Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Готовя письма к отправке, Веселицкий, знавший, разумеется, решение Совета, прочитав эти строки, счёл нужным высказать сомнение в реальности такого предложения:

   – Мне думается, ваше сиятельство, что ногайцы, привыкшие всегда быть под чьим-то покровительством или чтоб ими кто-то управлял, не способны к созданию своего отдельного государства. Их бродячий образ бытия, известные раздоры между предводителями орд сильно мешают положительному решению сей задачи.

Панин внимательно перечитал письмо, подумал, но оставил его без изменения, пробурчав недовольно:

   – Среди этой сволочи можно найти одного порядочного человека, пользующегося доверием и кредитом у всех орд. Ежели это сильный человек, то, получив нужную поддержку от нас, он сможет объединить орды и создать свою державу.

Веселицкий, видя настроение командующего, не посмел возражать, но укрепился во мнении, что он с умыслом нарушил решение Совета. Но вот с каким – так и не понял.

Письма были вручены ожидавшим в крепости татарским нарочным. Их под охраной проводили к границе и отпустили.

* * *

Ноябрь 1770 г.

Захар Чернышёв, сидевший на резном стуле, обитом светлым штофом, напротив Екатерины, закончил читать письмо Панина об отставке. Чуть приподнявшись, он жил бумагу на столик и, скользнув по глубокому декольте ночной сорочки, соблазнительно обнажавшему иную грудь императрицы, белой в мелких морщинках шее, остановил взгляд на пухлых губах, ожидая, что они произнесут.

Екатерина зевнула, прикрыв рот ладонью, и ленивораспевным голосом спросила:

   – Что скажете, граф?

Чернышёв склонил набок голову, ответил равнодушно и неопределённо:

   – Подагра, ваше величество, болезнь неприятная и изнуряющая... Он, видимо, серьёзно занемог.

   – Мне до его болячек дела нет... Резолюцию какую ставить?.. Военные дела-то в вашем ведомстве состоят. Вот и присоветуйте.

   – А что советовать? – также равнодушно отозвался Чернышёв, уловивший неудовольствие императрицы. – России полководцев удачливых и именитых не занимать. И коли граф так ослаб здоровьем, что не способен предводительствовать армией, то замена его не токмо возможна, но и вовсе необходима... В следующую кампанию Второй армии предстоит покорять Крым, ежели, конечно, татары в течение зимы не последуют примеру ногайцев и не отторгнутся от Порты. Там болезненному командующему делать нечего!.. А братец его какое суждение имеет?

   – Оставим Никиту, – выразительно махнула рукой Екатерина, давая понять, что домогательства старшего Панина во внимание не приняты. – Кого ж тогда определить в командующие?

   – Подумать надобно.

   – Что ж тут думать? – капризно вскинула голову Екатерина. – Сами говорили, что достойных генералов у нас предостаточно.

   – В обеих армиях генерал-аншефов всего два, – поспешил ответить Чернышёв. – В Первой – Пётр Иванович Олиц, во Второй – князь Василий Михайлович Долгоруков... Но Пётр Иванович воюет со своим корпусом в Валахии. Вызывать его сейчас из Бухареста было бы неразумно.

   – А как чувствует себя князь?..

Долгоруков так и не смог стерпеть предводительство Петра Панина. Спустя два месяца после перемены командующих он попросил Екатерину уволить его из армии для излечения старых ран и в минувшем январе временно отошёл от дел.

   – Как будто бы поправился, – неуверенно сказал Чернышёв.

   – Тогда напишите ему... Пусть берёт армию в свои руки!

Чернышёв охотно поддержал такое решение: князь был послушным генералом и всегда беспрекословно выполнял все его указания.

   – Негоциацию с татарами тоже в его руки отдаёте?

   – Ну нет, – покачала головой Екатерина. – Отторжение татар – дело тонкое и сложное... Князь – воин, а не политик. Он прост, без хитринки и по прямоте своей, по ревностному желанию услужить мне может подпортить почти испечённый пирог. Здесь пирожник должен быть опытный... Такой, что с татарами ранее дела имел...

Удачная негоциация с ногайцами порадовала императрицу. И теперь для неё было важно показать выгоды отторжения всем упорствующим ещё крымцам. Именно поэтому – обеспокоенная возможными конфликтами ордынцев и жителей приграничных губерний – Екатерина подписала 13 ноября указ, в котором среди прочего потребовала от губернаторов внушить жителям, «дабы с оными татарами дружелюбно обходились, всякое чинили им вспоможение и имели бы между собой свободную торговлю».

   – Ногайцев отпускать от нас никак нельзя, – говорила она Никите Панину. – А кто посмеет обижать их – наказывать без жалости!

   – За этим дело не станет, – усмехнулся Никита Иванович. – Только вот заставить людей враз полюбить татар будет трудно. Особенно после последнего их набега на наши земли.

   – Надо заставить! – колюче воскликнула Екатерина. – Надо!..

...После некоторых раздумий она назвала фамилию генерал-майора Евдокима Щербинина, правившего Слободской губернией.

   – Насколько мне ведомо, он есть человек твёрдый, рассудительный и исполнительный, – согласился Чернышёв. – Такой сумеет негоциацию довести до нужного конца...

На следующий день Екатерина подписала два рескрипта: Щербинину – о препоручении ему негоциации с татарами, и Панину – об увольнении из армии.

Скорее для приличия, чем от души, она заметила, что «теряет в Панине искусного в войне предводителя, которого поступки приобретали всегда её удовольствие».

Сенат отметил Петра Ивановича своим указом:

«В знак монаршего к нему благоволения за долговременную службу и знаменитые услуги производить по смерть полное по его чину жалование вместо пансиона...»

* * *

Ноябрь – декабрь 1770 г.

Над Полтавой, где была определена главная квартира Второй армии, размашисто гулял ледяной северный ветер. Снег ещё не выпал, но всё вокруг морозно дышало надвигающейся зимой.

Проделав за две недели путь от Елизаветинской крепости до Полтавы, с тягучей переправой через Днепр у Кременчуга, Пётр Иванович Панин два дня отдыхал, делами не занимался. А на третий – получил рескрипт Екатерины и указ Сената.

– Ну и чёрт с ними, – вполголоса выругался он, прочитав бумаги. – Служба иль отставка – а Бендеры у меня никто не отнимет... Я взял крепость!.. И ногайцев я преклонил!

Панин знал себе цену и понимал, что его имя навсегда вписано в историю войны с Турцией. Это понимание давало некоторое успокоение, ласкало честолюбие, и он, сбросив груз неопределённости и ожидания, стал приводить в порядок татарские дела. Тем более что в них за последние недели появились трудности.

Подойдя в начале ноября к Днепру, Буджакская и Едисанская орды несколько дней стояли на берегу, ожидая помощи от запорожцев. Но те, несмотря на запрещение требовать от ногайцев плату за провоз, не слушая своих старшин, заломили бешеные цены: за каждую лодку – в день по одной корове; да ещё с каждой кибитки и за скотину – отдельная плата (овцы, лошади, деньги – кто как хотел).

Ногайцы на таких условиях переправляться отказались. Этим воспользовались безлодочные казаки, решившие поживиться на даровщину – тёмными ночами они стали грабить ордынцев. Повсюду то и дело вспыхивали кровавые стычки.

Мурзы отправили жалобу Веселицкому, но, боясь крепчавших с каждым днём заморозков, уступили домогательствам казаков.

Переправа была трудной: сильное течение и резкий, порывистый ветер крутили лодки в бурных водоворотах. Перегруженные судёнышки, старые, плохо осмолённые, не выдерживали – давали течи, тонули одно за другим. За несколько дней на дно Днепра ушли три десятка лодок, что позволило сметливым казакам ещё более взвинтить плату. А те, кто понёс ущерб, потребовали от орд возместить убытки.

Прижимистый Джан-Мамбет-бей пять дней стоял на берегу, ожидая ответа Веселицкого, а когда всё же решил переправляться, казаки не только взяли с него солидную плату, но и разграбили одну из кибиток, уведя при этом трёх девок, купленных беем ещё после набега 1769 года...

Когда Веселицкий доложил Панину о чинимых запорожцами препятствиях и грабежах, генерал крепко осерчал:

   – Да они, сволочи, никак, бунтовать вздумали?! Или генеральский указ им не указ?.. Нет, я этим чубатым поганцам не спущу!..

К запорожцам для проведения следствия срочно выехал премьер-майор Елагин с полномочиями арестовать всех казаков, замеченных в грабежах и вымогательствах.

   – Виновных отправить в оковах в Александровскую крепость! – приказал майору Панин. – Судить всех и бить батогами нещадно!.. Татарам всё пограбленное вернуть!.. И послать нарочных в орды с приглашением присутствовать на экзекуции...

Веселицкий предложил снова отправить к ногайцам майора Ангелова с полусотней гусар, чтобы он на месте пресекал самовольства казаков. Панин счёл предложение разумным, и через несколько дней Ангелов поскакал к местам переправ.

Принятые решительные меры возымели действие – казаки перестали грабить орды. Те, благополучно перейдя Днепр, расположились на зимовку по рекам Берде и Конские Воды. Тамошние жители, напуганные указом Панина и ещё сильнее повелением императрицы, ногайцев не трогали. Им даже было выгодно присутствие орд, ожививших здесь торговлю: ногайцы испытывали сильную нужду в припасах, за всё платили дорого, а своих лошадей, прочую скотину, наоборот, отдавали почти за бесценок.

Стало известно и другое.

Как только орды перешли Днепр, едичкульские Мамбет-мурза и Каплан-мурза и джамбуйлукский Мансур-мурза от имени своих народов просили хана дозволить ордам выйти из Крыма. Каплан-Гирей отказал. Тогда обиженные мурзы заявили, что они уйдут без его позволения.

Вскоре ногайские кибитки и стада потянулись к Чонгару. Здесь Сиваш был мелководным – перейти на другой берег большой массе людей и скота было легче и быстрее, чем через узкое горло Op-Капу, имевшей к тому же турецкий гарнизон. Всё говорило о полном отторжении всех четырёх орд.

Панин отправил в Харьков генерал-губернатору Щербинину длиннейшее, на нескольких больших листах письмо, в котором подробно рассказал о начале негоциации татарами, её результатах и указал:

«Главное попечение теперь требуется, чтобы всеми образами удержать во вступившем с Россией обязательстве Едисанскую и Буджакскую орды с приобретением способов на выступление из Крыма и их равноверное соединение, по данному от себя обещанию и по их ручательству, Едичкульской и Джамбулуцкой орд».

Для этого дела он посоветовал использовать канцелярии советника Веселицкого и переводчика Дементьева, назвав последнего «способнейшим» из всех при армии находящихся переводчиков.

Покончив с татарскими делами, не дожидаясь приезда Долгорукова, морозным декабрьским утром Панин выехал из Полтавы. Вместе с ним в нескольких каретах отбыли в Петербург ногайские депутаты с просительными грамотами.

Когда засыпанная искристым снегом Полтава скрылась из виду, Пётр Иванович тяжело вздохнул: всё-таки жаль было покидать армию. Глаза его стали влажными, к горлу подкатил тугой комок...

«Ну-ну, – мысленно подзадорил себя генерал, – не последний день живём... Они ещё вспомнят обо мне, когда нужда заставит... Вспомнят!..»

Через четыре года именно генерал-аншеф граф Пётр Иванович Панин подавит восстание Пугачёва, а самого мятежного Емельку пришлёт в клетке в Москву.

Часть третья
КРЫМСКИЙ ПОХОД
(Декабрь 1770 г. – сентябрь 1771 г.)

Декабрь 1770 г. – январь 1771 г.

Для генерал-майора Евдокима Алексеевича Щербинина назначение главой комиссии по переговорам с татарами явилось приятной неожиданностью.

В то время, когда другие генералы стяжали лавры на полях сражений, получали ордена, чины, поместья, сорокадвухлетний Щербинин занимался рутинной, малозаметной работой, присущей всем губернаторам: выбивал налоги и недоимки, строил казённые дома и дороги, следил за торговлей и рекрутскими наборами, заботился об обеспечении армии провиантом и припасами, подписывал кипы рапортов, ведомостей и прочих, часто не стоящих внимания бумаг. У себя на Слобожанщине, которой правил шестой год, Евдоким Алексеевич был, конечно, царь и бог – деспотичный, громоголосый, он наводил страх на всех чиновников и обывателей. Но губерния – это не Россия! А Харьков – не Петербург!.. Хотелось большего: жить в столице, вращаться в высшем свете, бывать при дворе, – хотелось признания, славы, почёта. А их не удостоишься сидя в губернской канцелярии почти на окраине империи. Потому-то без робости принял он волю Екатерины. И подумал с благородным волнением: «Значит, ценит меня государыня, коль такую службу вручила...»

Из писем, полученных от Петра Панина, из присланных высочайших рескриптов и указов Иностранной коллегии он уяснил положение дел, сложившееся на начало зимы, и стал действовать энергично, без раскачки.

Прежде всего надо было спасать отторгнувшиеся ногайские орды от грозившего им голода. (В рескрипте Екатерины подчёркивалось, что он, как генерал-губернатор, должен внушить местным жителям «обходиться с ними дружески, производить потребную им теперь торговлю и привозить к ним всё к пропитанию и к житью нужное»).

Сделав необходимые указания по губернии, Евдоким Алексеевич и сам проявил усердие: в считанные недели раздобыл и отправил в приграничные крепости, откуда шла торговля с ордами, десять тысяч четвертей хлеба и тысячу четвертей просяных круп.

И, ободряя ордынцев, крепя их веру в покровительство России, написал Джан-Мамбет-бею:

«Все попечения и старания с непорочнейшей верностью и усердием обращать буду к тому, каким лучшим и надёжнейшим образом поспешествовать непоколебимому на все будущие времена утверждению всех тех оснований и предложений, в какие вы изволите вступить...»

К этому времени султан Мустафа, потрясённый сокрушительными летними поражениями своего пешего войска и падением Бендер, потерявший почти весь флот при Чесме, опозоренный предательским отторжением ногайских орд, перестал доверять Каплан-Гирею. Опасаясь, что хан вместе с крымцами может последовать ногайскому примеру, Мустафа сместил его. Знаки ханского достоинства снова получил Селим-Гирей[15]15
  Селим-Гирей был крымским ханом в 1764—1767 годах.


[Закрыть]. Узнав о перемене ханов, Щербинин спешно отправил в Бахчисарай своего переводчика Христофора Кутлубицкого, прежде часто наезжавшего в Крым и знавшего многих татарских мурз. Через них, по мнению генерала, он мог разведать намерения нового хана.

В Бахчисарае Кутлубицкий отыскал обитавшего там едисанского Темир-мурзу, приласкал подарком и долго выпытывал о настроении крымцев, ханских чиновников, самого Селим-Гирея.

Темир-мурза, раздувая впалые щёки, поглаживая шелковистый лисий мех, успокоил переводчика:

– О чём вредном против России могут помышлять татары, если после ухода орд они ослабели вконец?.. В разномыслии нынче все, в смятении... Я затем здесь и живу, чтобы склонить их к принятию условий, на коих прочие орды в дружбу и союз с Россией вступили...

Вернувшись в Харьков, Кутлубицкий доложил о разговоре с мурзой Щербинину. У того гневно запрыгали мешки под глазами:

   – Плевал я на твоего мурзу! И на его сказки плевал! Мне ханский умысел надобно знать... Пошёл вон, дурак!..

В Крым поехал другой посланец – переводчик Константин Мавроев. Он вёз приватное письмо для калги-султана Мегмет-Гирея, брата хана Селима.

   – Братья мысли чаще одинаковые имеют, – благоразумно рассудил Евдоким Алексеевич. – Стало быть, что калга скажет – то и хан думает...

* * *

Январь 1771 г.

18 января необычно оживлённая для этого времени года Полтава встречала нового главнокомандующего Второй армией генерал-аншефа князя Василия Михайловича Долгорукова.

День выдался ясный, морозный, безветренный. Солнечные лучи игриво разбегались по серебристым снежным крышам приземистых разудалых хат, строгих каменных казённых домов. Церковные колокола торопливо перекликались праздничными переливчатыми звонами.

По обеим сторонам главной улицы, вдоль плетней и добротных заборов, растянулся в две шеренги 2-й гренадерский полк. Озябшие от долгого ожидания краснощёкие усатые гренадеры переминались с ноги на ногу, притопывали, пытаясь согреться, сыпали солёными шуточками; офицеры, собравшись кучками у своих рот, покуривали трубки, с показным равнодушием гадали: кто будет приглашён на бал, который, по слухам, обещал дать вечером командующий.

В начале улицы, прямой стрелой упиравшейся в центральную площадь Полтавы, и на самой площади, сдерживая пританцовывающих коней, стояли Борисоглебские драгуны и сумские гусары.

По протоптанным в снегу дорожкам со всех сторон проворно семенили городские чиновники с жёнами и дочерьми, бежали, скользя и падая, простолюдины.

За две версты от Полтавы Долгоруков, встреченный генералами и штаб-офицерами, пересел в открытые сани. Под звучные пушечные залпы, под густое и протяжное «Виват!» замерзших, а поэтому особенно страстно кричавших солдат он промчался по накатанной колее, принял на площади от местного начальства хлеб-соль и, испытывая душевный подъём от торжественной встречи, от ладно выстроенных, хорошо обмундированных воинов, пробасил многозначительно:

– С такими молодцами турков до самого Царьграда погоним! Да и крымцев заодно присмирим, ежели на то нужда будет!..

Сорокавосьмилетний Василий Михайлович Долгоруков принадлежал к одной из трёх ветвей древнего русского рода, уходящего своими корнями к черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу, потомок которого в седьмом колене – князь Иван Андреевич Оболенский, прозванный Долгоруким, – стал родоначальником князей Долгоруковых.

Судьба уготовила княжичу Василию трудные испытания: когда ему исполнилось пять лет – умерла мать, княгиня Евдокия Юрьевна; через шесть лет его отца, сенатора Михаила Владимировича, проходившего по одному из нашумевших дел, которыми были так богаты насыщенные интригами и заговорами годы царствования императрицы Анны Иоанновны – «Делу Долгоруковых», – сослали в Нарву; ещё через три года – в армии генерал-фельдмаршала Миниха, двинутой против крымских татар, – он участвовал в штурме Перекопа, одним из первых взобрался на вал и получил за доблесть офицерский чин. Затем были Очаков, Хотин, война со Швецией.

Тучи над Долгоруковыми то рассеивались, то опять сгущались. Вернувшегося из Нарвы отца бросили в казематы Шлиссельбургской крепости. А указ Анны Иоанновны от 23 сентября 1740 года едва не разорил семью: всё движимое и недвижимое имение князя Михаила Владимировича было отписано на её императорское величество.

Опасаясь попасть в нужду, молодой поручик Санкт-Петербургского полка Василий Долгоруков вынужден был подать челобитную государыне и нижайше просить, чтобы недвижимость отца «оставили на пропитание» ему, брату Александру, подполковнику того же полка, и сёстрам Авдотье и Аграфене, жившим в усадьбе.

С кончиной Анны Иоанновны жизнь Долгоруковых переменилась к лучшему. Новая императрица Елизавета Петровна оказала семейству своё благоволение: вернула князя Михаила Владимировича из ссылки, пожаловала прежние чины действительного тайного советника и сенатора. Стал продвигаться по службе и князь Василий: генерал-майором он участвует в войне с Пруссией, был дважды ранен в сражениях при Цорндорфе и Кольберге и за военные заслуги произведён в генерал-поручики.

Не обошла его милостью и Екатерина. В газете «С ан Петербургские ведомости» за 24 сентября 1762 года длинного списка фамилий в «Реестре пожалованным в день высочайшего коронования Ея Императорского Величества» можно было прочитать строчку:

«Генерал-поручик князь Василий Михайлович Долгоруков, в генерал-аншефы...»

...К Долгорукову в армии относились по-разному: солдатам и многим офицерам, тянувшим лямку невзгод и лишений, неизбежных в походной армейской жизни, он нравился своим простым, грубоватым нравом; генералы и штаб-офицеры, из тех, кто был особенно щепетилен в вопросах чести и этикета, считали, что мужичьи повадки унижают достоинство князя и генерала. В Долгорукове удивительным образом смешались породистость старинного княжеского рода с разящим невежеством и малограмотностью.

Назначение командующим Второй армией Василий Михайлович воспринял как должное, с сознанием наконец-то свершившейся справедливости. В своё время замена Румянцева Петром Паниным больно ударила по самолюбию князя. Когда-то они вместе брали Перекоп, генерал-майорами состояли при Санкт-Петербургской дивизии; Долгорукова на два года раньше произвели в генерал-поручики, а в итоге Панин не только догнал его в чине, но и обошёл по службе. Этого Василий Михайлович вынести не мог – подал Екатерине прошение об увольнении из армии.

   – Никишка, братец его, всё обставил, – жаловался он потом, уже будучи дома, княгине Анастасии Васильевне. – Петька-то ни доблестью никогда не отличался, ни умением... Интриган!

   – Не беда, Василь Михалыч, – утешала его дородная супруга, поджимая губы. – Бог всё видит! Придёт и твой час – в ножки поклонются.

   – От них дождёшься, – досадливо махал рукой князь...

Появившийся внезапно курьер из Военной коллегии взбудоражил всю семью. А когда Долгорукову прочитали содержание пакета о срочном вызове в Совет, он гордо посмотрел вокруг:

   – Ну-у, а я что говорил?.. Не верили?.. Вот и пришёл мой час!

За ужином радостный князь выпил водки и, размахивая вилкой, на зубьях которой крепко сидел сморщенный в пупырышках солёный огурчик, роняя капли рассола на белоснежную голландскую скатерть, хвалил домочадцам государыню:

   – Не забыла матушка-кормилица!.. Призвала!

Утром 22 декабря, затянутый в сверкающий золотым шитьём генеральский мундир, красный от волнения, Долгоруков был введён в зал заседаний Совета.

Захар Чернышёв – Екатерина отсутствовала на заседании – важно объявил высочайшую волю и коротко пересказал рескрипт.

   – Есть довольные причины думать, – говорил Чернышёв, благосклонно поглядывая на князя, – что крымцы внутренно желают составить с кочующими ордами общее дело в пользу своей вольности и независимости. Но по сие время, будучи окружённые турецкими гарнизонами, не смели на то поступить. Можно полагать, что их опасение продолжится до того дня, покамест не увидят они в самом Крыму наших войск, которые бы им безопасность доставили и наперёд могли служить охранением и защитой. Во способствование сему вероятному предположению, выгодному и важному для истинного и непременного интереса России, и в устрашение и поучение крымцам, чтоб они турецкого подданства держаться не возжелали, её величество определяет вверенную вам армию к действиям на Крым... Татар, кои вам в походе препятствовать станут, – без жалости бить и к смерти определять. Прочих, что останутся в покое и приступят к покровительству России, по примеру ногайских орд публично отвергнув себя от турецкого ига, приласкать и обнадёжить... Что касаемо typo к, то вам надлежит доблестным оружием её величества отобрать занятые их гарнизонами крепости и получить через оные твёрдую ногу в Крымском полуострове. Сие особливо важно, ибо в постановленном плане освобождения татар от турецкого властительства полагается за основание достать империи гавань на Чёрном море и укреплённый город для всегдашней с Крымом коммуникации и охранения от возможного нашествия турок, кои беспременно захотят опять завладеть полуостровом.

Выдержав многозначительную паузу, Чернышёв закончил высокопарно:

   – Её императорское величество питает надежду и уверенность, что под вашим предводительством армия умножит славу её оружия покорением Крыма!

Долгоруков на негнущихся ногах сделал несколько шагов вперёд, принял из рук графа высочайший рескрипт.

   – Подробные инструкции, князь, получите позже. Сейчас же мы можем обсудить прочие вопросы, ежели таковые у вас имеются.

Долгоруков, дрогнув двойным подбородком, сглотнул слюну и сказал скованно, просяще:

   – Смею тешить себя доверенностью Совета о препоручении мне не токмо армии, но и негоциации с крымцами.

   – У предводителя будет много дел военных, – назидательно заметил Никита Иванович Панин. – Не стоит обременять себя ещё и делами политическими.

   – Я полагал, что у сих диких народов может произойти сумнение: армию ведёт один, а негоциацию другой. И подумают они, что ни первый, ни второй не пользуются полным доверием её величества.

Чернышёв ответил уклончиво:

   – Решать сей вопрос второпях не будем... Евдоким Алексеевич по велению государыни принял негоциацию на себя, и мешать ему в том сейчас, видимо, не следует...

Долгоруков, однако, не успокоился. Через несколько дней – перед отъездом в Полтаву – написал Екатерине, что поручение негоциации Щербинину повергло его в несносную печаль, и попросил передать ведение крымских дел в его руки.

«Мне славу покорителя татар делить с губернатором резона нет», – рассудил про себя Василий Михайлович.

* * *

Январь – февраль 1771 г.

Поздно ночью 27 января Константин Мавроев въехал в Бахчисарай. (Вместе с ним были Мелиса-мурза и Али-ага, выделенные для сопровождения Джан-Мамбет-беем при посещении переводчиком едисанских кочевий). А на следующий день он отправился во дворец к Мегмет-Гирею.

Калга-султан, которому утром доложили о прибытии русского гостя, не зная ни его чина, ни полномочий, принял переводчика за важную персону и устроил весьма торжественную встречу: Мавроева посадили на богато убранного коня и с почётным эскортом в сорок гвардейцев повезли по главной улице, запруженной любопытствующими бахчисарайцами.

Когда же, прибыв во дворец, переводчик на аудиенции назвал себя и цель приезда, калга понял свою оплошность и, приняв письмо, коротко расспросив о новом главнокомандующем Долгорук-паше, приказал проводить гостя на прежнюю квартиру.

Отобедав, отдохнув часок, Мавроев под вечер собрался погулять по городу, потолкаться у кофеен и лавок, послушать, о чём говорят татары. Но едва вышел из дома – был остановлен тремя стражниками.

– Вернись назад! – грубо крикнул один их них. – И не смей покидать дом!

Мавроев оторопело посмотрел на татарина:

   – Я гость калги-султана!

   – Ты не гость. Ты пленник калги... Вернись!

Не ожидавший такого поворота дела, Мавроев понуро шагнул к двери...

Пока русский посланец, томясь от неизвестности, коротал дни под арестом, Мегмет-Гирей отправил к Джан-Мамбет-бею и Хаджи-мурзе четырёх мурз, приказав им уговорить орды предпринять нападение на российские войска, стоявшие на винтер-квартирах на Украине. За это калга обещал ногайцам много денег от Порты и султанское помилование за предательское отторжение.

Мурзы вернулись в Бахчисарай мрачные: едисанцы и буджаки не только не дали согласия участвовать в набеге, но и посоветовали калге не дожидаться вторжения армии в Крым, бросить Порту и направить в Россию знатных послов для постановления договора о дружбе.

Взбешённый таким ответом, Мегмет-Гирей исступлённо кричал в диване, что людей, которых посылает Россия для возмущения крымского народа, следует брать под стражу и вешать.

   – И этого Мавроя я велю повесить! А предателей едисанских, приехавших с ним, прикажу сжечь живьём!

Его неожиданно и дерзко перебил Шагин-Гирей-султан, один из многих наследников ханского престола.

   – Глупые поступки не украшают калгу!

   – Что-о? – опешив, протянул Мегмет.

   – От гибели одного российского человека и двух едисанцев никакого ущерба ни России, ни орде не последует, – звонко сказал Шагин. – Но избавит ли это от великих бедствий Крым?

Калга, прищурив жёлтые глаза, недоумённо посмотрел на молодого султана. Он мог бы понять протест беев могущественных крымских родов – но что побудило дерзить этого мальчишку?

   – Посмотри кругом, калга, – раздался тихий голос кадиаскера Фейсуллах-эфенди. – От сильных морозов пал почти весь скот. Хлеба мало, и он дорогой. Народ наш в страхе перед русским вторжением. А турок в крепостях едва ли до семи тысяч будет. И неизвестно, прибавятся ли их гарнизоны. Кто встанет на защиту Крыма?.. Если мы по-прежнему будем России неприятелями – милости от неё не жди!

Взгляд Мегмета стал колючим... «Кадиаскер заодно с султаном?.. Неужели заговор?» – мелькнула тревожная мысль... Но самообладание он не потерял, бросил коротко:

   – Что вы хотите?

Шатин ответил однозначно, с вызовом:

   – Мы желаем жить в союзе с Россией!.. И скоро пойдём из Крыма к Джан-Мамбет-бею.

Кадиаскер, подтверждая слова султана, часто закивал узколицей головой.

«Они сговорились, – решил Мегмет. – Но кто ещё?»

А Шагин, осмелев вконец, прикрикнул:

   – Прикажи, калга, освободить Мавроя! А я доставлю его к русской границе...

Двадцатипятилетний Шагин-Гирей-султан рано лишился отца. Но это печальное событие, как ни странно, благотворно отразилось на судьбе юноши, избежавшего нудного однообразия жизни, свойственной почти всем ханским детям. Он уехал в Европу, где несколько лет жил и учился в Венеции, в Фессалониках и вернулся в Крым только по зову своего дяди – грозного Керим-Гирея, – назначившего племянника сераскиром Едисанской орды. Некоторое время Шагин находился на виду, но после скоропостижной смерти хана Керима, надолго ушёл в тень. А теперь, оказавшись в диване, резко выступил против калги, фактически – против Селим-Гирея.

Хорошая образованность Шагина, его знакомство с блестящей европейской культурой, светским образом жизни со всей очевидностью показали пытливому и просвещённому юноше дикую, архаичную структуру Крымского ханства. Он, конечно, скрывал неприятие сложившихся за века порядков, но когда среди татарских народов произошёл раскол, когда ногайцы подались к России, а у крымцев забродили умы, Шагин понял: надо выступить в диване ещё до похода Долгорукова, в успехе которого он не сомневался, заявить о себе как о стойком и верном стороннике России.

Молодой султан понимал то, что было недоступно закостеневшим мозгам старых беев и мурз – Крым обречён!.. Сдержать сильную русскую армию, вдохновлённую многочисленными победами, не смогут ни турецкие гарнизоны, ни тем более сами крымцы. Падение ханства неизбежно! И оно падёт – падёт при первом же ударе! И вот тогда Шагин получал шанс, о котором тайно и давно мечтал, – шанс стать ханом.

Расчёт его был прост: ярый приверженец Порты Селим-Гирей на поклон к России не пойдёт – будет стоять до конца! Поэтому возникнет необходимость избрать нового хана, способного заключить с Россией дружеский договор и тем избавить татар от русского рабства. А поскольку, по древним обычаям, ханом мог стать только султан из рода Гиреев, то именно он, Шагин, первым открыто заявивший о своей дружбе к России, мог претендовать на престол. И тогда... О, тогда он покажет себя! Он сломает, разрушит, уничтожит всё, что мешало до сих пор приблизить татар к европейской цивилизованности.

Шагин, несомненно, понимал, что открытое неповиновение – шаг не только решительный, но и смертельно опасный. Последствия его могли быть самыми плачевными. И, делая этот шаг, он предусмотрительно припас на окраине Бахчисарая несколько крепких коней, чтобы в случае угрозы скакать к едисанцам, которые власть хана уже не признавали. В какой-то миг ему даже захотелось, чтобы всё так получилось, чтобы он появился один среди ордынцев с ореолом мученика за народ, за мир и покой.