Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Рано утром 29 июня полки построились в две колонны. Одной командовал Эльмпт, другой – Берг. На долю Романиуса выпало принять под команду два кавалерийских полка и прикрывать марш колонн. Спустя три часа армия подошла к Кафе.

Древняя крепость Кафа занимала удобное к обороне местоположение: справа её закрывали лесистые горы, затруднявшие обход с тыла, слева – Чёрное море, в водах которого, держа под прицелом корабельных пушек побережье, стоял большой – до 80 судов – турецкий флот. Штурмовать Кафу можно было только по центру, но здесь, на открытой равнинной местности, турки выстроили из земли и камней длинный ретраншемент, укрепили его мешками с песком и поставили около трёх десятков орудий, открывших огонь, как только показались первые всадники авангарда.

Долгоруков расположил армию в боевой порядок: пять батальонов Мусина-Пушкина и егерский корпус подполковника Долгорукова образовали одно огромное каре, наносившее главный удар; левый фланг прикрывал отряд лёгкой кавалерии Прозоровского, правый – Изюмский гусарский полк генерал-майора Максима Зорича и Псковский карабинерный генерал-майора Ивана Багратиона; за Мусиным-Пушкиным командующий поставил ещё одно каре – пять батальонов князя Алексея Голицына – и две артиллерийские бригады: справа – генерал-майора Николая Тургенева, слева – генерал-майора Карла фон Вульфа.

Войска ещё занимали исходные для атаки позиции, как на правом фланге показалась татарская конница, стоявшая в засаде за крепостью. Татары быстро преодолели турецкий ретраншемент и с визгливыми криками помчались на полк Зорича.

Максим Фёдорович покрепче ухватил поводья, взмахнул рукой:

   – Вот и дело приспело, гусары!.. Не осрамись!

Кто-то за его спиной протяжно, по-разбойничьи засвистел, серебристыми бликами сверкнули взметнувшиеся над головами сабли, и шедший лёгкой рысью полк изюмцев в несколько мгновений перешёл на карьер.

Почти одновременно загремели залпы артиллерийских бригад. Ядра и бомбы посыпались на ретраншемент, дробя тяжёлые камни, вспарывая холщовые мешки и человеческие тела. Сидевшие за укрытиями янычары прижались к земле, стреляли редко, беспорядочно; зато турецкие батареи, затянутые крутобокими клубами дыма, огонь усилили.

«Пушки, пушки подавить надобно, – озабоченно подумал Долгоруков, опуская зрительную трубу. – Иначе побьют пехоту. И к ретраншементу не пустят...»

В этот миг артиллерийскую канонаду перекрыл могучий, густой грохот. Над ретраншементом тягуче полыхнул багровый столб пламени, в небо, перекатываясь волнами, поднялся огромный белый гриб дыма.

Долгоруков сунул трубу в глаз, посмотрел, вскричал громко:

   – Найти мне того молодца, что сие сотворил!..

Молодцом оказался поручик Семёнов. Пока турки обстреливали пехотные каре, пока татары рубились с гусарами Зорича, поручик со своими артиллеристами скрытно втащил на вершину ближней к Кафе горы картаульный единорог, высмотрел, куда турки бегают за пороховыми зарядами, сам навёл его на нужное место. Дважды пудовые бомбы падали в стороне. Поручик ругался, опять наводил... Третий выстрел был точен!

...Взрыв потряс турок и послужил сигналом для русских. Первым кинулся в атаку Сумской гусарский полк из отряда Прозоровского; справа, отбив атаку татар, поскакали вперёд гусары Зорича, поддерживаемые карабинерами Багратиона. Увидев рвущуюся к крепости кавалерию, Мусин-Пушкин повёл своё каре на ретраншемент. Ощетинившись длинными штыками, стараясь не ломать ряды, каре подошло на тридцать шагов, остановилось, фронт сделал ружейный залп, а затем мушкетёры и егеря ударили в штыки.

Турки не выдержали натиска – побежали: одни – под защиту крепостных стен, другие – к берегу, надеясь вплавь добраться к кораблям.

Прозоровский попытался преградить путь бежавшим к морю, но корабельные пушки, густо осыпавшие ядрами золотистый песок, остановили его кавалерию.

Долгоруков всё видел – обернулся, кликнул майора Гринева, бывшего при нём для посылок:

   – Скачи к Вульфу! Пусть поставит пушки на берегу и отгонит корабли!

Гринев всадил шпоры в конские бока, метнулся к батарее.

Поглощённые боем турецкие моряки не сразу заметили появление русских пушек и, когда они открыли огонь, неожиданный и чрезвычайно точный, бросились в панике рубить якорные канаты, поднимать паруса.

Кораблей – больших и малых, военных и транспортных – было так много, стояли они так густо, что русские пушкари стреляли почти не целясь. Ядра и бомбы рвались на палубах, ломали мачты, разбивали борта... Один корабль, получив до десятка пробоин, быстро кренился на борт, вбирая в трюм солёную воду, и вскоре камнем ушёл на дно. На другом рухнула фок-мачта, давя обезумевших от страха матросов. Несколько судов горели, чадя пепельными дымами... Флот торопливо покидал гавань, уходя в сторону Еникале. Над водой неслись отчаянные крики сотен янычар: стараясь достичь кораблей, они заплыли далеко в море и теперь, выбившись из сил, тонули в прозрачных покатых волнах.

Прозоровский снова пошёл вперёд, прорвался к Кафе, но у крепости уже хозяйничали егеря подполковника Долгорукова, готовясь штурмовать главные ворота. Сюда же подтягивал пушки Вульф, намереваясь проломить ядрами толстые, окованные железом створки.

К Долгорукову-сыну подъехал генерал Сент-Марк, предложил приискать другое место для штурма.

   – Зачем лезть на рожон, князь? Там, слева, – вытянул руку генерал, – стена сильно обвалилась. Там сподручнее будет.

Пролом в стене, рухнувшей от ветхости, был не слишком велик, но достаточно удобен для прохода. К тому же его никто не охранял.

Сент-Марк подскакал поближе и, повернув голову к догонявшему его Долгорукову, крикнул:

   – Советую, князь, не ждать! Отличное место!

В это время из-за развалин поднялись, словно призраки, янычары, целившие из ружей. Грянули выстрелы. У Долгорукова пулей сбило шляпу. Сент-Марк дёрнулся всем телом, зарылся лицом в лошадиную гриву, стал сползать с седла.

Долгоруков рванул поводья, вздыбил коня, пустил галопом к егерям. Взяв десять человек, он вернулся к пролому. Меткими выстрелами из винтовальных ружей егеря перебили янычар и вынесли трижды раненного генерала в безопасное место.

   – Ну зачем он полез к стене?! – вскричал горестно Долгоруков-старший, узнав о смертельных ранах Сент-Марка. – Я же приказал штурмовать ворота... Лекарей к нему!

(Но лекари помочь не смогли – спустя три часа генерал-майор Сент-Марк умер).

Тем временем бреш-батарея Вульфа крошила ворота в щепу. Турки притихли, стрелять перестали, готовясь, видимо, к рукопашной схватке. После второго или третьего залпа запоры не выдержали, полуразбитые ворота протяжно взвыли скрипучими петлями – отворились.

Готовая сделать решительный бросок вперёд колонна егерей напряглась, сжалась, ожидая сигнала. Молодой Долгоруков, привстав на стременах, смотрел на артиллеристов: ещё один залп – и он даст команду на штурм.

Но тут в створе ворот мелькнул и исчез белый лоскут. Затем ещё раз.

За спиной Долгорукова кто-то неуверенно прохрипел:

   – Ваше сиятельство, кажись, сдаются...

Из ворот вышел человек, без оружия, по одежде турок, помахал рукой, обращая на себя внимание, и боязливо зашагал к Долгорукову. Остановившись шагах в десяти от него, турок крикнул, коверкая слова:

   – Мой паша... твой паша... письмо дать.

Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.

Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдаёт город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.

   – Кто таков Ибрагим-паша?

   – Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.

   – А где Абазы-паша?

   – Нет его.

   – Как нет? Куда ж подевался?

   – Когда предводитель начал сражение, паша на корабле ушёл в Еникале.

Василий Михайлович засмеялся:

   – Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует...

Мустафа не простил паше разгрома и трусости: через два месяца, жарким августовским днём, отрубленная голова Абазы была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение и поругание.

...Долгоруков отёр ладонью красное, потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплёлся вслед за турком в крепость.

Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею её императорского величества милостью обнадёживается и даруется ему жизнь. А по бесприкладному её величества ко всем припадающим к стопам её оказываемому милосердию объявляется ему и всё его имение. Но чтоб он и все, кто при нём есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».

Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворённый миролюбивым посланием, сказал устало:

   – Передай Дол гору к-паше... мы выходим...

Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.

Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:

   – Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин – он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.

   – Против такой силы не грешат, Иван Карпович, – величаво отозвался Долгоруков.

Но советом не пренебрёг – послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.

Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнажённую саблю. Рядом ехал янычарский ага Сеид-Омер, десяток офицеров.

Под строгую дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.

Тот взял её, вскинул вверх.

Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»

Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:

   – Переведи ему... Слава и доблесть русского оружия внушают мне твёрдо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите... Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.

И, уже не в силах сдержать нахлынувшее ликование, вскричал протяжно и звучно:

   – Виват Росси-и-и!

   – Вива-ат!.. Ура-а-а! – густым эхом отозвалась армия.

В воздух полетели солдатские треуголки, захлопали ружейные выстрелы, тягуче ударили холостыми зарядами пушки бригады Тургенева. Всех – от главнокомандующего до последнего обозника – обуяло волнующее, необъятное, расширяющее грудь, гордое чувство долгожданной победы. Долгоруков прослезился. Генералы, блестя влажными глазами, полезли в карманы за платками. Офицеры и солдаты слёз не скрывали.

   – Вива-ат Россия-я!.. Вива-ат великая-я!.. Вива-ат!..

Под командой генерал-квартирмейстера Михаила Каховского первым в покорённую Кафу вошёл 2-й гренадерский полк. На крепостных башнях и стенах взвились овеянные славой побед русские флаги.

Крым пал!.. Турецкие янычары не пожелали умирать за чужую им крымскую землю. Татары же, понимая свою беспомощность перед регулярной вымуштрованной армией, на последний – смертный! – бой так и не решились.

* * *

30 июня – 13 июля 1771 г.

Несмотря на многочисленные обещания, татары не спешили объявлять о своём отторжении от Порты, депутатов с подписанным актом не присылали, и Долгоруков, желая показать им свою твёрдость, приказал занять все важные крымские города. К Акмесджиту и Балаклаве направился отряд генерал-майора Чарторижского, к Бахчисараю – лёгкая кавалерия князя Прозоровского.

Расчёт оказался правильным: уже 2 июля в лагере под Кафой появился буджакский Джан-Темир-мурза. В числе прочих ногайцев, не захотевших переселяться на кубанские земли, он отстал от орд и ушёл в Крым под знамёна Селим-Гирея.

Веселицкий, к которому привели мурзу, оценил его приезд как очередную уловку татар и не стал тревожить докладом командующего. Но сам допросил подробно. По словам мурзы, в Карасувбазаре собрались все крымские беи и мурзы и выговаривали хану Селим-Гирею за обман народа.

   – Да ну? – издевательски хмыкнул Веселицкий. – И как же?

   – Попрекали тем, что хан своими обнадеживаниями в храбрости турецкого войска привёл всех жителей в бедственное состояние. А из него выход ныне один – отторжение от Порты и подписание прошения к России о вступлении в союз и дружбу. Как это уже сделали ногайцы.

   – И что ответил хан?

   – Опасается мести Порты, которая предаст его проклятию. Кричал, что не хочет ходить по Крыму с сумой.

   – А Ширины?

   – Сказали, что ради него одного всё общество жертвовать собой не должно, и посоветовали уехать прочь... Меня прислали предупредить, что через несколько часов прибудут депутаты для ведения переговоров с Долгорук-пашой.

Действительно, спустя четыре часа в лагерь въехали знакомые уже Исмаил-мурза, Азамет-ага и Эмир-хан. Веселицкий отвёл их к Долгорукову.

Василий Михайлович, раздражённый татарскими проволочками, на их приветствие пробурчал что-то непонятное, потом заговорил медленно и сумрачно:

   – Я пришёл в Крым, дабы освободить татарский народ от постыдного рабства Порты и дать ему волю и свободу. И что же я вижу?.. Вместо скорейшего вступления в дружбу – непохвальные поступки!.. Мне вот генералы пишут, – он ткнул пальцем в стопку рапортов, – о вашем коварстве... Нападения на деташемент генерала Броуна! Нападения на форпосты под Козловом!.. Я оставил в Перекопе двух офицеров. Но стоило им выехать ко мне, как злодеи напали на экипажи, убили капитана Хотяинцева и пять казаков охраны... Здесь всё написано! – постучал он пальцем по бумагам.

Исмаил-мурза ответил спокойно, даже чуть небрежно:

   – Про офицеров мы знать не знаем. А что до нурраддин-султана, то к нему уже послали нарочного с запрещением атаковать впредь... Предводитель русского воинства может не волноваться.

   – Вы, крымцы, к обещаниям охочи! Только исполнять их не поспешаете... Акт привезли?

Исмаил оставил вопрос без ответа, сам спросил:

   – Крымское общество интересуется: будет ли избираемый хан подвержен переменам или останется в своём достоинстве на всю жизнь?

   – Хан, коего вы изберёте, как принято в просвещённых державах, будет бессменный, – властно сказал Долгоруков.

Исмаил кивнул, снова спросил:

   – Когда все крепости и пристани будут заняты русскими гарнизонами, останется ли в Крыму остальная армия?

   – Как прикажет её величество... Вы поскорее посылайте в Петербург своих послов с присяжным листом. Они и спросят государыню о том.

Ответ Долгорукова не удовлетворил мурзу. Он облизнул серые губы, сказал озабоченно:

   – Мы против гарнизонов ничего не имеем. Пехота нам не помеха. Но конницу свою и скот обозный уберите. Ибо за малым здешним кормом весь наш скот пропасть может.

Долгоруков смекнул, что мурза хитрит... «Эк куда хватил! Оставить армию без кавалерии, а гарнизоны без обозного сообщения с перекопским магазином...» Вслух же сказал:

   – Беспокойство ваше мне понятно. Но вы всегда, даже в годы нынешней войны, выводили скот кормиться за Перекоп... Подпишите акт, и я позволю вам – как союзникам! – перегнать скот туда.

   – А ваш?

   – Весь в Крыму не останется.

   – Значит ли это, что армия уйдёт?

   – Это значит, что скот, который состоял при обозе во время похода, теперь будет не нужен!.. Где акт?!

Мурза помолчал, ответил неохотно:

   – Акт подписан... Дня через два пришлём с нарочным.

   – С нарочным? А почему не с полномочными депутатами? И где требуемые мной аманаты?

   – Они приедут позднее.

   – Это почему же так?

   – Мы должны знать, как долго послы и аманаты будут при армии и при дворе?

   – Каждому понятно – до утверждения договора! Исмаил-мурза погладил чёрную с проседью бородку и, глядя в глаза командующему, спросил выжидательно и тревожно:

   – Можем ли мы быть уверены, что Порта, при её замирении с Россией, согласится оставить нас в таком виде, какой твоя королева обещает доставить?

Долгорукова всё больше злила недоверчивость мурзы, но он сдерживал чувства – сказал начальственно:

   – Свобода и вольность Крыма будет обеспечена на вечные времена!.. И покамест Порта не признает сего – мы с ней мир не заключим!

Татарские депутаты пошептались, затем Исмаил-мурза поблагодарил командующего за приятные слова и пожелал здоровья государыне.

Долгоруков приказал проводить гостей, а проходившему мимо Веселицкому шепнул в ухо:

   – Подарков не давать! Пусть часы вручённые оправдают.

К вечеру татары уехали в Карасувбазар. Провожавший их Веселицкий, подойдя к Эмир-хану, еле слышно шевельнул губами:

   – По дружбе нашей скажи: акт подписан?

   – Нет.

   – А послы приедут?

   – Да.

   – Так с чем же они приедут?

   – Говорить будут... О хане.

   – Он ещё в Крыму?

   – Где-то под Бахчисараем прячется... А вот едичкулы акт привезут!

Веселицкий незаметно сунул в худую руку Эмир-хана кошелёк с червонцами.

Едва депутаты уехали, в лагерь прискакал едичкульский Каплан-ага, который подтвердил, что через день приедут послы и аманаты от орды и привезут свой акт.

   – Давно бы так, – ответил Долгоруков. И добавил тише: – Но ныне мне более вашего крымский акт нужен.

Тем не менее ага был принят дружелюбно: ему подарили золотые часы, пятьдесят золотых и отпустили в орду.

Каплан не соврал: 4 июля аманаты и послы к высочайшему двору действительно привезли подписанный предводителями и знатными мурзами и пропечатанный печатями акт об отторжении Едичкульской орды от Порты и вхождении её в российскую протекцию.

Довольный содеянным, Долгоруков милостиво удовлетворил просьбу ордынцев – разрешил идти к другим ордам на Кубань, переправившись частью через Чонгар, частью через Ениш.

   – Так быстрее и сподручнее будет, – пояснил Василий Михайлович послам. – Я прикажу навести переправы. А в пути в наших тамошних крепостях припасы достать сможете...

8 июля в лагерь приехал Мустафа-ага, который привёз письмо, подписанное его отцом Багадыр-агой и ширинским Джелал-беем. Татарские начальники уведомляли Долгорукова, что поскольку Селим-Гирей не склоняется к благому их намерению отторгнуться от Порты и вступить под покровительство России, то крымское общество по общему рассуждению и согласию избрало их двоих главными во всём крымском направлении. Править же они будут до избрания нового хана.

Веселицкий поднял усталые глаза на агу:

   – Где акт?

   – Он ещё не подписан, – сказал Мустафа. И тут же поправился: – Не все мурзы ещё подписали. Как подпишут – сразу привезу!

   – Мне надоели ваши обещания и их неисполнение, – сдвинул брови Веселицкий. – Ты, ага, останешься аманатом до тех пор, пока мы не получим акт! Отправь слугу к отцу – пусть расскажет ему...

Решительность Веселицкого возымела действие: через пять дней в лагерь пожаловали мурзы, доставившие два новых письма.

Первое – к удивлению канцелярии советника – было от хана Селим-Гирея, в котором он давал согласие на вступление в дружбу с Россией. Второе – от крымского общества. Мурзы, аги и духовенство сообщали, что Селим-Гирей возжелал иметь союз с Россией, и просили оставить его в прежнем ханском достоинстве.

Разъярённый переменчивостью татар, Долгоруков долго и грубо ругался, выкрикивая самые злые и грязные слова.

Веселицкий подождал, когда командующий выдохнется, и рассудительно заметил:

   – Для России, ваше сиятельство, не столь важно, кто станет править в Крыму. Селим, конечно, порядочная сволочь, к Порте привержен и таковым, разумеется, остался. Но коли общество желает иметь ханом его – надо соглашаться.

   – Так ведь дурачат же нас! – опять прокричал Долгоруков. – Голову на отсечение даю – дурачат!

Веселицкий не уступал:

   – Дурачат, ваше сиятельство, вы правы. Хан только по необходимости объявил себя отставшим от Порты, а потому едва ли может быть благонамеренным... Но поскольку за него ручаются здешние начальники, то надо... – Пётр Петрович мягко, но настойчиво повторил: – Надо признать его в ханском достоинстве... Делая это, мы покажем татарам, что не собираемся вмешиваться в их внутренние дела, соглашаемся на все их желания, и тем уверим в нашей решимости доставить Крыму совершенную во всём независимость.

Доводы Веселицкого были основательны, но в глазах Долгорукова продолжал гореть огонёк недоверия.

– Осмелюсь напомнить вашему сиятельству, – сдержанно добавил Пётр Петрович, – о необходимости сделать хану и всему начальству пристойные отзывы и дозволить вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и привилегиями. Но только после того, как они подпишут акт отречения от Порты!.. И пусть хан отправит к вам одного-двух своих сыновей и чиновников с формальным возвещением о его отложении и испрашиванием нашего покровительства.

Долгоруков так и поступил. Самому же хану он предписал проживать в Бахчисарае и не вмешиваться в крымские дела до получения ответа из Петербурга.

* * *

Июнь – июль 1771 г.

Когда известие о взятии Перекопа дошло до Харькова, Евдоким Алексеевич Щербинин стал собираться в дорогу. Несмотря на весьма натянутые отношения с Долгоруковым, он намеревался в точности исполнить указание Совета, определившего, что в мирное время негоциацию с татарами проводит он – Щербинин. И поскольку теперь изгнание турок из прочих крымских крепостей было делом времени – следовало поторапливаться с отъездом.

Евдоким Алексеевич понимал, что Долгоруков постарается самолично принудить крымцев к подаче просительного акта, дабы к славе победоносного полководца прибавить славу удачливого политика. Однако сталкивавшийся ранее с татарами по должности слободского губернатора, он хорошо знал их изворотливость и несговорчивость в политических делах и был уверен, что князь не сможет быстро добиться упомянутого акта. И тогда по нужде отдаст негоциацию в его руки.

20 июня с большой свитой секретарей, канцеляристов, писарей, слуг и офицеров Евдоким Алексеевич выехал из Харькова в Александровскую крепость. Там, в крепости, он отдохнул несколько дней, а затем продолжил путь вдоль Днепра к Кезикермену и дальше – к Перекопу.

Комендант Перекопской крепости подполковник Бунаков с услужливой суетливостью предложил генералу лучшие комнаты в доме, где раньше проживал Селим-Гирей, и красочно пересказал все здешние новости: о занятии Керчи, Кафы, Еникале, о нападениях татар на деташемент Броуна, на экипажи и пикеты.

Последнее замечание коменданта насторожило Щербинина:

   – И сильно лютуют басурманы?

   – Лютуют, ох лютуют, ваше превосходительство, – отозвался Бунаков с бравадой, как бы подчёркивая своё превосходство над тыловыми храбрецами. И тут же ругнул себя за излишнюю говорливость: Щербинин потребовал сильную охрану.

Подполковник попытался отказать, ссылаясь на малочисленность гарнизона, посоветовал ехать с очередным обозом, выходившим к Салгиру через три-четыре дня, но Евдоким Алексеевич так свирепо глянул на него, что смущённый Бунаков, виновато согнувшись, выскочил за дверь – побежал набирать охрану.

Сопровождаемый полусотней казаков, обоз Щербинина помчался по степи. Ехали быстро, с редкими, недолгими остановками, отмерив за день сто вёрст. Растревоженный рассказами коменданта, генерал опасливо поглядывал в оконца кареты, ища зорким взглядом коварных татар, но к концу пути устал и задремал. Очнулся он от криков казаков, приветствовавших солдатский пикет, – обоз подъехал к редуту у Салгира.

Поздней ночью 14 июля, помаявшись по тряским виляющим между холмов и гор дорогам, Щербинин наконец-то добрался к лагерю под Кафой.

Истомившийся за день Долгоруков почивал, поэтому его будить не стали – отложили доклад до утра. Дежурные солдаты поставили для Щербинина новую палатку; свитские же люди губернатора легли где попало: на песке под кустами, в телегах и колясках.

С непривычки Евдоким Алексеевич спал скверно, неспокойно. В лесу пугающе кричали ночные птицы, с гор тянуло бодрящим холодом, шипели, накатываясь на песок, лёгкие волны, у привязей шумно фыркали кони.

С первыми лучами солнца озябший под тонким одеялом Евдоким Алексеевич был на ногах, сам растолкал замертво спящих слуг, приказал готовить завтрак.

Приглашённый к столу Веселицкий, охотно отведывая генеральские угощения, обстоятельно рассказал Щербинину о ходе переговоров с татарами, о последних письмах крымских начальников и хана.

   – Однако, – заметил он, допивая кофе, – думается мне, что сие не есть их последнее слово. До формальных писем и прошений дело покамест не дошло. И приезд вашего превосходительства как нельзя ко времени.

Закончив завтрак, выкурив по трубке крымского табака. реквизированного Веселицким у одного кафинского армянина, собеседники направились к палатке командующего.

Против ожидания, Долгоруков встретил Щербинина без прежнего гонора и высокомерия – пространно, с нотками хвастовства, описал штурм Кафы.

Щербинин сказал в ответ несколько хвалебных слов и перешёл к делам татарским.

   – А что татары? – округлил глаза Долгоруков. – С ними вопрос решится в ближайшие дни! Намедни я получил уведомительные письма от хана и правительства... Можете почитать.

Он посмотрел на Веселицкого.

Тот щёлкнул замком портфеля, вынул письма и сделанные с них переводы, передал Щербинину.

Евдоким Алексеевич, знавший содержание писем из утреннего рассказа Веселицкого, быстро просмотрел переводы, сказал предостерегающе:

   – Полагаю, ваше сиятельство, что Селим-Гирей, показавший на протяжении всей войны себя упорным нашим неприятелем, не сдержит данного слова.

   – А мне на его слово наплевать, – отмахнулся Долгоруков. – У меня одна забота: чтоб крымские начальники твёрдо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.

   – Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары – народ упрямый, несговорчивый. Могут затянуть подписание акта.

Долгорукову нравоучение не понравилось.

   – Я, милостивый государь, акт получу самолично, – произнёс он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьётся от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.

Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам:

   – Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.

   – Я бы даже сказал, что испытывают некоторое облегчение, избавившись от сих неспокойных и хищных людей, – брезгливо отозвался Долгоруков. – Все здешние жители ни о чём другом мыслить не желают, как только о своей безопасности и сбережении собственных выгодностей.

   – Но теперь, когда сами крымцы будут просить о протекции, дело смотрится инако.

   – Это как же?

   – Когда ногайцы отторглись, крымцы всем внешним видом показывали, что не желают иметь с ними дел, дабы не раздражать Порту, на вспомоществование которой надеялись. Ныне надежда такая сгинула. И вопрос встал по-другому: согласится ли Селим-Гирей, сколь бы усердно ни желал он быть в союзе с империей, потерять навсегда от своего подчинения помянутые орды, кои главнейшую силу его войска составляли?.. И согласятся ли ногайцы признать Селима своим ханом? Они ведь просили о Шагин-Гирее... Тут нам оплошать нельзя!.. Ибо разделение татар на две независимые области способно предоставить способы ввести между ногайцами такое правление, какое сходно с российскими интересами. Правда, с таким разделением двор решил повременить до поры... А дружбу крымцев с империей подкрепят наши здешние гарнизоны...

   – Татары словесно изъявили желание иметь оные на своей земле, – осторожно вмешался в разговор Веселицкий.

   – ...Пока длится война с Портой, – продолжал говорить Щербинин, недовольно скосив взгляд на канцелярии советника, – всякому из крымцев понятно, что чем больше укреплённых мест – особенно по берегам! – занято нашими войсками, тем безопаснее они от турецких покушений. Но содержание оных по заключении мира было бы для российской казны излишне тягостно и убыточно. Поэтому проектируется оставить в наших руках крепость Еникале – для защиты прохода из Азовского в Чёрное море и Кафу – для содержания там флотилии, что позволит противостоять проискам Порты и навсегда утвердить нашу ногу в Крыму... Важно разумными обращениями расположить татарские мысли так, чтобы они – как бы сами собой! – достигли познания в необходимости такой уступки для собственного их спокойствия и сами о том нас попросили.

Пространное рассуждение Щербинина опять напомнило нравоучение, и Долгоруков с прежней хмуростью проронил:

   – Сами они не попросят... Только сила моего оружия и моя настойчивость способны побудить их к этому.

   – Нет, нет, – предостерегающе воскликнул Щербинин, – требовать уступки сию минуту никак нельзя! Можно отпугнуть татар... Пусть они думают, что наши гарнизоны располагаются на полуострове только по причине войны с Портой, и тешат себя надеждой, что по её окончании гарнизоны будут выведены. А вот когда станем подписывать с ними формальные договоры – тогда особливым пунктом и выговорим сии уступки.

Беседу генералов прервал адъютант командующего, принёсший печальную весть: ночью в полевом госпитале скончался генерал-майор Броун.

Василий Михайлович невидящим взглядом посмотрел на адъютанта и враз утомлённым голосом сказал тихо:

   – Схоронить славного генерала со всеми почестями...

Помолчал, устало потёр пальцами седеющие виски и – уже с тревогой – добавил, обращаясь к Щербинину:

   – Уходить надобно отсель, покамест зараза всю армию не сгубила...

«Заразой» была чума – «моровая язва», завезённая в Крым бежавшими из Молдавии и Валахии турками и татарами. Сколь усердно она косила крымцев, судить было трудно, но в русских полках заболевших становилось всё больше. Каждый день санитарные команды копали в лесу глубокие ямы и хоронили до десятка умерших.

...Видя, что командующий не настроен продолжать беседу, Щербинин откланялся.

Солнце всё сильнее накаляло вязкий воздух. Разморённые жарой офицеры в одних нательных рубахах забирались в палатки, шли в лес, под кусты и деревья, и, попивая из узкогорлых татарских кувшинов душистое крымское вино, лениво перебрасывались в карты. Голые, загорелые солдаты барахтались у берега, стирали в солёной воде исподнее бельишко. На краю лагеря выстраивался рядком очередной обоз к Салгиру.

Вернувшись в свою палатку, Евдоким Алексеевич сбросил шляпу, парик, снял мундир, денщик стащил сапоги. Утирая платком вспотевшее лицо, шею, он некоторое время сидел на раскладном стульчике – размышлял.

После объявления Долгоруковым намерения довести дело с татарами до конца, дальнейшее своё пребывание здесь Евдоким Алексеевич посчитал не только бесполезным, но и в какой-то мере унизительным: Долгоруков, верный своему замыслу одному покорить Крым, мог не допустить его к беседам с татарскими депутатами. А этого Щербинин боялся сильнее всего, ибо и армия, и татарские начальники знали о сути его должности, описанной им самим же в разосланных повсюду письмах.