Текст книги "Моя профессия ураган"

Автор книги: Люда и Игорь Тимуриды

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

Глава 4

…Ни Лан, ни я, так потом и не вспомнили, как мы избавились от одежды.

Похоже, он просто разорвал ее на мне и себе. И что вообще было. По крайней мере, одежда после этого была никуда не годна. А остальное? Эти куски жалких тряпок, затертые по полу, пришлось выбросить, правда. Я точно ничего не помню что было…

Судя по ухмылкам тэйвонту и по тому, как краснел самый молоденький из тэйвонту Лана, было много чего. Бесстыжие, не могли хотя бы выйти в соседнюю комнату!

Для меня же перестало существовать все, кроме Лана. Все, абсолютно все. Я видела только его, ощущала только его, тонула в его глазах и в своем огромном, теплом, накатывающем остром полете экстаза.

Никогда еще я не думала, что ощущение счастья может быть таким острым, тревожащим и полным. Мир исчез. Времени словно не стало. Я была словно зачарована, словно растворилась бесследно в сказочном, кружащемся теплом полусне. Время в котором остановилось в прохладном, чистом, ликующем знаке экстаза. Странно, но я словно не замечала отдельных ласк, как руки мои зарываются в его кудри, гладят его плечи, могучие стальные мышцы, как кожа нежно скользит по коже, какие удивительно сладкие его губы. Я просто бездумно отдалась ему, этому потоку счастья, имя которому Лан, и сердце мое сгорало и растекалось от безумной любви к нему, поверх всего, поверх боли и радости, наслаждения и нежности, острого трепета и безумия тел. И чем больше он мне давал, тем сильнее я устремлялась к нему, тем больше сияли мои огромные глаза, тем сильнее теряло значение все окружающее. Оно исчезло вообще. Его не было.

Никогда. Кроме Него! Он один был всегда и во всем и в моей душе. Можно было подумать, что Лан, любимый мой, для меня стал богом. Как и я для него, – сказал потом он.

Но странно, при всем этом все мои ощущения тысячекратно обострились до невозможного предела. Я вдруг стала отчетливо слышать голоса людей даже за стенами замка, шорох ног по паркету, голова закружилась от запаха только что внесенного гостям лимонного торта через дюжину комнат отсюда. Я слышала даже шорох гусениц-древоедов в деревянных балках замка и рисунок тихого шороха крови далеких людей.

Но более всего я ощущала Лана. Всего, каждую его клеточку. Вся и без того тренированная безумная чуткость обострилась здесь в тысячу раз. Казалось, я чувствую тоже каждой клеточкой своего тела, которая отчаянно тянется к нему: каждым атомом своей души. Каждый рецептор дышит им. Каждое мое чувство сосредоточилось на нем. Каждый звук вырос в тысячу раз, словно он был мифический великан, склонившийся надо мной.

Все было странно, зыбко, нереально. И в то же время остро и могуче реально, с острым ощущением счастья. И еще было чувство, что все происходящее похоже на то, как я рассматриваю любимое лицо – видя не отдельные черты, нос, ухо, глаз, а единое лицо; и в то же время остро, с наслаждением, впитывая каждую черточку целого.

Точно так же точно, я впитывала каждую ласку, каждый сладкий шорох его пальцев по моей коже, мягкой, шелковистой кожи груди, каждое острое наслаждение, приносимое его руками, соитием наших тел, объединением наших душ, и в то же время не ощущая его, ибо было нечто – единое целое – радость – что стало над ним. Я ощущала каждую секунду времени, и в то же время я не ощущала последовательного хода времени, последовательной смены событий, ибо душа моя сосредоточилась там, в той точке, где осталось только единое чувство, единое ощущение, единая мысль, слившая все в сладком потоке, одновременно и теплом и чистом. В той точке общего чувства, сознания, где все слилось в одно целое и исчезло над временем, ибо оно соединило все в едином потоке, оторвавшемся от телесного мира…

С того момента, как я увидела ринувшиеся мне навстречу глаза Лана, я как бы шагнула за грань обывательского мира. Все сгинуло в остром, как боль, пугающе сладком, счастье, и в то же время таком нежном, светлом и ликующем. Лан! Мир закачался вокруг нас огромными качелями, укачивающими своей ненасытной лаской.

Лан! Все мои силы, душевные и телесные, были несказуемо напряжены и сосредоточены лишь на тебе одном, и все остальное, весь такой прекрасный мир я ощущала только стороной, хотя одновременно так остро и тонко… Тебе я отдала себя. Лан! Словно на теле, на душе, на духе, кто-то начертал твое имя, вырезал как клеймо, огненными знаками. Словно тебя врезали в мое сердце, в мое тело, в мой ум. В мой дух и ты все время там, перед глазами. И когда мне было трудно, я все равно обращалась к тебе, проклиная и надеясь, что ты про это никогда не узнаешь. Это твой голос я слышала в каждом мужском голосе, в шуме ветра, в рокоте толпы. И кидалась туда, как дурочка, чтоб убедиться, что тебя нет. Ты звал меня, ты пришел, думала я… Никто мне нужен, кроме тебя, дурачок… Лан!

Но я никогда тебе этого не скажу, чтоб больше ты не сумел мне причинить такой боли… С твоими руками, с твоими глазами, распахнувшимися мне, словно снопом света и своей беззаветной любви высветившими мои глупые закоулки, с твоими губами, выпившими из моих губ мою душу, мое сердце, появилось отстраненность и безразличие ко всему на свете, кроме твоей любви, кроме единственной цели, единственного стремления. Лан! Падай мир, убивай меня на месте, обещая мне всю планету – я бы не шелохнулась из твоих рук!

Все призрачней и призрачней становилась я, все глубже погружалась в колдовской мир, все нереальней делалась и невесомей… Тело стало словно прозрачным и несуществующим; оно словно купалось в потоке любви; нежилось, как пронзает, нежит воздух солнечный лучик. Оно растаяло от любви, оно давно перестало быть телом и обрело какую-то свою, насквозь волшебную жизнь. Наконец, все стало таким нестерпимым, что казалось, сил нет этого выдержать. Выдержать ураган счастья. Кажется – еще мгновение – и я умру, счастливая. Как натянутая струнка, я балансировала, заглядывала туда, за грань жизни. Казалось, что я могла умереть в любое последующее мгновение. Но это было вовсе не страшно.

Наоборот – затягивало. Моя любовь плескалась и ликовала; я не только хранила и держала ее в безумстве страсти, не позволяя сердцу скатываться – наоборот она росла. До боли в сердце, до невозможности выдержать. Но какой либо страх отсутствовал абсолютно. Вместо него пришло чувство единения со всем миром, чистоты и прозрения. Ты вот ты, какая любовь! – подумала я. Чара была права.

Словно, наконец, раскрылись ворота бесконечности, и меня затопило ощущение непередаваемого сверхчеловеческого счастья, в котором уже не было места личному…

Странно, я почти ничего не делала, – сказали мне после тэйвонту. Я только отдавалась и светилась счастьем и любовью, раскрываясь навстречу Лану. Даже первоначальное безумие страсти, достигнув пика, куда-то ушло. Словно я все наслаждение, всю ласку, всю любовь вкладывала не в стремление тела, но в тепло души, в свет и ласковое пламя своих глаз, которым был нужен он, в чистоту его одного. Словно безумие страсти сменилось чистотой. Полной, нежной, прозрачной, ликующей… Но, это видели даже тэйвонту, чем больше я стремилась к Нему, именно к нему, чем больше мое сердце устремлялись именно к любимому, чем больше он был нужен моему сердцу, чем была я счастливее, от Него, Него, Него, тем сильнее загорался Лан, тем он становился неистовее и безумнее. Это было странно и даже в чем-то страшно видеть: безумие тела и полная, какая-то вытянувшаяся успокоенность души, плавящейся в медленном, чистом, летящем, счастливом счастье. Словно я переплавляла волшебным камнем тяжелый свинец страсти и вожделений в легкое, сияющее, ласковое золото счастья. Медленное, счастливое, как свет любимых счастливых глаз. Да, так! Трудно передать это словами.

– Ты притягивала глаза. Нельзя было не смотреть на тебя, будто в тебе было спрятано солнце. Оно было такое влекущее, что нас, сердце, буквально рвало к тебе как магнитом. Только что мы тэйвонту, с детства закалявшие волю и самообладание чудовищными тренировками замка Ухон, мы устояли. Ты многому научила нас, – сказал мой тэйвонту Хан. А ведь он меня вырастил!

– Ты помнишь, я в позапрошлом году опять путешествовала сама по себе, – осторожно сказала я.

Тэйвонту выругался.

– Голову тебе за это оторвать надо!

Осторожно, это потому, что я просто удрала от своих тэйвонту. Сначала это было трудно, а потом, войдя во вкус, я просто отсылала их. И они ничего не могли поделать. Эти отлучки были их головной болью. Потому что, дав клятву, тэйвонту не имели права оставлять хозяина без своего присмотра. А тем более, совсем ребенка.

По крайней мере, в Дивеноре это нигде не практиковалось, и настолько вошло в привычку, что стало как бы традицией, нарушения которой никто не мог предположить. Принцы мирились со своими тэйвонту, как со своими волосами. Но я не была принцем. К тому же в одиночку, без присутствия двоих тэйвонту мне казалось безопаснее. Тэйвонту волей неволей выдавали себя своими фигурами. И присутствием у человека. Какое уж тут инкогнито. А я, признаться, любила путешествовать неузнанной.

И это удавалось. Просто никто не мог предположить, что принцесса может быть без своих тэйвонту, нянчивших ее с младенчества.

– Дело не в том, – поморщилась я.

Потом махнула рукой на тэйвонту. Ты слушай!

– Во время своих странствий я подружилась с известной гаэтаной Чарой… – сказала я.

Тэйвонту ахнул. Для того, кто так тренирован в самообладании это было слишком.

– Ты не думай о ней плохого, – зачастила, оправдываясь, я, словно и вправду была виновата.

– Да она тэйвонту любви среди куртизанок!

– Она не продает свое тело! – гневно крикнула я. – Ее нанимают на несколько часов как хозяйку дома при особо важных встречах и переговорах. Просто, чтобы говорила с гостями. И за громадные деньги! Да это великая честь гостям!

Чудовищно образованные, начитанные, владеющие всеми видами искусства, знающие всю поэзию, музыку, живопись мира. И даже науки… А чтобы она согласилась с кем-то жить… – аж захлебнулась я.

– Да знаю я, кто такие гаэтаны, – поморщившись, оборвал меня тэйвонту. Они не продают свое тело, они продают любовь…

…Я вспомнила, как отец однажды рассказывал про гаэтан. Это было еще до моего рождения. Он как-то с принцем Кратом попал на важный прием Аэны. Особым блеском считалось, что на нем роль хозяйки будет за гаэтаной.

"Нам сказали, что нас будет развлекать гаэтана, но все были настроены скептично, – рассказывал отец. – Как она может подействовать на меня, славящегося волей и наблюдательностью, воспитанного тэйвонту! Я только не понимал, почему барон Чак, из местных, как-то подозрительно улыбается нам. А его тэйвонту и того хуже – откровенно посмеивался, на меня глядя.

Принца и нас представили гостям. Через две минуты к нам подошла какая-то девушка. Ничего в ней внешне такого не было. Простенькая, ничем не выдающееся лицо. Чак расцвел, увидев ее. И что он в ней нашел, ни фигуры, ни вида, – снисходительно подумал я. То-то наши дивенорские тэйвонтуэ!

– Познакомьтесь, – сказал он. – Это Юния.

И все.

Когда пришло время уходить, оказалось, что ушло четыре часа. Но куда они исчезли, я не знал. Совсем не знал. Я просто стоял как обалденный. Обалденный и влюбленный. И в голове у меня было пусто. И в то же время крутились мысли, как бешенные. Они пульсировали одним словом, одним лицом… Юния… Я не мог уйти. Я не хотел уходить!

Я вспомнил, как засияли мягким светом ее глаза, когда она пожимала мою руку и оглядывала меня, не скрывая радостного удивления. Наконец-то, Господи благодарю, неужели это человек, которого она верно ждала всю жизнь! Да, ожидание было не напрасно, и она была права в своем ожидании… Глаза ее заблестели. И этот человек я!.. Гордость захлестнула меня. Вскоре я уже ощущал себя сказочным принцем. Все, что я говорил, все, что бы я ни делал, вызывало ее скрытое восхищение. Она была поглощена мной; она словно взяла в себя, свое сердце, мое сознание, обняла его им, не видела ничего вокруг.

Внимание ее сердца поглотило меня. Я таял… В первый раз в жизни мне было так хорошо. Я обрел свое достоинство, свое подтверждение – что да, я действительно чего-то стою. Она дала мне веру в себя! Я был остроумен! Как заразительно она смеялась моим шуткам, заставляя меня превосходить самого себя… Я был прекрасен! Она радовалась каждому моему движению! Словно они ласкали ее сердце, как первые движения ребенка, переливы тела любимого… Она не могла отвести от меня глаз. Все во мне очаровывало ее. Нет – пьянило!

Сознанием она словно слилась со мной, заглядывая мне в глаза, ласково заглядывая в мое сердце, и кроме меня никого не существовало. Меня затопило дикое блаженство! Она решила разделять мои чувства, мою жизнь, со мной, со мной! Я нашел сердце, в котором всегда найду сердечный отзвук своих чувств и надежд! Казалось, никого в мире мои беды не волнуют так, как Юнию, никому в мире до моих мыслей, чаяний чувств нет такого дела, как Юнии; она наконец разделила со мной мою жизнь, глаза ее влажно блестели, она тихонько гладила мою руку…

Почему Чак меня тянет? Пора уходить? Неужели они не понимают? Неужели они не видят, слепые? Сердце мое рвалось. Но мы уже уезжали в одной коляске с Кратом и Чаком, провожаемые его величеством. Я не мог противоречить. Не скрываясь, я открыто плакал…

Коляска уносила нас прочь. Мы смотрели назад. Юния стояла у подъезда и кланялась, кланялась нам вслед. Почему-то на глаза навернулись слезы. Я был обручен, да и она, наверное, была несвободна. Другие коляски заслонили ее. Но на повороте я вновь увидел ее. Ее безвольную потерянную фигурку – руки повисли, голова опущена, губы сжаты. Даже отсюда я почувствовал, что она тоже еле сдерживает рыдания.

Стоящий рядом со мной Крат, и тщетно, напряженно всматривавшийся в темноту, которого я только сейчас заметил, глухо взглотнул слюну. Несчастный, – подумал я. Он лишен ее любви!

– О Боже, – сказал Крат. – Как же это случилось? Почему она не поехала со мной? Как это случилось? Только что она так любила меня. Все это время. Навечно любила! Почему же она не уехала, наплевав на все?! Куда все это делось?! – в его голосе чувствовалось настоящее горе и потрясение.

Я ошеломленно глянул на него.

– Тебя?

– Конечно… – гордо пожал плечами он. А потом закусил губу. – А я-то думал, что она не в силах расстаться! – горько и обиженно сказал он.

– Причем тут ты? – сквозь зубы спросил я, начиная наливаться злостью на него. – Да кто ты?

И он, и он, похоже, был обо мне того же мнения.

– Юния? – недоуменно одновременно воскликнули мы оба.

Ничего не понимая, мы озлобленно уставились друг на друга. Потом начало приходить какое-то прозрение. Кажется, кто-то говорил когда-то вчера или позавчера, что одну из гаэтан зовут Юния. И еще говорил…

Мы недоуменно тупо смотрели на друг друга раскрыв рты, к великому восторгу Чака. Невоспитанный его тэйвонту откровенно потешался над нами.

Сперва нас охватило бешеное возмущение: нас обманули, нас так обманули…

Потом пришла обида. Затем разочарование. Это было такое потрясение! Затем мы были вынуждены рассмеяться…

Крат был груб, он опомнился первым.

– Какое искусство, – неуверенно сказал Крат. – Какая актриса погибла.

– Спектакль, – злобно выплюнул я. – Обман дивенорских лохов…

Как же это произошло? Каким образом это все удалось? И ведь она была не со мной одним! Были моменты, когда я холодно пытался проследить, каким образом

Юния добивалась этого. Кое-что я понял. Но так мало! Единственное – это не было ни чарами, ни гипнозом – все было честно, открыто…

Но странно – в глубине души, как бы ни неистовствовал в обвинениях рассудок, я продолжал думать, что все же что-то было, что хотя бы до половины восьмого она любила, и, конечно, одного меня, и, конечно, любила всем сердцем. Всем сердцам сердцем любила. Всем любовям…

И что совсем невероятно, – сказал мне отец, – я навек остался благодарным ей.

Дело в том, что эти мгновения, когда она меня любила, сделали меня человеком.

Я почувствовал, что могу быть любимым. Я все могу! Эти мгновения женской любви, когда она меня любила всем своим сердцем без зазора и остатка, я сохранил как самые сладкие мгновения. Которые вернулись мне в ликующем ощущении любви твоей матери. Она вдохнула в меня достоинство. Может, мы нуждаемся в женском одобрении, чтобы жить? Чтобы знать, что мы что-то стоим, чего-то достигли. Не только внешне, нет, но именно в развитии духа, в внутреннем совершенствовании, в мощи индивидуальности. Что теперь подросток достиг результата саморазвития внутреннего цветка своего духа, что его душа, дух, стал достойным любви, отдачи себя. Мы внутри остаемся неуверенными в себе детьми, пока не почувствуем благословение женского сердца. Которое выбираем сами по уровню красоты…

Чак потом объяснил, что это не было обманом. Ни мистикой. Скорей – грубо рациональным подходом к любви.

– Что такое красота? – спрашивал он. – Это на самом деле результат внутренней работы нашего сознания (подсознания) по оценке совершенства явления. Более совершенное по каким-то полезным шкалам или соответствию целям явление кажется нам более красивым. Это касается мастерства, ударов, женщин, тел, машин…

Особенно это наглядно проявляется на примере восприятия каких-то сложных машин. Более старая модификация, которой когда-то восхищались, кажется по сравнению с новой – уродиной. Ее вообще не видят, а ведь раньше, когда нового не было, она вызывала такие восторги! Точно так же и музыка, искусство, даже стихи. Стихи поэтов всего двух столетий назад, если поэзия развивается, кажутся удивительно неуклюжими. И иногда кажется, что чем меньше мы рассуждаем, тем сильнее мы естественно воспринимаем красоту. На самом деле это не так. Просто рассудок не мысль. Те же, чье сознание глубоко и насыщенно, более чуют красоту. Ученые чуют красоту теорий, даже мысль о чем непонятна невежде. Красота – работа внутреннего Разума, доводимая до такого ничтожества, как наша личность. Хуже всего, что развитие ума даже среди лучших людей ничтожно, чтобы понять сложность своего внутреннего механизма. Что ничтожная пульсация крови в мышце, простое переваривание пищи и выделение энергии из самых сложных химических компотов, или простое строение клетки требует Ума в миллионы раз более, чем самый развитый ум личности. Не говоря уже о функционировании этого самого ума. Сложность даже самых крошечных процессов организма поражающа по сравнению с умственной деятельностью величайших из ученых. Разум личности составляет лишь крошечную часть Разума человека, или его духа, психической энергии. Лишь иногда, как в случае с мгновенными счетчиками, вычисляющими мгновенно самые чудовищные примеры и задачи: или как у Моцарта, когда он в единое мгновение "слышал" целую симфонию, человек постигает величие своего собственного инструмента, своего себя, которого он не знает.

Человек думает, что он сам мыслит, но даже в этом случае он на самом деле получает новые мысли озарением. Получает целые, уже готовый результат. А потом кричит – додумался! Озарило! Выносил мысль! И никто не задумается, какие сложные физико-химико-интелектуальные процессы предшествовали построению этой мысли, чтоб ее осознал герой! Озарение происходит в мыслечувстве. Лишь разворачивание уже готового мыслечувства, уже готового результата производится рассудком и логикой, создавая у дурака иллюзию своего мышления. Тогда как до тех пор, пока он не будет мыслить сознанием, на уровне мыслечувства, он даже не понимает, как он мыслит. И что он просто дает задание своему внутреннему аппарату сосредоточением на проблеме, закручивает свое подсознание, психическую энергию. Лишь подлинные творцы знают, что новое решение, произведение, приходит не сразу, а часто когда человек уже перестал думать об этом. Иногда в совершенно неподходящей обстановке.

Впрочем, здесь не нужно фатализма, но нужно уметь и учиться овладевать своим небывалым аппаратом. Нужно учиться вынашивать мысль, концентрируя свое сознание на проблеме, своим сердечным вниманием заставляя его работать над проблемой. Становясь все более и более сознательным. Перенося центр своей личности в сознание, в подлинную мысль, в мыслечувство… Ведь мало кто понимает, что мысль, сознание, это не слова – это на самом деле чувство. За пустыми костяшками слов на самом деле ничтожно смысла, если сознание этого не ощущает. Но массы настолько удалены от мышления, что они неспособны это даже понять. А не то, что ощутить. Самое наглядное для мыслителя – охват чувством всей проблемы в едином целом, то есть собственно целостное мышление (которое и есть мышление чувством, то есть целостное сознание) – им кажется невозможным. Даже свидетельства выдающихся Мыслителей остаются у них без внимания, ибо они не могут! Но мало ли что не могут эти импотенты! На самом деле, когда происходит правильное развитие мысли, когда применены правильные методы, сознание, то есть чувство, подлинная мысль, становится очевидным. Но эта обыденная для мыслителя стадия развития духа нелегка для простолюдина… Они настолько привыкли к словам, к пустым формам, сознание их настолько слабо, что они даже не могут ощутить свою мысль вне слов. Ощутить не словесную конструкцию, но ее собственный смысл в его собственном смысле. Освободить мышление, как говорят йоги, от вербальных оков. Мыслить чистым сознанием. Направлять поток. Поток смысла. Впрочем, надо отдать должное – большинство вообще никогда не мыслят. Но о чем это я, – опомнился Чак. – Вы все равно это не поймете, мечи не мечи.

Бисера жалко! Чуткость к красоте есть на самом деле чуткость к внутреннему разуму…

Тэйвонту мои, принца Енакиенбургского, противно ухмыльнулись.

– Мы сейчас захрюкаем, – сказали они. – Особенно если это учение красоты учат уже в пять лет маленькие тэйвонту. Азбука умножения! Кого ты учишь. Мы тронуты.

Это было правдой.

Как красота есть неощущаемая мысль разума, которая только волнует "животное" и направляет его, так любовь есть даваемый внешней части импульс внутреннего Разума к совершенству. Устремляемое внутренним внимание сознания на объект.

Любовь сознательна. Любовь на самом деле жестоко рациональна. Она всегда разумна, хотя и не всегда осознаваема. Любовь – инструмент внимания к "проблеме", при помощи которой наше внутреннее сознание концентрируется на ней, то есть на данных.

– Это не важно, – ответил тэйвонту Чака. – Главное в том, что полнокровное, полное внимание сознания и сердца к чему-то в переводе на человеческий язык и будет любовью. Это аспект Сознания, предшествующий Мысли. Нет засушенного сознания. Есть полнокровное, радостное чувство. Мысль – чувство. И Мыслитель испытывает именно бесконечно разнообразную радугу чувств, не снившихся "умному" задницей обывателю, презирающему "сухую" жизнь разума. Именно Любовь, или внимание, зарождает Мысль. Потому-то именно Мудрецы и Мыслители, казалось полные рационалисты, начинают вдруг учить о Любви ко всему сущему. Потому что она есть основа дисциплинированного, развитого Сознания, первооснова Разума. Его обычная жизнь – он не может иначе… Потому Мудрец, естественно ко всему, к каждому относящийся с полным, всеохватывающим вниманием своего сердца и любит всех и все…

– Причем тут гаэтана? – наконец резко спросил Крат.

– Но это внимание может быть сознательным! – не выдержал его собственный тэйвонту. – Любовь может быть сознательна, если ты научишься направлять внутреннее внимание-чувство на объект. Поэтому йоги и религиозные школы так развивают внутреннее сосредоточение. Потому что подлинное, внутреннее внимание сознания, а не упор глазок, будет так близко от любви, как мужчина от женщины в постели. Обратиться к человеку всем умом и сердцем означает полюбить. Развив свое внимание до того, что они полностью владеют им, и могут всегда устремлять сознание, полностью отдавать все свое внутреннее, подлинное внимание всегда, они могут любить все сущее. Прикасаясь, воспринимая все сущее с полным вниманием, они любят все. Все сущее, все живое, живое и мертвое. Все, чего ни касается ум, идет через Сознание, через призму любви. Они обретают любовь ко всему развитием своего Разума. А не только инстинктивно запрограммированные неуправляемые вспышки. Этим они способствуют развитию Любви.

– Но? – спросил Крат.

– Эта гаэтана Вас любила! – не выдержав тупости, закричал теперь уже Чак. – И не только тебя, но и тебя, тебя и тебя, – он тыкал пальцем. – Причем, даже несколько человек одновременно. Они развивают свою способность спонтанного сосредоточения настолько, что могут по желанию полностью сосредоточиться на чем-то, полностью забыв все окружающее, холодно ли, горячо, долго или коротко, шумно или тихо. Так уйти, что сознание словно становится самим объектом, настолько уходит в него мысль. Она становится вами, все свое "я" исчезает в этом сосредоточении. Но это только ничтожная, первичная стадия. Дальнейшее упражнение приводит к тому, что она может мыслить ясно и чисто, абсолютно концентрированно несколько мыслей одновременно, наблюдать несколько источников, требующих внимания, сосредоточиваться сразу на нескольких разных объектах, не смешивая их в уме полным приложением сознания. Причем делая это совершенно естественно, обыденно, посреди жизни, без всякого напряжения. Здесь важно цельное касание сознание, а не то, что ум может вести сразу несколько потоков мысли. И эта чертова гаэтана скорей всего полностью сосредоточилась сразу на каждом из нас одновременно! Держа каждого в сознании, каждому одновременно отдавая потоки внимания, став одновременно нами всеми, слившись с нами так, что не осталось себя…

Крат только сдавлено ахнул…"

Отец еще много рассказывал о гаэтанах, о том, как Чак объяснял им, как они этого достигают. К сожалению, Чак не был женщиной, да и отец тогда не обратил внимания на женские примочки.