Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

   – А ежели утаят?

   – Не думаю – всё-таки они братья. Кто ж желает гибели сородича.

   – Ну а с каким претекстом отправите?

   – Заготовим ещё два письма: о посылке братьям от Ивана подарков – по пятьдесят червонных каждому.

Воейков подумал и, доверяя опыту Веселицкого, план одобрил...

Чугуевец исполнил всё точно, как и предписывал Веселицкий.

В Каушаны он послал служившего в Сечи толмачом Христофора Григорова – брата очаковского конфидента Юрия Григорова. Для лучшей безопасности – российскому подданному ездить по владениям хана стало опасно – Чугуевец, поднаторевший на фабрикации различных правдоподобных подделок, выписал Христофору паспорт польского шляхтича и отправил окружным путём, через польские земли.

В Балту поехал – тоже с фальшивым паспортом – переводчик Андрей Константинов, который в дороге должен был повидать знатных едисанских начальников Хаджи-Каплан-мурзу и Джан-Темир-мурзу, подписавших в своё время прошение о переходе орды в российское подданство.

   – Как там у вас получится – не ведаю. Но вернуться вы должны обязательно!.. Ваши сведения – плохие иль хорошие – ждут в самом Петербурге, – напутствовал агентов Чугуевец.

* * *

Ноябрь – декабрь 1768 г.

Румянцев о войне узнал 1 ноября из рапорта князя Прозоровского. И, не дожидаясь указаний из Петербурга, будучи уверенным, что татары откладывать набег до весны не станут, продолжал укреплять границы южных губерний.

Ещё в октябре он отправил приказы слободскому генерал-губернатору Евдокиму Алексеевичу Щербинину и кошевому атаману Петру Калнишевскому усилить гарнизон Алексеевской крепости Острогожским гусарским полком и привести казаков в состояние полной готовности к отражению неприятеля. Теперь же, когда опасность на границах ещё более возросла, Румянцев приказал генерал-поручику Петру Племянникову придвинуть четыре полка его дивизии к Украинской линии[9]9
  Украинская оборонительная линия (сооружена в 1731—1742 годах для защиты южных границ империи) представляла собой 268-вёрстный цепной реданный вал с 16 крепостями, охраняемый 16 конными и 4 пехотными полками.


[Закрыть], разместив их на квартиры в Харькове и Изюме, а Козловским пехотным полком подкрепить гарнизон крепости Святой Елизаветы. Неувязка получилась только с Воейковым, который самовольными действиями нарушил общий план обороны. Беспокоясь о защите Елизаветинской провинции, Фёдор Матвеевич взял из Городища и Власовки два полка (Орловский и Брянский) и растянул их от Архангельского шанца до слободы Добрянки. С отбытием этих полков на новые места угол границы остался открытым, а Румянцев считал его одним «из самых опаснейших постов, где и прежде татарские набеги ощущали». Пришлось срочно передвигать в Городище Белёвский пехотный полк, а к Власовке – Старооскольский.

Полученный в середине ноября указ Военной коллегии о назначении главнокомандующим Второй армией не столько обрадовал Румянцева, сколько огорчил: по этому же указу часть полков Украинской дивизии передавалась в армию Голицына, а взамен назначались другие, из состава Финляндской, Эстляндской и Лифляндской дивизий, находившиеся далеко от будущего театра военных действий.

   – Захару следовало почаще в карту заглядывать, коль в голове её не держит, – ворчал, возмущённый неразумностью указа Румянцев. – Нет же никакого рассудка в передвижении сих полков! Последнему солдату понятно, что проще мои полки не трогать, а марширующие в мою команду – отдать Первой армии, к которой им путь ближе...

Он послал рапорт в Военную коллегию, где прямо указал, что полки, назначенные из других дивизий, поспеют в его армию не раньше «самой уже позной весны» и к тому же будут приведены в изнеможение тягостными маршами.

Пожаловался Румянцев и Никите Панину, надеясь на его доброжелательную поддержку.

Но Чернышёв не внял их призывам и 3 декабря подготовил новый указ коллегии об окончательном расписании Второй армии, назначив в неё 15 кавалерийских и 14 пехотных полков, в том числе из дивизий, расположенных на севере.

   – Ну Захар! Ну Захар! – восклицал Румянцев, покачивая головой. – Всё-таки по-своему сделал!

Стоявший за спиной генерала адъютант Каульбарс негромко заметил:

   – Русские турков всегда поражали, ваше сиятельство.

   – И теперь поразим! В том сомнения нет... Только как долго бить придётся?.. И какой кровью за викторию заплатим?.. Я из русской крови рек не проливал! И впредь не намерен солдат в землю укладывать!.. Неприятеля надобно громить, чтобы потери были малые. Тогда и дух боевой в армии силён, и противнику устрашение сильное, и державе польза великая...

* * *

Декабрь 1768 г.

Сообщения конфидентов «Тайной экспедиции» по-прежнему были тревожными. Численность турецкого войска и татарской конницы на границах империи непрерывно росла. «Могилёвский приятель» Иван Кафеджи, побывавший по заданию Веселицкого в Яссах, обнаружил в крепости пять турецких пашей с многочисленным войском. Ещё 15 тысяч турок медленно двигались по заснеженным дорогам к крепости Хотин. К Каушанам, где обитал Керим-Гирей, и к Бендерам по холмистым вьюжным степям вели свои отряды татарские и ногайские мурзы.

   – Угроза нападения очевидна, – озабоченно хмуря лицо, докладывал Веселицкий Воейкову. – Конфиденты ещё раз напоминают нам об этом. И я беспокоюсь, что неприятели, кроме обычного набега, готовят нам изменщицкий удар в спину.

   – Какой удар? – не понял Воейков.

   – Чугуевец доносит, что по Сечи ходит упорный слух о ласковых письмах крымского хана, написанных для привлечения запорожцев на свою сторону.

   – А Калнишевский пишет, что татары, напротив, угрожают всех истребить, – брюзгливо возразил Воейков.

   – Ну, лаской или угрозами привлечь – это не суть важно. Ясно только, что такие письма есть! А значит, и казачьи умы находятся в разврате... Хан недавно отпустил всех запорожцев, что задерживал в Перекопе. С ними, видимо, и письма крымцы передали.

   – Думаете, казаки забунтуют?

   – Мой конфидент сообщает, что в Сечь послан для сеяния смуты французский эмиссар Тотлебен.

   – Объявился, сволочь! – раздражённо воскликнул Воейков. – И тут нагадить хочет... Вот что, сударь, пошлите-ка в Сечь верного офицера! И пусть он поймает этого изменщика и шпиона...[10]10
  Генерал-майор Готлиб Тотлебен несколько лет назад был с позором изгнан с русской военной службы за измену: в конце Семилетней войны – при взятии Берлина Захаром Чернышёвым – он выпустил из города весь прусский гарнизон со всем его оружием.


[Закрыть]

В Сечь поехал капитан Жёлтого гусарского полка Константин Маркович, который, как оказалось, лично знал Тотлебена.

   – Ты, капитан, его слови и как собаку на цепи препроводи в Киев, – напутствовал Марковича Веселицкий. – А коли казаки бунтовать задумают – пусти кровь!..

Маркович выехал из Киева 17 декабря и поспел в Сечь вовремя: часть казаков действительно подняла бунт. Но энергичный капитан, облечённый доверием самого генерал-губернатора, решительно подавил мятежников, а зачинщиков арестовал. Однако Тотлебена в Сечи не нашёл – слух об эмиссаре оказался ложным.

* * *

Декабрь 1768 г.

В середине декабря Пётр Александрович Румянцев расхворался. Но дел не оставил – лёжа в постели читал бумаги, диктовал ответы. Встал на ноги лишь раз, когда в Глухов приехал назначенный к нему в подчинение и помощь генерал-аншеф князь Василий Михайлович Долгоруков.

Беседу генералов нельзя было назвать сухой, хотя и о дружеской теплоте тоже говорить не приходилось. Простой, мужиковатый Долгоруков ставил свои полководческие способности ни чуть не ниже румянцевских. Но поскольку они находились в одном чине, а по возрасту князь был даже немного старше, то ему трудно было преодолеть гордыню и внимать приказам более молодого главнокомандующего. Румянцев же не стал подчёркивать своё первенство – к нему Долгоруков должен был привыкнуть, – говорил спокойно, деловито, облекая приказы в форму просьбы.

   – Приболел я не ко времени. А тут, не ровен час, татары в набег пойдут... Хотел проверить ещё раз готовность полков, да доктор советует полежать. К тому же переписка с господами губернаторами о собрании провиантских магазинов для армии не позволяет сейчас отлучиться... Поэтому прошу вас, князь Василий Михайлович, нынче же отправиться в Полтаву, учредить там главную квартиру армии и скорейшим образом объехать всю линию. Посмотрите на месте: как полки расположены? сколь велика в них решимость отразить неприятеля? чем надобно подсобить?

Долгоруков пообещал в январе проехать по крепостям.

   – Беда наша, князь, – продолжал говорить Румянцев, – что не все полки прибыли в армию. Ростовский марширует из Риги, Второй Гренадерский – из рязанского Переяславля, от Москвы – Сумской гусарский... А-а. – Румянцев слабо махнул рукой, – при ежечасных слухах об умножении неприятельских сил и их преднамерении нападать на наши границы мне только и остаётся, что делать амбражи, дабы заставить турок думать о прибавке наших войск. Одна надежда, что, как люди, дурно знающие военное искусство, они поверят сим обманам.

   – Угроза действительно велика? – спросил Долгоруков, который ещё плохо представлял обстановку на границах. – У страха, как известно, глаза широкие... Может, коменданты от боязни и собственной неуверенности шлют вам такие рапорты.

   – Коменданты, конечно, бывают разные. Но я регулярно имею переписку с Воейковым, которому подчиняется «Экспедиция». Там опытные люди, хорошие конфиденты. Не доверять никак нельзя... В последнем письме Фёдор Матвеевич прямо пишет, что турецкие и татарские войска намерились идти на Елизаветинскую провинцию. И домогается у меня защиты Киеву и всем окрестным землям.

   – Но Киев определён Первой армии. Что ж нам-то мешаться?

   – Я того же мнения, князь... В Киеве сейчас три пехотных полка. И три окрест стоят. Куда ж ещё подкреплять? Этих сил вполне хватит для оборонения... Вот у меня забота покрепче: угадать, куда поганцы найдут... Карту!.. (Адъютант Каульбарс подскочил к столу, крутнул плотный рулон). Я так предрассуждать могу о неприятельских движениях... Ежели турки противу всяких военных правил пойдут к крепостям Тамбовской, Святой Праскевии, Алексеевской и Святого Петра, – видите? под литерой «А», – то их отрежут с обеих сторон: справа – полки генерал-поручика Эссена, слева – донские казаки... Коль прямо на линию устремятся, а расположенные там войска их не удержат, то по Ворскле-реке – это литера «В» – поставлены в резерв четыре полка, кои должны неприятеля встретить и остановить. К тому же правое крыло может подсобить.

Долгоруков, щурясь, следил за пальцем Румянцева, быстро летавшим над картой; он плохо в них разбирался, но виду не показывал, понимающе кивал словам главнокомандующего и даже дельно осведомился:

   – А ежели басурманы прямо в Новороссию попрут?

   – Тогда команда генерал-поручика фон Далке, что по Днепру стоит, – вот здесь, здесь и здесь, – к защищению обратится, а в подкрепление оной направится левое крыло.

   – Ну что ж, по карте повоевали – остаётся подождать самого набега, – грубовато пошутил Долгоруков.

Румянцев не обратил внимания на мрачный юмор князя – продолжал говорить:

   – В рассуждение сего я приказал в крепостях иметь столько людей, сколько для караулов и обороны необходимо. Некоторые редуты и реданы приказал вовсе уничтожить, оставив и укрепив только полезные из них. И чтоб во время тревоги оповестительные знаки – через маяки и выстрелы – по всей линии беспрепятственно к обоим флангам доходили... Ох!.. (Румянцев схватился рукой за голову). Опять кружит... Совсем замучился.

Каульбарс быстро свернул карту, спросил с услужливой тревогой:

   – Вызвать доктора, ваше сиятельство?

   – Не надо... Отойдёт... Пойду лягу.

Долгоруков понял, что разговор окончен, сказал с ноткой сочувствия:

   – Не буду далее беспокоить... Желаю скорейшего выздоровления.

Румянцев, отняв руку от лба, произнёс устало:

   – Я прошу вас, князь, не откладывать поездку... Стараясь заслонить необъятное пространство малым числом войска, генерал Эссен растянул полки по всей линии. Но в таком виде оные не могут быть против неприятельского нашествия крепким кордоном. Посему повелел я Христофор Юрьичу не раздроблять полки на малые отряды, а содержать целыми и поставить в крепости. Вы уж проследите, чтоб всё исполнено было в точности...

* * *

Декабрь 1768 г. – февраль 1769 г.

В течение всего декабря, сковавшего жестокими морозами причерноморские степи и молдавские земли, коченея от пронизывающего ледяного ветра, большие и малые отряды ногайцев и татар неторопливо подтягивались к Каушанам, Бендерам, Дубоссарам и Балте. (По приказу Керим-Гирея каждые 8 семейств всех орд выделяли в его войско по 3 всадника в полном снаряжении). Привели своих людей предводители правого и левого крыльев Едисанской орды Мамбет-мурза и Хаджи-Джаум-мурза, буджакские начальники Джан-Мамбет-бей и Хаджи-мурза, предводитель джамбуйлуков Джан-Темир-бей; прибыли воины четырёх поколений Едичкульской орды во главе с Ислям-мурзой и сераскиром Сагиб-Гирей-султаном, а также отряд русских казаков-«некрасовцев»[11]11
  «Некрасовцы» (иногда «Игнатовпы») – потомки донских казаков – сторонников атамана Игната Некрасова, одного из предводителей Булавинского восстания в 1707—1708 годах. После подавления восстания они ушли с верховьев Дона на Кубань, а в 1740 году, спасаясь от преследования царских войск, эмигрировали в Турцию. Султан дал «некрасовцам» ряд привилегий в обмен на обязательство участвовать в войнах с Россией.


[Закрыть], пожелавших участвовать в набеге; из Крыма приехали мурзы Ширинского, Майсурского, Аргинского, Барынского родов, сераскир Буджакской и Едисанской орд Бахти-Гирей-султан, многие племянники хана, в числе которых был юный Шагин-Гирей-султан, и даже французский консул в Бахчисарае барон Франц де Тотт. Все ждали приказа Керим-Гирея о выступлении, но он медлил, выжидал.

Барон де Тотт, более всех желавший скорейшего нашествия, нервически восклицал, упрекая хана:

   – Мне удивительна осторожность вашей светлости! Война объявлена, султан благословил вас на борьбу с русскими, а вы теряете время!

   – Торопливость – плохой советчик, барон, – снисходительно отвечал Керим-Гирей, поглаживая пальцами подернутую сединой бороду.

   – А медлительность?.. Потерянные в бесполезном стоянии дни играют на руку русским! Мне известно, что их главный генерал на Украине спешно укрепляет крепости и направляет полки прямо к границам. Не боитесь ли вы, что вскоре все двери в Россию окажутся закрытыми?

   – Нет, не боюсь... У нас говорят: «Если Аллах закроет одну дверь, то откроет тысячу». А Румян-паша не Аллах.

   – Аллах откроет, только воевать будет не он, – горячился Тотт, раздражаясь неуступчивостью хана...

Умудрённый военным опытом Керим-Гирей медлил умышленно – он не хотел начинать набег в лютую стужу и выжидал, пока спадут двадцатиградусные морозы, чтобы некованые лошади не портили ноги о льдистый снежный наст. И; только в начале января, когда морозы пошли на убыль, он сказал Тотту:

   – Настало время напомнить гяурам, что дух Чингисхана живёт в наших сердцах.

Барон, поняв, о чём идёт речь, впился глазами в его лицо, выдохнул недоверчиво:

   – Когда?

   – Через три дня выступаем.

   – Я с вами пойду!

Керим оценивающе взглянул на консула:

   – Ты хоть знаешь, что просишь?.. Там не Париж.

   – Я с вами пойду, – упрямо повторил Тотт. – Я хочу видеть это!

Хан пососал мундштук трубки, выпустил изо рта клуб сизого дыма и, глядя, как он медленно тает в воздухе, предупредил назидательно:

   – Смотри не пожалей потом...

Капитан Анатолий Бастевик и его казаки в эти дни тоже находились в Каушанах. Их привёз сюда каймакам Якуб-ага, решивший таким образом не только напомнить о себе хану, у которого когда-то служил переводчиком, но и получить награду за бдительность, поскольку выдал он своих пленников за шпионов. Однако поглощённый заботами, связанными с предстоящим набегом, Керим-Гирей забыл о них и лишь в последний перед выступлением день, прежде чем всех повесить поутру вместе с другим русским шпионом, захваченным ногайцами, велел показать ему офицера.

Стражники вытащили Бастевика из холодного сарая, подгоняя ударами плетей, привели во дворец, поставили перед ханом.

   – Каймакам сказал, что ты ехал в Крым для разведывания, – негромко изрёк Керим, внимательно разглядывая капитана, худое, заросшее щетиной лицо которого показалось ему знакомым. – Так ли это?

   – Лжёт коварный ага, – обиженно воскликнул Бастевик. – Я письмо хану вёз. Чтоб посетил экзекуцию над бунтовщиками, которые Балту сожгли.

   – А в Дубоссары как попал?.. В Крым-то через Сечь едут.

   – Так каймакама тож велено было пригласить.

   – А он за это тебя арестовал, – усмехнулся Керим, показав крепкие ровные зубы. – Ну-ну... Письмо где?

   – Нет его... Должно быть, утерял, когда схватили меня ночью каймакамовы слуги, – соврал Бастевик, разумно умалчивая о сентябрьской стычке с ногайцами.

Керим-Гирей больше вопросов задавать не стал, но продолжал молча разглядывать капитана. Бастевик же, скрывая волнение, отвёл взгляд в сторону и, без особой надежды на благоприятный исход, покорно ждал решения своей участи.

   – А я помню тебя, офицер, – сказал вдруг хан, затягиваясь табачным дымом. – Понравился ты мне тогда...

В январе 1763 года, выполняя поручение прежнего киевского генерал-губернатора Ивана Фёдоровича Глебова, поручик Бастевик приезжал в Каушаны, имея полномочия на переговоры по учреждению в Бахчисарае российского консульства. В ходе долгой и трудной аудиенции у Керим-Гирея, произведя на него превосходное впечатление разумными и логичными рассуждениями о необходимости и полезности установления между Крымом и Россией более тесных взаимовыгодных отношений, он добился от хана словесного согласия на принятие консула.

...Бастевик, который, разумеется, хорошо знал Керим-Гирея, но сейчас не осмеливавшийся намекнуть ему о прежних встречах, вздрогнул, услышав такие слова, – в душе затеплился слабый огонёк уверенности, что хан сохранит ему жизнь.

А Керим тем же негромким голосом добавил:

   – И поскольку в наши края попал, выполняя службу, – дарую тебе и твоим людям жизнь и свободу... А вот лазутчика вашего я повешу...

Этим лазутчиком был Андрей Константинов, посланный Чугуевцем в Балту и к едисанским мурзам. Разыскать их он не успел, поскольку, едва перебравшись через скованный льдом Буг, был схвачен ногайцами. Они привезли его к сераскиру Бахти-Гирей-султану.

Выслушав объяснения Константинова, повертев в унизанных дорогими перстнями пальцах сопроводительное письмо, Бахти велел показать упомянутые переводчиком пятьдесят золотых.

Константинов распахнул на груди шубу, расстегнул кафтан, достал из потайного кармана кожаный, перетянутый тонким ремешком кошелёк, протянул сераскиру.

Бахти высыпал монеты перед собой на подушку, не спеша пересчитал.

   – Верно сказал. Ровно пятьдесят... Только они не твои!

   – Как не мои?

   – Ты получил их для подкупа храбрых едисанцев! И чтобы наказать тебя за это коварство, я оставлю их у себя.

   – Какой подкуп? – заискивающе заныл Константинов. – Я хотел...

   – Уведите гяура! – крикнул сераскир, ссыпая монеты в кошелёк. – Заприте и хорошенько сторожите!.. Пусть хан решит, что с ним делать...

А Керим-Гирей на расправу со шпионами был скор – приказал повесить Константинова в день выступления воинов из Каушан.

   – Начнём здесь – закончим там, – махнул рукой хан в сторону российских границ.

Стражник, приставленный к сараю, где сидел Константинов, охотно и весело сообщил об этом своему узнику.

   – Хорошо повесят, – смеялся ногаец, растягивая улыбкой скуластое обветренное лицо. – Все орды будут видеть! Ай как красиво повесят...

Но Бог, видимо, благоволил Константинову. Глубокой ночью, воспользовавшись тем, что замерзший сторож ушёл греться к костру и там, разморённый приятным, расслабляющим теплом, уснул, он расковырял обломком серпа, найденного в куче мусора, трухлявую дверную доску, просунул в щель руку, сдвинул деревянный засов и осторожно надавил на дверь. Оглушительный звук тягуче заскрипевших несмазанных петель словно ножом пронзил Константинова – он сжался, замер, ожидая оклика стражника.

Но едисанец, уронив голову на колени, спал крепко.

Озираясь по сторонам, провожаемый ленивым и коротким рычанием собак, Константинов долго крался вдоль заборов по безлюдным улочкам Каушан, пока не выскользнул из города. В первом же ногайском юрте увёл из табуна лошадь и, вцепившись руками в гриву, уехал в снежную ночь... Исхудавший, окоченевший, еле живой добрался он до Орловского поста, где был допрошен майором Вульфом, а затем отправлен в Сечь...

Второй агент Чугуевца – Христофор Григоров, – лишившись всех подарков и паспорта, отнятых ногайцами, вдоволь наслушавшись угроз и проклятий, не стал испытывать судьбу – вернулся в Сечь, так и не повидав нужных людей.

...А вот Бастевика и казаков хан действительно освободил. Под охраной мурзы и трёх татар, в большой кибитке, запряжённой верблюдом, через Яссы и Хотин, пленники прибыли в крепость Каменец, где были отпущены в Киев.

Керим-Гирей выступил из Каушан 7 января. Выступил пышно и торжественно, словно впереди предстоял не долгий изнурительный поход по российским землям, но лёгкая и приятная прогулка. А ясный, солнечный, искрящийся серебристым снегом день, словно по заказу сдвинувший за край небосвода ветреную, неуютную ночь, ещё больше усиливал впечатление праздничности события.

Вдоль наезженной дороги, вытянувшись неровными линиями по обочинам, образуя живой коридор, толпились сотни людей, восторженно приветствуя своего милостивого владыку. (Хан приказал заколоть для народа сто баранов и бесплатно раздавать виноградное вино из собственных подвалов; два чиновника, следовавшие в свите, размашисто бросали в толпу пригоршни мелких монет. Все должны видеть – хан добр, хан щедр, хан любит своих подданных!)

Впереди неторопливо двигавшейся процессии шествовали слуги, нёсшие ханский бунчук с шёлковым краснозеленым знаменем, и ещё девять бунчуков и знамён: красных, жёлтых, зелёных. За ними, в сопровождении восьми стражей личной охраны, на рослом вороном жеребце ехал Керим-Гирей, одетый в богатую соболью шубу и в зелёную с собольей опушкой шапку; левой рукой он правил конём, а в правой держал короткий золотой с драгоценными каменьями жезл.

   – Слава великому хану! – раз за разом взлетал над толпой ликующий крик и перекатывающейся волной уносился к окраине Каушан.

А здесь, на окраине, на одиноко стоящем корявом дереве тёмным неподвижным пятном обвисло застылое тело повешенного утром ногайца, не уследившего за Константиновым.

   – Я своего слова не нарушу, – равнодушно сказал Керим-Гирей, когда ему донесли о побеге русского шпиона. – Коль хитрый гяур сбежал – вздёрните вместо него глупого ногайца!

Проезжая мимо дерева, едисанцы старались не смотреть на висельника, подстёгивали лошадей, хмурясь, качали головами: «Плохая примета...»

Из Каушан Керим-Гирей двинулся по бендерскому тракту на север, к Балте. По пути в ханское войско вливались всё новые отряды, и вскоре численность конницы достигла 70 тысяч сабель. А в Балте к войску присоединились 10 тысяч турецких сипахов, несколько дней дожидавшихся здесь подхода Керим-Гирея.

Барон де Тотт, возбуждённо разглядывая турок, не скрывал своего удовлетворения от столь многочисленного прибавления сил. Однако хан, к его удивлению, никакой радости не выказал. Напротив, растирая ладонью замерзшее лицо, сердито дохнул паром:

   – Султан обманул меня – вместо янычар прислал этот сброд...

Керим-Гирей знал, что говорил. Сипахи были скверными воинами, в бою ни стойкостью, ни отвагой не отличались и всегда стремились меньше воевать, но больше грабить. Их алчность и жестокость, казалось, не знали границ; а свирепый обычай отрубать головы поверженным противникам, чтобы принести их своим серакирам свидетельством личной доблести, вызывал отвращение.

Голодные, плохо одетые для зимнего похода турки хозяйничали в Балте всего несколько дней, но успели полностью разграбить и сжечь всё, что осталось после июньского погрома сотника Шило. Потом заполыхали соседние селения. А когда почти на глазах хана они сожгли дотла местечко Ольмар, взбешённый таким самовольством, Керим-Гирей приказал своим агам убивать на месте замеченных в злодействах турок. И лишь после десятка скоротечных прилюдных казней сипахи присмирели.

От Балты войско хана круто повернуло на восток и направилось к Бугу, служившему естественной границей с Россией. Там, за рекой, раскинулась Елизаветинская провинция, вход в которую охранял небольшой гарнизон Орловского форпоста майора Вульфа...

15 января, рано утром, когда край сажевого неба только начинал наливаться молочной белизной рассвета, передовой отряд переправился по заснеженному льду замерзшего Буга на левый берег и атаковал Орлик. Две сотни сипахов хан послал в пешем строю прямо на пост, а две конные едисанские – в обход с флангов.

Задремавшие в тёплых тулупах у тлеющих костров караулы, вероятно, прозевали бы эту внезапную атаку, если бы не многоголосый шум, поднятый выбиравшимися на обрывистый скользкий берег турками. Несколько звонких ружейных выстрелов разбудили мирно спавший гарнизон, всполошили обывателей.

Полуодетые солдаты ошалело выскакивали из казарм и, повинуясь приказам Вульфа, бежали в разные стороны: артиллеристы – на батарею, к заиндевелым пушкам, пехотинцы с ружьями – к окраине городка, где уже показались вражеские всадники.

Первый залп орудий, содрогнувший раскатистым грохотом прозрачный воздух над растревоженным Орликом, не причинил туркам никакого вреда: пролетев высоко над их головами, ядра чёрными каплями булькнули в снежный наст на льду Буга и, зашипев намокшими фитилями, не разорвались.

Майор Вульф, потрясая кулаком, зло закричал на артиллеристов. Но те сами поняли промашку – заложили в кисло пахнущие сгоревшим порохом жерла картечные заряды.

Второй залп, красиво вспенив мелкой зыбью голубоватый снег, в мгновение сразил до трёх десятков турок.

За спиной Вульфа захлопали ружейные выстрелы – это высланные в тыл солдаты пытались сдержать ворвавшихся на улицы едисанцев.

Солдаты, видя, как приближаются ногайцы, ругаясь, спешили перезарядить ружья, но окостеневшие на утреннем морозе пальцы не гнулись – порох сыпался на снег, железные шомпола липли к ладоням, скользили мимо дул.

Едисанцы налетели лихо, пустили стрелы в сгорбленные фигуры стрелков, уцелевших – срубили саблями.

   – Не страшись! – кричал, размахивая шпагой, Вульф, поминутно оглядываясь на скакавших к батарее ногайцев. – Успеем!.. Залпо-ом, пли-и!

Картечь, опять вспенив снег, срезала ещё два десятка турок; они дрогнули, побежали назад к берегу.

   – А теперь, соколики, крути пушки в тыл! – отважно вскричал Вульф. – Бог не выдаст... – И, вздрогнув, упал с едисанской стрелой в спине.

Развернуть пушки артиллеристы не успели – ногайцы издали пустили меткие стрелы, а затем, наскочив на батарею, добили раненых.

Оборвав тревожный звон колоколов, занялась пламенем стоявшая в центре Орлика церковь Великомученицы Варвары, зачадили укрытые снегом хаты, заметались между ними мужики и бабы, спасаясь от острых едисанских сабель...

В Орлике Керим-Гирей задержался на пять дней: ждал, когда перейдёт Буг всё его многотысячное войско. А затем двинулся в глубь Елизаветинской провинции.

Длинные переходы по бездорожью, по лесистой, холмистой местности были изматывающе трудными. Особенно последний, после которого, уже в кромешной тьме найдя обширную поляну, окружённую со всех сторон густым лесом, уставшее войско буквально свалилось с сёдел на снег.

А утром, оглядев пространство, густо заполненное людьми и лошадьми, Керим-Гирей ужаснулся: то, что вчера ночью все приняли за поляну, на самом деле оказалось замерзшим озером.

Барон Тотт, кутаясь в огромную лисью шубу, настаивал на казни начальника передового отряда, выбравшего неудачное для ночлега место.

   – Если бы внезапная оттепель подтопила лёд, – простуженно взывал он к хану, – мы лежали бы сейчас на дне... Все!.. Как слоёный пирог: люди, лошади, кибитки.

Керим-Гирей лязгнул зубами:

   – Али-ага хороший воин. Он искупит вину.

   – Как эти?

Барон указал затянутой в перчатку рукой на группу сипахов, которые с жуткими, заунывными криками бросались в чёрную прорубь. Обмороженные, исхудавшие, доведённые до отчаяния тяготами зимнего похода, турки решили прекратить свои страдания смертью.

   – Они сами хотят умереть, – бесстрастно изрёк хан, отводя взор от проруби. – А жизнь аги в моей воле.

Равнодушно обсуждая бестолковую гибель сипахов, войско торопливо покинуло опасное место и направилось к Ингулу.

Наступившая через день сильная оттепель, которой так боялся Тотт, размягчила речной лёд. Привычные к каверзам погоды, к переправам через большие и малые реки, ногайцы переходили Ингул осторожно, налегке, по одному, и почти все достигли другого берега.

Сипахи же проявили свойственную им недисциплинированность, беспорядочной толпой высыпали на лёд и жестоко поплатились за непослушание своим командирам. Подтаявший ледяной покров Ингула не выдержал тяжести тысяч людей и лошадей, проломился, образовав огромную полынью, враз поглотившую неосмотрительных турок.

Помрачневший Керим-Гирей, сцепив зубы, безмолвно наблюдал за гибелью сипахов, которым никто уже не мог помочь.

Надрывно крича, цепляясь друг за друга, за гривы пронзительно ржавших лошадей, несчастные турки, захлёбываясь, барахтались в жгучей ледяной воде; набухшая, ставшая свинцовой одежда сковывала движения, пудовой гирей тянула на дно. Многозвучный тягучий гул, плотной пеленой повисший над вспенившейся шевелящейся полыньёй, с каждой минутой пугающе слабел и наконец последним, неясным, оборвавшимся звуком нырнул под неровную кромку льда.

Над зажатой с двух сторон возвышенными берегами рекой воцарилась гнетущая тишина. Ногайцы и татары, густо облепившие берега, отрешённо глядели на переставшую бурлить гладь Ингула. Барон де Тотт, расширив в ужасе глаза, сбивчиво крестился трясущимися пальцами. Смуглая обветренная щека Керим-Гирея мелко дрожала в тике. Почти мгновенная нелепая смерть такого большого числа воинов[12]12
  Из 6 тысяч турок, оставшихся к этому времени у хана. 4 тысячи нашли общую могилу в холодных водах Ингула.


[Закрыть] обволакивала разум смутным, неосознанным страхом. Керим-Гирей первым очнулся от оцепенения, зло закричал мурзам и агам, чтобы войско продолжало переправу. А затем, обернувшись к Тотту и кивнув в сторону полыньи, сказал с некоторой подавленностью:

   – В Париже такого не увидишь, барон.

   – Да, – шепнул потрясённый случившимся Тотт. – Жуткое зрелище.

   – У плохих воинов и смерть обыкновенно никчёмная.

Тотту, внутренне жалевшему турок, не понравились слова хана. Он не сдержался и с чрезмерной резкостью, даже, пожалуй, с вызовом, попрекнул его:

   – Пока у вас слишком много смертей, но мало побед!

   – Не терпится видеть покорённые крепости? – вяло усмехнулся Керим.

   – До сего дня я видел только пылающие сёла.

   – Так и должно быть, барон... Чем больше земель я опустошу, тем труднее будет гяурам возродить на них жизнь. Придётся всё строить заново, закладывать магазины, собирать припасы для армии. Ибо без них она на юг – на Крым! – не пойдёт. И поэтому, барон, я буду жечь здесь всё, что горит... Впрочем, возможно, завтра ты увидишь и крепость... Я отделяю двадцать тысяч воинов в предводительство калги-султана и посылаю на Самару-реку и к Бахмуту. А сам иду к русской цитадели...

К полудню следующего дня пятидесятитысячное войско хана обложило Святую Елизавету. Керим-Гирей не знал, какие силы скрыты за её каменными стенами, но обилие пушек, угрожающе глядевших во все стороны, подавили у него желание идти на приступ. Вместе с тем, опасаясь ночной вылазки русских, он вечером послал к крепости несколько сотен спешенных ногайцев, велев им погромче шуметь, создавая видимость подготовки к штурму.