Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Часть пятая
КЮЧУК-КАЙНАРДЖИЙСКИЙ МИР
(Октябрь 1772 г. – сентябрь 1774 г.)

Октябрь – ноябрь 1772 г.

Российский посол Алексей Михайлович Обресков прибыл в Бухарест 15 октября. День выдался пасмурный, ветреный, к торжествам не располагающий, но кривые немощёные улицы города были запружены народом. Обрескова встречали как знатного государя или знаменитого полководца: с восторженными криками, весёлой музыкой, колокольным звоном, густо повисшим над церковными куполами. Приятно поражённый теплотой встречи, Алексей Михайлович снисходительно открыл дверцу кареты, чтобы люди могли разглядеть его получше... «Освободители всем народам в радость», – растроганно подумал он, утирая платком повлажневшие глаза.

Стоявшие поблизости обыватели, решив, что посол сейчас выйдет к ним, рванулись к карете – произошла давка, кто-то упал, на него повалились другие; кони в упряжке испуганно дёрнулись в сторону, сбили двух или трёх человек.

Обресков обмер, устрашившись, захлопнул дверцу и больше её не открывал.

Вязкий ночной мрак быстро заполнял городские улицы, но колокола продолжали гудеть, народ не расходился – всё так же кричал, бежал рядом с каретой, освещая посольский путь факелами...

Турецкое посольство въехало в Бухарест на две недели позже. Теперь его возглавлял новый рейс-эфенди Абдул-Резак. Обресков сам попросил посла не торопиться с приездом, сославшись на неготовность «домов в Бухаресте» для приёма высокого гостя. В действительности же Алексей Михайлович хитрил: намеренно оттягивал начало конгресса, надеясь на скорое подписание Щербининым договора с татарами.

«Ежели Евдоким Алексеевич поспешит с копией, – рассуждал он, – то и разговор с рейс-эфенди поведём построже... Замена турецких послов, несомненно, означает неудовольствие султана поступками прежних полномочных. Стало быть, Абдул на разрыв негоциации не пойдёт!..»

Бухарестский конгресс открылся 29 октября.

Утром, в восемь часов, в конференц-зале собрались советники посольств и переводчики, чтобы провести обычное в таких случаях совместное освидетельствование полномочных грамот и сличения их копий с подлинниками. Процедура заняла около часа. Все документы были признаны в силе, хотя турки попытались поставить под сомнение соответствие посольских чинов.

   – Рейс-эфенди равнозначен вашему министру, ведающему иностранными делами. Но посол Обресков таковым, как нам известно, не является.

Пиний решительно отверг это утверждение:

   – Звание члена Иностранной коллегии совершенно равняет его с рейс-эфенди. И по должности они одинаковы, ибо каждый служит под своим управлением: рейс-эфенди – великого везира, господин тайный советник – своего министерства... У нас с вами разные государственные устройства, разные названия должностных особ, но суть обоих послов совершенно равнозначная.

Закончив освидетельствование, советники собрали бумаги и разъехались по своим резиденциям для докладов.

Спустя три часа оба посольства направились к конференц-залу. Обресков, как и в Фокшанах, ехал в парадной карете, запряжённой шестёркой каурых лошадей. Абдул-Резак – верхом на коне. Обе процессии выглядели торжественно, но без излишней помпезности и щегольства, свойственных первому конгрессу. Подъехав к дому, послы вошли в специальные комнаты, отведённые для отдыха, обставленные одна – в европейском стиле, другая – в восточном.

Обресков придирчиво оглядел своих советников и секретарей, предупредил строго:

   – В обычаях турок состоит не снимать ни перед кем шапки. Поэтому велю всем надеть шляпы и на конференции с голов оные також не снимать!

Двери распахнулись, послы вошли в зал заседаний, сели на приготовленные для них канапе, между которыми был поставлен широкий стол, покрытый дорогим красным с золотым галуном сукном. Свиты остались за спинами послов.

Обресков и Абдул-Резак обменялись краткими приветственными речами. (Турки опять попали впросак: у них снова не оказалось переводчика, знавшего русский язык, – речь рейс-эфенди была переведена на итальянский).

Проверив полномочия друг друга, послы договорились о продлении срока перемирия до 9 марта 1773 года и, так же как на конгрессе в Фокшанах, решили отказаться от излишних церемоний.

На этом первая конференция закончилась.

На следующий день в Бухарест примчался нарочный из Крыма с пакетом от Щербинина. Евдоким Алексеевич написал, что татарское дело, несмотря на трудности и препоны, приведено им «почти к желаемому окончанию».

   – Ну что ж, – удовлетворённо сказал Обресков, возвращая бумаги Пинию, – получим копии актов, тогда и о Крыме поговорим с Абдулом. А покамест придётся неприметно потянуть время...

Для видавшего виды политика, многократно общавшегося с турками, эта задача была не самой трудной, и три последующие конференции прошли в бесплодных препирательствах сторон, кого считать виновником текущей войны.

Обресков не спешил. Верный своим правилам, он стремился получше узнать характер Абдул-Резака, насколько рассудителен и твёрд в вопросах, ловок и увёртлив в ответах. Лишь на пятой конференции, уже ближе к её концу, Алексей Михайлович решил проведать мысли рейс-эфенди о татарском деле. И, как бы между прочим, предложил для обсуждения следующий пункт:

«О признании со стороны Порты всех в Крымском полуострове жителей и вне оного обитающих татарских орд и родов без изъятия вольными и независимыми народами и об оставлении оным в полной собственности всех ими обладаемых вод и земель».

Абдул-Резак выслушал переводчика, но отвечать не стал – ждал, что ещё скажет русский посол.

Обресков огласил следующий пункт: чтобы «нация освобождена была от порабощения, в котором она поныне находилась, как в Чёрном, так и в других морях, в коих другим нациям оная дозволена; також да постановится беспосредственная между взаимными подданными торговля со всеми теми выгодами и преимуществами, которыми в империи Оттоманской наидружественнейшие нации пользуются».

   – Это всё? – спросил рейс-эфенди.

   – Вы хотите, чтобы я читал дальше?

   – Нет, не надо. Увиденное глазами предпочтительнее услышанного. Передайте нам объявленные пункты для ознакомления, и на следующей конференции мы дадим свой ответ...

Спустя два дня, на шестой конференции, рейс-эфенди перешёл в наступление. Говорил он просто, чётко, не вдаваясь в подробности, но отмечая наиболее важные моменты будущего послевоенного устройства татар.

   – Блистательная Порта согласна, чтобы крымский хан и татарский народ оставались самовластными. Но только в делах, касающихся политических вопросов. Однако в обстоятельствах, к магометанскому закону прилегающих, надзирательницей и совершительницей их надлежит быть Блистательной Порте... Когда татары пожелают переменить хана, то после выбора особы из рода Чингисхана они должны просить султана о постановлении и освящении нового правителя, чтобы их просьба была милостиво принята и ему прислана инвеститура. Кроме того, в знак старшинства светлейшего моего султана над крымским ханом имя его должно произноситься раньше имени хана во время хутбы – пятничной молитвы... К сохранению доброго согласия и союза с татарскими поколениями надобно также, чтобы под владением и властью Блистательной Порты оставались крепости в Крыму и на Кубани... Наконец, судьи, издревле со стороны Порты постановляемые, по-прежнему должны быть ею определяемы и подтверждаемы.

Абдул-Резак закончил говорить, сложил руки и замер, мерцающе поглядывая на Обрескова.

   – Что-то я не вижу здесь вольности татарской, – сказал Алексей Михайлович, покачивая головой. Он понимал, что Порта должна выдвинуть свои условия в выгодном для неё варианте, но изложенное рейс-эфенди свидетельствовало, что турки избрали максимальные кондиции, принятие которых оставляло Крым в прежней вассальной зависимости.

   – Достойный посол должен знать, что татары многие годы питаются под сенью Блистательной Порты. И коль они получат вольность и независимость, о которой вы так настоятельно хлопочете, то от голода во все земли распространят свои хищения, несущие разорения, обиды и смерть... Вы этого желаете?

   – Столь особенный взгляд Порты на будущее татарской области вызывает у меня немалое удивление... Что же Порта переменяет в прежнем состоянии татар?.. Названное здесь ничем не отличается от того, что Крым имел ранее.

   – В подвластных им землях татары остаются вольными в правлении прочими делами.

   – Сие им и ранее всегда принадлежало, – заметил Обресков. – Я же спрашиваю: чем прежнее их состояние Порта поправляет?

   – Прежде Порта соизволяла им внутреннее правление.

   – А теперь?

   – Теперь они в нём вольны!

   – Однако вы уже огласили немало ограничений сей вольности.

   – Они касаются только некоторых обстоятельств, связанных с нашим законом, через который никто переступить не может.

   – Любой закон выглядит так, как его трактует заинтересованная сторона. И духовный тоже.

   – Духовный закон един и обязателен для всех.

   – Но он призывает вершить благодеяния.

   – То, что мы обещаем татарам, не есть зло.

   – Это верно. Злом ваши кондиции назвать нельзя. Но и совершенным благодеянием они не являются... В противоположность вам мы татарскую вольность видим по-иному: совершенную, никаких, нигде и ни от кого пределов не терпящую. Такой видим и к такой стремимся!

   – Поэтому и оружие своё в Крыму сохраняете? – усмехнулся рейс-эфенди.

Обресков сверкнул глазами, но от резкости удержался – сказал рассудительно:

   – Да, Россия завоевала татар. И по военному праву могла бы с этой нацией поступить по своему усмотрению: истребить, пленить, переселить, обратить в рабов. Но вместо горя и тягот даровала ей вольность и признала независимой. Мы простили ей многие наглости, убытки и оскорбления... Кто скажет, что сие плохо?.. Нет, не плохо, но благородно и великодушно!.. К тому же не забывайте, что ногайские орды – суть российские уроженцы. А на едисанцев Россия имеет древнее и никому никогда не уступленное право... И вот ныне Россия добровольно отказывается и от права завоевания на всю татарскую нацию, и от права владения частью оной. Но в замену требует, чтобы и Порта отказалась от прежних своих прав и також признала их совершенную вольность.

   – Ногайские орды достойным примером не являются, – парировал Абдул-Резак.

   – Это почему же?

   – Россия прельстила их обещанием не чинить притеснений и сохранить целыми и здравыми, если они перестанут против неё воевать. Вот они и приняли нейтралитет, довольствуясь надеждой получить без особых забот во время примирения древнее своё состояние.

   – Стало быть, вы признаете, что ранее они зависели от Порты! – быстро воскликнул Обресков. – А ведь она орды не завоёвывала и военным правом пользоваться не может.

   – Если таким образом рассуждать, то и Россия их не завоёвывала, – отозвался Абдул-Резак. – Когда ваша армия вступила в Крым, малочисленное наше войско оставило тамошние крепости. А недовольные этим татары от нас отделились и к вам пристали. Какое уж тут завоевание?.. Негоциация – вот что открыло дорогу к завладению ногайскими и татарскими землями!

Обресков часто задышал – рейс-эфенди заведомо искажал истину.

   – Я позволю себе напомнить султанскому послу то, что он, видимо, запамятовал!.. Едисанская и Буджакская орды прислали своих депутатов во время осады графом Паниным Бендер. Вот когда они пожелали условиться о совершенном отделении от Порты и переходе под протекцию России! При чём здесь Крым?

   – Я уже сказал, что Россия лаской их к себе привлекла, – упрямо повторил Абдул-Резак.

   – А я сказал, что татары Портой не завоёваны. Значит, и военным правом она не обладает!

Абдул-Резак уступать не собирался.

   – Много лет назад город Кафа силой был отнят у генуэзцев султаном Магометом, и весь Крым последовал тому жребию.

Обресков не менее твёрдо возразил:

   – Генуэзцы никогда Крымом не владели! Вольными и независимыми были тогда и татары.

   – Эти татары многие века зависят от Порты! Как бы они селились там без дозволения Порты?

   – Татары в Крыму поселились прежде, нежели турки стали знаемы в Европе. А что Порта потом ими самовластно управляла – восходит к присвоенному ей однажды праву инвеституры ханов. Что же до права завоевания, то мы его во времени не найдём!.. А Россия завоевала татар! И признала их вольными! И обещала удержать их вольность от любых посягательств!

   – Россия обещаниями, а не оружием получила их. К тому же недавно. А Порта веками владеет!

Абдул-Резак оказался крепким орешком – расколоть его было нелегко. Обресков едва ли не после каждой его фразы возмущённо тряс головой, оглядывался, словно искал свидетелей, способных уличить турка во лжи и искажениях. Убеждённый в своей правоте, Алексей Михайлович не мог понять, что у рейс-эфенди была своя правда.

Оба посла продолжали упражняться в исторических изысканиях, в оправдании или хулении того, что покрыто пылью времён, и ни один не хотел уступить первым.

   – Мы с татарами имели баталии! Штурмовали крепости в их землях! – продолжал настаивать Обресков. – Следовательно, с полным основанием можем называть Крым завоёванным... Но, даруя татарам вольность, Россия не почитает их завоёванными.

   – Земли, во время войны взятые, не могут ещё именоваться завоёванными, – перебил его Абдул-Резак.

   – Оные в наших руках находятся! – возвысил голос Обресков. И, продолжая прерванную мысль, закончил: – Признавая татар независимыми, Россия считает неприличным соглашаться с другой державой о предписании пределов той вольности, которую мы называем неограниченной... Требуемая Портой инвеститура ханов и прочие условия воздвигают эти самые пределы.

Абдул-Резак выдержал долгую паузу, погладил ладонью бороду, а потом, переменив тон, сказал, пытливо глядя на тайного советника:

   – Достойным награждением для России за такое постановление может стать пункт о коммерции... Разве излишней будет для вас полная свобода торгового судоходства по Чёрному морю?

По тону, каким были сказаны эти слова, Обресков понял, что рейс-эфенди не договаривает до конца, спросил:

   – Вы предлагаете полную свободу?

   – Да, полную, – кивнул Абдул-Резак. – С некоторыми, разумеется, незначительными ограничениями.

   – Что ж представляют сии ограничения?

   – О, самую малость... Купеческие суда с товарами вольны разъезжать по всему Чёрному морю. Но суда эти, как купеческие, не должны иметь пушек и военных снарядов, не могут проходить через проливы к берегам Европы.

   – Коль в Европу нельзя, то куда тогда можно?

   – Плаванье их должно состоять у берегов турецких областей. Но переплывать в Азию им непозволительно. И отстой будут иметь в точно предписанных пристанях.

   – И вы называете это свободным плаваньем по всем морям?

   – Россия ранее и такого не имела.

   – Но теперь у крымских берегов стоит флот вице-адмирала Синявина!

   – Мы говорим о купеческих судах.

   – А военные?

   – Они России не нужны!

   – Это почему же?

   – С вами у нас будет мирный договор. А против татар военный флот без надобности... Для купеческих же судов мы сыщем места их пребывания... Но полагаю, что сии детали нет нужды вносить в пункты договора.

Для опытного Обрескова эти уловки турецкого посла были слишком просты и очевидны, чтобы он мог попасться на них.

   – Мореплавание для всякого звания российских судов как в Чёрном, так и в прочих морях, окружающих владения Порты, императорский двор требует совершенного, без всякого сжимания. И чтоб суда наши беспрепятственно могли проходить все проливы... Но этот важный вопрос не может быть уступкой инвеституре, – повелительно подчеркнул Обресков.

Старания рейс-эфенди, рассчитывавшего дозволением мореплавания склонить Россию к ограничению татарской вольности, пропали даром: Обресков веско дал понять, что он на такую уступку не пойдёт.

Абдул-Резак, подумав, скучно предложил закончить конференцию, чтобы договаривающиеся стороны могли ещё раз оценить взаимные предложения.

Утомлённый спорами не меньше турка, Обресков противиться не стал...

Следующая, седьмая конференция, состоявшаяся 19 ноября, снова накалила страсти вокруг татарского вопроса.

Обресков без колебаний заявил, что императорский двор требует не только признания Портой вольности Крыма, но и внесения в мирный договор статьи, по которой бы Россия выступала гарантом независимости татар.

   – Вы говорите о вольности, а сами принуждаете татар отдать вам крепости, почитаемые за ключ всего Крыма, – насупленно запротестовал Абдул-Резак. – От такого положения Порта потеряет в своей безопасности.

   – На прошлой конференции вы развеяли мои сомнения о безопасности России ссылкой на мирный договор между нашими империями, – охотно напомнил Обресков.

   – Я не о России речь веду!.. Кто удостоверит Порту, что она не претерпит никакого огорчения от вольных татар?

   – Верный и доказательный способ обезопасить себя от происков татар – признать их независимыми!

   – Мера вольности и независимости этой нации изображена в нашем законе. Нарушать его непозволительно!

   – О нарушениях разговор не идёт. Я говорю о способе к их обузданию, не противном закону.

   – Каком способе? – прикинулся непонимающим Абдул-Резак.

   – О том, что уже назван! – раздражаясь, воскликнул Обресков. – Нет другого способа, кроме вольности, чтобы вложить сему дикому народу должное почтение к пограничным державам... Здесь же всё очевидно: если татары будут зависеть от Порты, то станут обижать Россию, если от России – станут обижать Порту. А будучи вольными и независимыми, опасаясь нашего обоюдного гнева и мщения, принудятся отказаться от обыкновенных хищений и нахальства и станут сыскивать другой – мирный! – образ жизни.

Логичность рассуждений Обрескова не произвела на рейс-эфенди никакого впечатления. Он насмешливо произнёс:

   – Не всякий пограничный беспорядок должен непременно вызвать войну.

   – Татарские набеги на российские земли – это не беспорядок. Это во сто крат хуже!

   – Что же будет за вольность, коль российский двор в независимых землях станет распоряжаться? – съязвил Абдул-Резак.

   – Мы не намерены заводить в них свои порядки. Распоряжаться будут хан и крымское правительство! Но для этого они должны быть независимыми... Вы сами на одной из конференций заявили, что Порта не сыскивает довольных способов к обузданию татар. А мы сыскали!.. Что ж вам теперь упрямиться?

Обресков выжидательно посмотрел на рейс-эфенди.

Тот, воздев глаза к потолку, поглощённый своими мыслями, казалось, совершенно не слушал посла. Но прозвучавший после долгой паузы ответ колыхнул сердце Алексея Михайловича.

   – Мы не против того, что Россия завоевала татар, – сказал вяло Абдул-Резак. – Военное право в её пользу... Но по причине утверждающейся между нашими империями дружбы мы просим о снисхождении к нашим требованиям.

Турецкий посол, впервые признав право России на крымские земли, проявил некоторую уступчивость резонам Обрескова. И здесь, воодушевлённый таким признанием, Алексей Михайлович сплоховал – потеряв присущую ему осторожность, он решил поощрить податливость Турок.

   – Я хотел бы огласить ещё один артикул, коему мой двор придаёт знатное внимание, – многообещающе объявил он. – Настоящая война уже обошлась нам в сорок миллионов рублей. Сумма эта по всякой справедливости должна быть удовлетворена... Однако, – голос посла стал медовым, – если Блистательная Порта даст согласие на все предложенные Россией артикулы, в том числе и справедливое решение татарского вопроса, то двор согласен уступить десять миллионов.

Абдул-Резак вспыхнул с ожесточением:

   – Я уже говорил, что не Порта явилась виновником войны! И разве Россия является победителем в ней?! Ваше предложение обидчиво – я его отвергаю! Надо ещё посмотреть, кто кому должен платить за убытки!

Алексей Михайлович мысленно обругал себя за неосмотрительность и, чтобы не обострять ситуацию, тут же предложил закончить конференцию...

На следующий день, когда он, всё ещё переживая за вчерашнюю оплошность, хмуро просматривал протоколы, подготовленные канцеляристами для отправки в Петербург, в его резиденцию прибыл очередной нарочный от Щербинина. Офицер привёз копию договора с татарами и прочие документы.

Алексей Михайлович торопливо отложил протоколы и углубился в изучение текста договора. По мере чтения статей его увядающее, озабоченное лицо теряло мрачность, расходилось светлыми морщинками, тепло и лучисто засветились глаза, весь облик приобрёл прежнюю уверенность и властность.

Он вызвал советника посольства Пиния и переводчика Сергея Лашкарёва, вручил им полученные бумаги и приказал к следующей конференции, назначенной на 21 ноября, подготовить точные переводы документов на турецком языке.

Долгожданный договор между Россией и Крымским ханством существенным образом укреплял позицию русской стороны – теперь с турками можно было разговаривать более решительно.

С первых минут восьмой конференции Обресков повёл себя напористо:

– Я прежде многократно объяснял, что взаимная безопасность границ обеих империй крепко связана с совершенной независимостью татарской нации. И мне не понятно то упорство, с которым вы отказываетесь признать очевидную вещь.

Абдул-Резак уловил перемену настроения русского посла, но о причинах её пока не догадывался.

   – Я не требую отнять у татар вольность, – натянуто сказал он, ощупывая Обрескова настороженным взглядом. – Но сами татары не станут жаловаться на Россию, если между нами учинится подобное постановление, иметь которое они не желают.

   – Не желают?

   – Конечно.

   – Откуда такая уверенность?

   – Я знаю татарские мысли.

   – В таком случае позвольте показать вам вещь, удостоверяющую как раз в обратном.

Алексей Михайлович достал из папки бумаги, полученные от Щербинина, переводы и протянул их рейс-эфенди:

   – Вот декларация татар, которая подтверждает, сколь они желали и ныне желают вольности... Об этом, кстати, уже сообщено всем европейским дворам.

(Последние слова он прибавил от себя, чтобы придать больший вес свершившемуся факту).

Абдул-Резак с застывшим, непроницаемым лицом долго читал переводы, потом неуверенно, с кислой гримасой произнёс:

   – Я сомневаюсь касательно подлинности сих бумаг.

Обресков изумлённо посмотрел на него:

   – То есть как сомневаетесь?.. Вы хотите сказать, что мы пошли на подлог?

   – Я этого не говорил... Но мне трудно понять: коль вы сами утверждали ранее, что Россия по вхождении в Крым могла истребить, пленить или рассеять татар, то зачем вам ныне делать их вольными?

   – Это проявление милосердия, свойственного человеколюбию её императорского величества!

Абдул-Резак кинул быстрый взгляд на лежащую перед ним декларацию, поднял голову, мрачно сказал:

   – Из всего того явствует, что татары принуждены были просить независимость, хотя внутренно оной не желали. Она несёт на себе образ принуждения, как, впрочем, и всё вами в Крыму сделанное... Я не могу верить этой декларации.

   – Желание искать вольность дано от природы каждому человеку. А эта декларация формально подтверждает желание татар быть таковыми.

   – Я не верю ей, – повторил рейс-эфенди.

   – Да почему же?!

   – Некоторое время назад Блистательная Порта получила другую декларацию, многим числом татар подписанную и печатями утверждённую. Она противна вашей!

Заявление оказалось неожиданным для Алексея Михайловича.

   – У вас есть татарская декларация?

   – Да... Но другая.

   – И вы можете её показать, как это сделал я?

   – Я не привёз её с собой.

   – Почему?

   – Не считал нужным.

   – Значит, декларации у вас нет?

   – Сейчас нет.

   – Странно получается. Вы не хотите верить тому, что лежит перед вами на столе, но полагаете, что я поверю в существование документа, который не могу прочитать.

   – Я уже сказал вам, что та декларация противна вашей. Я могу послать в Стамбул нарочного – он привезёт... Правда, не раньше двух-трёх недель.

   – Так долго?

   – Сейчас осень – дороги плохие. Раньше нарочный обернуться не успеет.

Обресков задумался... «Конечно, подлые татары могли написать несколько деклараций... Но подписали ли?.. Вполне возможно, что рейс-эфенди просто придумал её, увидев предъявленную мной...»

Алексей Михайлович решил схитрить: согласиться с турком, что такая декларация есть, но обязательно заставить его признать в силе декларацию, присланную Щербининым.

   – Я полагаю, что в Крыму поныне находятся люди, привязанные к Порте и смущающие татар чинением там замешательств, – сказал Обресков. – Но не они есть татарский народ! Их подписи не имеют силы.

Абдул-Резак ответил небрежно:

   – Да, там есть несколько наших агентов, которым татары подали декларацию для доставления в Стамбул. Но именно эту декларацию, утверждённую татарскими начальниками и значительной частью татарской нации, следует считать свободной. А предъявленная вами – сделана под диктовку оружия.

   – Какое оружие? Какая диктовка?.. Татары сами отправили калгу-султана к российскому двору, дабы наиточнейшим образом постановить дело о своей вольности и независимости. Сами отправили!.. И чтоб мой двор имел полную доверенность к тому, что им будет представлено, сей калга был снабжён публичными актами как от хана, так и от всех татарских обществ. Однако её величество, предусматривая, что всё постановляемое с калгой в Петербурге может подать повод злоумышленникам к нареканиям, будто сие сделано под принуждением, предпочла отправить в Крым торжественное посольство. Оно и трактовало формальные акты с крымским ханом и обществом, соображаясь с обыкновениями, принятыми между вольными и независимыми нациями.

Обресков кратко рассказал о ходе негоциации в Крыму, упустив, конечно, острые моменты, и ещё раз подтвердил, что представленная декларация является документом подлинным.

   – Сия бумага подписана ханом Сагиб-Гиреем и всеми знатными крымскими чинами.

   – Вы принудили их это сделать, – продолжал настаивать рейс-эфенди.

   – Это как же можно принудить вольный народ?

   – Оказали давление на татар, которые не смогли против него устоять и отказать России.

Видя, что Абдул-Резак не собирается уступать, Обресков переменил аргументы.

   – В этом пункте мы, кажется, не сможем найти общий язык, – рассудительно сказал он. – Мы говорим, что они были вольны в подписании, вы – что их принудили. Оставим эти споры в стороне и вернёмся к декларации... Она есть!.. Она подписана ханом и высшими чинами!.. Вы отказываетесь признать их подписи подлинными?

Абдул-Резак ушёл от прямого ответа:

   – В делах о татарах я не могу принимать инструментов, подобных этой декларации. Но готов соглашаться и постановлять инструменты, сходные с нашим законом.

   – Да что вы в свой закон упёрлись?! – рассерженно воскликнул Обресков. – Закон что дышло!

(Переводчик Лашкарёв смягчил высказывание тайного советника, а последнюю фразу вовсе опустил).

   – Устав нашей веры не терпит, чтобы два магометанских государя царствовали в одно время, если только они не царствуют в великой друг от друга отдалённости, – вызывающе ответил Абдул-Резак, от которого не ускользнули смущение переводчика и гнев русского посла. – Иначе непременно один должен истребить другого... Аллах повелевает признать за законного государя того, кому он непостижимой десницей своей даёт победу над соперником. Подтверждение же ханов и молитва, совершаемая под именем султана, довольны к соблюдению таковой нашей заповеди.

   – Но по сему расположению нет никакой перемены в прежнем состоянии татар.

   – Напротив, великая разница происходит! Блистательная Порта имела власть избирать и низвергать ханов, могла входить в их политические дела. Теперь же ей остаётся только одно – подтверждение ханов.

   – Но прежде случалось, что Порта низвергала ханов, когда недовольные им татары приносили султану на него жалобы. Разве в будущем этого случиться не может?.. Если Порта удерживает право подтверждения, то вполне возможно, что кучка недовольных татар снова начнёт жаловаться. А разве не может случиться, что Порта откажет в признании избранному народом хану?

   – Блистательная Порта торжественно обещает России всегда признавать любого хана, которого изберёт татарская нация, – выпячивая губу, напыщенно сказал Абдул-Резак. – А вы должны наконец понять, что без прославления в молитвах имени султана, без требования татар инвеституры их ханов этот пункт негоциации мы не сможем преодолеть.

Последние слова рейс-эфенди походили на угрозу. Обресков с тоской подумал, что он недооценил твёрдость турецкого посла, непоколебимо отстаивающего сохранение сложившегося порядка утверждения ханов. Но уступить Алексей Михайлович не мог. У него оставался единственный выход – побороться за термины, чтобы их переменой лишить Порту прежнего влияния на крымские дела.

   – Ваши резоны разумны и внушают несомненное уважение, – мягко сказал он. – Но они расходятся с нашим пониманием этого вопроса. Однако мы должны достичь по нему обоюдного согласия, ибо негоциация для того и существует, чтобы трактовать пункты в единой сути.

   – У вас есть предложение? – оживился Абдул-Резак.

   – Да, есть. И, полагаю, оно вам понравится... Нам сия процедура представляется несколько в ином свете. Избрав нового хана, татары дают об этом объявление султану, как главе магометан. И сим актом сохранится ваш закон, за незыблемость которого вы так ратуете. Объявление российскому двору о том избрании надобно сделать как соседственной дружественной державе и ручательнице за их вольность.

Абдул-Резак прищурил хитрый глаз:

   – А после сего объявления что следует делать Порте?

   – Султан должен признать избранного хана. Как, впрочем, и Россия поступит.

   – И всё?

   – И всё.

Абдул-Резак покачал головой:

   – Я уже многократно изъяснял, что хан в образе политическом и светском имеет быть самовластным и вольным. Но в духовном – должен зависеть от султана.

Убедившись ещё раз, что в вопросе веры турки не уступят, Обресков посчитал излишним заводить долгие препирательства и предложил сделать перерыв...

Девятая конференция началась с того, что рейс-эфенди, продолжая прерванный разговор, призывно объявил:

   – Блистательная Порта обещает, что от недовольных правлением хана татар никакие представления и жалобы принимать не будет!.. Обещает никогда не отказываться от подтверждения избранного татарами хана, а непременно и беспрекословно признавать его. И не принимать никакого другого представления, кроме чинимого о подтверждении уже избранного хана... Наконец, в деле о татарах Порта соглашается отказаться от всякого своего к ним политического права, но сохраняет только одно духовное.

Обресков не стал противоречить, а попытался лучше понять, что турки вкладывают в это право.