокий стул с обитым потёршимся велюром сидением и поставил его перед столом, за которым сидела старуха. Молодые полицаи взяли меня под руки и усадили на этот самый стул.

– Ну, – начала Нина Ивановна, ехидно улыбаясь мне прямо в глаза, расстояние между нами было сантиметров десять, – говорить-то будешь?

– Что вам от меня нужно? – с трудом прохрипел я.

– Вот! – с радостью воскликнула немка. – Так бы сразу! Значит так, слушай!

– Слушаю… – почти шёпотом ответил я, едва не заваливаясь на стол.

– Во-первых, ноги твоей чтоб не было у мудака Пензина! – прошипела старуха, загибая толстый палец. – Во-вторых, на уроках чтоб молчал! А то на тебя жалуются другие дети. В-третьих, учителям не дерзил чтоб! Мы этого не любим! И в-четвёртых, – тут она придвинулась ко мне вплотную так, что её глаза были в каких-то пяти сантиметров от моих; я чувствовал её дыхание, – гнилых зубов. – родителям об этом всём ни слова! Понятно?

– Вам это так с рук не сойдёт… – прохрипел я, едва не падая со стула. – Всем рассажу.

В застенке раздался дружный смех пяти палачей.

– А кто тебе поверит, малявка? – спросила Нина Ивановна, растягивая улыбку до ушей и обнажая при этом ряды своих мелких и кривых жёлтых зубов.

– Я могу идти? – с надеждой спросил я.

– Погоди… – прошипела старуха, поднимая со стола телефон. – Надо сперва одно дельце уладить.

Она отыскала в списке контактов мою мать и позвонила ей.

«Алло, Людмила Юрьевна, – начала немка. – А это вас социальный педагог беспокоит. Нина Ивановна меня зовут. Да, я тут к вам вот по какому вопросу…Да, ваш сын сегодня такое натворил, что у меня просто в голове не укладывается! Да! Да! Сбежал с уроков, шлялся непонятно где, дрался, избил одного очень хорошего мальчика… Да! Да! Орал на всю школу ещё, матом ругался… Меня обматерил! Я поражена! С виду он у вас вполне приличный мальчик… Да! Да! Он сейчас у меня здесь сидит. Дать ему трубку? Хорошо, не буду. Ну, вы за ним заедете? А, тогда хорошо. Приезжайте!».

Нина Ивановна положила трубку.

Я стискивал зубы от негодования. От такой подлости ко мне на время вернулись силы.

Тогда-то я и понял, почему говорят, что «наглость – второе счастье». Старая немка была просто иллюстрацией этой поговорки.

– Вы свободны, – сказала старуха полицаям. – Можете идти.

Фээсбэшники молча удалились.

– Ты тоже иди, – брезгливо бросила она мне.

Я встал и пошёл. Точнее пополз. Меня отколотили так, что я едва стоял на ногах и вынужден был постоянно держаться за стены, чтоб только не свалиться.

На лестнице я встретил Мишу с Денисом.

– О-о-о, Мара-а-ат! Это ты после застенка? – спросил поражённый Миша.

– Ага, – прохрипел я. – Иду себе, за стены держусь…

– Поэтому и застенок! – вставил Денис.

Опираясь на своих одноклассников, я побрёл на первый этаж.

– Миша… – обратился я.

– Да, чего? – отозвался Стефик.

– А что это было? – спросил я, опустив голову.

– Она вечно сюда этих гадов водит, – ответил он. –Полиция сюда к нам ходит постоянно, прокуратура там, фээсбэшники вот пришли… У Нины Ивановны как кто подозрительный заведётся, – она тотчас же звонит этим пидорасам. Ты, кстати, очень даже ничего держался так! Молодец прям! Некоторых на скорой увозят после этого всего.

– И неужели никто с этим ничего не может сделать? –простонал я.

– Ты, Марат, только не думай! – отрезал Миша. Жаловаться – забудь! Она тебя мигом в дурку или детдом упечёт. Сколько уже таких жалобщиков упекла! А детдом, – ну, тот, который рядом с нами, – это реально зона, и коли туда попадёшь, – кранты тебе, Нигматулин.

– Света белого не увидишь! – вставил Денис, закуривая. – Там пытают и насилуют круглые сутки. Реально тюрьма. Вешаются многие.

Мы спустились на первый этаж. Там меня уже ждал тот самый мальчик, которого я якобы избил. Рядом с ним стояла Нина Ивановна. Заметив меня, они о чём-то стали шептаться, а потом тот мальчик ушёл.

Решили, видимо, что выдать меня за агрессора не выйдет. Денис и Миша довели меня до скамейки. Там меня уже ждал мой рюкзак. Вскоре приехала мама. Лицо её было перекошено от злости. Описывать последовавший за этим скандал я не буду. Он был скучным и однообразным. Старая немка всё строила лицемерные улыбочки, душеспасительно призывала «подумать над своим поведением» и так далее. Мама ругалась и называла гадёнышем. Короче, ничего интересного.

Пожалуй, только одна реплика мамы достойна быть здесь приведённой: «Тут к тебе так хорошо отнеслись, а ты что делаешь?!».

При этих словах Нина Ивановна едва сдерживала смех.

И знаете: именно в тот момент, когда я, совершенно раздавленный пытками и клеветой, смотрел на лыбящуюся харю Нины Ивановны, – ко мне пришла твёрдая решимость бороться до конца.

Я понял, что этой гадине меня сломить не удастся, что победа будет за мной. Я одолею эту кикимору во что бы то ни стало!

В тот день я выходил из школы с болью в пояснице и гордо поднятой головой.

 Глава пятая. Блудница вавилонская.

На следующий день после этого позорного (для всей российской системы образования) случая я направился в школу с твёрдым намерением во что бы то ни стало продолжать борьбу. И ничто (даже жуткая боль чуть пониже спины) не могло выбить из моей башки это самое намерение и подточить боевой дух.

Путь от машины до школьного порога я преодолел легко. Нет, не так. Это расстояние в сотню метров я буквально пролетел, – так был окрылён своей непоколебимой решимостью. И даже боль в ногах перестала ощущаться на время.

Боль, кстати, была такой, как если бы я пробежал марафон без подготовки.

Итак, пришёл я, значит, в школу. Ну, переоделся, понятное дело, и пошёл на урок. Первым уроком была у нас математика. Сидел я себе на уроке, писал, слушал, примеры решал, но думал-то вовсе не о математике.

Я обдумывал ту речь, которую толкну на перемене. Это будет настоящий динамит! От такого эти мрази точно придут в неописуемую ярость! Думать обо всём этом было так волнительно, что я едва мог усидеть на стуле.

Я постоянно ерзал, во всём теле ощущалось какое-то приятное покалывание, а ещё мне страшно хотелось в туалет.

С трудом я дотерпел до конца урока. Всё. Следующий урок – русский язык.

Стрелой сбегаю по лестнице на третий, слегка морщась от боли. Иду к своему кабинету. Ноги трясутся, – волнуюсь. Каждый шаг даётся с трудом.

Подхожу к кабинету. У дверей толпится народ. Нам до звонка в кабинете обычно заходить не разрешали.

Боялись воровства. Вот и сейчас поэтому весь класс был возле дверей.

Я встал у стены прямо напротив двери в 35-й кабинет.

Я расслабился, сделал глубокий вдох, выпрямил спину и начал.

«Минуточку внимания! Объявил я, хлопнув в ладоши. Сейчас я буду читать проповедь!».

Все сразу всполошились, достали телефоны.

«Подожди, Марат! Подожди хоть минуту, пожалуйста, – сейчас телефон достану!» – слышалось отовсюду.

Когда все развернули свою аппаратуру и на меня уставилось два десятка объективов, – я начал.

«Господа! – произнёс я. – Тема моей сегодняшней проповеди воистину животрепещущая! Сегодня мы поговорим о тех наижутчайших грехах и наиомерзительнейших пороках, в которых погрязли наши школьные учителя. Говорят, когда-то наша российская школа была чистой девственницей. Возможно, это и правда. Не знаю. Сейчас, во всяком случае, она превратилась в распутнейшую блудницу вавилонскую!».

Уже после этой многообещающей преамбулы я был прерван волной ликующих криков.

«Правильно ты их! Давно пора!» – орали со всех сторон.

После того, как первая волна народного восхищения спала, – я продолжил.

– Каков по-вашему должен быть учитель, господа? –вопрошал я громовым голосом, звучно разносившимся по смолкшему коридору, гулко отдававшим на каменных лестницах.

– Кротким! – вопила толпа. – Справедливым! Добрым!

– Вот именно! – подтверждал я. – Таким учитель должен быть в идеале. А теперь оглянитесь вокруг! Что вы повсюду наблюдаете?

Толпа злобно загудела.

Я плавно провёл в воздухе рукой: на полтона ниже, мол. Когда вернулась тишина, – я продолжил.

– А мы вместо кротости, ума, трудолюбия, терпения – повсюду лицезреем наглость, невежество, лень, гнев и другие пороки! – вопил я на всю школу. – За примерами далеко ходить не надо. Возьмём хотя бы нашу Снежану Владимировну. Вот она, – блудница вавилонская!

Тут я снова был заглушён ликующим гулом толпы.

Меня слушали уже не только одноклассники.

Казалось, весь этаж оторвался от своих дел и повернул свои уши ко мне.

– Начать же, вероятно, следует с её внешнего вида. –продолжал я свою проповедь. – Не зря же говорят, что встречать следует по одёжке. Вот и мы её так встретим. И как же по-вашему одевается Снежана Владимировна? Скажем прямо: она одевается как проститутка!

В таком виде, честно говоря, только возле большой дороги дальнобойщиков караулить. Хотя даже не каждая проститутка осмелиться появляться перед дальнобойщиками в таком виде!

Взгляните только на её наряд! Штаны её воистину выглядит нарисованными! Такое ощущение, что их вообще нет! Эти штаны (если они на ней, конечно, всё же есть) так плотно обтягивают эти упитанные, – я бы даже сказал жирные, – и очень уж аппетитные окорока, что один только их вид может совратит какого-нибудь маленького мальчика в тяжкий грех!

Тут я сделал паузу и посмотрел на Кутузова.

– Верно, Денис? – спросил я его.

Весь этаж дружно расхохотался. Сам Денис потупил взгляд и пробубнил себе под нос что-то вроде: «Да заткнись ты, блядь, пидорас вонючий!».

В этот самый момент из учительской вышла Нина Ивановна. Услыхала, небось, что в коридоре творится что-то неладное.

Ну, все, разумеется, старуху заметили. Смотрят на неё опасливо, между собой шушукаются, – как, мол, поведёт себя смелый оратор?

Я это настроение толпы, конечно, мигом уловил. Тем более, Нина Ивановна сама ко мне ползёт. Я и бровью не веду. Продолжаю себе говорить, будто ничего и не происходит.

– А к чему всё это приводит? – вопрошал я. – К каким, так сказать, последствиям ведут эти жуткие обтягивающие штаны из латекса? Правильно, – к разврату всё это ведёт, к разврату! И в результате из-за этих несчастных штанов у нас вся школа вообще потонула в разврате! Поэтому-то у нас тут процветают мужеложство, детоложество и даже, – страшно подумать, – скотоложство!