Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

Бой шёл уже шестой час, а гонца с победным донесением всё не было. Зато скакали и скакали офицеры с просьбами о сикурсе.

Разъярённый долгим штурмом, Панин исступлённо кричал на офицеров, ругался, но сикурс давал, понимая, что сейчас на карту поставлено всё. На штурм были брошены последние резервные батальоны.

Подлетевший на разгорячённом коне генерал Эльмпт встревоженно воскликнул, что у него нет больше пехоты.

   – Вот пехота! – хрипло бросил Панин, указывая рукой на оставшиеся у Вернеса эскадроны. – Спешить карабинеров – и вперёд!..

Вскоре к холму подъехал Вульф, толково доложил об отбитой атаке слева и добавил, что вести огонь более не может, так как штурмующие ведут бой внутри крепости.

   – Дозвольте, ваше сиятельство, здесь дождаться виктории?

   – Оставайтесь, генерал, – рассеянно кивнул Панин. – Вы своё дело справили отменно...

Небо на востоке побледнело. С Днестра потянул рыхлый туман. Над дальними холмами показался огромный диск малинового солнца.

Зябко передёргивая плечами, Панин продолжал топтать росистую траву, прислушиваясь к трещавшей в крепости перестрелке. Судя по тому, что выстрелы звучали всё реже, было ясно – Бендеры пали.

В восьмом часу утра всё затихло.

К командующему подскакал генерал Мусин-Пушкин, грязный, пропахший дымом, и сорванным голосом доложил:

   – Ваше сиятельство... Ко мне явились депутаты от Эмин-паши... для переговоров об условиях сдачи.

   – Никаких условий! – резко вскричал Панин, глядя воспалёнными глазами на графа. – Что ещё за условия?! Крепость наша!.. Поэтому никаких условий – только дискреция!

Мусин-Пушкин развернул коня, ускакал к Бендерам.

Спустя час он прислал офицера с долгожданной вестью – турки безоговорочно капитулировали.

Панин долго, каким-то отрешённым, невидящим взглядом смотрел на крепость, потом медленно перекрестил грудь и, чуть повернув голову к генералам, произнёс дряблым голосом:

   – Пойдём завтракать, господа... Есть что-то хочется...

Выдержавшие двухмесячную осаду и павшие в одну ночь Бендеры весь день курились зыбкими дымами пожарищ. Торопливые порывы ветра приносили в русский лагерь едкий запах гари, напоминая оставшимся в живых воинам о кошмарно длинных часах штурма.

В лагере было тихо... Измученные ночным сражением солдаты крепко спали, повалившись на траву, подставив пригревающему солнышку закопчённые лица. Дежурные, составив ружья в пирамиды, вяло переговаривались, скучно жевали нехитрую солдатскую снедь. Напряжённое, тревожное оживление, охватившее людей перед штурмом, недолгое ликование после боя сменилось вязким, гнетущим безмолвием. Даже Днестр, казалось, остановил своё могучее течение, чтобы не нарушать царившего покоя.

Только из лазаретов, где лекари и подлекари ковырялись крючками в ранах, выуживая пули и осколки, по-мясницки орудовали ножами и пилами, отсекая искалеченные руки и ноги, доносились надрывные крики и стоны раненых.

Выделенные в похоронные команды солдаты молча, как привидения, бродили у стен, собирая убитых; крестясь, брали залитые подсохшей кровью тела, выносили к повозкам и, раскачав, грузили навалом.

Убитых хоронили до самого вечера.

Только глядя на могилы, увенчанные белыми свежесрубленными крестами, на лежащих по всему лагерю раненых, Панин понял, какой дорогой ценой заплатил он за крепость. Генерал-квартирмейстер Михаил Каховский, надломленным голосом доложивший цифру потерь – 2593 убитых и раненых, – видел, как передёрнулось болезненной гримасой лицо командующего.

   – А турки?

   – До пяти тысяч, ваше сиятельство... Нами взяты також двести шестьдесят две пушки и восемьдесят пять мортир. Пленено более пяти тысяч турок... Пленены бендерский сераскир Эмин-паша и комендант крепости Абдул-эфенди.

   – Ну, это недурно, – чуть оживился Панин. И поспешил отправить Екатерине победную реляцию.

Он диктовал её так мудрёно и высокопарно, что писарь, дивясь необычному для командующего слогу, старался не пропустить ни слова, но всё же раза два переспросил, чем вызвал гнев генерала:

   – Да ты, болван, никак, оглох?.. В баталии не был, а уши заложило!

   – Виноват, ваше сиятельство... Перо менял... Отвлёкся... Перо негодное, – испуганно лепетал писарь.

   – Перья-то заранее готовить надо, – глухо рыкнул на него Панин.

Граф не мог не признать яростного сопротивления турок. Но сейчас, описывая викторию, он сознательно стремился усилить трудности и тем самым возвысить важность одержанной им победы.

«L’ours est mort (медведь издох), – говорилось в реляции, – и сколь он бендерскую мерлогу ни крепку, а ногтей почти больше егерей имел, и сколь ни беспримерно свиреп и отчаян был, но Великой Екатерины отправленных на него егерей стремление соблюсти достоинство славы оружия её со врождёнными в них верностью, с усердием к своему государю, храбрость с бодрствованием, нашли способ по лестницам перелезть чрез стены его мерлоги и совершенно сокрушить все его челюсти, вследствие чего непростительно бы я согрешил перед моей государыней, если б этого не сказал, что предведенные мной на сию охоту её егери справедливо достойны высочайшей милости Великой Екатерины, в которую дерзаю совокупно с ними и себя подвергнуть...»

Подписывал реляцию Панин с видом самодовольным и важным. Он был уверен, что падение Бендер принесёт ему не только благодарность России, но и милость государыни – чин генерал-фельдмаршала.

«А почему бы и нет? – думал Пётр Иванович, бросив перо в руки писаря. – Иль я хуже Румянцева?.. Тот в чистом поле турок воевал. Эка невидаль!.. А вот расколоть бендерскую мерлогу, верно, зубы сломал бы... А я смог! И зубы целы!..»

Панину не хотелось вспоминать о громадном численном перевесе турок в битвах с Румянцевым и ещё меньше – о своих потерях.

«Война без убиенных не бывает... Прости, Господи», – мысленно покаялся он.

* * *

Сентябрь 1770 г.

В начале месяца Румянцев получил из Петербурга специальный пакет с письмом к великому везиру, «проэктированным» императрицей, с предложением о мирной негоциации. Пётр Александрович обратил внимание, что письмо адресовалось не на имя Мегмет-паши, сменившего Халил-бея, которому султан Мустафа не простил летних поражений, а на должность – великому везиру. (В Петербурге опасались, что, пока письмо дойдёт, у турок опять могут произойти перемены).

Румянцев отправил в турецкий лагерь секунд-майора Петра Каспарова. Тот вскоре вернулся с ответом Мегмет-паши.

Поблагодарив за послание и не высказав ни единого слова в пользу переговоров, паша указал, имея в виду Обрескова, что раз «помянутый министр задержан был по нашим законам и древним учреждениям, то для рассуждения и посылки его в ваш лагерь, также и для склонности вашей к миру, нужно было, чтоб послал я содержание письма вашего к его высокому величеству, высочайшему и страшнейшему императору, моему милостивейшему самодержцу и государю».

Румянцев повертел в толстых пальцах лист, спросил недоумённо:

   – Так он послал человека к султану или нет?

   – При мне не посылал, ваше сиятельство, – чётко ответил Каспаров.

   – Не хотят замирения?

   – Я бы не сказал... По разговорам, что довелось там слышать, я сужу так: народ турецкий, многие янычары желают мира, но султан и некоторые его приближённые упорствуют.

   – На французов, что ль, надеются?.. Хм-м... Ну тогда подождём, пока наше оружие убедит султана!..

* * *

Сентябрь – октябрь 1770 г.

Конец сентября выдался холодным и дождливым. В бендерском лагере – до сих пор палаточном – солдаты нещадно мёрзли: сырые дрова горели плохо и тепла почти не давали, промокшие мундиры сушить было негде. В госпитальных палатках не хватало мест, лекарства иссякли, поэтому лекари наливали захворавшим чарку водки и отправляли назад в роты. Стремясь сохранить полки боеспособными, Панин приказал генералу Гербелю отрыть землянки. Но больных меньше не стало.

Панин собрал генералов на совет и хмуро объявил:

   – Мы понесли изрядные потери. Материальная часть вся пришла в расстройство. Никаких наступательных действий армия более производить не может, ибо сил на это всё равно не хватит... Я принял решение отвести полки на винтер-квартиры... В крепости я оставлю гарнизон: три тысячи пехоты, четыре эскадрона гусар и пикинёр и три казачьих полка... Лучшие турецкие пушки со стен снят: Остальные будут подмогой гарнизону, коль турки попытаются отбить Бендеры... Местных жителей отпустить, а пленных турок поведём с собой... Вы, господин генерал. – Панин посмотрел на Эльмпта, – выделите два батальона для конвоирования...

6 октября пехотные и кавалерийские полки, артиллерия, обозы, пленённые турки двинулись на восток: 1-я дивизия генерал-поручика Ивана Ренненкампфа шла к Кременчугу, 2-я – Эльмпта – к Полтаве...

Перед тем как армия покинула бендерский лагерь, к Панину прибыли ногайские депутаты, готовые отправиться в Петербург для вручения Екатерине грамот об отторжении орд от Порты.

Когда переводчик Дементьев принёс русский текст грамот, Панин, едва взглянув на бумаги, сразу отверг его: текст был составлен не по надлежащей форме и без полного титула Екатерины[14]14
  Полный титул: Всепресветлейшая Державнейшая Великая государыня Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, Царица Казанская, Царица Астраханская, Царица Сибирская, Государыня Псковская и Великая Княгиня Смоленская, Княгиня Эстляндская, Лифляндская, Карельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и инях Государыня и Великая Княгиня Новагорода, Низовские Земли, Черниговская, Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозёрская, Удорская, Обдорская, Кондийская и всея Северные Страны Повелительница и Государыня Иверския Земли, Каршисках и Грузинских Царей и Кабардинские земли, Черкасских Горских князей, и иных Наследная Государыня и Обладательница.


[Закрыть]. Панин вызвал Веселицкого.

   – Негоциацию надобно завершить положенным формалитетом! – сказал он строго. – Чем быстрее мы объявим во всеуслышание об отторжении едисанцев и буджаков и закрепим сие необходимыми церемониями и актами, тем большее смятение посеем среди крымцев, упорствующих ещё в своей верности Порте. Последнее особенно важно, ибо депутаты утверждают, что джамбуйлуки и едичкулы имеют то же намерение и вскоре последуют по проторённой дорожке... Правда, эти сволочи составили прошение совершенно возмутительно и непочтительно! Вы видели?

   – Для сих диких и степных народов приличное обхождение не свойственно по самому образу существования... Но вряд ли, ваше сиятельство, оный недостаток следует за вину им ставить, – уклончиво заметил Веселицкий.

   – Столь важный документ должен быть составлен по всей форме и с полным титулом её величества!.. Во-первых, сей акт будет иметь значение историческое и храниться вечно, а по-другому, орды тем самым признают нашу государыню истинной владелицей всех тех земель, коими она повелевает ныне... Вам, господин советник, надлежит отправиться к тем ордам и убедить их подписать новое прошение. А чтобы не было с их стороны недовольства и подозрительности – объясните всё подобающим образом... Акт должен быть новый и по всем правилам!

   – Я привезу его, – заверил командующего Веселицкий. – Но, ваше сиятельство, в беседе со мной мурзы, бесспорно, затронут вопрос о переходе через Днепр... Как мне отвечать? Ведь при наступающей зиме для измученных лишениями и голодом ногайцев возвращение на свои земли есть предмет особой важности и необходимости. Они или выживут с нашей помощью, или сгинут!

   – Как подпишут новое прошение – можете моим именем разрешить. Я отписал её величеству о просьбе ногайцев, но ответ получим позднее.

   – Орды с переходом тянуть не станут – выступят тотчас, – предостерегающе сказал Веселицкий.

Панин недоумённо посмотрел на него.

   – Я имею опасение, – пояснил Веселицкий, – что могут быть стычки с запорожцами. Они-то указ тоже получат с запозданием.

   – Это не страшно, – сказал Панин. И постучал пальцем по запечатанному пакету: – Я уже уведомил в оном письме Фёдора Матвеевича Воейкова о скором переходе ногайцами Новороссийского края для поселения в степях от реки Каменки до Азова на старинных своих кочевьях. Он губернатор справный – распорядится... И приказал предупредить атамана Калнишевского о принятии соответствующих мер.

   – Ох, не устоят запорожцы от соблазна, – вздохнул Веселицкий.

   – Не устоят – примерно накажем! – грозно сверкнул глазами Панин...

3 октября Веселицкий отправился в путь.

Для охраны и должного представительства его сопровождал эскадрон Днепровского пикинёрного полка и свита – капитан Севского пехотного полка Завадовский, хорошо знавший многих доброжелательно настроенных мурз, переводчик Семён Дементьев и писарь Семёнов.

На следующий день, после полудня, российская депутация наехала на отряд буджаков Тенис-мурзы, брата Джан-Мамбет-бея. Мурза проводил её к реке Березани, на правом берегу которой расположились ногайские орды.

Веселицкого встретил лично Джан-Мамбет-бей и знатные мурзы, аги, духовные лица – не менее сотни человек. Ещё около пяти тысяч едисанцев и буджаков широким кольцом окружили шатёр бея.

Войдя в шатёр, Джан-Мамбет-бей, покряхтывая, тяжело сел на тюфяк, покрытый разноцветными потёртыми коврами. Справа от него расположился едисанский Мамбет-мурза, слева – буджакский хан Хаджи-мурза. Напротив поставили небольшой стул для Веселицкого. Остальные мурзы и аги расселись вокруг в три-четыре ряда.

«Чтят, – самодовольно подумал Пётр Петрович, от которого не ускользнуло, что все ногайцы стояли до тех пор, пока он не сел. – Ну и боятся, конечно...»

Когда шум стих, он через переводчика Дементьева передал бею письмо Панина. А затем преподнёс подарок командующего – дорогую, украшенную каменьями саблю.

   – Искренний ваш друг и предводитель победоносного российского войска его сиятельство Пётр Иванович Панин преподаёт вам булатный меч на сокрушение общего нашего неприятеля! Он желает, чтобы утверждённая между нами дружба крепче и прочнее булата была!

Джан-Мамбет-бей схватил саблю обеими руками, пожалуй, слишком торопливо для торжественного случая, щуря глаза, осмотрел её, вытащив до половины из ножен, и растянул лицо в подобострастной улыбке:

   – В прочности дружбы вашего предводителя у нас никогда не было сомнений. Вы можете передать ему, что все наши общие неприятели низложены и попраны будут!

Веселицкий одобрительно покивал головой, но видя, что бей продолжает любоваться подарком, деловито произнёс:

   – Однако пора перейти к самому предмету моей к вам поездки... Его сиятельство весьма сожалеет о некоторой конфузии, что он обнаружил в прежней вашей грамоте её императорскому величеству. Он желает, чтобы дружественные нам орды переменили грамоту.

По знаку Веселицкого Дементьев достал из кожаного портфеля новую грамоту и стал читать её вслух.

Мурзы выслушали переводчика, а затем Абдул Керим-эфенди бесхитростно пояснил:

   – Мы не знаем формы обращения в переписке между европейскими государями и настоящий титул её величества. Вот и сочинили грамоту сходно тому слогу, коим мы к турецкому султану грамоты посылали...» Мы готовы исправить неточности.

Мурзы сдержанно загудели, выражая одобрение его словам.

Дементьев передал грамоту эфенди.

Удовлетворённый тем, что никаких возражений не последовало, Веселицкий хотел распрощаться, но его остановил голос Хаджи-мурзы:

   – Скоро ли будет позволение перейти за Буг и Днепр?

Мурзы враз затихли.

Чтобы придать вес и значимость последующим словам, Веселицкий выдержал долгую паузу и сказал с некоторой строгостью:

   – Как только подпишете новую грамоту!.. Лишь тогда, по повелению его сиятельства, я могу дозволить дружественным татарским народам переходить Буг и следовать к Днепру для прохода через оный.

Мурзы ликующе зашумели.

   – Для безопасности прохода к местам прежнего пребывания, – продолжил Веселицкий, – орды снабжаются открытым ордером, с содержанием которого вы можете ознакомиться.

Дементьев передал ордер Керим-эфенди.

   – А запорожцы? – снова спросил Хаджи-мурза. – Не станут ли они нас притеснять?

   – Нет! – решительно вскинул руку Веселицкий. – Не токмо не навредят, но и вспомоществование окажут!.. От его сиятельства кошевому атаману и всем пограничным командирам уже посланы надлежащие повеления. Во всех городах, местечках и прочих селениях вашим народам будет делаться всякое благоприятельство и гостеприимство. А потребные вещи и съестные припасы будут продаваться за обыкновенную цену.

Мурзы зашумели сильнее прежнего.

Джан-Мамбет-бей, маслено глядя на гостя, изрёк из редкозубого рта:

   – Его сиятельство изо дня в день усугубляет знаки своей истинной к нам дружбы и благодеяния, коими все наши сердца пленяются. Да продлит Аллах драгоценную жизнь её величества за то, что изволила избрать такого великодушного и храброго предводителя, который не только искусными воинскими распоряжениями неприятелей побеждает, но и мудрыми советами таковых без кровопролития приятелями обращает.

Веселицкий поблагодарил бея за приятные слова и пригласил предводителей орд к себе в гости, намекнув на подарки от командующего...

Желая избежать возможных трудностей при подписании нового акта, Панин выделил Веселицкому для подкупа мурз 1250 золотых, из которых Джан-Мамбет-бею причиталось 500 монет, а Хаджи-мурзе – 750 монет. Однако, зная корыстолюбивый характер ногайских мурз, Пётр Петрович решил самовольно изменить суммы так, чтобы, с одной стороны, они остались достаточно велики, а с другой – можно было наградить большее число мурз.

...Вечером в палатку Веселицкого пришёл первый гость – Джан-Мамбет-бей. Приняв четыреста золотых, бей, с подобострастием щуря бесцветные глаза, объявил о желании джамбуйлуков и едичкулов присоединиться к России.

   – Мне донесли, что часть людей этих орд ушла в Крым, – недоверчиво заметил Веселицкий.

   – Да, нашлись такие, которые не поняли выгоду, что сулит покровительство России, – кисло ответил бей. – Но я уже послал Мамай-мурзу для вызова беглецов.

(Веселицкий не поверил словам бея. Но позднее, когда капитан Завадовский подтвердил сказанное, приказал разыскать в орде сына Мамай-мурзы – Юсуф-мурзу – и передал ему сто монет для отца).

Вслед за беем в палатку пришли Мамбет-мурза и Джан-Темир-мурза, которые стали жаловаться на разорение, понесённое от запорожцев при переправе через Днестр.

Пётр Петрович гневно обругал казаков за бесчинства и деньгами смягчил горе мурз.

А потом ему пришлось по этой же причине дать двести золотых Хаджи-мурзе.

Последние сто монет он вручил Абдул Керим-эфенди, к которому питал определённую симпатию за твёрдую пророссийскую позицию. И сказал доверительно:

   – Вы, эфенди, как человек разумный и учёный, должны убедить мурз блюсти верность присяге о нерушимой вечной дружбе, побуждая их к исполнению обещания о скорейшем присоединении к вашим ордам всех едичкулов и джамбуйлуков.

   – Мы никогда не поручились бы в том, если бы по родству с ними не были удостоверены в их единомыслии с нами, – ответил Абдул Керим.

   – А крымцы?

   – С крымцами его сиятельство должен держать себя холодно. Без ласкательства потребовать от них присяжное письмо!.. И пригрозить огнём и мечом, ежели упрямиться станут.

   – В дружбу силком не тянут, – возразил Веселицкий, удивлённый резкостью эфенди. – Надо бы всё решить миром, полюбовно.

На костистом, осунувшемся лице Керима мелькнула укоризненная усмешка:

   – Вам мало обманчивых обещаний Каплан-Гирея? К чему привели ваши к нему ласкательства?.. Нет, только строгостью и силой вы сумеете покорить Крым!

   – Мы не собираемся покорять татар, – снова возразил Веселицкий.

   – Я имел в виду отторгнуть их от Порты, – поправился Абдул Керим.

Веселицкий помолчал, попил кофе. Затем произнёс с напускной раздумчивостью:

   – Крымцам, по моему разумению, следует позаботиться об избрании нового хана. С нынешним они счастья и благополучия, видимо, не поимеют.

   – Сперва надобно угрозами или увещеваниями приобрести их на свою сторону, – упрямо повторил Абдул Керим. – А как они склонятся, то найдётся достаточно султанов гирейской породы, что сами попросят об избрании в ханы. Тогда и отберёте усердного и достойного...

Через день – 7 октября – эфенди принёс Веселицкому новую грамоту, подписанную 119 знатными людьми обеих орд.

Обратившись к Екатерине по формальному титулу, ногайцы далее писали, что, получив «выгодное время и свободные руки единодушно согласились и наиторжественнейше клятвой между собой утвердили беспосредственно отторгаться от власти Оттоманской Порты, с низложением на вечные вперёд времена ига оной с себя, и составить из нашего общества народ вольный, ни в чьём подданстве не состоящий и ни от какой державы не зависимый, следовательно, и ни под каким видом ни к каким податям и поборам не подлежащий, положа и утвердя между собой главным правилом защищать себя впредь навсегда против турецкой силы в своих правах, обыкновениях и независимости до последней капли крови каждого. По сему нашему постановлению и клятвой свято утверждённому намерению, в рассуждении ближнего соседства, за полезнейшее дело себе признали на вечные времена пребывать в теснейшем согласии дружбы и единомыслия со Всероссийской империей, спокойству, тишине и взаимной победе по всей нашей возможности и силе поспешествовать, яко своему собственному благу».

   – Наши народы избрали также депутатов, кои повезут сию грамоту её величеству, – добавил Абдул Керим. – От едисанского народа – Сутинис-мурза и Мамбет-мурза, от буджакского – Мамбетшах-мурза, от всего мира – Тинай-ага, Акай-ага, Акали-ага, Эль-Булду-ага и Казак-мурза.

   – Все благие дела творят люди умные и достойные, – сказал Веселицкий, возвращая грамоту эфенди. – И вы один из первых в этой когорте!

Абдул Керим непритворно улыбнулся, услышав приятные слова в свой адрес, и попросил Веселицкого прислать переводчика для снятия копии с новой грамоты.

   – Грешный мир непостоянен, – туманно объяснил эфенди. – Одна-две копии сего важного документа не помешают.

Веселицкий понял: ногайцы опасаются, что Россия станет нарушать их права, отмеченные в грамоте, и, очевидно, хотят обезопасить себя снятыми копиями.

«Бог с ними, – подумал он беззлобно. – Грамоты – вещи полезные и важные. Однако они никогда не защищали надёжным образом от обид и притеснений...»

Но Дементьева прислать пообещал.

   – Джан-Мамбет-бей и хан Хаджи-мурза хотели бы иметь вас уполномоченным по своим делам, – сказал Абдул Керим, удовлетворённый ответом канцелярии советника. – Не могли бы вы обратиться к его сиятельству с просьбой о позволении именно вам принимать и опекать татар?.. К другому человеку нам трудно будет привыкать.

   – В представительских делах должно последовать решение высочайшего двора, – уклончиво пояснил Веселицкий.

   – От нового человека польза дела может пострадать, – предостерегающе заметил эфенди.

   – Я отпишу его сиятельству о вашей просьбе, – сказал Веселицкий, – а там уж как получится...

Орды начали переправу через Буг без промедления, растянувшись по берегу почти на шестьдесят вёрст.

Не имея леса для устройства паромов, ногайцы, со свойственной им находчивостью, использовали высокий сухой тростник. Из него вязали фашины, клали одна на другую в четыре ряда, крепко связывали по краям и в середине; сверху плот застилали четырьмя воловьими шкурами, сшитыми так плотно, что вода не проходила сквозь швы; к краям – спереди и сзади – прикрепляли прочные верёвки, с помощью которых паромы перетаскивали с берега на берег. Кибитки вязались друг с другом – по десять штук в связке – и также перетаскивались верёвками.

Лошадиные табуны, прочий мелкий и крупный скот загоняли в реку – они переправлялись вплавь.

В бытность свою при армии Веселицкий не раз наблюдал, как проходило форсирование рек войсками. За невероятным шумом и внешней неразберихой, царившей у переправ, там, однако, прослеживался определённый порядок, позволявший достаточно быстро переводить через самые широкие реки людей, артиллерию, обозы. Здесь же, у Буга, его поразила безалаберность, с какой переправлялись ногайцы.

Движущиеся со всех сторон тысячи людей и кибиток, табуны лошадей, овечьи отары, верблюды, волы – всё это колеблющейся чёрной массой скапливалось на берегу, сползало в речную зыбь, оглашая окрестности тягучим, густым гулом. У паромов вспыхивали короткие злые ссоры: каждый юрт стремился поскорее переправиться на левобережье. Сносимые вниз течением тяжело груженные паромы двигались медленно, нередко накрывая, к ужасу хозяев, плывущие рядом стада скотины. В холодных бурлящих водах Буга слабые и больные животные быстро выбивались из сил и тонули десятками. Были утопшие и среди ногайцев.

Глядя на такой бедлам, Веселицкий высказал сомнение в скорых сроках переправы.

   – За три дня управимся, – невозмутимо ответил Хаджи-мурза. – Только б погода не помешала...

Спустя три дня переправа действительно закончилась. Орды перешли на левый берег, потянулись к Днепру.

Миссия Веселицкого была исчерпана – он тепло попрощался с предводителями орд и мурзами и направился к Екатерининскому ретраншементу, чтобы оттуда проследовать к штабу Панина.

* * *

Октябрь 1770 г.

В озябшем, иссечённом дождями, затуманенном Петербурге победу Петра Панина под Бендерами – против его ожидания – восприняли весьма холодно.

Екатерина, правда, поначалу обрадовалась очередной виктории над турками. Но когда Захар Чернышёв прискорбно и правдиво доложил о числе погибших за время осады (6236 офицеров и солдат – пятая часть армии!), императрица, привыкшая к блистательным, с малыми жертвами сражениям Румянцева, не на шутку вспылила.

   – Граф, видимо, задумал всю армию под бендерскими стенами положить! – звеняще воскликнула она, загораясь гневным румянцем. – Чем столько потерять – лучше бы вовсе не брать Бендер!

Захваченные трофеи – пушки, знамёна, несколько тысяч пленных – восторга у неё не вызвали:

   – Я ими свои полки не наполню!.. Басурманы мне русских солдат не заменят!..

О красочной реляции Панина, о негодующих словах Екатерины стало известно многим. Уже на следующий день злые языки из числа недругов Паниных, пересмеиваясь, с удовольствием иронизировали над полководческими способностями Петра Ивановича.

   – Вы слышали, господа, он ещё о награде мечтает. Прямо так и пишет: жду, дескать, государыня, от вас высокой награды.

   – В фельдмаршалы метит Петька!

   – А как славно он про охоту и егерей описывал. Будто сам из леса вышел.

   – Вот-вот, господа, с таким изящным слогом ему не в генералах ходить, а водевильчики пописывать...

Пока в лучших петербургских домах состязались в остроумии, Екатерина ответила Панину кратко и сухо: одной строкой поблагодарила «за оказанную в сём случае мне и государству услугу и усердие» и наградила Георгиевским крестом 1-го класса.

«Всем, при вас находящимся, – говорилось далее в рескрипте, – как генералитету, так и нижним чинам, объявите моё признание за мужественное и отлично храброе их под предводительством вашим поведение...»

* * *

Ноябрь 1770 г.

Панин получил высочайший рескрипт в крепости Святой Елизаветы, где задержался на несколько дней: хотелось отдохнуть от ежедневных изнуряющих маршей. Сдерживая волнение, он сломал печати на пакете; взгляд торопливо побежал по каллиграфически выписанным строчкам, замер на знакомой размашистой подписи Екатерины.

«И это всё?.. – Пётр Иванович бездумно повертел в пальцах рескрипт, как будто от этого движения могло измениться его содержание. – Бездарный дурачок Голицын за проваленную кампанию получил фельдмаршала. А здесь Бендеры! И только орден?..»

Кровь прилила к лицу; сжавшееся на миг, ставшее невесомым сердце поплыло в груди... Тяжело дыша, Панин грузно опустился в кресло, обмяк и тоскливо затих: разочарование, постигшее его, было ошеломляющим.

Остаток дня Пётр Иванович делами не занимался – ходил мрачный, подавленный. А вечером – в спальне, при свечах, – торопливо царапая пером бумагу, написал Екатерине лаконичное письмо, в котором, сославшись на подагрическую болезнь, попросил отставку. Он полагал, что этот демарш (вместо благодарности за орден – прошение об увольнении со службы), пусть даже под благовидным предлогом, должен произвести впечатление на Екатерину. Да и брат Никита, верно, слово замолвит на Совете, что негоже обижать генерала, взявшего такую сильную крепость.

Утром, отправив в Петербург нарочного офицера, Панин, всё ещё суровый, замкнутый, продолжил чтение почты, оставшейся со вчерашнего дня.

Джан-Мамбет-бей уведомлял генерала, что Едисанская и Буджакская орды благополучно переправились через Буг и теперь двигаются к Днепру. Кроме того, выполняя данное ранее обещание, орды отправили в Крым пять депутатов, которые вели переговоры с предводителями и знатными мурзами Едичкульской и Джамбуйлукской орд и убедили их отторгнуться от Порты. Депутаты привезли с собой письма от этих орд и послали их в Елизаветинскую крепость.

Панин отложил письмо бея в сторону, одной рукой полистал лежавшие перед ним бумаги, выбрал нужные письма.

Едичкульские и джамбуйлукские мурзы сообщали, что имели давнее желание отторгнуться от Порты и соединиться с другими татарскими народами. Но при этом не давали никаких клятв, подтверждавших бы верность их слов. И ничего определённого о сроках отторжения, о присылке грамот не писали.

В другом письме – от 75 знатных крымцев – также были слова о желании соединиться с ордами. Но в нём об отторжении от Порты вообще не упоминалось.

   – Я сыт подобными обещаниями, – прошипел Панин, раздувая широкие ноздри. – Летом меня ими кормили хан и его сераскир, а по осени я желаю переменить яства.., Из сих посланий за ласковыми словами и заверениями я могу усмотреть только одно: они хотят и впредь оставаться под Портой... Пиши!

Панин продиктовал канцеляристу ответы на письма.

Ордынским мурзам он повелел немедленно прислать к нему полномочных депутатов из знатнейших фамилий для отправления ко двору её величества для окончательного заключения договора.

   – Передашь Веселицкому, чтобы он подготовил текст присяжного листа – как мы с едисанцами делали! – и присовокупил его к этому письму, – бросил Панин канцеляристу.

Ответ крымцам был резок и категоричен. Во-первых, они должны были объявить себя отложившимися от Порты и пристать к прочим татарам для составления независимой державы. Во-вторых, при содействии российской армии выгнать из крымских крепостей все турецкие войска. Наконец, в-третьих, для обеспечения дальнейшей своей независимости – принять в Крыму часть российской пехоты, а флоту дозволить занять некоторые приморские гавани.

Требования были серьёзные, ультимативные, но полностью соответствовали политике, избранной Петербургом в отношении Крымского ханства. Более искушённый в политических делах человек, наверное, смягчил бы многие слова, изложил бы требования не столь круто. Однако Пётр Иванович не счёл нужным лебезить перед татарами, полагая, что они, напуганные победами российской армии и ослабленные уходом под покровительство империи двух орд, долго упрямиться не будут.

Вернувшись к письму Джан-Мамбет-бея, Панин сделал неожиданный ход. Похвалив ногайцев за их стремление быть вместе, он предложил вызвать из Крыма находившиеся там орды и «составить особенную от Крыма татарскую, названием ваших орд, державу». (Неожиданность заключалась в том, что известное решение Совета об отторжении Крымского ханства от Турции не предусматривало создание отдельной ногайской области).