Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

...Шагин ждал, что ответит калга. А тот, видя, что султана и кадиаскера никто не поддержал, хладнокровно, словно ничего не произошло, произнёс с укором:

   – Скорый язык говорит скорые мысли. А скорые мысли как пух тополей: куда ветер подует – туда и летят.

Но казнить Мавроева, Мелиса-мурзу и Али-агу он раздумал.

И пока грустный Мавроев продолжал сидеть под арестом, гадая о своей дальнейшей судьбе, кадиаскер позвал к себе мурзу и агу.

   – Калга велел мне написать в Россию письмо, – сказал он едисанцам. – Письмо двойного содержания: чтоб Россию не оскорбить и чтоб подозрений Порты не навлечь... Я написал, но вам хочу сказать, что придерживаться его не буду – весной, как и обещал Джан-Мамбет-бею, поеду в степь и соединюсь с ним... А Маврою скажите, что письмо повезёт он.

Едисанцы передали слова кадиаскера переводчику. Тот облегчённо вздохнул: значит, отпустят живым.

Прошло несколько дней.

17 февраля к Мавроеву пришёл бахчисарайский каймакам Ислям-ага.

   – В твоей империи и в Порте много пашей обитает, – сказал каймакам. – А в Крыму всего пятнадцать беев. Если Россия желает пригласить в дружбу и союз всю Крымскую область, то письма от твоего двора должны быть присланы всем пятнадцати беям. А общество – с их согласия – решит, быть ли в этом союзе. Ибо коварство и хитрость ваши безграничны.

Удивлённый неожиданным визитом каймакама, продолжая находиться в положении пленника, Мавроев тем не менее возразил:

   – Упрёки в коварстве мы слышим постоянно. Но привести достойные уважения и внимания случаи никто не может.

   – В минувшем году Панин-паша прислал в Крым письмо с приглашением к союзу. Мы его даже рассмотреть не успели, как российская армия стала безжалостно разорять наши земли.

   – Ну нет, – погрозил пальцем Мавроев. – Слова твои лживы!.. Те письма, кои генерал-аншеф отправил к вам, получены были зимой. А армия вышла в поле летом. Вот и выходит, что времени для ответа было много, да вы на них отвечать не хотели... Что же касаемо генералов, то я скажу так. В России каждый генерал, предводительствующий армией, гораздо больше доверенности и власти получает от её величества, нежели все пятнадцать крымских беев. И поэтому всё, что они сделают, – высочайший двор одобрит!

Ислям-ага спорить не стал, сказал занудно:

   – Я передал тебе ответ калги... А теперь можешь ехать...

Просидев под арестом двадцать два дня, Мавроев покинул негостеприимный Бахчисарай и под усиленной охраной был доставлен в Ор-Капу.

Op-бей Сагиб-Гирей встретил его недоброжелательно, на просьбу о ночлеге ответил, не скрывая злорадства:

   – Калга велел тебе ничего не давать: ни квартиры, ни хлеба, ни лошадей. Немедленно убирайся из крепости!

   – Как?! – тоскливо воскликнул Мавроев. – На худых лошадях? Без пропитания? По такому лютому морозу?.. Я замёрзну в степи!

   – Мне всё равно. Сдохнешь в пути – значит, так было угодно Аллаху!

   – Дозволь хотя бы купить лошадей и припасы у здешних жителей!

   – Попробуй, – ухмыльнувшись, небрежно бросил ор-бей, зная, что после сильного падежа, последовавшего от бескормицы, и небывалых для Крыма холодов лошади, как и прочий скот, были в цене.

Полдня переводчик, всё больше впадая в уныние, ходил из дома в дом, пока наконец не сторговал за сто два рубля – сумму беспримерную! огромную! – пять невзрачных, отощалых лошадёнок.

Утром 24 февраля, опасливо поглядывая на ровную, без единого деревца, занесённую льдистым снегом степь, Мавроев покинул Перекопскую крепость, в которой, как он позже напишет в рапорте, ему «великое поругание сделано».

* * *

Февраль 1771 г.

Евдоким Алексеевич Щербинин, одетый по-домашнему, без парика, попивая горячий кофе, чуть кося глазом в сторону на лежавший на столе лист бумаги, читал высочайший рескрипт, в котором императрица излагала «два размышления» по поводу предстоящей весной крымской кампании и действий самого генерал-губернатора в это время.

Из камина, звонко постреливавшего горящими поленцами, тянуло горьковатым дымком. За подернутыми серебряными разводами окнами испуганно металась вьюга.

«Если вся нынешняя зима пройдёт в крымской нерешимости, – писала Екатерина, – то востребует нужда обратить против сего полуострова оружие». С другой стороны, если крымцы, по примеру Едисанской и Буджакской орд, отвергнут власть Порты прежде, чем будущая кампания откроется, то «отобрание из турецких рук лежащих там крепостей без помощи нашей татарами не исполнится». Исходя из этих размышлений, она делала непреложное заключение: в обоих случаях русская армия должна силой покорить Крым и принудить татар к дружескому договору...

Представляя план кампании Совету, Захар Чернышёв добросовестно и подробно обрисовал все сложности изнурительного похода многотысячной армии, обременённой огромным числом лошадей и быков, через широкую маловодную степь.

   – Для благополучного перехода к Перекопу через те места, где ныне зимуют ногайцы, – говорил Чернышёв, – остаётся заблаговременно сделать распоряжение о перемещении сих орд к весне таким образом, чтоб нужный для прохода нашей армии полевой корм не мог быть ими истреблён.

Екатерина понюхала табак, сказала раздумчиво:

   – Надобно Евдоким Алексеичу обговорить сие с Долгоруковым. Пусть они решат, куда сподручнее переводить: назад, на правый берег Днепра, или же на восток, к реке Берде и Азовскому морю... Но поселить их надобно так, чтобы не стеснить тамошних казаков.

   – Держать орды поблизости от Крыма опасливо, – заметил Чернышёв. – Мало ли что может приключиться.., Я бы убрал их за Дон, на Кубань.

Екатерина повела плечом:

   – Не поспешайте, граф... Обдумайте ещё раз.

...Евдоким Алексеевич глотком, не чувствуя вкуса, допил кофе, с кислым лицом отложил рескрипт: ехать в Полтаву ему не хотелось.

Он уже знал, что 15 января Совет, уступая домогательствам Долгорукова, принял решение: с началом военных действий руководство негоциацией с татарами переходит к князю. Он считал такое решение неразумным и опасался, что Долгоруков не станет ждать положенного срока, а попытается сразу взять негоциацию в свои руки. А отдавать её Евдоким Алексеевич не хотел. Предстоял трудный разговор, и избежать его было невозможно...

Когда генерал-адъютант командующего подполковник Ганбоум доложил о прибытии Щербинина, Долгоруков, питавший к губернатору неприязнь, продержал его четверть часа у дверей кабинета и лишь потом – будто бы оторвавшись от неотложных дел – снисходительно принял.

Евдоким Алексеевич, наслышанный об упрямстве и мужиковатости князя, всё-таки не ожидал столь нелюбезного к себе отношения – оскорбился и коротко, сухо доложил о рескрипте Екатерины.

   – Знаю, знаю, – капризно забрюзжал Долгоруков, глядя мимо генерала, продолжавшего стоять перед ним, подобно проштрафившемуся офицеру, поскольку князь не счёл нужным предложить ему хотя бы стул. – С этими ногайцами столько хлопот. Бегают туда-сюда, как тараканы. А мне беспокойство и затруднительность создают.

Поворчав, он согласился на перевод орд к Берде и Азову:

   – Пущай едут! Всё меньше забот... Токмо вы, милостивый государь, проследите, чтоб они в дороге не озорничали!

Щербинин, осерчав от такого приёма, задерживаться в Полтаве не стал – уехал через день, не прощаясь, повторяя негодующе:

   – Мужик косолапый!.. Быдло!.. Никакого обхождения. Словно я не генерал, не губернатор, а прислуга какая-то.

К князю он решил больше не ездить, а о всех делах – от этого, увы, не уйти – уведомлять письменно...

Позднее, когда Евдоким Алексеевич раздражённо написал Панину, что Долгоруков по-прежнему стремится вести негоцианство самолично, Никита Иванович успокоил его, заметив, что, «оставляя наружную пышность знаменитым родам, довольствоваться будете прямым производством дел». Такой ответ порадовал Щербинина: он понял, что в Петербурге в делах негоциации первым считают его.

* * *

Февраль – март 1771 г.

Склонять ногайцев к оставлению мест зимовки и переходу на новые земли отправился Веселицкий. Он также должен был проведать настроение орд относительно возможности возведения на престол другого хана.

   – Сие знать крайне важно, – предупредил Щербинин, строго поглядывая на канцелярии советника. – Вполне допустимо, что обстоятельства принудят нас приложить старание к отысканию особы более дружественной к России, чем Селим-Гирей. Вот вы и прознайте, кого хотели бы иметь они в ханском достоинстве... Да, предупредите подполковника Стремоухова, что он назначается приставом при ордах. Пусть немедля выезжает к ним...

Придавая большое значение отторжению едисанцев и буджаков как первому шагу к достижению далеко идущих целей, Екатерина пристально следила за благополучием и защищённостью орд, которым особенно досаждали запорожские казаки, продолжавшие, несмотря на все предупреждения, грабить ногайцев, из-за чего некоторые ордынцы стали уходить в Крым. Выведенная из себя самовольствами «бездельников и злодеев», она прислала кошевому атаману Петру Калнишевскому грамоту, «в самых крепких изражениях состоящую», в которой жёстко указала:

«Строгое и немедленное наказание запорожцев, обличаемых в непозволенных до татар касательствах, без упущения исполняемо быть долженствует».

В другом послании – Щербинину – Екатерина велела оборонить ногайцев от притеснений и «поспособствовать им в содержании и соблюдении себя в независимости, и коль долго в таких мыслях пребывать имеют – все возможные удобства им доставлять».

А для лучшего ласкательства Щербинину выделялись из казны двадцать тысяч рублей на вспомоществование ордам. Кроме того, тайному советнику Собакину поручалось накупить в Москве и отправить в Харьков на десять тысяч разных подарков, и уже были посланы галантерейные вещи на три тысячи рублей.

Веселицкий, узнав о подарках, осуждающе покачал головой:

   – Не забаловала бы басурманов гостинцами...

...Сменяемые на каждой станции резвые, сытые лошади быстро домчали канцелярии советника в Александровскую крепость. Но здесь пришлось задержаться: по внезапному оттепельному времени Конские Воды и Московка разлились широким озером, нарушив прежние переправы.

Веселицкий несколько раз выходил на вязкий, размокший берег, смотрел, пошла ли вода на убыль, и, не вытерпев, потребовал у коменданта бригадира Фрезердорфа переправить его к едисанцам на лодке.

Фрезердорф, удивлённый торопливостью гостя, пробасил недоумённо:

   – Господи, стоит ли так поспешать?.. Через неделю вода спадёт – переправим без задержки.

   – Я рвение не от личных прихотей проявляю, – с лёгким раздражением заметил Веселицкий. И добавил – уже с показной важностью: – Дело, вручённое мне, не терпит отлагательства.

Лодку выделили большую, с гребцами, и утром 4 марта канцелярии советник перебрался на другой берег. Там его встретили Джан-Мамбет-бей, Абдул-Керим-эфенди, знатные мурзы и аги, а также майор Ангелов и переводчик Мавроев, с горем пополам добравшийся из Крыма к едисанцам два дня назад.

Тут же, на берегу, под громкие крики ордынцев, Веселицкий напыщенно объявил:

   – По дружескому к вам расположению и в оплату убытков, понесённых от грабежа запорожских злодеев, её императорское величество пожаловала ордам пятнадцать мешков денег – четырнадцать тысяч рублей!

Колбай-мурза и Али-ага приняли золото, а Абдул Керим поделил его между пострадавшими от казачьего разбоя мурзами и агами.

Джан-Мамбет-бею Веселицкий вручил деньги отдельно. Тот пришёл в его шатёр глубокой ночью, принял 450 червонных, долго благодарил, слащаво и многословно, и, прощаясь, попросил сохранить визит в тайне от мурз.

   – Люди они завистливые. Узнают – просить будут.

   – Не беспокойся, – утешил бея Веселицкий. – Я тебя потому и позвал ночью, чтоб никто не ведал...

Начав с раздачи золота, Веселицкий хотел задобрить мурз, размягчить их сердца и души, сделать более податливыми к уговорам, что перевод орд на новые земли есть ещё одно благодеяние России, заботящейся о безопасности и спокойствии своих друзей. Сам Пётр Петрович не питал никаких иллюзий об их дальнейшей судьбе: он не сомневался, что если ногайцы согласятся перейти на Кубань (а именно таким было последнее решение из Петербурга), то там навсегда и останутся.

Состоявшийся на следующий день разговор оказался непростым: мурзы слушали неотразимые доводы Веселицкого, молчаливо, растревоженно переглядывались, но давать согласие на перевод не хотели.

   – Мы благодарны за милость, оказанную твоей королевой нашим народам, – сказал едисанский Хаджи-Джаум-мурза. – Но истощённые стада не могут проделать столь долгий, тяжкий, со многими переправами путь.

   – Из-за нашего многолюдства и уже живущих там народов земли те будут нам малы и непригодны, – поддержал его Колбай-мурза.

Буджакские мурзы также роптали:

   – Что нам кубанская сторона? На прежние кочевья идти надо!

Холодное, пугающее упрямство ногайцев побудило Веселицкого изменить тактику – выставить на первый план не переход на Кубань, а движение к Дону, разумно полагая, что потом легче будет сдвинуть орды дальше.

   – Армия скоро выступит на Крым, – терпеливо разъяснял он мурзам. – Вы сами люди не токмо кочевые, но и военные, – можете без посторонней помощи здраво рассудить, сколь обременительным окажется сей поход. Тысячам лошадей, быков и прочему скоту потребно много корма, который – если орды останутся здесь – уничтожат ваши стада. Тем самым движение армии сделается невозможным. А значит, отложится освобождение Крыма от турецкого ига!.. Заботясь о собственном благе, вы должны проявлять человеколюбие и к другим татарским народам, томящимся в неволе и страждущим покойной жизни. В противном случае сие деяние можно оценить только одномысленно: открытое вспомоществование нашему общему неприятелю в удержании крымцев в порабощении... Моя всемилостивейшая государыня, оказывая вам всевозможные благодеяния, давая покровительство и защищение, рассчитывает на ответную услугу от знаменитых орд.

Мурзы безмолвствовали, уныло потупив глаза.

Веселицкий, чувствуя, что его речь смутила многих, твёрдо произнёс:

   – Необходимость требует, чтобы орды через неделю-другую пошли к Кальмиусу!

Он вынул из коричневого портфеля скрученную в трубку небольшую карту, развернул её и, указав пальцем назначенные ордам места их нового расположения, отмеченные красной краской, ободряюще сказал:

   – Для показа мест между Молочными Водами и Кальмиусом, для охраны и защищения с вами будет подполковник Стремоухов с военной командой. К тому же вы отдалитесь от разбойных запорожцев, на которых часто жалуетесь... Всё! Я оставляю вас для совета и жду решительный ответ...

Под вечер в шатёр Веселицкого пришли Джан-Мамбет-бей и Абдул-Керим-эфенди.

   – Мы держали, как ты просил, совет и всем народом постановили исполнить волю королевы, – сказал эфенди. – Но просим оставить нас здесь на некоторое время для поправления скота.

   – Какое время?

   – До двадцать пятого числа. А на следующий день мы выступим.

   – Быть по сему, – согласился Веселицкий, опасаясь настаивать на другом, ближнем, сроке. – Но ни днём позже!

   – Нет, нет, мы не задержимся, – пообещал эфенди. И добавил: – Для лучшего сведения о новых местах мы просим отдать нам карту, но перевести на наш язык названия всех урочищ и рек.

   – За этим дело не станет... (Веселицкий посмотрел на Мавроева). Напиши им названия и вручи!

В шатре было сумрачно – Мавроев взял карту, письменные принадлежности, вышел наружу, присел на раскладной стульчик и, положив карту себе на колени, стал переводить.

Веселицкий выглянул из шатра, осмотрелся, затем задёрнул поплотнее шерстяной полог, подсел к ногайцам и зашептал еле слышно:

   – Её величество с недоверием относится к нынешнему хану Селим-Гирею. Его упорство в желании сохранить над Крымом владычество Порты никак не может считаться за благо. Следует, видимо, подумать о другом хане – хане, который поставит службу татарским народам выше службы заморскому угнетателю.

   – Селим и в прежнее своё правление показал себя нелюбезным к России, – ответил Абдул-Керим. – Консула Никифора он выслал – помнишь?.. А теперь не хочет понять, что враждовать с Россией – значит навлечь на Крым неисчислимые несчастья.

   – Но есть ли у вас на примете особа, способная привести народ к покою и дружбе? – быстро спросил Веселицкий, обрадованный ответом эфенди.

   – Есть! Всё наше общество желает избрать ханом Шагин-Гирей-султана, что был сераскиром над едисанцами. Он предан России, доказав это освобождением Мавроя, и будет верен ей всегда. Он разумен, хотя и молод, и многие крымские мурзы охотно пошли бы вместе с ним под покровительство России.

   – Что же мешает им так сделать?

   – Прельщённые подарками и обещаниями калги, они согласились с муллами и ширинским Джелал-беем.

   – А те за что стоят?.. Что противное нашли они в нашем стремлении дать Крыму вольность?

   – Они говорят, что в Коране есть особая статья.

   – Это какая же статья?

   – Если мусульманский народ, не видя никакой опасности от меча и огня, осмелится нарушить свою присягу отступлением от единоверного государя и преданием себя иноверной державе, то навеки проклят будет.

   – А ежели предвидится гибель народа?

   – В этом случае нужда закон переменяет: нарушить присягу дозволяется.

   – Значит, крымцы не хотят отступить от Порты добровольно?

   – Не могут, – поправил Веселицкого Абдул-Керим. – Не могут, пока не увидят опасность от России... Но мы своему слову верны! Когда недавно калга прислал своих мурз – бей их не принял, а велел передать, что мы России преданным союзником стали и с неприятелем российским отношений иметь не желаем.

Джан-Мамбет-бей, сидевший всё время молча, теперь подал голос – тряся козлиной бородой, поспешил заверить:

   – Так всё и было! Я отправил их назад!

Веселицкий придал лицу благостное выражение и бархатно сказал:

   – Я испытываю совершенную радость от этих слов, подтверждающих вашу нелицемерную дружбу... (И уже строже). Но мне говорили, что джамбуйлуки, желавшие одно время последовать вашему примеру, будто бы согласились на уговоры калги и предали.

   – Такие слухи распускает сам калга, – снова вступил в разговор Абдул-Керим. – Джамбуйлуки верны своему слову! И едичкулы тоже. Нам об этом ещё раз письменно подтвердил Джан-Темир-бей... А едичкулы, несмотря на полученные от калги мешки с деньгами, должны скоро прислать нарочного.

   – Ныне медлить нельзя, – предупредил Веселицкий. – Когда армия выступит в поход, то со всеми, кто в дружбу с Россией не войдёт, как с неприятелями поступать станет... Поторопите их!

   – При нужде мы готовы силой принудить орды к союзу с Россией, – взмахнул рукой эфенди. – Сейчас у нас худые кони, но если вы дадите хороших и присоедините часть нашей конницы к своей армии – мы готовы идти на Крым.

При тех широких полномочиях, которыми обладал Веселицкий, он тем не менее не посмел ответить что-то определённое на просьбу едисанцев – сказал уклончиво:

   – Ваше желание подсобить России похвально. Я доложу о нём его сиятельству.

Джан-Мамбет-бей снова напомнил о себе.

   – Я хочу писать Шагин-Гирею, чтобы ехал ко мне из Крыма, – трескучим голосом произнёс он. – С его выездом между крымцами последует великая перемена. Из всех Гиреев – один этот султан всем народом любим. Многие пойдут за ним!

   – Полагаю, что избранием нового хана вы не только приведёте крымцев к соединению, но и поимеете преимущество и славу миротворцев, – сказал Веселицкий. – Жаль, что прежде сии мысли не приходили: уже бы давно весь Крым соединился с вами без кровопролития.

   – Как только Шагин прибудет – уведомим нарочным и... – Джан-Мамбет осёкся: кто-то зашуршал пологом шатра.

Вошёл Мавроев, молча отдал карту эфенди.

Тот осмотрел её, свернул в трубку, спрятал на груди.

   – Ваше согласие на переход надобно представить на бумаге, – прощаясь, напомнил гостям Веселицкий.

Утром 9 марта, получив необходимые письма от предводителей орд, он вернулся в Александровскую крепость.

* * *

Март – апрель 1771 г.

Чем ближе подходило время наступления Второй армии на Крым, тем оживлённее становилась Полтава. Город походил на растревоженный улей – шумный, беспокойный: повсюду марширующие солдаты, озабоченные офицеры, десятки нарочных снуют, как челноки, верхом и в колясках в Голтву, Решетиловку, Переяславль, Кременчуг, Старые и Новые Санжары.

В штабе суета: Долгоруков требует еженедельных докладов о готовности полков и обозов, и офицеры усердно шелестят бумагами, подсчитывая количество лошадей и пушек, амуничных и съестных припасов, телег, палаток, шанцевого инструмента.

А Долгоруков покрикивает грозно:

   – Репортиции писать правдиво! Ничего не утаивать!..

Малоспособный к принятию самостоятельных решений, но безропотно подчинявшийся предписаниям старших начальников, Василий Михайлович едва ли не каждый день гнал курьеров в Петербург, засыпая Военную коллегию, Совет, Екатерину многочисленными реляциями и письмами, испрашивая указаний по таким мелочам, что даже его благодетель Захар Чернышёв бубнил раздражённо на заседании Совета сидевшему радом генерал-фельдмаршалу Разумовскому:

   – Ей-же-ей, Кирилл Григорьевич, скоро князь станет запрашивать, когда ему по нужде сходить и чем подтереть зад... В последней реляции просит Совет дозволить взять на каждый полк по бочке вина и сбитеня.

   – Ну, для полка бочки маловато, – лениво растянул в улыбке губы Разумовский. – Мог бы попросить и поболее.

   – Вам смех, а мне лишняя забота на его писульки отвечать...

В конце концов с подачи Чернышёва Совет предупредил командующего, чтобы он сам делал всё важное для успешного проведения похода.

...В начале апреля комендант Александровской крепости Фрезердорф прислал рапорт, что, по имеющимся у него сведениям, калга Мегмет-Гирей продолжает склонять ногайские орды к измене и будто бы многие люди побежали в Крым.

   – Мне догадки бригадира без надобности! – оборвал Долгоруков адъютанта, зачитывавшего, по обыкновению, рапорты вслух. – Пусть Щербинин пошлёт в орды верного человека для разведывания!..

Евдоким Алексеевич послал Андрея Константинова.

Наученный прежним горьким опытом, Константинов проявил осторожность – не стал забираться в ногайские аулы, а отправился в Каменный Базар, где татары торговали с казаками, меняя скот, лошадей, шкуры на потребные им хлеб и крупы. Там он встретил давнего приятеля Тир-Мамбет-мурзу, который поведал, что op-бей Сагиб-Гирей вышел из Крыма с пятью или семью тысячами воинов, чтобы прикрыть бегство ногайцев.

   – Джамбуйлукам не верь! – предупредил мурза. – Сагиб посылал к ним ласковые письма, одаривал султанскими деньгами. Многие их мурзы тайно покидают места кочевий и идут в Крым.

   – А едисанцы?

   – Кто зимой торговал у крымцев – назад в степь не пускают. Ворота Op-Капу на замке!

   – Турок в гарнизонах не прибавилось?

   – Нет, но говорят, что скоро из Порты корабли с янычарами отправят...

Уклонившись от поездки в орды, доверившись словам своего приятеля, Константинов не узнал главного: значительная часть едисанцев, нарушив обещание, отказалась следовать к Кальмиусу и, покинув Джан-Мамбет-бея, направилась к Перекопу.

Но об этом через конфидентов проведал Долгоруков. И когда получил из Харькова от Щербинина копию рапорта Константинова, изорвал её в клочья, обрушив на безвинную голову губернатора поток проклятий.

   – Армия выступает в поход, а я до сих пор не ведаю, кого буду иметь перед собой – неприятелей иль союзников!..

Щербинин тоже дал волю гневу. Подавшись вперёд телом, уставив неподвижный взгляд в грудь провинившегося Константинова, он истово и долго осыпал проклятиями переводчика, испуганно вздрагивавшего от зычного генеральского голоса.

Его попытался успокоить Веселицкий, мягко заметив, что дела не так плохи, как видятся внешне. И, овладев вниманием губернатора, продолжил рассудительно:

   – Джан-Мамбет-бей попал в неприятное положение. Его постоянные уверения о стремлении всех орд вступить под покровительство её величества нашли отклик в человеколюбивом сердце государыни, которая, как известно, милостиво приняла просительные грамоты от ногайских депутатов, привезённых в Петербург графом Паниным. После столь важного события уход многих едисанцев в Крым подрывает веру в искренность их намерений и клятв самого бея... Единственный благоприятный выход из такого положения – силой или уговорами бей должен воротить беглецов...

Спокойные, здравые доводы канцелярии советника вернули самообладание вспыльчивому губернатору.

* * *

Апрель 1771 г.

Отряд подполковника Борисоглебского драгунского полка Стремоухова встретил ногайские орды на подходе к Кальмиусу.

Джан-Мамбет-бей, страшась, что русский начальник прибыл покарать его за бегство едисанцев, робким, упавшим голосом долго расспрашивал о сущности назначенной офицеру должности пристава и, лишь убедившись, что подполковник, как и обещал Веселицкий, действительно прислан для сопровождения орд на новые места, расслабленно вздохнул.

В это время в кибитке бея послышался шум, из неё выскочил малец лет двенадцати, лицом славянин, в серых рваных обносках на исхудавшем теле, ошалело покрутил головой и стремглав бросился к казакам и драгунам, хлопотавшим саженях в пятидесяти у повозок.

Все замерли, притихли, глядя, как малец хлюпает босыми ногами по размокшей земле.

Бей звонко щёлкнул пальцами – два ногайца хлестнули плетьми лошадей, легко сорвались с места, в считанные секунды догнали беглеца, на ходу подхватили его и отвернули к кибиткам.

   – Православные-е-е, – донёсся тонкий, дрожащий голосок. – Кто в Бога верует – спасите-е...

Стремоухов мрачно зыркнул на бея:

   – Кто это?

   – Так... человек мой, – ответил тот с наигранной беспечностью.

   – Христьянин?

   – Нет-нет, нашей веры.

Стоявший рядом с подполковником секунд-майор Ангелов тихо шепнул:

   – Мальчишку этого два года назад во время набега Крым-Гирея пленили и продали бею.

Поручик Павлов, молодой, горячий, судорожно задёргал щекой:

   – Дозвольте, господин подполковник! Я вмиг сыщу!

   – Погоди, – остудил его пыл Стремоухов, – не последний день в орде – найдём!

Он колюче посмотрел на бея и процедил сквозь обвисшие усы:

   – До нас дошли вести, что многие едисанцы вновь подались к крымскому хану. Почему не остановил их?

Джан-Мамбет-бей, померкнув взором, заискивающе заюлил:

   – Сагиб-Гирей несколько раз выходил из Op-Капу с многочисленным войском и прикрыл бегство аулов Темир-султан-мурзы.

   – А те едисанцы, что в Крыму были? Где они?

   – Многие уже вернулись в орду.

   – И теперь никто не убежит?

   – Никто!

Майор Ангелов снова шепнул подполковнику:

   – После переправы через Днепр в Крым бежали его братья Ор-Мамбет и Темир.

Стремоухов продолжал цедить:

   – А братья твои?

Бей вздрогнул всем телом, в бегающих глазах промелькнул испуг.

   – Братья предали меня... Но я уговорю их вернуться.

   – Джамбуйлукская орда вышла из Крыма и сызнова возвращается туда, – шептал всезнающий Ангелов.

   – И джамбуйлуков уговоришь? – наседал на бея Стремоухов.

   – Я их верну, – прижал руки к груди Джан-Мамбет. – Верну!

Стремоухов подкрутил рыжеватый ус, сказал начальственно:

   – Это хорошо, что вернёшь... Но я помогу тебе. Для верности!..

На следующий день объединённый отряд ногайцев и казаков отправился на юго-запад, чтобы, двигаясь в стороне от орд, перекрыть бегущим путь в Крым.

* * *

Апрель – май 1771 г.

Исполняя приказ Долгорукова, 15 апреля Вторая армия выступила с зимних квартир.

Первым начал марш наиболее удалённый от Полтавы Московский легион генерал-майора Баннера, проделавший до этого по заснеженным дорогам России тяжелейший восьмисотвёрстный путь от Симбирска до Харькова. (Указом Военной коллегии этот легион – 6 эскадронов кавалерии и 4 батальона пехоты при 12 пушках – был назначен под команду Долгорукова взамен переданных в феврале в Первую армию 6 полков).

Одновременно вышла дивизия генерал-поручика Берга, квартировавшая в крепостях Украинской линии и в районе Бахмута. После соединения батальонов и эскадронов на вершине Кальмиуса дивизия должна была следовать к Токмаку.

Ближние к Полтаве полки выступили на пять дней позже. Все командиры, кроме Берга, имели приказ двигаться к крепости Царичанке.

Штаб Долгорукова шёл вместе с дивизией генерала Эльмпта, которая сноровисто, без задержки, переправилась на левый берег Ворсклы.

Вобравшая в себя растаявшие льды и снега, полноводные от весенних дождей ручьи, мутная, водоворотная река вышла из берегов. Но Долгоруков заранее распорядился навести через неё мосты. Их сделали два: один – на крепких дубовых сваях, другой – на четырёх скреплённых толстыми канатами судах, специально пригнанных из Кременчуга и Переволочны. Для прохода пехоты соорудили по мелководью широкую гать из земли и фашин.

В Царичанку Долгоруков прибыл 29 апреля. Всё пространство вокруг крепости, словно при осаде, было заполнено войсками: из Кременчуга пришли Черниговский пехотный, Чёрный и Жёлтый гусарские полки[16]16
  Полки назывались так по цвету нижнего белья гусар.


[Закрыть], из Новых Санжар, Голтвы, Решетиловки, Переяславля – Владимирский, Воронежский, Белёвский и Брянский полки; разбивали лагеря 2-й гренадерский полк и егерский корпус; рядом с ним спешились Ямбургский карабинерный, Борисоглебский драгунский и Сумской гусарский полки; из Старых Санжар тягуче ползла по скверным просёлкам артиллерия генерал-майора Вульфа, за ней – большой обоз инженерного корпуса. Эка сила великая! – дивились, раскрыв рты, молодые солдаты – недавние рекруты, пополнившие зимой батальоны.

Поседевшие ветераны посмеивались в усы:

– Погодите, сопливые, настоящую силу в сраженье увидите...

Выслав вперёд авангард князя Прозоровского, 3 мая дивизии покинули крепость.

Май выдался сухим и по-летнему жарким. Долгоруков приказал поднимать пехоту и обозы в 3—4 часа ночи, чтобы по прохладе, пока солнце не накалило землю полуденным зноем, подойти к очередному лагерю, заранее поставленному шедшим впереди – в четырёх днях – авангардом.

Каждую ночь в указанное время барабанщики били пробудку; солдаты, зябко поёживаясь, затаптывали тлеющие костры, разбирали из пирамид ружья, кавалеристы седлали коней, мирно пасшихся на придорожных полях, фурлейты готовили обозы. Барабанщики били генерал-марш – батальоны и эскадроны выбирались на дорогу и начинали очередной переход.

Вслед за последней ротой каждого полка тянулся полковой обоз – около сотни скрипящих и дребезжащих повозок: канцелярских, забитых сундуками с бумагами, госпитальных – с коробками инструментов, полотняных бинтов, банками лекарств и снадобий, провиантских – благоухающих вкусными запахами, горбатившимися наваленными мешками с крупой, мукой, сухарями, бочками с вином и маслом, шанцевых и палаточных – с восседавшими на них слесарями, кузнецами, плотниками. Особое место занимала денежная палуба, на которой, под неусыпным приглядом караульных, стоял окованный железом денежный ящик.