Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

Каждое утро генерал-адъютант Румянцева Карл фон Каульбарс вносил в кабинет губернатора полученную за минувший день почту, укладывал прямо на середину стола, располагая сверху пакеты из Петербурга, Москвы, губернских городов, а книзу – рапорты из менее значительных мест и частные письма; со свойственной всем немцам педантичностью проверял, наполнены ли массивная фигурная чернильница и фарфоровая песочница, приготовлены ли очиненные гусиные перья, чистые листы бумаги. Убедившись, что всё в порядке, Каульбарс, одёрнув мундир, вытягивался у дверей, ожидая появления губернатора...

Сорокатрёхлетний Пётр Александрович Румянцев был, как принято говорить, личностью незаурядной. Талантливый и храбрый воин, решительный человек, он сделал завидную карьеру: произведённый в 15 лет в офицеры, юный граф участвовал в войне со Швецией, закончив её полковником Воронежского пехотного полка, во время Семилетней войны отличился в сражениях под Грос-Егерсдорфом и Кунерсдорфом, взял сильную прусскую крепость Кольберг и стал генерал-аншефом. Его узнала Россия!

С Екатериной у графа сложились непростые отношения. Летом 1762 года[6]6
  28 июня 1762 года в результате заговора гвардейских офицеров во главе с братьями Орловыми император Пётр III был свергнут. На престол взошла его 33-летняя жена Екатерина Алексеевна, принцесса Ангальт-Цербстская, звавшаяся до принятия православия Софьей-Августой-Фредерикой.


[Закрыть], когда многие генералы спешили поскорее присягнуть новой государыне, он оставался верен императору Петру Фёдоровичу до тех пор, пока не узнал о его скоропостижной и загадочной смерти[7]7
  Пётр III умер 6 июля 1762 года. В манифесте, опубликованном через три дня в газете «Санкт-Петербургские ведомости», сообщалось, что бывший «император Пётр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежестокую колику... и волею всевышнего Бога скончался».
  Но истинная причина смерти монарха была иной, прозрачный намёк на которую можно найти в записке Алексея Орлова, охранявшего вместе с группой заговорщиков сосланного в Ропшу Петра. «...Мы были пьяны, – писал Орлов Екатерине, – и он тоже. Он заспорил за столом с князем Фёдором, не успели мы их разнять, а его уж не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты...»


[Закрыть]. Лишь тогда присягнул – вынужденно, неохотно. И, полагая, что его карьера закончена, подал прошение об отставке. Будь на его месте кто-то другой, Екатерина без колебаний поставила бы на прошении обычное для неё «Быть по сему». Но она понимала, что удачливый в ратных делах генерал – не пешка в шахматной игре. Такими не разбрасываются. Таких надобно приберечь к случаю, хотя и держать в узде. Поэтому отставку Румянцеву она не дала, но и в столице держать не стала – отправила в Глухов президентом Малороссийской коллегии. Одновременно граф стал генерал-губернатором Малороссии, командиром тамошней Украинской дивизии и казачьих полков – запорожских и малороссийских.

...Румянцев приходил в кабинет в девятом часу утра, после завтрака, степенно усаживался в кресло, оглядывал стол и начинал ломать печати на пакетах.

24 сентября почта была большая, хотя важных писем пришло всего два: от командующего российским корпусом в Польше генерал-майора князя Александра Александровича Прозоровского и от генерал-губернатора Фёдора Матвеевича Воейкова. Оба писали недоброе: о турецких приготовлениях к войне, о скоплениях турецко-татарских войск в Бендерах, Яссах, Очакове. Но если князь только уведомлял Румянцева обо всём, что удалось разведать, то Воейков, кроме того, настаивал на введении в Новороссийскую губернию нескольких полков Украинской дивизии.

«Боится старик, – с сочувственным сожалением подумал Румянцев, откладывая письмо в сторону. – И в страхе своём неразумно мнит укреплением форпостов сдержать татарскую конницу... В ровной и открытой степи, где нет ничего, что по военному искусству можно было бы употребить себе в укрепление, не только полк, но и корпус не сможет противостоять многочисленному неприятелю... Нет, милейший, в крепостях и постах его не сдержать...»

Генерал приказал подать карту.

Каульбарс быстро развернул на столе широкий плотный лист, прижав закрученные края песочницей и бронзовым кубком, белевшим пучком длинных пушистых перьев.

Румянцев долго рассматривал карту, испещрённую разноцветными значками городов и крепостей, ломаными линиями рек и дорог, подумал убеждённо: «Первыми бить надобно! Не ждать, пока неприятель вторжение учинит...»

Широким жестом он смахнул карту в руки стоявшего рядом Каульбарса, дёрнул из кубка перо и, заваливая набок крупные буквы, принялся писать рапорт в Военную коллегию графу Захару Чернышёву.

«Надлежит, – писал он, – с умножением военных сил встретить прежде нападения на наши границы своего противника и, таким образом отразив его, за собою оставить всякую безопасность... (И честно предупредил Чернышёва). Здешних всех войск, паче недавно сделанных и слабых ещё солдат, совсем недостаточно к прямому ополчению будет против многочисленных сил неприятелей. Так как и артиллерии полевой, кроме полковых пушек, здесь не имеется, то к начатию дела заблаговременно в том снабдение нужно».

Отослав рапорт, Пётр Александрович надумал на неделе отъехать в Полтаву, где стояли полки Украинской дивизии, и самолично проверить их состояние и готовность к отражению неприятеля.

* * *

Сентябрь 1768 г.

Тем временем в «Тайную экспедицию» Веселицкого продолжали поступать сообщения заграничных конфидентов, становившиеся всё более тревожными.

«В Молдавии, – писал Иван Кафеджи («Могилёвский приятель»), – беспрерывно пшеницу, ячмень и просо у обывателей собирают и возят в Сакчу, в Очаков, в Бендеры, Хотин и Черновцы для наполнения тамошних магазинов. Сверх войска турецкого, кое прежде было в пограничных крепостях, прибыло из Царьграда вновь несколько тысяч военных людей через Молдавию в приграничные крепости... От Порты к хану крымскому указ послан: быть ему со всеми подвластными татарами во всякой к войне готовности. Только не упомянуто, против которой державы... Из Молдавии неисчётное множество леса и досок к Сакче сплавляют для наведения весной тамо через Дунай-реку моста. В Бендеры и Очаков как сухим, так и водным путём також лес возят и скорейшим поспешением казармы для военных людей строят, ибо вместить оных негде...»

С этого письма сняли несколько копий и отправили 8 Петербург, дабы там ещё раз убедились в неотвратимости надвигающейся войны.

Екатерина, прочитав о турецких приготовлениях, призадумалась, потом быстрым росчерком пера поставила в верхнем углу донесения резолюцию:

«Велеть бы сие, не сказав откуда пришло известие, напечатать в газеты здешния».

И сказала насупленно:

   – Пусть все видят, что не мы первые войну начинаем...

* * *

25 сентября 1768 г.

Алексей Михайлович Обресков заканчивал завтрак, когда в комнату, осторожно постучав в дверь, вошёл переводчик Пиний и, извинившись за беспокойство, доложил, что из сераля прибыл чиновник с требованием к господину резиденту срочно прибыть на аудиенцию к великому везиру.

   – У них всегда срочно, когда пакость хотят сделать, – поморщился Обресков, отодвигая пустую тарелку, которую тут же подхватил стоявший за спиной лакей. Он медленно вытер салфеткой губы, смял её в комок, бросил на серебряный поднос. – Передай турку, что опосля полудня приеду.

   – Просят немедленно, ваше превосходительство... И свиту уже прислали.

Обресков, прикрыв глаза, вдохнул горьковатый аромат горячего кофе, мелкими глотками проглотил содержимое фарфоровой, с золотой росписью, чашечки, пожевал губами, стараясь получше ощутить вкус напитка.

Пиний ждал.

   – Большая свита?

   – До тридцати человек будет... У ворот стоят.

Алексей Михайлович неохотно поднялся из-за стола, подошёл к окну, сдвинул портьеру.

У ворот действительно толпились турки: двадцать служителей в ливреях да ещё четыре янычара везирской гвардии, державшие под уздцы четырёх арабских скакунов, убранных богатыми попонами.

Обресков обернулся к Пинию:

   – Ладно, скажи, что скоро буду готов...

Спустя час, втягиваясь в многолюдные и шумные улицы огромного города, резидентский кортеж церемонно двинулся к сералю. Впереди рядами шли присланные для сопровождения турки, за ними, мерно покачиваясь в седле, ехал Обресков, далее шли и ехали люди его свиты.

С первых минут пребывания в серале Обресков почувствовал нескрываемую неприязнь чиновников, демонстрировавших явное непочтение к его резидентскому положению: сначала без каких-либо объяснений его продержали полчаса в душной приёмной комнате, затем без всякой торжественности, положенной в подобных случаях, ввели в зал, в углу которого, у высокого разноцветного окна, обложившись атласными подушками, полулежал в небрежной позе новый великий везир Хамза-паша...

В конце августа бывший кутаисский паша Хамза, отличавшийся редкой грубостью и самодурством, занял место отправленного султаном в отставку Муссун-заде. Умом, осмотрительностью, какими-либо другими достоинствами государственной особы Хамза-паша не обладал и вознёсся к вершинам власти только потому, что был женат на дочери султана Гебетуллах.

...Обресков повторно стерпел проявленное к нему неуважение и, взяв из рук Пиния поздравительную речь, заготовленную по случаю назначения Хамзы великим везиром, стал читать её басовитым голосом.

Хамза-паша, продолжая лежать, выслушал всего несколько первых фраз, затем резко оборвал резидента на полуслове:

   – Оставь своё красноречие сегодня! Мне достаточно тех словесных и письменных изъяснений, что до сих пор получала Высокая Порта от России!

Обресков понял, что везир намеренно начал разговор в повышенном, Нелюбезном тоне, но, проявив выдержку, благожелательно произнёс:

   – Я считал своим долгом поздравить вашу светлость с назначением на столь высокую и важную должность. Мудрое решение султана...

Хамза опять оборвал его:

   – Поздравления следует принимать от достойных людей! Ты же и твоя королева своими коварными действиями делаете всё, чтобы нарушить покой на границах. И теперь я призвал тебя, чтобы разом покончить с делом, которое тянется слишком долго!

«Опять какую-то каверзу подстроили поганцы, – сумрачно подумал Обресков. – Всё им неймётся, всё стращают...»

Он колюче посмотрел на Хамзу, спросил выжидательно:

   – О каких действиях ведёт речь везир-и азам?

   – Польша должна быть вольной державой, но она угнетена русскими! Жители её изнуряются и беспощадно ими умерщвляются. Разве это не так?.. Разве не русские потопили на Днестре барки, принадлежавшие султанским подданным? Разве не русские напали на Балту и Дубоссары? Можешь ли ты найти оправдания всем этим бесчинствам?

Путаные, оскорбительные обвинения Хамзы-паши со всей очевидностью показывали, что он собирается учинить Обрескову бесчестье.

   – Везир-и азам ошибается, – решительно возразил Алексей Михайлович, с трудом сдерживаясь от дерзкого ответа. – Мною получено известие, что это сделали не российские войска, а разбойные люди. Но тамошний каймакам Якуб – по наущению известного консула Тотта! – оболгал Россию, о чём я уже представил документы вашему предместнику.

   – Ты лжёшь! – выкрикнул Хамза, сверля резидента злыми глазами. – Ты повторяешь слова киевского паши! Тот тоже всё свалил на бунтовщиков, когда доподлинно известно, что зверства чинили русские!

   – Мы не собираемся отвечать за лиходейство разбойников, – резко сказал Обресков, давая понять, что не позволит исказить события в Балте.

Хамза-паша схватил лежавшую под рукой бумагу, издали показал резиденту:

   – Узнаешь?.. Это твоё письменное обязательство, данное четыре года назад от имени русского правительства... Помнишь его?.. Здесь записано, что число русских войск в Польше будет сокращено до семи тысяч. И без всякой артиллерии. Твоей рукой записано!

   – Я помню, что обещал, – не теряя самообладания, проронил Обресков. – Но обстоятельства заставили нас внести изменения.

   – Их сейчас там тридцать тысяч! И много пушек!

Алексей Михайлович поморщился – везир был прав, – но всё же негромко буркнул:

   – Не тридцать, а едва ли больше двадцати тысяч.

   – Вот! – с торжествующим злорадством вскричал Хамза-паша. – Ты сам сейчас признался в своём вероломстве! Признался, что ты клятвопреступник и плут!

   – Несправедливые слова в адрес моей державы и меня лично, – заклокотал гневно Обресков, – позволяют мне...

Хамза, не слушая резидента, быстро схватил другую бумагу:

   – Подпиши условия дивана!.. Иначе – война!

«Так вот для чего сия комедия играется, – желчно подумал Обресков, неприязненно глядя на везира. – Уже войной пугает, лишь бы из Польши нас выдворить...»

А вслух сказал с издёвкой:

   – Прежде подписания следует прочитать документ... (Расслабленным жестом он велел Пинию принять бумагу).

Мы ознакомимся с содержанием предлагаемых диваном кондиций, обсудим и вскорости дадим ответы по всем пунктам.

Но Хамза-паша не собирался ждать долго.

   – Нам не нужно твоё писание! Отвечай, плут, в двух словах. Обязываешься ли ты, что войска будут выведены из Польши?.. Я хочу теперь же формального обязательства и гарантий ваших союзников!

   – Всё, что я могу сделать, – это пригласить господ союзных министров дать поручительство, что войска наши выйдут из Польши, когда дело там будет закончено... Более я ничего не вправе обещать.

Алексей Михайлович ответил умело: с одной стороны, он как будто удовлетворял требование Порты, а с другой – не назначал никаких конкретных сроков вывода войск.

Хамза-паша оказался не готов к такому искусному ответу, некоторое время молчал, пытаясь сообразить, что сказать, но ничего путного не придумал и приказал отвести резидента в приёмную комнату.

К концу второго часа нудного и гнетущего ожидания, истомлённый, вспотевший Обресков, шумно вздыхая и поминутно утираясь платком, решил с безысходной грустью, что везир не только не внемлет его словам, но, напротив, будет неуступчив и предъявит условия дивана ультимативно...

После событий в Балте Франция стала ещё настойчивее принуждать Порту разорвать отношения с Россией, требуя выдвинуть неприемлемые для Петербурга условия удовлетворения нанесённой обиды. А чтобы прельстить султана, сделать его более решительным – потребовала от барских конфедератов вернуть Турции Волынь и Подолию, которые по Карловицкому трактату 1699 года отошли к Польше. Понимая, что сами они с сильной российской армией не совладают, конфедераты, поупрямившись, пошли на эту уступку.

Переданные Обрескову везиром условия касались главным образом самостоятельности Польши. Россия должна была вывести из королевства свои войска, признать его независимость, дать обязательство не вмешиваться ни в избрание польских королей, ни в споры религиозных партий. Принятие подобных условий означало бы, что Петербург лишается влияния на своего пограничного соседа, собственноручно отдавая его в руки западных держав.

...Грустные размышления Обрескова нарушил вошедший в комнату турецкий переводчик Караджа.

   – Кроме сказанного везир-и азам, – объявил он, – вы должны обещать также, что русский двор отречётся от защиты диссидентов и оставит Польшу в совершенной её вольности.

   – Ранее об этом никогда не было речи, – недовольно заметил Обресков. – Я не могу дать такие заверения, ибо не знаю мнения её императорского величества... Если Высокой Порте угодно – я отошлю соответствующий запрос в Петербург. И как только получу ответ – тотчас дам знать о его содержании везир-и азам.

Переводчик ушёл.

Снова потянулись томительные минуты ожидания.

Когда переводчик вернулся, Алексей Михайлович по выражению его лица понял, что это будет последний разговор.

   – Везир-и азам требует от тебя немедленного ответа на все пункты условий!

   – Мне нечего сказать иного, – твёрдо произнёс Обресков, строго глядя на турка. – У меня нет полномочий моего двора обсуждать подобные кондиции. А потому я не могу дать ни положительный, ни отрицательный ответ.

   – Это твои единственные слова?

   – Да.

   – Хорошо... Тогда я имею повеление сказать тебе, что высочайший, могущественнейший и непобедимый султан мой – да продлит Аллах его дни! – объявляет вам войн у!

В комнате разлилась щемящая тишина. Все враз замерли, словно окаменев, растерянно и безмолвно глядя на Обрескова.

А он медлительно поднялся с места – монументальный, тяжеловесный, – смерил переводчика режущим взглядом и тоном властным и грозным чеканно произнёс:

   – Россия не желала войны с Портой. Бог тому свидетель!.. Но коль она объявлена – Россия принимает вызов... Мы вас раньше бивали и теперь побьём! Так и передай своему хозяину.

Переводчик явно не ожидал такого ответа – вздрогнул всем телом и скользнул за дверь.

Обресков устало махнул рукой и направился к выходу.

Его остановил возглас вновь появившегося Караджи:

   – Везир-и азам приказал отвести тебя в тюрьму!

Алексей Михайлович застыл на месте, потом обернулся, увидел, как в дверь один за другим, держа в руках обнажённые кривые сабли, входили гвардейцы великого везира.

   – Везир-и азам приказал отвести тебя в тюрьму, – снова повторил переводчик. – Без промедления!

Сдерживая бушевавший в сердце гнев, Обресков гордо вскинул голову:

   – Я стерплю оскорбление, нанесённое мне. Но я не позволю оскорбить Россию!.. Я слагаю с себя полномочия резидента и в тюрьму пойду частной особой.

Окружив резидента и его свиту плотным кольцом, гвардейцы вывели их из сераля, усадили на лошадей и повезли через весь город в крепость Едикуль.

Четырёхугольная, сложенная из больших камней, мрачная крепость дышала сыростью и гнилью. Она была построена много лет назад – ещё при греческих императорах – для хранения царских сокровищ. Но со временем турки превратили её в тюрьму, где содержались наиболее опасные преступники.

Комендант Едикуля – высокий, седобородый восьмидесятилетний старик – дрожащими пальцами водрузил на длинный нос круглые очки, долго читал сопроводительную бумагу, а затем слабым хриплым голосом вызвал стражников с ключами от подземелий.

Обрескова и его людей бросили в один из заплесневелых вонючих подвалов, куда сквозь маленькое, закрытое толстой железной решёткой окошко почти не проникал дневной свет. В этом подвале пленники провели несколько дней, и лишь после решительных протестов резидента их перевели в два низких тесных домика, находившихся на территории крепости.

Любивший приятное обхождение и хорошую кухню, лишённый привычных удобств, Обресков испытывал сильные физические и душевные страдания. Но ещё больше он страдал от неопределённости: знают ли в Петербурге об аресте? знают ли о войне?..

Вся надежда была на расторопность Левашева.

И тот не подвёл...

В день, когда Обрескова вызвали на аудиенцию к Хамзе-паше, поверенный в делах Павел Левашев находился в деревне Буюкдер, расположенной в пятнадцати вёрстах от Константинополя, где отдыхал в компании с послами Англии, Венеции, Швеции и Пруссии. Узнав об аресте резидента, об объявлении войны, он к вечеру отправил в Петербург двух нарочных с этими неприятными известиями. Причём, чтобы обмануть турок, нарочные поехали разными дорогами (один через Вену), имея при себе для безопасности паспорта от английского и прусского послов...

* * *

Октябрь 1768 г.

Сопровождаемый большой свитой и охраной, с обозом в три десятка карет и повозок, в начале октября Пётр Александрович Румянцев прибыл в полтавский лагерь, где 9-го числа устроил смотр каждому полку.

Утро выдалось пасмурное, холодное, того и гляди, брызнет с низкого неба моросящим дождём. Над широким полем, где выстраивались подходившие кавалерийские и пехотные полки, тонким покрывалом раскачивался серый туман, воздух напитался сыростью и сочными запахами осени.

Все втайне надеялись, что командующий перенесёт смотр на другой день, но он, напротив, порадовался:

– С турком во всякую погоду воевать придётся!

Однако к десяти часам потянувший из-за дальнего леса ветер развеял туман, разорвал сплошную пелену облаков, в просветы между которыми ударили золотистые солнечные лучи, засверкав ртутью на росистой траве, согревая приятным теплом озябшие полки.

Первой демонстрировала свою выучку кавалерия.

Румянцеву очень понравился гусарский Изюмский полк генерал-майора Максима Зорича. Рослые, бравые гусары крепко сидели в сёдлах, легко скакали, имитируя лихую атаку, дружно стреляли из пистолетов по воображаемому неприятелю.

Драгуны Борисоглебского полка также показали хорошую готовность, хотя кони их, старые и слабые, при передвижениях быстро уставали, а при атаке с трудом выдерживали недолгий галоп.

Когда же по полю поскакали карабинеры – лицо Румянцева помрачнело: из четырёх полков лишь один, Ямбургский, выглядел достаточно пристойно, а остальные, как потом будет указано в рапорте в Военную коллегию, и «лошадей имели худых», и людей «престарелых, без лутчей исправности».

Затем пришёл черёд пехотных полков.

Они хорошо маршировали шеренгами, слаженно выполняли повороты, проворно формировали колонны и каре. Но после стрельбы Пётр Александрович снова приуныл: вместо ожидаемого залпа батальонов Старооскольского полка раздались редкие нестройные выстрелы; большинство солдат вообще не смогли выпалить, а у некоторых с трескучим скрежетом разорвало фузеи, поранив лица и руки стрелков.

То же самое повторилось при стрельбе Севского, Орловского, Курского и остальных четырёх полков.

Огорчённый безотрадным состоянием войск, Румянцев дал волю чувствам.

   – Срам, господа, и позор! – багровея лицом, кричал он на генералов и полковых командиров после смотра. – Такого постыдного зрелища я никогда не видывал!.. Кавалерия так слаба, что противу татарской баталию не выдержит!.. Пехота только и может, что маршировать!.. И это полки, кои я намеревался употребить в противостояние турецкому нашествию!

Генерал-поручик Христофор фон Эссен, показывая жёлтые от табака зубы, попытался заступиться за своих офицеров:

   – Ваше сиятельство! Господа командиры проявляют неусыпное старание в поддержании полков в надлежащем виде... Но разве можно стрелять из негодных ружей?

   – Полноте, Христофор Юрьевич, – обернулся к Эссену Румянцев. – Ружья плохими делают нерадивые солдаты! А господа полковники не желают, видимо, отягощать себя заботами о примерном наказании провинившихся.

   – Нет, ваше сиятельство, – возразил фон Эссен. – Стараниями полковых и других командиров солдаты истощевают последний свой достаток на всечасное исправление оных ружей. Но всё тщетно. Ибо не можно сделать исправным то, что попорчено вконец.

   – Мы уже забыли, когда новые ружья получали, ваше сиятельство, – несмело сказал кто-то из офицеров.

   – У меня в полку иным фузеям до двадцати лет, – поддержал его другой.

Румянцев оправданий не принял – сурово прикрикнул, топнув ногой:

   – Где ваши рапорты?! Почему не подавали? Почему не уведомили заранее?

Офицеры безмолвствовали, склонив повинные головы. Фон Эссен тоже почувствовал себя неловко, засопел носом, отвёл потухший взор в сторону.

Расстроенный Румянцев на следующий день уехал из Полтавы. Он не стал собирать военный совет – просто сунул в руки Эссена ордер с расписанием квартир вдоль Днепра и заметил хмуро:

   – Назначенное мною расположение полков есть предосторожность от турецких покушений. Уж больно много сволочи собралось у наших границ... Велю вам, Христофор Юрьевич, недреманным оком глядеть за ними, чтобы всякое противное движение предупредить и подобающе встретить всеми силами... А о ружьях я доложу...

Вернувшись в Глухов, Румянцев прежде всего составил реляцию Екатерине, в которой ещё раз рассказал о турецких приготовлениях и предупредил о неизбежности скорой войны с Портой. А потом два часа мучил писарей, диктуя донесения: в Сенат – о необходимости реорганизации малороссийского казачьего войска, полки которого были укомплектованы крайне неравномерно; и в Военную коллегию – о заготовке продовольствия и фуража, о плачевном состоянии кавалерии, о неисправном вооружении и присылке новых фузей, о расположении полков Украинской дивизии. Отослав замаявшихся писарей, он разобрал приготовленную Каульбарсом почту и, не найдя пакетов из Военной коллегии, недовольно подумал: «Ох, мудрит Захар... Тут порохом скоро запахнет, а он небось не чешется... Неужто утаил от государыни мой рапорт?..»

Вице-президент Военной коллегии генерал-аншеф граф Захар Григорьевич Чернышёв ничего от Екатерины не утаивал – просто в начале октября он по-хозяйски объезжал свои деревни, прознавая об урожае и крестьянских недоимках, прикидывая в уме будущие доходы. А когда вернулся в Петербург – доложил императрице о румянцевском рапорте.

   – Горяч Петька! С норовом! – не удержалась от колкости в адрес Румянцева Екатерина. – Ему все баталии подавай, виктории... А вы, граф, что думаете? Может, в самом деле упредить турков?

   – Хотя по полученным из разных мест известиям, – услужливо пояснил Чернышёв, – собрание многого числа турецких и татарских войск, запасение снарядов и провианта, а також распоряжения при самом султанском дворе являют собой вид намереваемой непременной войны, однако сии известия не подтверждают того, что собранное войско нынче нападёт вооружённой рукой на наши границы.

   – Вы уверены в этом?

Чернышёв замялся, пожал плечами:

   – Басурманская душа – потёмки... Но уверен, что в этом году нападать не станут. Зима близка!

   – Да, зима близка, – согласилась Екатерина. – Российские снега и морозы любую армию загубят... – Она посмотрела на румянцевский рапорт, всё ещё лежавший перед ней, и добавила плавно: – Вы отпишите в Глухов свои рассуждения... Укажите также, что меры, предпринимаемые генералом по защите границ империи, мы одобряем и поддерживаем...

«Он, конечно, горяч, но голову имеет светлую и пустого предлагать не станет, – мысленно продолжила она. – Только нельзя нам теперь ссориться с Портой. Одним наскоком кампанию не закончишь, а для большой войны приготовления нужны знатные... Тут ещё Польша как нарыв на теле – и больно, и в один день вылечить нельзя...»

* * *

Октябрь 1768 г.

Обеспокоенный сообщениями конфидентов о накапливающихся на границах неприятельских силах, Фёдор Матвеевич Воейков покинул Киев и три недели раскатывал по тряским, охваченным по утрам белой изморозью дорогам Новороссийской губернии, осматривая приграничные крепости и наиболее важные форпосты. В городах и крепостях его встречали со всей возможной торжественностью: при скоплении народа, с колокольными звонами, с почётными караулами и хлебом-солью.

Фёдор Матвеевич поначалу был строг и придирчив: ходил по крепостным стенам, проверяя состояние пушек, качество пороха, хранение снарядов и провианта, проводил смотры гарнизонам; обнаружив в отдельных ротах слабую выучку и неисправности в амуниции, посадил под краткий домашний арест нескольких офицеров, обвинив их в плохом присмотре за солдатами. Однако с течением дней, притомившись от постоянных переездов, он стал меньше обращать внимание на выискивание недостатков и удовлетворялся тем, что ему показывали командиры.

   – Умаялся я, – ворчливо жаловался он Веселицкому, сопровождавшему генерала в поездке по губернии. – Да и без моих наставлений господа офицеры знают, что надобно делать... Пора нам в Киев возвращаться.

Веселицкий – сам порядком уставший – охотно согласился с губернатором, упомянув, что до весны, когда турки могут открыть кампанию, командиры, несомненно, устранят все изъяны.

Остановившись на ночлег в Кременчуге, Фёдор Матвеевич написал Екатерине бодрую реляцию:

«Войска вашего императорского величества всегда готовы и в состоянии достаточный отпор чинить. Безрассудные им угрозы не важны, ибо известно, из какой сволочи татарское и турецкое войско состоит. Следовательно, гордостью надменного их хвастовства страшиться и тревожиться нет причины...»

А поутру ему принесли письмо от кошевого атамана Петра Калнишевского, сообщившего неприятную новость: султан Мустафа сместил хана Максуд-Гирея и снова отдал Крым под власть Керим-Гирея.

   – Ну, этот без дела сидеть не станет, – встревоженно закряхтел Воейков. – И до весны ждать не будет...

* * *

Октябрь – ноябрь 1768 г.

Опальный Керим-Гирей (русские называли его Крым-Гирей) в течение четырёх лет коротал свои дни на острове Родос, лишь изредка, да и то с разрешения султана, наведываясь в Адрианополь, родовое имение Гиреев в Румынии. Человек энергичный, властолюбивый, знавший себе цену, он сильно страдал от вынужденного затворничества. Его пытались развлечь соколиной охотой, новыми красавицами, морскими прогулками, но даже после самой удачной охоты, после пламенной, опьяняющей любви, подаренной очередной наложницей, он был печален, подолгу дымил трубкой, задумчиво глядя из окна на синеющее вдали море. Испив до дна чашу безграничной власти над тысячами людей, Керим проходил теперь через тяжкое похмелье бесчестья...

Крупный, с дородной фигурой, смуглым лицом, обрамленным старательно подстриженной чёрной с сединой бородкой, с холодным, сверлящим взглядом, пятидесятилетний Керим-Гирей производил на всех неизгладимое впечатление. Его карие глаза, застывшие, колючие, казалось, излучали неведомые гипнотические лучи, пронзавшие собеседника, словно острые кинжалы, парализуя его волю, заставляя трепетать сердце, ошибаться в речах; лишь немногие люди, обладавшие железной выдержкой и хорошо развитым чувством собственного достоинства, не позволявшим робеть или суетиться, не теряли самообладания в беседах с Керимом.

Впервые он стал властелином Крыма в 1758 году, стал вопреки воле султана Мустафы. И, используя поддержку Едисанской орды – самой многочисленной и сильной из всех ногайских орд, – грозившей Порте переходом в подданство России, повёл себя по отношению к султану дерзко и непокорно, лелея в мыслях тайную мечту – отторгнуться от Порты и создать мощную, ни от кого не зависимую причерноморскую державу Гиреев.

В декабре 1763 года в приватной беседе с Николаем Рубановым, переводчиком российского консула в Бахчисарае, Керим заметил многозначительно:

– Султан Мустафа думает, что держит меня в узде, как держит всех своих подданных. Но он ошибается. Время моё ещё не пришло, поэтому и приношу ему некоторую покорность... А твоя держава должна уважать меня! Ибо имеет она против Порты свой интерес, но только я могу оказать ей в том знатные услуги...

Хан понимал, что вышедшая недавно из Семилетней войны с Пруссией Россия изрядно ослабла и, видимо боится возникновения нового вооружённого противостояния – теперь уже с Портой. Он был уверен, что могучий северный сосед ищет сближения с Крымом. И именно так расценил дорогие подарки, преподнесённые ему консулом Никифоровым от имени российской императрицы, хотя вручаться они должны были от тогдашнего киевского генерал-губернатора Ивана Глебова. (Правда, хан не знал, что Никифоров самовольно нарушил инструкцию, получив позднее за содеянное жесточайший выговор от Иностранной коллегии за «излишнюю ревность, без всякого побуждающего к тому резона и весьма некстати»).

Будучи заклятым врагом России, Керим-Гирей тем не менее пошёл – разумеется, внешне – на сближение с Петербургом, рассчитывая использовать престиж империи в своих далеко идущих целях. Но, выдвинув при этом ряд условий экономического характера, которые при внимательном рассмотрении являли собой угрозу безопасности южных русских земель, он возбудил сильное недовольство Екатерины.

Распознав интригу хана, она решила приструнить его руками той же Порты. И на полях донесения Рубанова с подробным пересказом содержания разговора с Керимом появилась её резолюция, адресованная Никите Ивановичу Панину: