Текст книги "Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна"

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Ну, про грыжу и ревматизм Глеб знал и без врачей. Про начинающийся гастрит, в принципе, тоже. Зато обнаруженные проблемы с сердцем оказались для кролика большим сюрпризом.

У него нашли массу всего сердечно-сосудистого.

Так, он даже не догадывался, что оказывается пережил инфаркт. Сердце его было покрыто характерными рубцами.

И да, врачи поставили ему алкоголизм второй стадии. Обычный диагноз для нашей школы.

Тут вы решите, наверное, что Глеб после того медобследования перестал ездить к Тоне на дачу и бросил пить.

Ладно. Пить не бросил, но на дачу ездить точно перестал.

Такие мысли, должен вам сказать, могли прийти в голову только людям, полностью оторванным от реалий нашей школы. В действительности ни о чём подобном не могло быть и речи. И не было.

Пить Глеб, разумеется, не бросил. И на дачу ездить тоже не перестал. Он по-прежнему регулярно отправлялся на эту каторгу, вкалывал там от зори до зори, а после наступления сумерек глушил водку едва ли не литрами.

И окончательно посадил здоровье.

Тут я должен сделать небольшое отступление относительно кроличьей учёбы.

Она необратимо поплыла. Поплыла с того самого момента, когда Глеба впервые затащили на эту треклятую дачу. И если в пятом классе он ещё умудрялся учиться на четвёрки, а в шестом-седьмом – более-менее схватывать программу, то к восьмому классу Глеб превратился в неисправимого двоечника. И если восьмой класс он ещё закончил с горем пополам, то девятый бросил. Бросил даже не на половине. Там он проучился всего два месяца. Ушёл после того медосмотра.

Так и остался Глебуська без образования. Даже неполного среднего не получил.

После своего окончательного и бесповоротного ухода из школы (а случилось это осенью 2016-го) – Глеб почти год безвылазно жил на тониной даче.

Он там фактически поселился.

Говорил, что в город больше не вернётся. Вообще. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

Возможно, стороннему человеку трудно будет понять, но это было именно то, о чём мечтал Глеб.

Да, как бы смешно это ни звучало, но мечта Глеба состояла в том, чтобы жить в неведомой русской глуши, батрачить с утра до ночи за еду (в прямом смысле слова) и надираться каждый вечер до скотского состояния.

И знаете? Это была далеко не только мечта Грэхэма. Об этом у нас мечтали многие, даже очень многие рабы.

О причинах этого мы ещё поговорим. А сейчас уже закончим про Глеба.

Итак, утопия наступила.

Почти год (если быть точным, – одиннадцать месяцев) Глеб работал изо всех сил.

Теперь ему не надо было отвлекаться на школу, а потому он выкладывался на все сто.

Работал Грэхэм без выходных, нередко по двенадцать часов в сутки не давая себе отдыха.

Вечером он, разумеется, бухал, а утром снова поднимался на работу.

Мама из города присылала достаточно денег на выпивку, а потому Глеб не чувствовал себя обделённым.

Это была не жизнь, а сказка. Сказка в духе Тима Бёртона.

И будь на то кроличья воля, – всё это зимнее волшебство не кончалось бы никогда.

Но судьба распорядилась иначе.

Как всегда.

Утопия закончилась в один день. Всё произошло очень быстро. Никто и опомниться-то не успел.

На дворе стояло 29 сентября 2017 года.

Это было прекрасное время, когда летняя жара наконец-то улетучилась, а зимние холода ещё не наступили.

Небо над миром висело чистое, без единого облачка, и синее-синее, почти фиолетовое. Белое, ярко светящееся, но уже не греющее солнце сияло в нём громадным бессмысленным пятном. Холодную, сырую от первых дождей землю постепенно начинал укрывать жёлтый ковёр из опавших листьев.

В морозные утренние часы, когда восход уничтожал мистического вида туман, белый, как молоко, и вязкий, как нефть, – на переросших человека травинках оседали крупные капли чистой и неимоверно вкусной росы.

Короче, день был солнечный и ясный. Настоящая золотая осень, самое её начало.

С самого утра Глеб, естественно, работал. Дрова колол.

Колол себе, колол…

И тут ему вдруг стало плохо.

Резко причём.

Сам он мне рассказывал, что дело было так.

Колол он, значит, дрова.

И тут в районе сердца возникла и стремительно стала расплываться по телу омерзительным жирным пятном ужасная, отвратительная, напрочь лишающая сил боль.

Хотелось кричать, но в горле будто застрял гигантский воздушный пузырь, поднявшийся из самых глубин организма. Этот пузырь мешал нормально вздохнуть и пропускал лишь ничтожное количество кислорода. Вместо оглушительного, пронзающего холодный и чистый воздух крика прорвался лишь жалкий, едва различимый стон.

Отвратительный липкий комок, сдавивший горло изнутри, – исчез так же быстро, как и появился.

На смену ему пришло странное ощущение нехватки кислорода, желание глотать его со всей жадностью, как выброшенная на берег рыба, – и при этом полная невозможность сделать элементарный вдох.

Казалось, будто грудную клетку зажали в тисках, какие вот-вот разломают ребра и уничтожат тебя без остатка. Ладони стремительно холодели и, казалось, отнимались вовсе, превращаясь в нечто стеклоподобное и неживое, как будто их опустили в жидкий азот.

И вот, наконец, парня с головой накрыла тяжёлая, как волна расплавленного свинца, несущая с собой какую-то совершенно непроходимая тупость и напрочь сваливающая с ног усталость, подобная той, что наступает после многих часов тяжёлой работы.

Одежда стремительно пропитывалась холодным, как ноябрьский дождь, и липким потом, крупные капли которого с огромной скоростью скоростью пузырями набухали на побледневшей до цвета бумаги коже и градом катились по ней, будто шарики ртути по полу.

Топор выпал из окоченевшей руки и, тихо, как бы насмешливо звякнув о валявшийся под ногами кусок бетона, – утонул в зарослях невысокой, но довольно густой травы.

Глаза стремительно затягивала плывущая со всех сторон чёрная пелена.

Мысли не чеканили шаг, подобно солдатам на параде, а скакали без всякого порядка, будто шествующие тёплой летней ночью по улицам какого-нибудь городка японские призраки.

Сознание стало мутным, а предметы вокруг стали выглядеть так, будто смотришь на них из-под воды.

Вскоре от окружающего мира остались лишь тусклые световые пятна, неприятно мельтешившие перед глазами.

Потом пропали и они.

Наступила кромешная тьма.

Это был инфаркт.

То есть, конечно, это нам с вами понятно, что у Глеба случился инфаркт. На тониной же даче в этом не разобрались. Сразу, во всяком случае…

Все решили, что Глебу просто нездоровится, и его надо оставить в покое на несколько дней. Проспится, мол, – и полегчает.

Три дня Грэхэм провалялся на топчане в бараке для рабов шестой категории.

Хотя сознание он в первые минуты и потерял, – в себя пришёл быстро, а потому львиную долю своего больничного стонал, охал и ныл.

Пару раз Грэхэму удалось заснуть, но сон его был беспокойным и непродолжительным. Самостоятельно передвигаться он не мог, а потому к туалетной яме (это отдельная история) его носили другие рабы.

Врача, разумеется, никто вызвать и не подумал.

Тоня категорически запрещала пускать на свою дачу посторонних. Особенно представителей государства. Это было абсолютное табу.

Такое она не простила бы никому.

Естественно, приедут врачи, увидят, что за дрянь здесь творится, побегут ментам жаловаться.

Нет уж, спасибо. Со своими больными и сами управимся.

Но вообще, как говорила Тоня, дача – не место для больных. Ей были нужны только здоровые.

Впрочем, вызови они тогда скорую, – машинка вряд ли приехала бы. Дача у Тони находилась в такой глуши, что…

Короче, не всякая машина могла туда проехать.

Собственно, из расчёта на то, что в такую глухомань никакие посторонние не доедут, – Тоня и выбирала себе место для жизни.

И это было чертовски правильно!

Вернёмся к Глебу.

На тониной даче имелся один товарищ, исполнявший обязанности врача. Был он на год меня старше.

Высокий, неимоверно толстый блондин с прямым носом и голубыми глазами.

Впрочем, черты его лица неизбежно терялись на фоне красной как помидор или советское знамя рожи.

Рабов высоких категорий он лечил коньяком и шоколадом. Эти же средства советовал драть для профилактики. Ну, и сам охотно следовал собственным рекомендациям. За один присест этот толстяк спокойно выдувал два литра коньяка и даже пьян не был.

Но коньяк – это для богатых. Или, вернее сказать, для высоких. С простыми же рабами он так не церемонился.

Валящихся с ног от усталости он тупо накачивал первитином. Тех, у кого что-то болело, – опиумом.

О существовании других лекарств он, казалось, и не подозревал.

Но это так только казалось.

На самом деле это был многопрофильный специалист. И в химии он разбирался превосходно. Поэтому, собственно, Тоня и определила его заведовать нарколабораторией. Он же, кстати, отвечал за нормальную работу винокурни и папиросной фабрики, исполнял в хозяйстве роли агронома, ветеринара и пчеловода.

Кстати, он потом поступил в какой-то медвуз. Первый курс недавно закончил. Говорил, что хочет быть врачом.

Короче, теперь вы знаете, кто у нас врачами становится и откуда у нас берутся такие врачи, к которым прийти страшно.

Кстати, прозвище у этого барыги было длинное и сложное: Грач – Отличный Врач.

Да, именно так.

У нас в школе грачами называли врачей, которые учились через пень-колоду и ничего поэтому не знают.

Эдаких невежд в наших поликлиниках полно.

Отличным нашего дока именовали, разумеется, с иронией.

Но была очень горькая ирония…

Должен ещё сказать: существует детская книжка, которая называется «Грач – отличный врач». К нашему эскулапу она отношения не имеет!

Так, совпадение.

Что я ещё могу сказать про этого шарлатана?

Ну, он был в меру эксцентричным. Вечно одевался во всё обтягивающее и ходил ну точно как проститутка. Бёдрами, гад, повиливал. И физиономия у него была, прошу заметить, глумливая. И смазливая. Даже несмотря на лилово-красный оттенок.

Он вечно смеялся глазами, и взгляд у него был как у заправского сутенёра, элегантно поигрывающего золотой цепочкой от часов, отставив правую ногу назад и уперев её носком в асфальт.

Манеры у него были как у юной жеманницы, а голос – как у девки, которая секс по телефону практикует за деньги. Бархатный такой. Кукольный голосок, наигранный совершенно.

Короче, в целом он выглядел как подвыпивший берлинский трансвестит.

И всё он делал как-то приторно лениво, с намеренной медлительностью в движениях.

Именно с намеренной. Я бы даже сказал вымученной.

У Дена Кутузова или у Румянцева это получалось само собой, было естественно. Грачу эта его томность давалась с чудовищными усилиями и всё равно выглядела карикатурно и просто неимоверно пошло. Так, жалкие кривляния, пародия на высшее общество.

Он хотел бы выглядеть как изнеженный аристократ, томно подающий пухлую ладонь для вялого рукопожатия, – но в действительности походил на медведя.

Да, это был томный, жеманный, строящий из себя гризетку медведь.

Однако как бы я его тут ни припечатывал, факт остаётся фактом: док пользовался огромной популярностью у девушек.

Злые языки поговаривали, что палки наши девушки будто бы не на самого Грача, а на его склад с наркотиками, который он им якобы открывает.

Это была неправда.

Склад, понятное дело, был не его, а тонин. Боженко заживо бы закопала Грача, – найди она недостачу. А сохранность имущества она проверяла мало того, что регулярно и самолично, – так вдобавок ещё и очень дотошно. Нагла бы сто процентов.

Поэтому нет. Купить расположение девушек за наркотики он не мог. А денег у него никогда особо много не водилось.

Остаются только личные качества.

Вот я и думаю: какие?

Однако вернёмся к нашему Кролику.

Этот самый врач и сказал Глебу, что у него был инфаркт. Ну, таблетки ему какие-то выписал (док всё-таки знал не только опиум и первитин).

Вскоре Глебу полегчало.

На четвёртый день он самостоятельно встал, вышел во двор и…

Да, начал работать.

Точнее, попытался начать.

Всё валилось у него из рук.

Что там топор, – он даже тяпку поднять не мог.

Словом, ни о какой работе и речи быть не могло.

Тоня была весьма опечалена тем, что, как она выразилась, «Тупой Кроль работать разучился».

В тот же день, когда это прискорбное новшество выяснилось, – она созвала на совет рабов первой категории.

Решалась судьба Глеба.

Сама Тоня хотела без лишних раздумий отправить кролика на папиросную фабрику, и такое решение, вероятно, было бы принято, но…

Спасение пришло из самого неожиданного места. От Дениса Кутузова.

Он сказал, что поступать так со стахановцем Глебом несправедливо. Напротив, его следует наградить за ударный труд!

Более того, это должна быть достойная награда!

Грэхэма следует срочно произвести в пятую категорию и назначить тониным псарём!

Так и было сделано.

И Глеб стал псарём.

Самым что ни на есть настоящим!

Должность эта тогда только появилась в тониной корпорации.

А связано её появление было с тем, что в окрестностях усадьбы тогда развелось множество диких кабанов.

Животные эти часто пробирались к баракам в поисках пищи, пугали рабов и вообще вели себя развязно.

Вот, помню, был у нас такой случай.

Зимой это было. Зима с 2017-го на 2018-й стояла.

Тоня тогда двух наших троглодитов отправила недостроенный мост охранять.

От кого именно охранять, – понятия не имею. От кабанов разве что.

Мост этот находился в глухом лесу. Через крохотную речушку мост.

Строить его начали для того, чтоб на другой берег за дровами ходить можно было.

И не только за дровами.

Ягоды там, грибы. Этого тоже никто не отменял. Ну, и охота, само собой разумеется.

Словом, для лучшего доступа к богатствам родной природы его возводили.

Стройку начали поздно, – в ноябре месяце. До холодов, естественно, кончить не успели. Пришлось отложить работу до весны.

Так вот. Двое моих знакомых были вынуждены всю зиму этот недострой охранять.

Опять же, от кого охранять, – не знаю.

Тоня говорила, что «поблизости могут рыскать жадные колхозники», но у нас в это никто не верил.

Многие считали, что госпожа просто спятила, помешавшись на безопасности.

Это, конечно, было не так.

Если уд по-серьёзному, то дело тут было в самой тониной стратегии.

Боженко периодически учреждала в своём хозяйстве эдакие синекуры, – должности, которые либо вообще не предполагают никакой работы, либо в крайнем случае предполагают её самую малость.

Этими должностями она награждала покорных, трудолюбивых и исполнительных рабов. В результате если не все, то почти все старались работать как можно лучше, надеясь рано или поздно заполучить себе синекуру. Так Тоня манипулировала рабами.

Короче, в тот раз право на ничегонеделание получили два шестиклассника из школы 1497.

Не они одни, надо сказать.

Эти двое должны были хоть иногда наведываться в школу, а потому их там периодически заменяли ещё какие-то дятлы с Филёвской поймы. Но этих я лично не знаю.

Вахтенный график у них был простой: неделю дежурят наши, неделю – пойминские.

Работа была – не бей лежачего.

Всё, что от сторожей требовалось, – так это сидеть в жестяной гастарбайтерской бытовке посреди леса. И наши, разумеется, сидели.

Ну, а чтобы сидеть веселей было, – они на каждую смену брали с собой какое-то совершенно неимоверное количество жратвы и бухла.

В результате получалось так, что каждое дежурство у них превращалось в небольшую оргию. Из бытовки они практически и не выходили. Сидели себе в тепле, жрали в три горла и бухали целыми днями. И судачили, конечно, без умолку. Днём анекдоты пошлые травили, – вечером истории страшные.

К последним обстановка особенно располагала.

Естественно, вы только сами подумайте. Попытайтесь представить, так сказать.

Глубокая ночь. Вы лежите в спальном мешке на кривых и страшно неудобных деревянных нарах посреди маленькой, тесной как гроб бытовки.

На угрожающего вида ржавом крюке под самым потолком висит, четь покачиваясь от ветра, электрический фонарь. От него исходит тусклый, но при этом какой-то удивительно тёплый и уютный жёлтый свет, чем-то напоминающий тот, что струится вечерами из окон населённых одними стариками хрущёвок.

Залитая этим светом бытовка выглядит одновременно и по-домашнему уютно, и до дрожи пугающе.

Кажется, что нет тебе ничего роднее этих кривоватых нар и этого наспех сколоченного и никогда не знавшего ни краски, ни лака стола, заставленного полупустыми цветастыми бутылками с яркими этикетками и заваленного наполовину съеденными шоколадками, с треском завёрнутыми обратно в норовящую развернуться пластиковую обёртку, и коробкам дешёвого краснодарского чая в пакетиках, источающего густой аромат земляничного мыла.

И всё равно не можешь отделаться от навязчивого, никак не желающего уходить, хотя и совершенно необоснованного чувства тревоги и напряжённости, будто засевшего у тебя в груди и щекочущего дыхательные пути длинными волосками своих отвратительных грязных лапок.

Так и кажется, что кто-то маленький и злобный следит за тобой из тёмного угла, сжимая от злости кулачки и стискивая зубы. Стоит тебе только потушить свет, – как он тут же сиганёт тебе на грудь и, то быстро и нервно хихикая, то утробно хохоча, задушит тебя.

Завывающий снаружи ветер со всей своей силой ударяет в ваше крохотное оконце, заставляя тонкое стекло дрожать, и с оглушительным свистом устремляется в узкие щели бытовки, прорываясь в натопленную до духоты комнату.

Тихо потрескивают поленья в притаившейся у стены буржуйке.

В бытовке тепло и уютно. Душа радуется.

А посмотришь в окно, – маленькое, чёрное, через которое ничего увидеть нельзя, – так сразу в дрожь бросает.

Как подумаешь о том, что там, снаружи, – не по себе тотчас же делается.

Там свищет, поднимая в небо гигантское количество мелких и острых как бритва осколков, обрушивая их с жуткой яростью на всё живое и неживое, – наша русская вьюга. За окном волки воют, кабаны хрюкают. По небу ведьмы на помелах проносятся.

А вы тут с товарищем одни посреди всего этого, и никто вам в случае чего на помощь не придёт.

Ну как же, скажите мне на милость, не возникнуть в такой обстановке страшным историям?

Вот! То-то и оно!

Кстати, должен ещё раскрыть один пикантный момент.

В бытовке постоянно было жарко. И не просто жарко, а как в бане.

Поэтому те двое ходили по своему временному жилищу исключительно в трусах. А это уже располагало к историям интимным…

Да, эти товарищи там постоянно сексом занимались.

Ну, как постоянно? Два раза в день обычно: утром и вечером. Пару раз ещё после обеда было, но это так, баловство.

Короче, у них там в лесу не жизнь была, а сказка.

Настоящий пацанский рай, суровый и мускулистый.

Так вот. Жратвы было много. Поэтому эти товарищи корчили из себя бонвиванов и транжир. Они выбрасывали огромное количество вполне ещё годных продуктов.

Килограммовые куски халвы, едва надкушенные колбасы, зачерствевшие киевские тортики, чуть подсохшие конфеты «Шармель» и другие деликатесы в беспорядке валялись возле бытовки.

А рядом ходили кабаны…

И, как того и следовало ожидать, дикие свиньи в один прекрасный момент обнаружили источник халявной жратвы.

Сторожа, разумеется, тоже прочухали, что к их жилищу по ночам кабаны ходят. Да и как тут не прочухать-то?! Ежели всю ночь под дверью слышатся возня и хрюканье, – то это уж ни с чем не перепутаешь.

И стали наши дятлы кабанов подкармливать.

Они теперь прямо у двери стали на ночь оставлять миски с едой.

Боже, сколько они денег на этих кабанов угрохали! Они ведь им и халву оставляли, и шоколадки, и колбасу. А ещё чипсы, сухарики, батоны и булки всякие. Словом, много всего. По факту он каждый вечер устраивали для обитателей леса шведский стол. И стол этот, надо сказать, был далеко не безалкогольным.

Да, каждый вечер кабаньи миски чуть ли не до краёв наполнялись коньяком, ромом, джином и виски.

И кабаны жрали и нажирались. Нажирались как свиньи, почти до положения риз.

Шестиклассникам это нравилось. Кабаны тоже были довольны. Словом, никто никому не мешал, а даже наоборот.

Случилось это всё в первое дежурство наших и по совместительству первое дежурство вообще.

Было самое начало декабря. В лесу наши просидели с четвёртого по десятое число. Потом их сменили ребята с поймы.

Эти про кабанов ничего не знали, и говорить им никто об этом не стал. Так и просидели они там положенную неделю в полном неведении, в восемнадцатого их опять сменили наши.

Вот тогда-то и нарушился график дежурства.

Дело в том, что как только те двое наших вернулись в Москву, – они тотчас бросились к Тоне.

Уговаривать её стали. Мол, госпожа-госпожа, позволь нам в лесу подольше подежурить! Эти-то пойминские дубы дубами да и воруют-с, честно говоря. Дай лучше нам, госпожа, подежурить там пару неделечек, а этих остолопов с поймы пошли на папиросную фабрику!

Для пущей убедительности один товарищ из этого дуэта даже отдался Антонине. И не один раз.

Словом, то ли аргументы были такие убедительные, то ли секс такой хороший, но заветной цели эти двое добились.

Их оставили в лесу почти на целый месяц. В бытовку они заехали 18 декабря, а съехали оттуда 14 января.

Когда заселялись, – взятые с собой продукты тащили на двух санях. Едва доволокли.

Впрочем, захваченного с собой на всю смену не хватило. Ближе к Новому Году Боженко пришлось снарядить к этим товарищам гуманитарную экспедицию. Жратву доставить. И бухло, конечно, тоже.

Организовали такой эксклюзив после того, как тот самый товарищ, который незадолго до того спал с Тоней, – примчался из леса в усадьбу с тревогой: коньяк закончился. И тортики, кстати, тоже.

Такую панику, говорили, поднял!

Естественно, посреди ночи вбежал на двор со страшными криками. Подумали сперва, что напарника его волки съели. А оказалось хуже: коньяк кончился! Вот беда так беда! Такое нарочно не придумаешь.

Пришлось тогда быстро снаряжать обоз и спасать этих рядовых райнов. Без водки-то настоящему школьнику никуда. В Новый Год особенно.

Короче, без малого месяц наши дятлы куковали в зимнем лесу.

Оба потом клялись, что это это было лучшее время в их жизни.

И это действительно было так.

На целый месяц весь мир исчез для этих двоих. Ничего не осталось, – ни политики с её уродливыми куклами, вроде Путина или Трампа, ни вечно стагнирующей и упорно ее желающей расти экономики с этими её непонятными деривативами, акциями и тому подобной дрянью, ни нашей официальной культуры со всей её мышиной вознёй и грязными мелочными склоками всех этих пугачёвых, киркоровых, бузовых и тому подобных поющих трусиков предпенсионного (или даже пенсионного) возраста, – всё умерло, всё исчезло. Мир стал маленьким, сжался до размеров крошечной бытовки, затерянной где-то на просторах Русской равнины, в каком-то богом забытом лесу.

И нет теперь во всей вселенной ничего, совершенно ничего и никого, кроме тебя с твоим товарищем, куска халвы на столе, бутылки рома да уходящей в небо стены могучих сосен по ту сторону крохотного запотевшего оконца.

Впрочем, лес за окном уже кажется ненастоящим.

То ли дело то, что в бытовке. Вот это да, это – реально, осязаемо. Вот товарищ сидит, за ухом чешет, вот ром в открытой бутылке выдыхается, аромат на всю комнату распространяет, вот стол, вот нары…

А лес что?

Вон он там сквозь окно виднеется. Как игрушечный, ей-богу!

Кажется, что и не лес это вовсе, а так: натыкал кто-то палочек в зефир, сфоткал и нам на окно прилепил, а мы и верим, что это лес за окном стоит. А леса-то нет никакого.

Так, иллюстрация, – не более.

Словом, бренный мир для наших затворников на целый месяц умер. Остались только важные вещи: секс, жратва, бухло, – вот это вот всё.

Однако вернёмся к делу.

Целый месяц (хорошо, если быть точным, – 28 дней) наши почти безвылазно сидели в лесу.

Там они целыми днями жрали, бухали и занимались сексом.

И, – что особенно важно, – кормили кабанов.

Собственно, около трети всех продуктов (если не больше) они скормили диким свиньям.

Кабаны жрали всё.

Шоколадные батончики, зефирные косы (их у нас называли зефирюшками), мармелад, колбасы, маринованные огурцы и даже сушёная вобла, – всё исчезало в ненасытных кабаньих пастях.

Впрочем, что я говорю?

Какая уж там вобла!

Тот товарищ, что переспал ради такого уикенда с Тоней, – решил ради эксперимента предложить своим лесным гостям свиной окорок. Мол, будут жрать или нет?

И сто бы вы думали?

Схомячили без остатка!

Ну, если только кость не считать остатком. Да, кость оставили… Но обглодали её всю чуть ли не до белизны!

И да, конечно, кабанов поили. Поили нещадно.

Коньяк, ром, виски, текила, абсент и чёрт знает что ещё. Всё это наливалось в солидных размеров ковши и выставлялось за дверь. То же самое делали и со жратвой.

Открывался шведский стол ближе к ночи, когда уже было темно. Сторожа знали, что до темноты дикие свиньи не явятся.

А так, говорили, часов этак в девять-десять выставишь миски у порога, – пятнадцати минут не пройдёт, как снаружи послышатся громкие чавкающие и хлюпающие звуки, перемежаемые блаженным хрюканьем.

Так прошёл месяц.

Всё это время о засевших в лесу сторожах никто не вспоминал. Ну, если не считать того инцидента со жратвой и бухлом, которые вдруг закончились прямо перед Новым Годом. Это-то была мелочь. У Тони на даче и не такое случалось.

Но так, если по большому счёту говорить, – о шестиклассниках-лесниках никто и не вспоминал. Ровно до окончания зимних каникул.

Как только рождественский уикенд закончился, – Тоню тотчас же стали осаждать учителя и всякие там социальные педагоги.

Пацанам, мол, об учёбе думать надо. Им ещё контрольные переписывать предстоит. А то у обоих за вторую четверть по половине предметов двойки выходят.

И Тоня, конечно, могла просто взять да и послать всех этих тварей куда подальше.

Восемнадцатый год – это тебе не тринадцатый. В те времена, когда это всё случилось, – Антонина уже не боялась ни школьной администрации, ни проверяющих, ни полицаев. Нужные люди везде были куплены или запуганы. Опасаться было нечего.

Но Боженко помнила, что сторожа в лесу не одни.

С ними пребывает огромный (хотя и постоянно уменьшающийся) запас крепкого алкоголя. В бытовке его было достаточно, чтобы довести до белой горячки и дюжину шестиклассников. А ведь эти перцы ещё и ружьё на смену захватили. С патронами.

«Надо бы их оттуда убрать, – подумала Тоня, – от греха подальше. А то ещё посетит кого из них белочка, померещится ему что-нибудь, – а он кореша своего из ружья шлёпнет. Примет его за Гоблина или тролля какого. Или какая там ещё нечисть в Интернете-то обитает?

Или и того хуже: припрётся один из них весь такой на голову ёбнутый и с ружьём в усадьбу. Устроит нам, понимаешь ли, Колумбайн, а мне что потом родителям говорить?

Да и мусора с чекистами прикопаются.

А мне оно надо?

Нет, так дело не пойдёт! Надо этих сторожей срочно оттуда эвакуировать, пока до кровопролития дело не дошло. Насторожились уже поди, троглодиты малолетние.».

Короче, четырнадцатого числа двух в дупель пьяных молодых лесников на санях доставили в усадьбу. Сами они передвигаться не могли.

Вместе с ними, кстати, забрали из бытовки и ружьё с патронами. От греха подальше.

Тем же обозом, что забрал утомлённых водкой и халвой, – прибыли к месту службы их сменщики из пойминских. Собственно, они-то и приехали (и не одни, а с запасами сами знаете чего!) к бытовке на тех самых санях, которые часом позже увозили оттуда бухих вахтовиков.

Ну, пока они там заселялись да распаковывались, – уже и вечер настал.

Сели ужинать.

Ужин великолепный был. Хлипкий стол просто ломился от жратвы. Почти в прямом смысле слова.

Всё, что школьнику только требуется, там было.

В качестве аперитива были поданы варёные креветки с соусом тартар, бутерброды на белом хлебе со сливочным маслом и щучьей икрой, сэндвичи с тунцом и тандырные лепёшки.

На первое были гигантских размеров тушёный кролик с гарниром и три жареные курицы.

На второе – чебуреки, пицца, жареный на оливковом масле картофель, варёный рис с соевым соусом, мясо с кинзой и гуляш.

На десерт – полтора кило грамма ореховой халвы, киевский торт и торт «Прага», шоколадные конфеты различных марок («Коркуновъ», «Ферреро Роше», «Комильфо»), имбирные и тульские пряники, полкило печенья и четыре бутылки разных лимонадов («Тархун», «Байкал», «Дюшес», «Крюшон»).

Без алкоголя, конечно, тоже не обошлось: были поданы одна бутылка вермута и две бутылки рома «Captain Morgan. Black Spiced».

И вот в тот самый момент, когда один из пойминских уже наполнил свой стакан вермутом и хотел было поднять первый за этот вечер тост, тост за начало смены, – за дверью послышались чьи-то шаги.

Ребята напряглись и посмотрели в сторону двери.

Ничего особого вроде. Дверь на месте, никто не ломится. Шагов больше не слышно. Померещилось небось, – решили вахтовики и продолжили свой скромный пир.

И только они выпили за начало смены, – как в дверь бытовки кто-то ударил.

Тут надо сказать, что бытовка эта была далеко не новая. Тоня купила её со скидкой у какого-то знакомого лаваря. До этого в вагончике жили гастарбайтеры.

И не знаю, чем там эти гастарбайтеры занимались, – но на момент покупки бытовка находилась в ужасном состоянии. Среди прочих недостатков выделялось и отсутствие входной двери.

Усилиями рабов вагончик, конечно, починили. С тех пор вход в бытовку закрывала дверь, незадолго до этого варварски похищенная из 1497-й школы во время ремонта. Она там закрывала вход в мужской туалет на третьем этаже. Боевики-«ударники» стащили её посреди ночи прямо на глазах обезумевшей от ужаса охраны.

Вот это был погром! Школу тогда обнесли подчистую. Уволокли всё, до чего только смогли дотянуться.

Короче, эта самая сортирная дверь и стояла на входе в бытовку. Подобрана она была не по размеру и на петлях держалась еле-еле. Да и сама дверь (пластиковая, к слову) была очень хлипкой и ненадёжной.

Словом, у пойминских обжор был неиллюзорный повод испортить штаны.

Им, однако, хватило мужества этого не сделать. Сразу, во всяком случае.

Вместо того, чтобы некстати поднимать панику, – один из вахтовиков стал на цыпочках пробираться к двери. Он шёл очень медленно. Казалось, никогда, гад, не дойдёт.

Но вот он дошёл и, прислонившись ухом к двери, стал слушать, что за ней происходит.

За дверью хрюкали.

И не просто хрюкали, скажу я вам, – а смачно так хрюкали, со вкусом. И ясно было, что там не одна какая-то сбежавшая из колхоза свинья стоит, – нет, там было целое стадо, и притом не домашних свиней (тоже, к слову, далеко не безобидных), а самых настоящих кабанов, диких и очень злых.

И тут в дверь ударили снова, – на этот раз сильнее.

Опознавший незваных гостей пацан попятился к столу.

Его товарищ тем временем светил фонариком в крохотное оконце, пытаясь хоть что-то разглядеть в непроглядной тьме.

На некоторое время, – может, что на минуту, может, что и на две, – в бытовке воцарилась тишина.