Текст книги "Покоритель джунглей"

Автор книги: Луи Жаколио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

Все четверо медленно, словно призраки, скользя по веранде, двинулись вперед и больше не произнесли ни слова.

Роли были распределены следующим образом: двое и Нариндра, обладавший геркулесовой силой, должны были держать губернатора за руки и за ноги, а Барбассону надо было засунуть ему в рот кляп и набросить на голову платок, чтобы тот не узнал своих похитителей.

В Индии принято ложиться спать в легких шелковых шароварах и такой же куртке, поскольку двери всегда оставляют открытыми настежь. Этот обычай облегчал им задачу.

Заговорщики быстро дошли до спальни, стараясь не шуметь. Барбассон, приподняв портьеру, сделал друзьям знак, означавший: он здесь. Они остановились. При свете ламп, горящих в Индии всю ночь, чтобы отпугивать змей, они могли видеть друг друга, все четверо были бледны, словно мел. Барбассон заглянул в комнату.

– Он спит! – едва слышно произнес он.

Отступать было поздно, надо было действовать быстро: сэр Уильям мог проснуться в любой момент и нажать кнопку электрического звонка, которая была у него под рукой.

Они вошли и разом набросились на несчастного. Он не успел проснуться, как во рту у него был кляп, на голове платок, а руки и ноги в мгновение ока стянуты с такой силой, что он и пошевелиться не мог. Нариндра подхватил сэра Уильяма как перышко и отнес его на веранду. Там его заперли в клетку для пантер, куда предварительно постелили матрас.

– Возьмите его одежду, чтобы завтра ему было во что одеться, – посоветовал Барбассон Раме в тот момент, когда маратх уносил губернатора. После того как сэра Уильяма связали по рукам и ногам, Сердар больше не дотронулся до него. Легкое «гм!» предупредило матросов, спавших в саду, что пора готовиться к отъезду. Четверо малабарцев вскочили как один и исчезли.

Именно теперь требовалось изрядное хладнокровие, чтобы пройти через особняк спокойно, не спеша, не возбуждая ни малейшего подозрения. Рама и Нариндра подняли клетку, словно носилки, и понесли. Сердар шел впереди, замыкал шествие провансалец. Они благополучно прошли по веранде и спустились по лестнице, это была наименее опасная часть пути. К счастью, пленник не двигался. Хотя он и был надежно связан, ничто не мешало ему изо всех сил ударять локтями и ногами по стенкам клетки. Оставив ему возможность передвигаться, наши друзья поступили крайне опрометчиво. Когда они оказались перед парадной гостиной, миновать которую было нельзя, изнутри клетки послышались сильные удары, и она стала так раскачиваться, что застигнутые врасплох Рама и Нариндра едва удерживали ее в равновесии. Их сразу же окружили гуляющие, которых в этот момент было очень много, ибо танцоры отдыхали и дышали свежим воздухом в перерыве между двумя кадрилями.

«Мы погибли!» – подумали друзья.

Сердар и оба носильщика были чудовищно бледны. К счастью, провансалец не растерялся.

– Я все устрою, – быстро сказал он друзьям, – идите вперед!

– Как видно, злым зверям внутри не по себе, – громко, так, чтобы все слышали, произнес Барбассон. К нему подошел адъютант О’Келли:

– Что же, милорд, вы решили отправить их на яхту?

– Да. Они подняли такую возню, что я побоялся, как бы они не разбудили сэра Уильяма.

При этих словах Барбассона клетка вновь стала раскачиваться такими рывками, что Раму отбросило к одной из колонн. К счастью, он не выпустил свой груз.

– Странно! – произнес женский голос. – Они не рычат. Можно подумать, что там внутри человек, а не животные.

У Сердара и обоих носильщиков нестерпимо сжалось сердце, они решили, что разоблачены.

– Милая дама, – ответил Барбассон, – знайте, что пантеры рычат только на свободе… Эй, вы, а ну, вперед! – грубо прикрикнул он на носильщиков. – Вы обманули меня, сказав, что пантеры привыкли к клетке! А если от их толчков двери откроются и обезумевшие животные в ярости бросятся на толпу?!

И он прибавил нарочито громко:

– К счастью, при мне револьвер, и раньше, чем они успеют выскочить, я их пристрелю!

Последние слова он произнес с особым нажимом, и несчастный губернатор, несмотря на состояние, в котором находился, видимо, понял Барбассона, потому что толчки прекратились как по волшебству.

Благородный герцог прибавил не без умысла:

– Если бы бедные звери могли понять, с каким вниманием к ним отнесутся, они бы не растрачивали попусту свои силы.

Кое-как прошли они через гостиную, и адъютант сам проводил их до дверей, чтобы еще раз предупредить стоящий у выхода караул. Заговорщики наконец очутились на улице. Повозка, запряженная четверкой лошадей, привезшая Барбассона и его людей, была наготове, и лошади от нетерпения били копытами землю.

– Вы тоже покидаете нас, господин герцог? – удивленно спросил адъютант.

– О, нет! – с невозмутимым спокойствием ответил Барбассон. – Мне только надо отдать кое-какие распоряжения.

Адъютант из скромности удалился и вернулся во дворец.

– А теперь, друзья мои, – шепотом сказал провансалец, – понеслись во весь дух! Черт побери, мы чудом спаслись! «Раджа» под парами, через два часа мы будем в открытом море.

– Нет, – возразил Сердар, – вы сказали, что остаетесь, и часовой, слышавший вас, может удивиться вашему отъезду.

– Вы правы, какого я едва не дал маху! Садитесь и езжайте шагом до того места, откуда вас не будет видно. – И затем громко добавил: – Спуститесь, Рама, мне надо поговорить с вами, я хочу немного прогуляться и провожу вас.

Заклинатель понял и быстро спустился к нему. Повозка ехала медленно, шагом, примерно с четверть мили, когда же они убедились, что часовые не могли ни видеть, ни слышать их, Барбассон и Рама вскочили в экипаж, и лошади, почувствовав свободу, во весь опор понеслись к Пуант-де-Галль.

– Спасены! Спасены! – торжествующе воскликнул Барбассон.

– Пока еще нет! – ответил Сердар.

– Ну, милый мой, ручаюсь, что теперь нас никто не догонит…

– А телеграф? Не празднуйте победу слишком рано, дорогой Барбассон. Разве вы не знаете, что кабинет губернатора в Канди соединен с Пуант-де-Галль, а значит, и со всеми прибрежными фортами? Поэтому если похищение заметят раньше чем через два часа, то есть до нашего выхода в открытое море, нас арестуют сразу по прибытии в Пуант-де-Галль или потопят, расстреляв пушками из форта, при выходе из гавани, если мы вообще успеем сесть на яхту.

– Верно, вы ничего не упускаете, Сердар! – разочарованно сказал Барбассон. – Но все же надо больше верить в нашу счастливую звезду.

Легко понять, в каком смятенном душевном состоянии находились наши герои по дороге в Пуант-де-Галль, куда, однако, они прибыли благополучно. «Раджа», как и сказал Барбассон, был готов к отплытию, на всякий случай даже якорь был поднят, оставалось только погрузить ящик с несчастным губернатором.

К счастью, луны на небе не было, это позволило выйти из гавани, не будучи замеченными с форта. Ночью за выходом из порта не особенно следили, ибо корабль, отправлявшийся в плавание в это время, рисковал перевернуться или сесть на песчаную мель. Последнее «Радже» не грозило, так как со своей осадкой он мог пройти повсюду. К тому же на борту была отличная карта; пользуясь ею и компасом, такому опытному моряку, каким был провансалец, не составляло труда без происшествий вывести яхту в открытое море. Он сам встал у штурвала и отдал механику только один приказ:

– Полный вперед!

Он успел вовремя, так как едва яхта вышла из узкого входа в гавань, как два луча электрического света, посланных с форта, скрестились, осветив порт, вход в гавань и океан, это значило, что похищение и их побег обнаружены.

В ту же минуту в нескольких метрах от борта просвистело пушечное ядро.

– Успели! – с облегчением вздохнул Сердар. – Только сейчас мы можем сказать, что спасены.

Он поспешил отдать приказ двум морякам, чтобы сэра Уильяма развязали и заперли в удобной каюте в твиндеке, не обращая внимания на его протесты и требования. Прежде чем начать с губернатором решительный разговор, ради которого он рисковал жизнью, Сердар должен был удостовериться, что «Раджа» покинул воды Цейлона.

Против его ожидания сэр Уильям, увидев, с кем ему приходится иметь дело, замкнулся в презрительном молчании. Когда моряки собирались уходить, он бросил гордо:

– Скажите вашему хозяину, что я прошу его об одном: я хочу, чтобы меня расстреляли, как солдата, а не повесили, как вора.

– Пф! Что еще за фантазии! – фыркнул Барбассон. – Знаем мы этих героев, которые подкупают мерзавцев вроде Кишнайи, чтобы вам перерезали глотку!

– Он вспомнил о том, что хотел повесить нас, – вмешался Нариндра, – и теперь боится той же участи.

– Не будь я сыном своего отца, если он не хочет выставить себя стоиком, чтобы затронуть струнку великодушия в сердце Сердара и попытаться спасти свою жизнь. Ну, это мы посмотрим, ибо он в сто раз больше заслуживает веревки, чем Рам-Шудор!

С фортов выстрелили еще несколько раз, но затем, убедившись в своей беспомощности перед «Раджой», который стал для них быстро недосягаем, пушки замолкли.

Не опасаясь больше преследований, ибо в порту Пуант-де-Галль не было ни одного корабля, способного пуститься за ними в погоню, друзья решили не ждать «Диану», а отправились в Гоа.

Они буквально падали с ног от усталости после нескольких бессонных ночей. Поэтому Сердар, несмотря на желание немедленно объясниться со своим врагом, вынужден был уступить просьбам друзей, которые требовали отдыха. Они договорились, что заседание, на котором все будут присутствовать, состоится только вечером.

Глава IV
Суд чести. – Сэр Уильям Браун и его судьи. – Обвинительный акт. – Умелая защита. – Важное признание. – Ловкость Барбассона. – Бумажник сэра Уильяма Брауна.

День прошел без происшествий. Барбассон отдал необходимые распоряжения, чтобы ничто больше не тревожило их, и наконец настал момент, когда Сердар и его спутники собрались в большом салоне яхты, специально приготовленном для этого случая.

– Друзья мои, – обратился к ним Сердар, – вы составите настоящий трибунал, доверяю вам быть моими судьями. Я хочу, чтобы вы оценили поведение обеих сторон и со знанием дела решили, на чьей стороне право и справедливость. Решение, которое вы примете по здравом и мудром размышлении, я обязуюсь выполнить без страха и слабости, клянусь честью. Забудьте обо всем, что я говорил вам в часы признаний, ибо я должен рассказать мою жизнь Барбассону, который ничего или почти ничего о ней не знает.

Барбассон был назначен председателем суда, он успешнее, чем остальные, мог дать отпор сэру Уильяму. Все трое сели за стол, и в каюту ввели губернатора Цейлона.

Он метнул презрительный взгляд на собравшихся и, узнав Барбассона, сразу же перешел в атаку, бросив резко:

– Ах, вот и вы, благородный герцог! Вы забыли сообщить мне все ваши титулы, вам следовало бы добавить к ним звание главаря бандитов и председателя комитета убийц.

– Эти господа – не ваши судьи, сэр Уильям Браун, а мои, – вступил в разговор Сердар, – и вы напрасно оскорбляете их. Я прошу их оценить мое поведение в прошлом и сказать, превысил ли я свои права, обращаясь с вами так, как я это сделал. Вы будете иметь дело только со мной, и я пригласил вас лишь для того, чтобы вы могли вмешаться, если с уст моих сорвется ложь.

– По какому праву вы позволяете себе…

– Ни слова больше, сэр Уильям, – перебил его Сердар, голос которого начал дрожать от гнева при виде человека, которому он был обязан долгими годами мучений. – Тот, кто еще вчера подкупал тугов, чтобы убить меня, не смеет говорить о праве, и, Бога ради, молчите, я запрещаю вам оскорблять этих достойных людей, не способных на дурной поступок, не то я велю бросить вас в море, как собаку!

Барбассон не узнавал Сердара. Он, всегда считавший Покорителя джунглей немного «мокрой курицей», ничего не мог понять. Ему просто никогда не приходилось видеть Сердара в тот момент, когда борьба за правое дело приводила в действие всю его энергию. И сейчас он не мог позволить, чтобы трусливый негодяй, погубивший его, оскорблял его друзей.

После резкой отповеди сэр Уильям склонил голову и ничего не ответил.

– Итак, вы меня поняли, сударь, – продолжал Сердар, – на суд товарищей я отдаю мои, а не ваши поступки, не волнуйтесь, потом мы встретимся лицом к лицу. Двадцать лет я ждал этого часа, подождите и вы десять минут, чтобы узнать, что мне от вас нужно.

Он начал:

– Друзья мои, скорее в силу благоприятных обстоятельств, нежели моих личных заслуг, в двадцать два года я был капитаном, имел награды и служил военным атташе при французском посольстве в Лондоне.

Как и все мои сослуживцы, я посещал «Military and Navy Club», то есть военно-морской клуб. Там я познакомился с некоторыми английскими офицерами, и в частности с лейтенантом кавалерийской гвардии Уильямом Пирсом, который позже, после смерти отца и старшего брата, унаследовал титул лорда Брауна и место в Палате лордов. Человек этот был моим близким другом.

В то время я занимался изучением береговых оборонительных сооружений и защитой портов. Я получил разрешение пользоваться архивами Адмиралтейства, которое обладает наиболее полной документацией по этому вопросу. Там я часто встречался с лейтенантом Пирсом, он был тогда адъютантом герцога Кембриджского, главнокомандующего армией и флотом и председателя совета Адмиралтейства.

Однажды, придя в библиотеку, я застал служащих в состоянии неописуемой растерянности. Мне объявили, что вход в архивы и пользование ими впредь запрещены всем иностранным офицерам, и я узнал, что накануне был взломан потайной шкаф и похищены секретные бумаги, в том числе план защиты Лондона в случае нападения со стороны одной или нескольких заключивших между собой союз держав.

Я удалился, сильно взволнованный происшедшим. Вечером Уильям Пирс зашел ко мне с одним из своих друзей по имени Бернс, и мы долго беседовали о краже, которой я был сильно раздосадован, ибо не мог продолжать начатую мной важную работу. Мои гости сказали, что среди украденных бумаг были столь важные, что если бы вором оказался английский офицер, его обвинили бы в государственной измене и ему грозил бы расстрел. Затем они ушли. Не знаю почему, но от их посещения у меня осталось тягостное впечатление. Мне показалось, что у них был натянутый, принужденный вид. Кроме того – это меня особенно смутило, – они попросили показать им планы, рисунки, чертежи, которыми я сопровождал свою работу, хотя никогда прежде ими не интересовались. Они смотрели, крутили листки, клали их в папку, снова вынимали – словом, поведение их было совершенно непонятно.

Каково же было мое изумление, когда на следующий день, рано утром, ко мне вошел первый секретарь посольства в сопровождении английского адмирала и двух господ в черном, которые, как мне показалось, принадлежали к высшим полицейским чинам.

– Дорогой друг, – сказал мне секретарь, – наш визит носит сугубо формальный характер, согласие на него дал посол, чтобы положить конец всяким недоброжелательным толкам вокруг кражи в Адмиралтействе.

– Меня? Меня? – подавленно прошептал я, совершенно уничтоженный. – Обвиняют меня?

Присутствующие с любопытством наблюдали мою растерянность, и я увидел, что она произвела на них дурное впечатление. Ах, друзья мои! Правосудие в поисках правды часто основывается на первой реакции подсудимых. Ну так, поверьте мне, хуже всего в подобных случаях ведут себя невиновные. Одна только мысль о подозрении выводит из себя честного человека.

Секретарь отвел меня в сторону и сказал:

– Придите в себя, дорогой мой, я понимаю ваше удивление, но среди исчезнувших бумаг переписка английского посла того времени относительно убийства Павла I, проливающая совершенно неожиданный свет на это событие, виновниками которого русские всегда считали англичан, поэтому правительство сделает все, чтобы эти бумаги не покинули королевство. Вы работали в Адмиралтействе, в двух шагах от потайного шкафа, и, естественно, находитесь в числе тех, кого хотят допросить.

– Хорошо, – ответил я, – допросите меня, но предупреждаю вас, что мне абсолютно ничего не известно, я узнал о случившемся от служащих Адмиралтейства, когда они объявили мне, что после кражи доступ в архивы закрыт.

– Надо также, – в смущении продолжал секретарь, – чтобы вы позволили осмотреть ваши бумаги…

– И только-то? – ответил я, уверенный в своей невиновности. – Все, что у меня здесь есть, в вашем распоряжении.

– Я был уверен! – заметил секретарь. – Господа, мой товарищ, – и он подчеркнул это слово, – не противится тому, чтобы вы выполнили вашу миссию.

Ах, друзья мои, как неверно я поступил, мне следовало прибегнуть к дипломатической неприкосновенности, и сам посол не смог бы ничего поделать. Пока министерство иностранных дел и военное министерство во Франции принимали бы решение – а оно во всех случаях было бы для меня благоприятно, ибо тут важен принцип, а он никогда не нарушается, – я сумел бы расстроить подлый заговор, направленный против меня. Но совесть моя была чиста, и я сам погубил себя.

Что сказать вам? Среди моих рисунков нашли два самых важных письма из похищенной переписки. Поведение присутствующих сразу изменилось.

– Вы нас всех опозорили! – с презрением бросил мне секретарь.

Совершенно уничтоженный этим неожиданным ударом, я рухнул на пол. Напрасно я возмущался, доказывал свою невиновность, рассказывал о вчерашнем посещении.

– Не хватало только того, чтобы вы обвиняли людей, принадлежащих к высшей английской знати, – с возмущением перебил меня мой коллега.

Я понял, какая чудовищная пропасть разверзлась передо мной, я должен был упасть в нее, и ничто не могло меня спасти… Буду краток. Хотя с тех пор прошло двадцать лет, до сих пор, вспоминая о тех событиях, я невыносимо страдаю. Меня отправили во Францию в распоряжение военного министра, следствие по моему делу было проведено молниеносно, в донесении английского правительства требовали моего строгого наказания, и я предстал перед военным судом.

На суде я сумел защититься, подробно рассказав о том, как меня посетили два английских офицера, об их необъяснимом поведении. Я сообщил о том, что, как мне стало известно, один из офицеров, ставший впоследствии лордом Брауном, вдруг уплатил на полмиллиона долгов. Заканчивая свою речь, я воскликнул:

– Эти бумаги, господа, несомненно, стоили несколько миллионов и могли соблазнить младшего сына, не имеющего никакого состояния. Но чего мог желать французский офицер, в двадцать два года капитан, награжденный и обладающий рентой в триста тысяч франков, при том, что офицер этот не играл, не заключал пари, не участвовал в скачках и не расходовал даже десятой части своих доходов? Зачем мне нужно было золото России, ибо говорят, что именно она купила эти столь важные для нее документы?

Я говорил два часа, говорил резко, решительно, с возмущением… Меня слушали, но существовала улика, которую я не мог отрицать, – наличие у меня двух писем. Я убедил судей, но оправдать меня они не могли. Они сделали все, что возможно: отвели обвинение в краже со взломом, в обычной краже, но чтобы избежать серьезных неприятностей с Англией, необходим был приговор. Поэтому меня обвинили в злоупотреблении вверенными мне документами, словно я держал эти бумаги в руках. Приговор был явной нелепостью и в моральном плане был равноценен оправданию. Однако последствия были для меня ужасны. Тюрьмы я избежал, но был разжалован и лишен ордена Почетного легиона.

Не стану говорить о разразившемся скандале, об отчаянии моей семьи. Я неоднократно рассказывал вам об этом в тяжелые минуты и не хочу больше к этому возвращаться.

Я хотел умереть, но мать заклинала меня жить, чтобы найти доказательства моей невиновности и восстановить мое доброе имя. Я поклялся ей, что бы ни случилось, не покушаться больше на свою жизнь.

Я уехал в Лондон и, словно призрак, словно тень, неотступно следовал за двумя негодяями, погубившими меня, надеясь рано или поздно найти доказательство их подлости. Я был богат и мог сорить деньгами, покупая преданных себе людей. В конце концов у меня появилась собственная полиция, которая следила за ними днем и ночью. Даже стены имели глаза и уши, и мерзавцы были бы изобличены, допусти они малейшую оплошность, пророни одно неосторожное слово. Они чувствовали, что окружены густой сетью шпионов и надсмотрщиков, и благодаря влиянию родных добились отправки в Ост-Индскую армию. Но я узнал об этом много позже, ибо в один прекрасный день потерял их из виду и никак не мог напасть на их след.

Был, однако, человек, который знал, что я невиновен, но не мог исправить допущенную несправедливость. Лорд Ингрэхем, тогдашний посол Англии в России, во время интимной беседы с одним русским сановником относительно пропажи бумаг услышал от него следующее:

– Клянусь честью, капитан де Монмор де Монморен совершенно непричастен к тому, в чем его обвиняют.

Да будет благословенно имя благородного лорда! С тех пор он всегда защищал меня при любом удобном случае.

Благодаря ему мой отец, умирая, простил меня, хотя и был в отчаянии, что не дожил до того дня, когда честь моя будет восстановлена.

Я мог бы закончить на этом, друзья мои, но мне осталось познакомить вас с последним фактом, он стал главной причиной моего желания осуществить совершающийся ныне акт правосудия.

Один из двух негодяев, похитивших бумаги, а затем, чтобы отвести от себя подозрение, подложивших два письма в мои папки, лейтенант Бернс, ставший впоследствии полковником, был смертельно ранен во время Крымской войны и не захотел умереть с таким преступлением на совести. У него хватило сил в подробностях описать случившееся, он назвал своего сообщника, рассказал, как им удалось вскрыть потайной шкаф, а затем погубить меня. В конце он просил у меня прощения, дабы простил его высший судия, перед которым он готовился предстать. Он подписал признание сам и попросил исповедовавшего его католического священника поставить свою подпись в качестве свидетеля. Но Уильям Пирс, в то время командовавший бригадой, где служил Бернс, стал свидетелем его раскаяния. Он боялся его разоблачений и велел следить за ним, чтобы быть предупрежденным в нужный момент. В ночь после смерти полковника важная бумага, доверенная им священнику, была украдена из палатки последнего, пока он спал. Кем? Вы, конечно, догадываетесь. Генералом Пирсом, нынешним лордом Брауном.

– Это ложь! – с горячностью прервал его губернатор, молчавший во время рассказа Сердара.

– О! Только это вы и можете возразить? – презрительно улыбнувшись, спросил Сердар. – Смотрите, вот что изобличает вас, – показания возмущенного священника, который обо всем написал моим родным.

Сердар вынул из бумажника письмо и передал его Барбассону.

– Клянусь честью, – настойчиво продолжал сэр Уильям, – я не похищал признания Бернса, о котором вы говорите.

И он сделал инстинктивное движение рукой, словно хотел предъявить документ. Жест этот поразил Барбассона.

«Дело нечисто», – подумал провансалец.

– Честь лорда Брауна! – прервал губернатора Сердар с нервным смехом. – Не играйте словами, только вам выгодно было завладеть им, и если вы не украли его сами, то это сделал один из ваших сообщников. Я закончил, друзья мои. Вы знаете, что с тех пор, опасаясь моей мести, он повсюду преследовал меня, словно дикого зверя, и опустился до того, что вступил в сговор с тугами, чтобы убить меня. Теперь ответьте мне только на один вопрос. Разве двадцать лет моих страданий и преступления этого человека не оправдывают мое поведение, разве присвоенное мною право распоряжаться его жизнью и смертью не является самым обычным правом на законную защиту?

Посовещавшись несколько минут, Барбассон ответил:

– Поручившись нашей совестью, мы единодушно пришли к выводу: этот человек, Сердар, принадлежит вам.

– Благодарю, друзья мои, – ответил Покоритель джунглей, – это все, что мне от вас было нужно. – Затем, повернувшись к сэру Уильяму Брауну, сказал: – Сейчас вы узнаете мое решение. Я не могу просить вас вернуть мне признание Бернса, которое вы, без сомнения, уничтожили. Но я вправе потребовать, чтобы вы сами написали подобное же признание, тогда в моей невиновности и вашей вине не останется никаких сомнений. Я представлю его военному суду и добьюсь отмены приговора. Только при этом условии и ради вашей жены и детей я смогу помиловать вас… Напишите то, о чем я прошу, и мы подойдем к берегам Цейлона, лодка отвезет вас на берег, и вы будете свободны.

– Иными словами, – возразил сэр Уильям, – вы хотите отправить к моей жене и детям опозоренного, обесчещенного мужа и отца… Никогда! Лучше смерть!

– Не доводите меня до крайности, сэр Уильям. Есть минуты, когда самый кроткий человек становится непреклонным, безжалостным и забывает о гуманности.

– Я в вашей власти, мучайте меня, убейте меня, делайте со мной, что хотите, мое решение бесповоротно. В молодости я совершил проступок, серьезный проступок, признаюсь. Я горько сожалею о содеянном и не стану, ссылаясь на Бернса, который играл в этом деле главную роль, преуменьшать свою вину. Но с позором отказаться от занимаемого мною положения, потерять не только мой генеральский чин и место в Палате лордов, но и вернуться к жене и детям только для того, чтобы они презирали меня, – губернатор не смог справиться с нахлынувшим на него волнением и зарыдал, обливаясь слезами, – я не могу на это согласиться, никогда не соглашусь. Вы не знаете, что значит быть отцом, Фредерик де Монморен…

– Мой отец умер из-за бесчестья своего сына, сэр Уильям Браун.

– Так поймите же, что я готов умереть, лишь бы не опозорить моих детей! Выслушайте меня и не настаивайте больше, возьмите мою жизнь, я отдаю ее вам во искупление грехов. Действительно, я поступил как негодяй, но мне было всего двадцать лет, мы с Бернсом проиграли большую сумму. Не подумайте, что я хочу очернить его память, чтобы уменьшить мою собственную вину, но выслушайте, как все было. Он один взломал шкаф в Адмиралтействе, это он, без моего ведома заключил позорную сделку, толкнувшую его на преступление. Моя вина состоит только в том, что я согласился сопровождать его к вам, чтобы разделить плоды его предательства. Вы с ним были едва знакомы, и его визит мог показаться вам странным. Для вас это все не имеет значения, я знаю, что мое преступление вы не можете простить, но искупление, которого вы требуете, выше моих сил. Неужели вы думаете, что я не страдал? Двадцать лет меня мучают угрызения совести. Я пытался преданным служением своей стране, честным поведением договориться с собственной совестью, но не сумел… И с тех пор, как вы скитаетесь по свету, мысли мои в растерянности, трепеща, следуют за вами, каждую минуту я боюсь, что вот-вот пробьет час возмездия, ибо этого часа, часа суда божьего, я жду, жду уже двадцать лет, зная, что он придет, роковой, неумолимый. Какая пытка!

По лбу губернатора струился холодный пот, тело сводило судорогой. Невольно чувство сострадания начало закрадываться в сердце Сердара. Он легко поддался ему, ибо видел, что пленник не разыгрывает перед ним заранее заготовленную комедию, а это действовало на Сердара безотказно.

– Вы говорите о вашей семье, сраженной несчастьем, – продолжал бедняга, с трудом подавляя рыдания, – конечно же, вы правы, но стоит мне подумать о моей… Помимо моих несчастных детей и всего рода Браунов позор падет еще на четыре семейства, и громкий скандал запятнает их герб… Это многочисленный род Кемпбеллов из Шотландии, Карнавонов из Уэльса.

– Вы сказали, Кемпбеллов из Шотландии!.. Вы в родстве с ними? – прервал его Сердар с удивившей всех горячностью.

– Леди Браун, – пробормотал пленник, словно выбившись из сил, – урожденная Кемпбелл, сестра милорда Арджайла, старшего в семье, и полковника Лайонеля Кемпбелла из 4-го шотландского полка, прославившегося во время осады Хардвар-Сикри.

Услышав эти слова, Сердар судорожно поднес руку ко лбу, словно пытаясь удержать ускользающий от него разум. Взор его блуждал в растерянности, мысли теснились в беспорядке. Жена лорда Брауна урожденная Кемпбелл? Но если это так, очаровательные молодые девушки, которых он видел, были племянницами его сестры, его любимой Дианы! И месть его должна была пасть… Вдруг глаза ему застлало черной пеленой, он сделал несколько шагов, хватая руками воздух. К вискам, к сердцу прилила кровь – он задыхался… Наконец он хрипло и дико вскрикнул и упал на руки Рамы, который бросился вперед, чтобы поддержать его.

Барбассон в ярости хотел наброситься на пленника, но Нариндра жестом удержал его.

– Сэр Уильям Браун, – сказал маратх громовым голосом, – знаете ли вы, кто этот человек, которого ваши последние слова поразили в самое сердце, знаете?

Губернатор, онемев от удивления, пораженный случившимся, не знал, что ответить. Нариндра гневно бросил ему:

– Этот человек, молодость которого вы погубили, – зять Лайонеля Кемпбелла, брата леди Браун.

Черты лица сэра Уильяма внезапно исказились, он всплеснул руками и, рыдая, упал рядом с Сердаром, потерявшим сознание.

– Ишь ты, – сквозь зубы пробормотал Барбассон, – проливай крокодиловы слезы. Можешь поставить здоровенную свечу этому, так кстати подвернувшемуся родству, не то, клянусь Магометом, моим святым пророком, ничто не помешало бы мне накинуть тебе на шею пеньковый галстук и отправить тебя к твоему дружку, милейшему Рам-Шудору.

Вдруг сэр Уильям Браун схватил безжизненную руку Сердара и воскликнул с выражением глубокого горя:

– Господи, пусть твоя кара поразит виновного, но пощадит этого человека, он столько страдал… Клянусь, что честь его будет восстановлена.

«Искренен ли он? – подумал несколько поколебленный Барбассон. – Ба! Не будем спускать с него глаз!»

Когда Сердар пришел в себя, он бросил долгий взгляд на сэра Уильяма, все еще стоявшего возле него на коленях и орошавшего слезами его руку.

– О, не отнимайте вашу руку, – пробормотал сэр Уильям с глубоким и, казалось, искренним отчаянием, – не отнимайте ее в знак прощения. Я сделаю все, что вы потребуете, я поклялся в этом, пока вы были без сознания, и каковы бы ни были последствия моего поступка, ваше доброе имя будет восстановлено.

Сердар ничего не отвечал. Было видно, что в нем совершается отчаянная борьба, в которой обычно верх одерживают благородство и великодушие. Рама и Нариндра, хорошо зная характер своего друга, нисколько не сомневались в том, какое решение он примет, они понимали, что в данном случае бесполезно рассчитывать на Барбассона. Оборот, который приняли события, так подействовал на провансальца, что он, как говорят моряки, дал течь и, чтобы не присутствовать при проявлении слабости со стороны Сердара, решил подняться на палубу, чтобы взглянуть, как там идут дела. Уходя, он бормотал: