Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

«Мне кажется, что конгресс почти накануне своего разрыва».

На двадцать седьмой конференции, состоявшейся 4 февраля, Абдул-Резак, выполняя инструкции великого везира, попросил Обрескова представить в письменном виде ультиматум России.

Алексей Михайлович тут же продиктовал секретарю основные пункты, проверил написанное и вручил бумагу рейс-эфенди.

Тот с нарочным отправил её в Константинополь.

В ультиматуме говорилось, что Россия уступит Порте все прочие свои завоевания и откажется от наисправедливейшего удовлетворения за чрезмерные убытки, причинённые ей настоящей войной, если Порта признает татар вольными и независимыми, уступит Керчь, Еникале и Кинбурн, разорит Очаков и признает «бариерою» всё пространство земли, лежащее между Бугом и Днестром, уступит татарам все города и земли в Крыму и на Кубани, как оные уступлены им Россией, а также согласится на вольное мореплавание с коммерцией для всякого рода российских судов во всех морях своего владения...

Последующие конференции проходили весьма миролюбиво и спокойно, в «фамильярных» разговорах на разные темы. Ни рейс-эфенди, ни тайный советник острых вопросов не затрагивали, и спустя полчаса конференции закрывались.

«В негоциации ничего примечания достойного не случилось, – писал Обресков Панину. – Оба держимся в молчании, ожидая из Константинополя решительной резолюции».

Турецкий нарочный вернулся в Бухарест 8 марта.

А на следующий день – последний день перемирия – Обресков спросил рейс-эфенди о везирской резолюции на предъявленный ультиматум.

Абдул-Резак зачитывать полученную бумагу не стал – сказал коротко:

   – Главное можно изложить в несколько слов... В случае возвращения Блистательной Порте всех завоёванных Россией земель мы согласны заплатить вам сорок тысяч мешков денег. А за отстание от требования крепостей и свободного мореплавания – ещё тридцать тысяч мешков.

Алексей Михайлович сумрачно посмотрел на рейс-эфенди:

   – Других резолюций не будет?

   – Нет, не будет.

   – Сегодня у нас заканчивается перемирие... Однако в моей силе состоит продлить его, если Порта предложит более приемлемые кондиции, – призывно сказал Обресков.

   – Мы оба ничего не можем сделать без нарушения данных нам инструкций, – развёл руки Абдул-Резак. – А в той, что у меня есть, других пунктов не имеется.

Алексей Михайлович сказал с явным огорчением:

   – Двадцать один миллион рублей – сумма, конечно, великая. Но даже если султан представит все на свете сокровища – мой двор не отступит от своих скромных притязаний... Мне жаль, что, приложив столько сил, мы не смогли привести наши державы к долгожданному миру.

Некоторое время в зале царила тишина, затем, как по команде, секретари задвигали стульями, зашуршали бумагами, укладывая их в портфели. Переводчики отошли от стола, оставив послов в одиночестве.

И тут Абдул-Резак, зная, что Обресков говорит по-турецки, негромко, с взволнованной доверительностью заметил:

   – Мы исполнили долг министерский... Но теперь, как люди, пекущиеся о доставлении взаимным подданным покоя, мы должны признать: если негоциацию, доведённую почти до совершенства, мы разорвём окончательно, то для возобновления её впредь великие труды потребуются... Я предложил бы, – в голосе рейс-эфенди послышалась искренняя теплота, – по разлучении нашем далеко не отъезжать и продолжать письменные сношения.

Обресков охотно согласился.

Окончание конгресса было трогательным: послы чувствительно обнялись, прощаясь; потом Обресков презентовал рейс-эфенди в знак дружбы бриллиантовый перстень в 800 рублей. (Пожаловал он и его помощников: советнику – перстень в 250 рублей, секретарю – 125 рублей деньгами, а переводчику – две пары соболей).

Спустя два дня турецкое посольство покинуло Бухарест.

Обресков задержался в городе до апреля, чтобы отпраздновать Пасху.

* * *

Март 1773 г.

В Крым Шатин-Гирей вернулся одетый в европейское платье, в хорошей карете, запряжённой четвёркой лошадей; в его свиту по велению Екатерины были включены русские офицеры – премьер-майор князь Путятин и капитан Гаврилов, – переводчик Кутлубицкий и шесть солдат охраны. Шагин вернулся с твёрдым намерением вступить в решительную борьбу против мурз, оставшихся верными Порте. Но первая же – в начале марта – встреча с диваном показала, что беи и мурзы отвергают его.

Шагин появился в диване одетый в кафтан, камзол и кюлоты, с шёлковым галстуком на худой шее и в белых чулках, неприятно обтягивавших тонкие кривые ноги. По залу волной прокатился недовольный ропот, который ещё больше усилился, когда калга стал велеречиво расписывать милости, оказанные ему в Петербурге.

Он несколько раз повторил, что видит в союзе с Россией не только защиту от турецких происков на крымскую вольность и независимость, но и грядущее благоденствие всех жителей ханства. А потом набросился на беев и мурз с упрёками за долгое упорство в подписании договора, за продолжавшуюся до сих пор смуту в Крыму.

   – Что побудило вас к коварству и нарушению клятвы? – гневно вопрошал Шагин. – Или вы не желаете вольности, доставленной вам российской императрицей?

   – Мы находимся между двух великих огней, – уклончиво ответил хан-агасы Багадыр-ага. – Мы одинаково боялись и России и Порты. И поэтому, опасаясь первой, – соглашались на все её предложения, а боясь второй – сносились с ней, представляя привязанность к прежнему состоянию.

   – Но теперь-то, подписав договор, можно быть уверенным в своей безопасности.

   – Россия нас обманула! Она отняла собственные наши земли и, обращаясь с нами лживо, во всех своих поступках и при каждом почти случае даёт нам почувствовать свою жестокость.

   – Это вы обращаетесь с ней лживо и жестоко! – прикрикнул Шагин. – Если бы Россия хотела мстить вам за вероломство – давно бы обратила здешние земли в пустыню, лишив вас домов и богатства. И это сделается, если и далее будете продолжать пагубное своё колебание!.. Выдайте мне немедленно возмутителей общего спокойствия, подавших повод к нарушению клятвы!

Угрозы калги возымели обратное действие – Исмаил-бей, презрительно разглядывая европейские наряды Шатина, озлобленным, скрипучим голосом спросил:

   – По какому праву калга столь заносчив и нелюбезен?

   – Данные вами клятвы и полномочия, на меня возложенные при отъезде в Россию, обязывают вас мне повиноваться! – визгливо вскричал Шагин. – И если вы откажетесь от повиновения – я уеду назад, в Россию!

Все посмотрели на хана.

Сагиб-Гирей молча курил, отвернув лицо в сторону, и, казалось, ничего не слышал.

   – Хан – вот кому мы должны все повиноваться, – ответил бей. – А тебя мы не держим – уезжай! На место калги найдутся другие достойные султаны!

Шагин в бешенстве покинул дворец.

А спустя час он жаловался князю Путятину, что в диване многие не скрывают своего желания вернуться в турецкую зависимость.

   – Надлежит жестоко и беспощадно покончить с этими злодеями, – скрипя зубами, злобно шипел калга. – Я зашёл в лес, издавна запущенный без присмотра. И ежели не смогу распрямить искривившиеся по застарелости деревья – буду рубить их!

Путятин посоветовал не горячиться, поговорить с братом.

Калга укоризненно посмотрел на князя, насмешливо спросил:

   – Может ли человек, сев на необъезженную лошадь, ехать по своей воле надлежащей дорогой, если отдал поводья другому?.. Хан был в руках стариков и поныне в них остаётся!

Он порывисто рванул галстук, затягивавший шею, страдальчески скривил лицо:

   – Это вы, русские, виноваты, что старики упорствуют!.. Зачем согласились с турками признать власть султана над Крымом в духовных делах? На подтверждение судей? Ведь это не только знаки верховной власти Порты над Крымом, но и основа, которая сохраняет прежнюю верность мурз туркам... О чём же ваши послы в Бухаресте думали, когда согласие давали?! Единство веры нисколько не обязывает Крым сохранять свою связь с Портой! Есть много магометанских владений, которые не только не подвластны Порте, но и ни малейшего сношения с ней не имеют...

Шагин протяжно вздохнул и совершенно подавленным голосом добавил:

   – Я и прежде хорошо знал беспутство своих одноземцев. Но теперь нашёл их вдесятеро худшими и развратными, чем прежде. С людьми такими неблагодарными, русским и мне враждебными, оставаться далее я не смогу, ибо обещал навсегда хранить верность её величеству... Если и далее дела будут продолжаться в таком беспорядке и сил моих недостанет быть полезным России и себе, то буду принуждён покинуть родную страну и искать убежища под покровительством императрицы.

   – Ничего, может, всё ещё образуется, – успокаивая калгу, сказал Путятин.

Шагин снова вздохнул:

   – Моё состояние сходно с состоянием человека, у которого над головой висит большой и тяжёлый камень. Всякую минуту может сорваться и раздавить.

   – Помнится, вы сказывали, что имеете много сторонников. Обопритесь на них!

   – Ныне от этих людей мало что зависит... По своему непостоянству и скотским нравам неприятели мои найдут много способов чинить беспрерывные возмущения как сами по себе, так и по проискам гирейских султанов, которых немалое количество в Порте обитает...

В середине марта Путятин с тревогой напишет в Петербург:

«Велико здесь общее к нам недоброжелательство. Калга показывает чистосердечное к нам усердие, противоборствуя этому недоброжелательству. Все злоумышленные вероломцы здешнего общества его ненавидят, страшатся и простирают мысли свои, как бы его избыть...»

Опасаясь за свою жизнь, Шагин-Гирей решил перебраться в Акмесджит, в свой дворец на берегу Салгира, охранявшийся верными слугами. Но Веселицкий и Путятин уговорили его остаться в Бахчисарае.

– Вы рано выбрасываете белый флаг, калга, – с суровостью сказал Веселицкий. – Добрые дела без тяжких трудов не делаются!.. Ваш отъезд развяжет руки неприятелям, а мы лишимся возможности знать о чёрных мыслях беев, которым вы достойно упорствуете в диване.

Калга, храбрясь, прожил в Бахчисарае несколько недель, но страх оказался сильнее – он покинул город. Но поехал не в Акмесджит, а в Op-Капу, под видом встречи прибывавшего туда Василия Михайловича Долгорукова.

* * *

Март – апрель 1773 г.

Разрыв конгресса в Бухаресте снова привёл в движение замершую было машину войны. Из Петербурга поскакали на резвых упряжках нарочные, развозя приказы по армиям и корпусам.

Василий Михайлович Долгоруков, квартировавший в Полтаве, получил рескрипт с повелением идти в Крым. В Петербурге опасались турецких десантов на побережье и возможного предательства татар, поэтому командующему предписывалось «производить военные действия на отражение турецкого нападения и для удержания татар от сношения с неприятелем».

Одновременно Долгоруков должен был следить за положением в ногайских ордах, находящихся на Кубани, поскольку по сведениям, полученным от бывшего при Джан-Мамбет-бее приставом подполковника Стремоухова, Порта их всячески «развращать старается». В случае татарского и ногайского бунта армии повелевалось всей мощью обрушиться на бунтовщиков, «поражая одних мечом, других брав в плен в неволю, раздавая помещикам в крепостные, и, наконец, выжигая их селения яко клятвопреступников».

Вместе с рескриптом Долгоруков получил форму манифеста к татарским народам, который хан Сагиб-Гирей должен был широко распространить среди крымцев и ногайцев. В манифесте подчёркивалось желание Турции поработить вольный и независимый Крым и высказывалось остережение злоумышленникам, намеревавшимся выступить на стороне неприятеля.

Долгоруков к манифесту отнёсся скептически – подумал, глядя на завитушки екатерининской подписи: «Удержание татар от поползновенности к Порте более зависит от употребления военных мер, нежели от письменных изъяснений. Это слабые способы для преодоления их невежественной грубости и слепой привычки к повиновению туркам...» Но нарушить волю государыни, разумеется, не посмел – отдал манифест в канцелярию для перевода на турецкий язык и изготовления копий.

Полки Второй армии, мирно зимовавшие на Днепровской линии, выступили в поход. А 23 апреля в Перекопскую крепость прибыл сам Долгоруков.

Здесь его уже несколько дней ждал Шагин-Гирей.

В Петербурге калга-султан вёл себя достаточно независимо, ласкательства сочетал с дерзостью, приятные улыбки с гневными взглядами; при возвращении в Крым, проезжая через Москву, отказался первым нанести визит московскому командующему генерал-майору князю Волконскому, а уговаривавшему сделать это Путятину ответил, прикидываясь простачком:

   – Я человек степной, воспитан в горах между скотов и не ведаю человеческого обхождения. Я буду не в состоянии обходиться с такой знатной особой...

Но покорителя Крыма калга боялся!.. При проезде через Полтаву он первым навестил Василия Михайловича; и здесь, в Перекопе, напросившись на аудиенцию, сидел напротив князя смиренный и жалкий. Но говорил открыто:

   – Многие из крымских начальников по некоторой от бывшего рабства затверделости и омрачению рассудка не только не перестают доброжелательствовать Порте, но с удовольствием приняли бы прежнее её насильственное владычество. Пребывание в родных землях, разговоры с правительственными чинами убедили меня в одном: только став самовластным ханом над всеми татарами, я смогу утвердить истинную вольность и независимость Крыма!.. С помощью, конечно, моих русских друзей.

Из писем Веселицкого и Путятина Долгоруков знал, что крымцы не приняли нового, европеизированного, калгу, и, расценив его слова как призыв к перевороту, недовольно пробасил:

   – Свержение законно избранного хана не может быть делом моих рук. Я, сударь, воин, а не заговорщик!

Калга не стал извиняться – попытался объяснить заискивающим голосом:

   – В нынешнем своём положении, когда многие приятели меня предали, а хан и диван не желают считаться с моими словами, я в Крыму оставаться далее не смогу.

   – Ханом надобно стать по закону, – отозвался Долгоруков. – Тогда все татарские народы признавать и чтить будут. И другие государи самозванцем не сочтут.

Разочарованный Шагин-Гирей покинул Перекоп и отправился в Акмесджит.

Долгоруков же, пробыв несколько дней в крепости и получив заверения генерал-майора Якобия, командовавшего Крымским корпусом в отсутствие отъехавшего в Россию Прозоровского, в достаточности сил и припасов для противостояния неприятелю, неторопливо отвёл полки к Днепру.

* * *

Апрель – май 1773 г.

Отказ Турции от дальнейших переговоров в Бухаресте, возвращение Шагин-Гирея, движение армии Долгорукова – всё это обострило и без того неспокойную обстановку в Крыму. Зловещая тень грядущей кровавой вражды накрывала полуостров мучительным ожиданием, грозившим в любой день перерасти в открытое вооружённое неповиновение татар. Это чувствовали все: и крымцы и русские. Платные конфиденты Веселицкого Бекир-эфенди и Чатырджи-баша, тайно посещавшие дом резидента, доносили, что во дворце хана по ночам проходят секретные заседания дивана.

   – Хан и старики готовят заговор, – настойчиво и озабоченно уверял Бекир. – Едва турецкие корабли с десантом подойдут к берегам Крыма – все враз выступят... На таманской стороне до семи – десяти тысяч турок готовы к десанту.

Веселицкий Бекиру верил – он ни разу не обманул его. Но всё же попытался найти другие подтверждения словам конфидента.

Соблюдая предельную осторожность, он обратился к Абдувелли-аге и Мегмет-мурзе, однако те, несмотря на обещанные пансионы, ушли от ясного ответа. Олу-хани, по-прежнему благоволившая статскому советнику, через служанку подтвердила только то, что диван действительно часто заседает ночью, но не сказала о содержании ведущихся на нём разговоров.

В диване, по всей вероятности, прознали о чрезмерном любопытстве Веселицкого: солдаты из его охраны стали доносить о подозрительных людях, замеченных у резиденции. Веселицкий запретил конфидентам даже приближаться к его дому, а все сведения передавать через верных приятелей. От Бекира он потребовал представить какие-либо убедительные доказательства существования заговора...

Густой майской ночью от Бекира пришёл грек Иордан и сказал, что во дворце опять собрались все чины, которые решили в наступающую субботу следовать к Керчи и Еникале. Туда же было велено идти всем татарам.

   – И хан поедет? – сердито спросил Веселицкий, донельзя растревоженный услышанным.

   – Да, поедет.

   – А ты не обманываешь?

   – Так Бекир сказал. Он сказал – я передал.

   – В субботу? Значит, через три дня... Хорошо, иди. – Веселицкий механически бросил ему в руки кошелёк. – Отдашь Бекиру!..

Когда грек ушёл, Дементьев посоветовал предупредить комендантов крепостей и генерала Якобия.

   – За этим дело не станет, – отмахнулся Веселицкий. – Хана уличить надо!.. И заговор сорвать!

   – Но как?

Веселицкий нервно побарабанил пальцами по столу, хлопнул ладонью, сказал отрывисто:

   – Завтра пойдёшь во дворец... К хану... Добьёшься для меня аудиенции. На субботу!

   – Хан может отказать.

Веселицкого, раздосадованного сообщением Бекира, вдруг обуял гнев.

   – Умри, а добейся! – раздражённо вскричал он. И тут же, понимая, что незаслуженно обидел переводчика, извиняющимся тоном добавил: – Семён, прошу, справь службу...

На следующее утро Дементьев был во дворце. Сагиб-Гирей долго отказывался принимать русского резидента в указанный день, предлагал встретиться позднее. Дементьев проявил необыкновенную настойчивость и твёрдость.

   – Речь пойдёт о делах, составляющих благополучие не только России, но и Крымского ханства, – говорил он, избегая уточнять тему предстоящего разговора. – Ни один государь не может оставаться безучастным к судьбе своих подданных в минуту, когда им угрожает смертельная опасность... Я не уйду из дворца, пока не получу положительного ответа!

Хан неохотно согласился дать аудиенцию.

В субботу, 24 мая, в третьем часу дня, в присутствии хана и всего дивана Веселицкий обвинил татар в готовящемся заговоре против России. Говорил он недолго, но резко, и закончил речь восклицанием:

   – Действия ваши есть тягчайшее клятвопреступление! Перед своим народом!.. Перед Россией!.. Перед Господом!

Разоблачение Веселицкого ошеломило членов дивана. (Позднее он отметит в рапорте, что татары «не были в состоянии минуты с четыре и слова вымолвить, но, взирая друг на друга, выдумывали, какими красками злой свой умысел лучше прикрыть»). Смятение чиновников подтвердило правоту конфидента – заговор действительно готовился. Но теперь татарское выступление будет сорвано: вряд ли хан и беи отважатся на мятеж, зная, что русским всё известно и войско их, без всякого сомнения, подготовлено к отпору.

Первым пришёл в себя хан-агасы Багадыр-ага. Натянуто улыбаясь, он сказал слащаво:

   – Его светлость хан и все чины правительства уверяют вас, что они в силу заключённого трактата вечной дружбы и союза ни о чём более не пекутся, как о распространении доброго согласия между свободными народами и искоренением злых людей... А вас мы просим не верить лживым слухам и объявить доносчиков, сеющих смуту, для их примерного наказания.

   – В таком случае вам придётся наказать половину Бахчисарая, – запальчиво ответил Веселицкий. – Люди из моей свиты ходят по городу, своими глазами видят чинимые в последнее время приготовления. А в кофейных домах, в гостиных дворах, в лавках всё открыто, без всякого зазрения и опаски говорят о выступлении его светлости в поход на Керчь... Я сам видел, – соврал Веселицкий, – как три ночи назад по Бахчисараю ехали в большом числе вооружённые татары.

   – Мурзы могут приезжать к хану не только днём, но и ночью. И были они с охраной, – попытался оправдаться Багадыр-ага. – А что говорят в домах и на улицах – это ложь!.. Много ли с подлых возьмёшь? Они говорят всё, что на ум взбредёт.

   – И подлые, видя приготовления, делают свои заключения. У подлых людей тоже есть рассудок.

Багадыр-ага снова стал уверять резидента в ложности его сведений о заговоре. Но Веселицкий слушать его не стал, демонстративно не попрощался и покинул дворец, предупредив, как бы между прочим, что все находящиеся в Крыму полки готовы в любую минуту сокрушить происки верных Порте злодеев.

Татары испугались разоблачения, сделанного резидентом. Но ещё больше они испугались, что стоящие на полуострове русские войска начнут исполнять угрозу, оглашённую в манифесте Долгорукова. Хан и диван некоторое время совещались, а затем отправили к Веселицкому дефтердара Казы-Азамет-агу и Ахметшах-мурзу.

   – Ваши слова причинили великое беспокойство и обиду, – сказал дефтердар. – Нас послали ещё раз нелицемерно подтвердить, что всё сказанное о приготовлениях – злая ложь и клевета... Мы намерены и далее твёрдо придерживаться трактата о дружбе, подписанного в минувшем ноябре.

«Твоими устами да мёд пить», – подумал Пётр Петрович, неприязненно глядя на низкорослого агу, заискивающе улыбавшегося всем лицом.

Подождав два дня и убедившись, что хан и беи остались в Бахчисарае, Веселицкий отправил рапорт Долгорукову, в котором рассказал о срыве заговора.

Облегчения, однако, не наступило: у крымских берегов всё чаще появлялись турецкие суда, словно дожидаясь сигнала, чтобы высадить десант.

Вице-адмирал Алексей Наумович Синявин велел кораблям своей флотилии крейсировать вдоль побережья и отгонять турок. Вскоре капитан 1-го ранга Сухотин в коротком бою лихо осыпал турецкую эскадру ядрами и сжёг несколько судов. Но дальнейшему крейсированию помешал жестокий шторм, повредивший корабли Сухотина. Он отвёл их на ремонт в Ахтиарскую бухту под Балаклавой.

* * *

Июнь 1773 г.

На заседании Совета при обсуждении положения в Крыму была зачитана реляция Долгорукова, в которой среди прочего упоминалась просьба Шагин-Гирея о возведении его в ханы.

   – Проявившаяся неверность Сагиб-Гирея и поползновенность татар к Порте убеждают, что просьба калги-султана совершенно основательна и справедлива, – заметил Никита Иванович Панин. – Не имея преданного России человека на ханском престоле, нам не удастся навсегда отвратить Крым от прежней покорности туркам... Однако в настоящих обстоятельствах так поступить, к сожалению, нельзя! Сагиб избран по древним татарским законам и обычаям. Всякая перемена вопреки этим законам – особливо при явной нашей поддержке! – нарушит подписанные с Крымом договоры и ещё пуще возбудит беспокойство среди татар, которые увидят в этом клятвопреступление и попытку порабощения... Кроме того, перемена хана произведёт новые хлопоты и затруднительства с Портой в совершении мира. А на оный по прошествии нынешней кампании надобно надеяться неотменно!

   – Доводы графа верны, – сказал Григорий Орлов, прощённый Екатериной и с конца мая вновь допущенный ко двору. – Но калге следует дать надежду... Он, конечно, порядочная сволочь, но из всех татар к нам наиболее привержен.

   – Калгу в утрату не дадим, – успокоил Орлова вице-канцлер Голицын. – Её величество ещё в апреле всемилостивейше изволили повелеть, что ежели весь Крым дойдёт до последней степени разврата и дальнейшее пребывание калги между татарским народом представит опасность для его персоны, то он найдёт в пределах империи верное и безопасное убежище, сходное с его знатностью и заслугами...

В письме Шагин-Гирею, написанном Паниным по решению Совета, подробно изъяснялась позиция российского двора об испрашиваемом калгой ханстве и подчёркивалось:

«Если дальнейшее ваше там присутствие оказалось бы действительно бесполезным для вразумления татар, а для вас собственно бедственным, на такой случай я имею точное повеление от её императорского величества здесь же вам объявить, что от вас будет зависеть возыметь тогда прибежище в границах её величества империи...»

* * *

Июль 1773 г.

Встревоженный новым приливом устрашающих рапортов, нахлынувших в июне, Долгоруков решил самолично наведаться в Крым, чтобы своим присутствием приструнить татар и заодно проверить состояние квартировавших там войск и их готовность подавить любой мятеж. Для скорого передвижения он не стал брать в охрану пехоту и пушки – взял только конницу: Жёлтый гусарский полк и донских казаков полковника Грекова; и свита была небольшая – генерал-поручик Берг, генерал-майоры Грушецкий и князь Голицын и полковник Глебов.

В лёгкой карете утром 10 июля командующий покинул лагерь у Днепра и, заночевав в Перекопской крепости, к вечеру следующего дня въехал на пост майора Синельникова, охранявшего переправу через Салгир.

Осмотрев пост, Василий Михайлович остался доволен царившим на нём порядком – лагерь был чисто прибран (сгребли даже лошадиный помёт), пехота в полном мундире, в париках, – похвалил Синельникова за ревностную службу, спросил, не балуют ли татары.

   – Так со мной особливо не побалуешь, ваше сиятельство! – нахально воскликнул майор, размашисто указывая на пушки.

Долгоруков добродушно захохотал, хлопнул офицера по плечу и, обернувшись, пробасил:

   – Что татары? Таким молодцам сам чёрт не страшен!

Теперь засмеялись все...

На следующий день, после полудня, Василий Михайлович прибыл в лагерь командующего Крымским корпусом генерал-поручика князя Прозоровского.

На каменистом левом берегу Салгира ровными рядами белели выгоревшие солдатские и офицерские палатки; с трёх сторон лагерь прикрывали батареи и насыпанные из земли и камней ретраншементы, с четвёртой – южной – река, правый берег которой был низинный, заболоченный, густо поросший высоким камышом. Место для лагеря было выбрано очень удачно – отсюда Прозоровский в течение одного-двух дней мог достичь конным войском любой точки Крыма и подкрепить резервом русские гарнизоны.

Долгорукова встретили как подобает встречать предводителя армии: гремели барабаны, шеренги солдат раскатисто кричали «Ура!», пушки гулко салютовали холостыми зарядами.

Приняв рапорт Прозоровского, Василий Михайлович снисходительно пошутил:

   – Такую пальбу устроили... Поди, всех татар распугали.

   – Моя б воля – напугал бы не так, – неожиданно зло ответил Прозоровский, болезненно морщась. (Длительное пребывание в Крыму заметно пошатнуло его здоровье. Он уже выезжал в Россию на лечение, недавно вернулся, но чувствовал себя по-прежнему скверно и даже просил Долгорукова об увольнении от командования корпусом).

Давая лицезреть себя воинам, Долгоруков неторопливо объехал роты и эскадроны, а затем, сопровождаемый Прозоровским и свитой, вернулся в свой лагерь, поставленный ниже в двух вёрстах. Прозоровский, которого затянувшиеся торжества и переезды изрядно утомили, испросив разрешение, покинул командующего, не забыв, однако, пригласить на обед, устраиваемый в его честь.

   – Хорошо, – кивнул Василий Михайлович, – завтра приеду...

Обед для полевых условий был совершенно роскошный: блюда меняли до шести раз. Особое восхищение генералов вызвал почти саженный осётр, доставленный с азовской стороны по специальному приказу Прозоровского, предусмотрительно позаботившегося об этом за несколько дней до приезда командующего в Крым.

Сам князь, болезненно бледный, почти не пил, но на правах хозяина многократно провозглашал здравицы Долгорукову, и каждый раз, когда все вставали с наполненными бокалами, офицер, дежуривший неподалёку от стола, давал незаметный сигнал артиллеристам, которые делали залп из всех орудий.

Едва обед закончился, дежурный офицер подвёл к командующему чиновников, присланных ханом и Шагин-Гиреем. Они, кланяясь, поздравили Долгорукова с благополучным прибытием в Крым и, угодливо улыбаясь, передали приглашение навестить хана и калгу.

Подвыпивший Берг капризно забрюзжал мокрым ртом:

– Ещё чего... Это они должны нанести визиты покорителю Крыма.

Долгоруковский переводчик Якуб-ага сделал вид, что не расслышал слов генерала, и не стал переводить сказанное. А сам Василий Михайлович, размякший от вина и хороших кушаний, был настроен милостиво – пообещал заехать.

На следующий день он направился в Акмесджит, расположенный в пятнадцати вёрстах к западу от лагеря. За четыре версты от города, у опушки дубовой рощи, его встретил Мегмет-мурза с несколькими вооружёнными татарами. Не слезая с сёдел, татары гортанно прокричали приветствия, затем развернули коней и поехали впереди карет, указывая путь.

Насчитывавший до двух тысяч домов Акмесджит раскинулся на склоне пологой горы, покрытой тусклой жёсткой травой, с проплешинами белого камня. По причине своей незначительности в военном деле, крепостных стен город не имел. Но удачное местоположение в самом центре полуострова делало его перекрёстком торговых дорог от Перекопа и Чонгара на южное побережье к Алуште и Ялте, от Кезлева и Бахчисарая до Кафы и Керчи.

Русские, по обычной своей привычке упрощать произношение незнакомых слов, называли его Ак-Мечеть – «Белая мечеть». А причиной такого названия послужила построенная в самом начале XVI века при хане Менгли-Гирее мечеть Кебир-Джами, выкрашенная в белый цвет.

Повинуясь Мегмет-мурзе, кареты проехали по шаткому бревенчатому мосту через Салгир, отвернули влево и, удаляясь от города, сопровождаемые полуголыми, загорелыми мальчишками, сбежавшимися с окраин, по узкой извилистой дороге, проложенной между рекой и нависающей белой обрывистой скалой, подкатили к дворцу калги-султана.

Дворец был большой, имел собственную мечеть и был на диво ухоженный: покрашенный красной краской одноэтажный дом окружал зелёный сад; перед домом среди деревьев и кустов аккуратным круглым зеркальцем сверкал пруд, в котором зыбкими серебристыми тенями скользили рыбы; несколько фонтанов журчали монотонную безостановочную песню.

Шагин-Гирей, одетый по-европейски, встретил Долгорукова и свитских генералов у крыльца, провёл в зал. Он и здесь остался верен новым правилам – сел в кресло, как и Долгоруков. Остальным европейской мебели, очевидно, не хватило – Берг, Прозоровский, Грушецкий и Голицын разместились на двух софах.

Разговор был долгий – около трёх часов – и обстоятельный. Большая часть его касалась неустойчивой обстановки в Крыму и неопределённости личной судьбы калги. Шагин-Гирей ругал хана и беев за поползновенность к Порте, себя же, наоборот, всячески нахваливал, подчёркивая собственные надежды на Россию.

   – Зломыслие и ухищрения сих людей столь велики, – говорил Шагин, – что они без колебаний готовы принести в жертву всё благополучие и покой своего народа. Есть только один способ сохранить Крымский полуостров в независимом и вольном состоянии – это неусыпное бдение и предосторожность Российской империи, упреждающие возвращение Порты к прежнему своему здесь владычеству... Её величество не должна тешить себя мыслью, будто после подписания мира Порта станет спокойнее... Нет, не станет!.. Весь свет был свидетелем, как в минувшей негоциации турки показали редкостное упорство именно в пункте признания татар свободными. Мне мнится, что сие обстоятельство – суть турецкой политики. Оставь Россия прежние права на Крым султану – Порта, несомненно, дала бы согласие на уступки крепостей, ибо тогда её могуществу ничто бы не угрожало. Две крепости не в счёт!.. Но коль вы строго с ней говорите и все права не отдаёте, то и с крепостями встретили затруднение.