Текст книги "Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна"

Автор книги: Марат Нигматулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

– Чего тебе? – спросила русичка, снова глядя в документы.

– А у вас вчера вечеринка была? – спросила Юлька, ёжась от страха.

– Тебе какое дело? – усталым, но от этого не менее грозным голосом ответила училка.

– Ну-у-у… – запнулась было Юля. – На вас лица нет!

– Да! – резко воскликнула Снежана Владимировна, глядя куда-то в пространство. – Но я так тебе скажу: в студенческие годы у меня были таки-и-ие вечеринки, что не то, что лица, – признаков жизни не было!

В этот момент вернулась Саида.

– Ой, Саидочка моя любимая! – затянула учительница. –Полей цветочки, пожалуйста, а я тебе пятёрочку в дневник влеплю!

Саида без разговоров принялась поливать цветы, а русичка тем временем открыла электронный журнал и поставила-таки туда пятёрку.

Когда Саида закончила полив комнатных растений и села, то учительница то ли начала заново, то ли продолжила старое.

– Надо готовиться… – начала она, но её голова снова опустилась на стол. – К важному делу! – закончила она, резко поднявшись.

По классу снова пробежал смешок.

– А знаете, что? – вдруг воскликнула русичка. –Займитесь пока своими делами, а я документы заполню. Идёт?!

– Да! Да! Идёт! – завопили все.

– Ну и славно, – вяло отозвалась Снежана Владимировна, зевая.

Она раскинулась в своём кресле, накрылась оренбургским платком и тут же заснула.

Когда урок закончился, мы просто ушли и не стали её будить.

– Миш, это чего с ней? – спросил я Стефанко, поднимаясь вместе с ним по лестнице.

– Да она вчера, небось, до трёх ночи первое сентября отмечала, – отмахнулся Миша. – Это Снежка, – что с ней поделаешь? Она спит со всеми старшеклассниками. Иногда не брезгует и помладше кого подцепить… – тут он сделал лукавую улыбочку и перевёл взгляд на Дениса. – Она сейчас только из декрета вышла. Третьего ребёнка родила. У нас из-за её декрета год русский язык вёл Сергей Александрович. Вот это была потеха! Сочинения через урок, пословицы там про жидов всякие, корень «ра» во всех словах и всякое такое. Так вот! У Снежки – трое детей. И все не от мужа, а от каких-то непонятных старшеклассников. Но вообще она тётка нормальная, хотя, бывает, истерит из-за мелочи иногда. Но она и отходит быстро. Так что с ней поладить можно. – Миша подмигнул мне и пошёл прочь.

Я пошёл в наш 43-й кабинет, где сейчас должен был быть урок обществознания.

За учительским столом сидел Сергей Александрович.

– Сергей Александрович! – воскликнул я с чувством удивлённой радости. – А вы у нас и обществознание вести будете?

– Да! – с невероятным самодовольством ответил учитель, расплываясь в блаженной улыбке. – Я у вас и обществознание вести буду, и историю, и ОБЖ. А вообще я веду ещё географию, физкультуру, русский язык и литературу, но это не у вас. Хотя в прошлом году ещё я у вас в классе русский и литературу вёл, – тут он лукаво улыбнулся и подмигнул мне. – Да только этот новый директор… Бронштейн, который… Так вот он мне русский язык с литературой вести запретил… Скажем так, по политическим соображениям… – он постучал пальцами по столу.

– Что поделаешь! – всепонимающе вздохнул я, разводя руками. – Сионисты нынче совсем обнаглели. Теперь уже и русским быть скоро запретят… Да, всё печально… А что он вам сказал? Ну, под каким предлогом уроки вести запретил?

– Сказал, что я лженауку пропагандирую… – недовольно пробубнил Сергей Александрович. – Мол, не по Задорнову учить надо, а по Розенталю. А Розенталь – он кто по-твоему?

– Еврей, конечно! – мигом ответил я.

– Вот! – изрёк учитель. – Рука руку моет!

Воцарилось молчание. Я сел за парту и достал учебник с тетрадью и ручку.

– Но это всё мелочи… – решил возобновить разговор учитель.

– Сегодня у нас первый урок. Тема – «Человек и общество». Вот умора будет! – тут он стал быстро потирать свои шершавые, издающие приятный скрежет руки.

Я хитро и чуть злобно улыбнулся, ожидая чего-то совершенно особенного.

До конца перемены мы с Сергеем Александровичем сидели молча.

Прозвенел звонок. Все вошли в класс, расселись.

Когда наступила тишина, учитель поднялся со стула, оглядел класс и начал: «Итак, дети, здравствуйте!».

– Здравствуйте! – хором ответил класс.

– Вы меня знаете, – представляться не буду. – продолжил Сергей Александрович, мерно вышагивая у доски. – И все эти дурацкие предисловия, типа «как вы провели лето» – тоже оставим. Правды вы мне всё равно не скажете. Хотя и не надо. Правду я и без вас знаю…

Тут все окончательно затихли и начали нервно переглядываться.

– Опять, небось, всё лето смотрели китайские порномультики, – невозмутимо кончил учитель. –Поэтому давайте перейдём к теме урока, – тут он упёрся руками в стол и посмотрел на нас своим пронзительным взглядом. – Человек и общество. Так в учебнике у нас написано. Но учебники – врут. Это каждому известно. Тут надо подумать самим. Вот и давайте порассуждаем, а то всё выходит какая-то схоластика. Тем более, вам надо сейчас в себя прийти после лета, после китайских порномультиков…

В классе воцарилась гробовая тишина.

Тут я поднял руку.

– Да, Марат? – спросил учитель тоном услужливого официанта.

– Я хотел сказать! – уверенно начал я, поднимаясь со стула. – К доске можно?

– Конечно! – приглашающе развёл руками обществознатель.

– Спасибо! – ответил я, взбираясь на кафедру (у нас после ремонта и кафедры кое-где появились).

В классе послышались отдельные смешки.

– Так вот, – твёрдо и уверенно начал я свою речь, – тема у нас – «Человек и общество». А ведь такая постановка темы ну совершенно неверна!

– Почему же? – с интересом спросил у меня учитель.

– А потому, – отвечал я, – что нет на самом деле ни того, ни другого.

Все ахнули. В классе послышался шёпот. Обсуждали меня.

– Как же это так, что нет ни человека, ни общества? –удивлённо спросил Сергей Александрович.

– А так, – отвечал я, не теряя уверенности, но обретая всё большую громкость в голосе, – что вот сказано в учебнике – «Человек и общество», но не сказано ведь, какой именно человек. А ведь ещё в начале XX века немецкий биолог Ганс Гюнтер установил, что существует как минимум 24 различных вида людей!

Как только я упомянул Ганса Гюнтера, – учитель окончательно успокоился и расплылся в улыбке.

– А ведь разница между этими видами огромна! – с невероятным пафосом продолжал я. – Она доходит до полной биологической несовместимости.

Тут надо понять, что, к примеру, русский человек отличается от негра как от обезьяны.

Собственно, негры в биологическом смысле слова от обезьян почти ничем и не отличаются.

Фактически, негры – это и есть развитые обезьяны. Они настолько к ним близки, что даже могут иметь детей от обезьян. То есть если негр осеменит обезьяну, то она родит ему детей, а вот русская девушка негру ничего не родит.

Однако не только негры так отличаются от нормальных людей. Ещё более разительные отличия наблюдаются у евреев. Они так сильно отличаются от русских людей, как осёл отличается от коня. Евреи вообще не могут беременеть от кого-то, кроме других евреев. Это связано с тем, что среди них тысячелетиями культивировались близкородственные скрещивания. Именно поэтому-то они такие уродливые: носы – хоть пальто вешай, уши –что у чёрта, губы – вообще ужас.

Этим же объясняются их чудовищная, почти животная агрессивность, их доходящая до абсурда жадность и поразительная склонность к извращениям.

Евреи очень агрессивны по отношению к другим видам людей. Они постоянно предпринимают попытки их уничтожить.

Для этого они развращают нашу молодёжь сексом, наркотиками и рок-музыкой, для этого они переписывают историю и так далее. Тут-то мы и подходим к теме общества вплотную. Дело в том, что на самом деле никакого общества не существует вовсе. Миф о существовании некоего абстрактного общества был придуман и внедрён в общественное сознание посредством скрытой пропаганды на телевидении евреями-сионистами. А внедрили его в годы Перестройки.

Внедрили для того, чтобы разрушить СССР, ибо Советский Союз – это была свободная от влияния сионизма страна!

И в СССР до Перестройки так и учили, что нет никакого общества, а есть разные объединения людей: нации там, классы и так далее. Между ними идёт непрерывная борьба: классовая, соответственно, национальная и так далее.

Вот это-то и есть правда! А все эти байки про общество, про демократию – это, извините, попперианский бред, и на этом надо кончать!

Всё, я закончил, – наконец произнёс я и немедленно выдохнул.

Класс взорвался аплодисментами.

Сергей Александрович был очень доволен.

После всего этого косплея Геббельса (не самого удачного, надо сказать) я в страшном волнении спустился с кафедры, чуть не грохнувшись на пол, и сел на своё место. Честно говоря, до стула я дошёл с трудом: от волнения едва на ногах держался.

Сергей Александрович говорил ещё долго.

Речь его была прекрасна.

Говорил он складно, живо, но при этом вполне литературно, никогда не запинался. Он умело вплетал в свою речь длиннющие цитаты на латинском, греческом, немецком и французском языках, постоянно шутил и вообще блистал своей глубокой эрудицией и ораторским искусством.

Я, честно говоря, поразился тогда широтой его кругозора. Он так свободно сравнивал то, что писал о человеке Платон с тем, что писал Руссо, Ницше и Маркс. Он приводил пространные цитаты из их сочинений, притом всегда сначала на языке оригинала, а потом уже в переводе. При этом он всегда пояснял лексические тонкости, разные значения тех или иных слов и так далее. При этом, однако, речь его не была громоздкой. Ветвистые аргументы он сводил к лаконичным обобщениям, сводя к общему знаменателю Маркса и Блаженного Августина, Платона и Сартра.

Словом, не каждый профессор МГУ смог бы такую речь произнести. Но о дремучем невежестве наших профессоров я расскажу потом.

А тогда я сидел, слушал себе Сергея Александровича и думал. Думал о том, как же хорошо быть учителем в школе. Знай только морочить ученикам головы латинской тарабарщиной. Выходи себе к доске – и болтай что в голову взбредёт. Короче, работа непыльная, хоть и платят мало. Это ведь тоже дело поправимое: вымогательство никто ещё не отменял. За пару лет, глядишь, и на квартиру собрать можно. Но зато можно спать с хорошенькими ученицами (или учениками, – кому как нравится), орать и ругаться сколько влезет, вообще творить всякий произвол и чувствовать себя важной шишкой.

И вот тогда-то я для себя решил: во что бы то ни стало буду учителем истории в школе, как Сергей Александрович.

И до того я размечтался, что подумал, как было бы хорошо закончить истфак МГУ, уехать в какой-нибудь провинциальный городок (в Осташков, например) и устроиться там учителем в школу. Потом купить себе небольшую хрущёвку, бедно обставленную ещё советской мебелью, жениться на красивой девушке и жить. Просто жить. Ну, книжки там писать и так далее. Со старшеклассниками шуры-муры крутить, деньги из родителей тянуть, мировой сионизм на уроках обличать и вот это вот всё.

Короче, мечтал я об эдакой пасторальной, простой, как палка, но при этом романтичной жизни провинциального учителя. Надо сказать, мечту эту я лелеял до конца десятого класса.

Короче, именно после знакомства с Сергеем Александровичем я всерьёз решил стать учителем.

Урок закончился. Все стали расходиться.

– До свидания, Сергей Александрович! – сказал я, выходя из класса.

– Зайдёшь сегодня ко мне? – спросил учитель, подмигивая мне правым глазом.

– Сегодня не могу, – ответил я. – Домой спешу.

– Ладно… – немного расстроено ответил он, слегка кивая головой.

– Я зайду завтра, – сказал я, желая его ободрить.

– Да, заходи после уроков завтра, – устало сказал Сергей Александрович, потирая глаза. – Пока.

– Да. До завтра, – с улыбкой ответил я.

Мы пожали друг другу руки.

Ладони у Сергея Александровича были жесткие, как дерево, и шершавые, как наждак.

Я вышел из класса.

На лестнице ко мне подошёл Миша.

– Марат, тут такое дело. – начал он. – Спросить просто хотел…

– Спрашивай, если хотел, – устало и равнодушно ответил я.

– А чего это тебя Пензин к себе зазывал? – спросил он, строя хитренькую улыбочку.

– Есть у Сергея Александровича ко мне одно дело, –ответил я подчёркнуто сухо и официально.

– Ага. Понятно! – воскликнул Миша, теперь уже улыбаясь во весь рот. – Комната с оружием, да? Я угадал?

Я аж в ступор впал от удивления.

– Как? – спросил я, но сразу запнулся. – Откуда ты знаешь?

– Расслабься, – махнул рукой Миша. – У нас эту его «великую тайну» каждая собака в школе знает. А уж я-то ему ещё и чистить всё это хозяйство помогал. Мы тогда вместе с Денисом полночи у него за пятёрки по истории ебались. А комната-то – дышать нечем. Ни тебе вентиляции, ни окошечка. Так этот козёл ещё и дверь открывать запретил. Вдруг, мол, зайдёт кто-то. А кто тогда ночью, спрашивается, зайдёт, кроме охранника, который кореш его? Хотя оценки он нам поставил, как обещал. Я-то ведь сразу всё уловил. Как он про Баркашова начал молоть, – так я и смекнул, что щас он тебя в чулан свой поведёт. Мы потому-то с Деном в столовке и задержались, что думали, вы там пол-урока ебаться будете, а вы быстро как-то всё кончили…

– Что, и все учителя знают? – удивлённо спросил я. –директор?

– И директор, – спокойно подтвердил Миша. – Не знают только чинуши из всяких там гороно и прочих обрнадзоров. Но эти-то вообще ничо не знают. Они там все… – тут Стефик постучал себе по лбу кулачком. –Короче, они там такие дебилы… Сказочные просто! Мы над ними всё школой ржём с учителями вместе. Я реально нигде больше таких тупых не видел. Поражаюсь просто. Как их вообще берут туда? Или в инспекцию специально самых тупых отбирают. Не знаю, короче… Но комната у Сергея Александровича реально крутая!

– Ага, – поддакнул я. – Что ж ты туда не ходишь?

– Не моё это, – честно ответил Миша. – Тебе нравится – ты ходи!

– Ладно, Миш, пока! – сказал я, когда лестница кончилась и мы спустились на первый этаж.

– Да, пока! – весело ответил Миша.

Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Домой я вернулся ещё более шокированным и подавленным, чем за день до этого.

Я был в тотальном, жутком и совершенно невообразимым для не испытывавших никогда схожего чувства шоке.

Но не надо только этот шок путать со страхом. Нет, страха от всего этого я не испытывал вовсе. Скорее это было всё похоже на очень сильное, совершенно оглушающее удивление. Собственно, пожалуй, я и был тем самым человеком, который достиг предела удивления и дальше уже ничему не удивляется. Странное чувство, надо сказать. Я, наверное, и впрямь тогда был как та ондатра…

Честно говоря, больше всего я мучился из-за того, что поделиться всем этим мне было ну просто абсолютно не с кем.

То, что меня так удивляло, – для одноклассников было привычной, каждодневной рутиной. Родителям я обо всём этом рассказывать и не думал. Они люди консервативные, как-никак. К тому же у отца нрав крутой, а у матери сердце слабое. Так что из этого мог выйти только лютый семейный скандал. И, разумеется, остаться в этой школе мне будет уже нельзя. Родители точно заберут меня «из этого страшного места». А мне тут уже начинало нравиться…

Словом, я решил пока повременить с этим.

Расскажу, мол, родителям позже…

О многом до сих пор не рассказал (о сексе с Денисом, например).

Хотя о рабстве, чёрных мессах и потайном арсенале историка они уже осведомлены.

Вернёмся, однако, к сути повествования…

Стоял холодный осенний вечер. Ледяной ветер гнал по полутёмным улицам опавшие листья и пакеты от чипсов, колыхал ветви чахлых от вечного смога деревьев, свистел в обшарпанных подворотнях.

Запоздалые клерки спешили по домам и опасливо озирались, быстро перебегая особо тёмные места, – нет ли гопников.

Здание школы большое, мрачное, холодное, будто всеми покинутое. Почти все окна его были темны. В одной только учительской на третьем этаже горит свет.

Инна Ивановна Энгельгардт (а именно такова была её настоящая фамилия) сидела в сей поздний час у окна, пила чай и думала о том, как же всё-таки хорошо сложилась у неё жизнь.

Она родилась в Кёнигсберге 4 апреля 1945 года, всего за несколько дней до начала наступления советских войск, в результате которого город поменяет и хозяев, и даже своё собственное имя. Её отец был доктором права и профессором Кёнигсбергского университета. А ещё он был законченным нациком, членом НСДАП чёрт знает с какого года. Ещё до войны он прославился тем, что выпустил книженцию, где обосновывал законность геноцида «неполноценных народов». Он так верил в силу германского оружия, что отказался вести свою семью в эвакуацию и решил остаться вместе с ней в Кёнигсберге.

После прихода советских войск профессор Энгельгардт, в отличие от многих своих партайгеноссе, каким-то одному богу известным способом избег неприятного общения с органами советской госбезопасности, суда и депортации.

После войны он по-прежнему жил в Калининграде со своей семьёй, умело выдавая себя за русского. Когда же в городе открылся университет, обзавёлся хитрюга-профессор и постоянной работой.

Инна Ивановна вспоминала своё детство.

Вспоминала, как тёплыми летними днями они с отцом гуляли по центру города, как отец покупал ей мороженное и брал к себе на руки. Вспоминала, как вечерами он учил её немецкому и как злобная гримаса искажала его лицо, когда он говорил о русских. Она вспоминала проведённые в деревне летние дни, когда отец заставлял её ходить в ближний лес и носить в корзине пирожки укрывшимся там лесным братьям. В её памяти оживали картины юности, когда на квартире у отца собирались диссиденты. Её вспоминалась маленькая, тускло освещённая, битком набитая людьми комната. В центре её лютеранский пол горланил свою бесовскую проповедь. Скоро уже безбожный советский режим падёт под ударами мечей новых крестоносцев! Скоро уже придут сюда демократические силы НАТО! Скоро выйдут уже из леса партизаны, отсиживающиеся там со времён войны! Ей вспоминались потрёпанные страницы самиздатовских книжонок, в которые она тогда так жадно вчитывалась, познавая важнейшую в жизни науку, – науку ненависти. Потом были учёба в университете и красный диплом, удачное замужество и переезд в Москву.

В 1987-м умер отец. Он скончался на девяностом году жизни. Перед тем, как отправиться к праотцам, профессор Энгельгардт завещал безутешной дочери: «Ich bin alt… Und demnächst ist sterben… Ich hätte eine Bitte… Vernichten dieser Reich!..».

Развал Советского Союза Нина Ивановна встретила с радостью.

В девяностые она активно отрабатывала гранты, сотрудничая со всякими американскими фондами. Ну, теми самыми, которые тогда ещё занимались пропагандой гомосятины и всяких извращений в наших школах. Презервативы там раздавали и всякое такое.

Потом, когда к власти у нас пришёл император Путин, Нина Ивановна стала очень котировать православие и духовность. Впрочем, ещё и на моих глазах случались у неё рецидивы толерантности и прочего гендерного воспитания.

Хотя в дипломе у неё было написано, что предъявитель сего только лишь «учитель немецкого языка», – она всецело состоялась как социальный педагог и даже сумела прослыть «круплым специалистом по работе с девиантными подростками». Ввиду же её огромного педагогического опыта (аж с 1968 года) она заведовала «воспитательной работой» не только в нашей школе, но и в примыкающем к нему детдоме.

Вся её деятельность на этом поприще заключалась во всякого рода помощи нашей полиции в благородном деле увеличения статистических показателей.

За счёт подростков, разумеется.

Помимо этого, она занималась ещё всякими махинациями вокруг сиротских квартир. Это, надо сказать, её озолотило. Она настолько разбогатела, что приобрела виллу в Саксонии. Оставшиеся деньги она держит у какого-то швейцарского гнома. На саксонской вилле нынче живёт её сын. Он ещё в девяностые перебрался в Германию и нынче там адвокатом работает.

Что же касается помощи полиции, то сначала Нина Ивановна помогала отправлять в тюрьмы только хулиганов и мелких воришек. Когда же в нашей стране стали сажать за мемы, то она увлеклась ловлей опасных политических преступников и за полгода наловила их целую дюжину. Я оказался тринадцатым. Однако это я забегаю вперёд. Об этом всём я ещё дальше вам очень подробно расскажу. А пока же вернёмся в ночь с 3 на 4 сентября 2013 года.

Итак, Нина Ивановна сидела в учительской, пила чай, смотрела в окно и думала о своей жизни.

В это самое время дверь чёрного хода с лязгом отворилась и в здание вошли двое, закутанные в длинные кожаные плащи. Спокойно и неторопливо поднимались они по широким тёмным лестницам, громко стуча своими тяжёлыми ботинками по бетонным ступеням.

Ночные визитёры проходили мимо окон, в которые просачивался ещё свет уличных фонарей, и их тела отбрасывали на глянцевый, отшлифованный до блеска тысячами детских ног пол зловещие тени. Они поднялись на третий этаж. Скрипнула и с грохотом закрылась хлипкая пластмассовая дверь. В коридоре послышались тяжёлые шаги и скрип старых, совершенно потёршихся теперь паркетных досок, помнящих ещё, как при Хрущёве их топтали ноги советских пионеров, так и не заменённых во время последнего ремонта.

Шаги за дверью всё приближались, а потом вдруг стихли.

Ну, сейчас они войдут.

Нина Ивановна приготовилась. Раздался громкий и уверенный стук в дверь.

– Входите! – деловым тоном воскликнула Нина Ивановна, не отрываясь от окна.

Дверь со скрипом отворилась. На пороге стояли Антонина Боженко и Юлия Аввакумова.

– Здравствуйте, девочки! – как-то буднично и вроде бы немного удивлённо сказала учительница немецкого. –заходите!

Когда гостьи уселись за длинный стол, использовавшийся для педсоветов, сплетен и пития кофея с чаем, – она вновь заговорила.

– Итак, – медленно начала старуха, – я хочу узнать, как прошёл вчерашний совет, какие приняты решения и что вы планируете предпринимать в самое ближайшее время. Она замолчала.

– Во-первых, – начала Юлька, – мы весьма недовольны нашим директором, Бронштейном, и сделаем всё возможное для того…

– Я всё поняла, – перебила её Нина Ивановна, чуть поднимая простёртую ладонь кверху, будто в урезанном римском салюте.

Она задумалась. Эта старая немка Тоню Боженко и Юльку Аввакумову глубоко презирала. Они знали об этом. Презирала она и директора Бронштейна. Он об этом не знал.

Вообще, Нина Ивановна в равной степени презирала всех представителей низших рас: евреев и цыган, армян и чеченцев, русских и поляков. За годы жизни в России она научилась это скрывать, но иногда выдержка ей изменяла, и тогда из её рта изливались самые отборные расистские речи. И хотя она всегда успевала вовремя надеть маску елейно-паточной толерастии, – все в школе знали её подлинное лицо.

Собственно, обманывать она могла лишь тёток из очередного американского фонда и тупоумных проверяющих. Никто из наших на её лицемерные штучки давно уже не вёлся.

Не велась и Тоня.

Старую бабку с повадками штурманенфюрера она презирала стол же глубоко, как и та презирала её, Тоню, девочку родом из Галиции, в венах которой текла горячая гуцульская кровь.

Словом, Боженко испытывала к старухе не только отвращение, но и страх, пусть и не жуткий, но всё же существенный. Она прекрасно понимала, что старой карге ничего не стоит обвинить её в «девиантном поведении» и отправить если не в тюрьму, то уж в какое-нибудь схожее с ней место.

Конечно, случись такое, – Тоня всё на допросах расскажет и про отъём сиротских квартир, и про помощь в улучшении полицейской статистики за счёт невиновных, и про многое-многое другое, да только вот её это уже не спасёт.

Нина Ивановна, в свою очередь, именно так и хотела поступить: деятельность Боженко была ей поперёк горла, ибо ослабляла авторитет социального педагога и к тому же могла привлечь к школе лишнее внимание.

При этом, однако, дочь профессора не выжила ещё из ума, прекрасно понимая, какие разоблачения может сделать маленькая украинская девочка. Поэтому, собственно, все вопросы между собой они старались решать мирно. И хотя на обоих вечно были надеты резиновые маски добродушия, – они ненавидели друг друга и взаимно боялись.

Даже в эту холодную ночь Тоня побоялась прийти одна. Ноги её слегка тряслись от страха, а под полой длинной куртки был спрятан нож. С превеликой осторожностью поднималась она по лестнице и шла через узкий тёмный коридор третьего этажа, опасаясь внезапного появления сыщиков.

Диалог продолжался.

– Мы постановили, – продолжила Тоня, – что дача должна быть достроена к Новому Году. Следовательно, нам надо будет регулярно отыскивать из школы энное количество детей для работы.

Антонина говорила уверенно. Руки её лежали на столе подушечками вниз, пальцы были широко раздвинуты.

– Ясно, – спокойно произнесла Нина Ивановна, глядя то в окно, то в чай, но никак не на девочек. – А кто будет невестой Сатаны? – произнесла немка, выждав небольшую паузу.

– Круглова будет, – спокойно ответила Юлька.

– Ну, – возмутилась и заёрзала Нина Ивановна, – для вас она всё-таки Снежана Владимировна.

– Суть от этого не меняется, – отрезала Тоня. –Возражения по сути у вас имеются?

– Имеются, – со вздохом ответила немка. Она поднялась и встала у самого окна лицом к ночи. Её жёлтое, на вид совершенно восковое лицо с глубокими угловатыми морщинами отражалось в оконном стекле.

– Что касается этого вашего «Журнала патриотического школьника», – пишите там что в голову взбредёт. Этого жида мне ни на грош не жалко. Чёрные мессы, что бы вы там не вытворяли, – это ваше личное сугубо. Кто бы там с кем ни совокуплялся. У нас в конце концов, свобода совести, – тут она замолкла, а затем, с хитрой и злобной улыбкой поворачиваясь к девочкам, добавила. – В плане «Ост» ведь тоже было сказано: чем больше сект, – тем лучше. Не так ли?

Она снова замолчала и посмотрела в окно.

– Единственное, что мне не нравится, очень не нравится, просто категорически, – продолжала старуха, – так это ваша дача… Хотя нет! Дача-то у вас, я чувствую, будет замечательная, но… – замялась она. – Я не могу вечно закрывать глаза на массовые прогулы.

Тоня хотела было открыть рот, но немка её опередила.

– Нет, понятно, что пару раз можно и проглядеть! –воскликнула она слегка обиженно и сердито. – Понятно, что и без вашей дачи у нас полшколы всегда прогуливает. Да только проверяющим из Министерства этого не объяснишь! Так что простите меня, дорогие мои, но…

– Никаких «но»! – оборвала её Юлька. – Не лепите Горбатого. Во-первых, вы сами знаете, что у нас полшколы – шатуны. Ходят все через день или ещё реже. Во-вторых…

– Да знаю я, знаю… – отмахнулась рукой снова севшая на стул Нина Ивановна.

– Так, дайте закончить! – злобно воскликнула Юлька.

– Ну-ну, договаривай, – теперь уже с деланым интересом сказала немка.

– Во-вторых, – продолжала Юлька, слегка привстав и склонившись над столом своим щупленьким телом, –всем известно, что в нашей школе, как и в любой солидной фирме, ведут двойную и чуть ли не тройную бухгалтерию. Вы врёте всем: проверяющим, родителям, своему начальству. Вы тут подделкой документов занимаетесь, статистику фабрикуете! Это же чистой воды уголовщина! И, тем не менее – вы отказываетесь чуть-чуть подправить статистику ради важного дела! Вам же ничо не стоит написать там у себя, что те-то и те-то были в школе в такие-то и такие-то дни! Да вы же постоянно с этим мухлюете! У нас тут многие целыми днями у «Ашана» трутся, бухают себе, курят, а вы их пишете как присутствующих! И ещё им задаром оценки рисуете!

Тут пламенная речь только-только начавшей входить во вкус Юльки была остановлена Тоней. Та положила ей руку на плечо: мол, хватит, сестра, теперь я скажу.

– Нина Иванова, – ласково начала Боженко, – простите нашу Юльку за горячность. Она говорила грубо, но верно. Вам ничего не стоит ещё чуть-чуть подправить статистику. Поймите нас правильно, мы вовсе не хотели бы ссориться. Что касается рабов, то мы и не думали отзывать на дачу сразу всех. У нас столько народу даже и разместить-то негде! Я тут подумала и решила: надо нам будет их на отряды разбить и отправлять на работу посменно. Бригады небольшие сформируем, человек по десять, по двенадцать, может быть. Тут и вам урону нет, и нам польза. Вы подумайте над этим как следует, а?

– Хорошо, – со вздохом произнесла Нина Ивановна. –Будь по-вашему. Но у меня к вам по-прежнему будут те же самые два условия. Во-первых, всё это остаётся между нами. Во-вторых, вы мне помогаете выполнить план по девиантным. Идёт?

– Конечно! – без всяких раздумий воскликнула Тоня. –Без проблем.

На некоторое время в воздухе повисла гробовая тишина. Было очень душно. Неприятно светили лампы. Слышалось их тихое гудение.

– Ну, мы пойдём, пожалуй. – сказала Тоня, вставая со стула и подходя к двери. – Поздно уже.

– А презент? – прошипела старая немка, ехидно улыбаясь.

– Да, чуть не забыла! – ответила Боженко, возвращаясь обратно.

В этот момент она вынула из кармана относительно толстую пачку тысячных купюр и небрежно швырнула её на стол.

– Здесь двести тысяч, – сказала она, открывая дверь. –На служебные расходы.

Сказав это, Тоня вышла. Юлька мгновенно прошмыгнула за ней и с грохотом захлопнула плохо держащуюся на своих петлях новенькую дверь из ДСП.

В коридоре снова послышались тяжёлые, но на этот раз куда более быстрые шаги. Они всё больше удалялись и, наконец, затихли совсем.

После разговоров с Ниной Ивановной Тоня (и не только Тоня, кстати говоря) чувствовала себя как оплёванная. Сейчас ей хотелось, как можно скорее вернуться домой и лечь спать. На часах было два часа восемь минут.

– Ну, как? – после минуты гробового молчания робко спросила Юлька.

Девочки в это время уже прошли второй этаж и теперь громыхали ботинками к первому.

– Пусть нахуй идёт, блядь старая! – ответила Тоня, кривя лицо и сжимая кулаки от злости. – Пусть чо хочет делает, а план я за неё выполнять не буду! Пусть катиться ко всем хуям!

Немного помолчав, Тоня прибавила: «Я этого так не оставлю!».

А Нина Ивановна в это время уже запихнула свои денежки в сумку. Она снова сидела у окна, пила чай и думала о своей молодости…

 Глава четвёртая. Допрос под пыткой.

А сейчас я расскажу, как попал на первый свой допрос.

Это было незабываемо! Не каждый, далеко не каждый политзэк может похвастать таким необычным первым опытом. Поэтому перейду-ка я к делу.

Случилось это всё 4 сентября 2013 года, в среду. Был только третий день занятий. Инквизиция, однако, не дремала…

Я проснулся, как всегда, в 6:30 утра. В 6:34, если быть точным. Ну, встал, понятно.

В окно светило сквозь тучи бледное осеннее солнце.

День этот был не таким мрачным, как предыдущие.

Дождь уже не лил, тучи постепенно рассеивались.

Ничто не предвещало беды…

Я оделся, умылся, позавтракал, снова оделся (на этот раз уже в уличное) и пошёл в школу.