Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

Мегмет-мурза опустил померкшие враз глаза, пробормотал невнятно:

   – Мы не захватили с собой тот договор.

Щербинин решил воспользоваться смущением татар.

   – Это же очевидно, что все крепости военной рукой взяты, – настойчиво, в который уже раз, напомнил он. – И по всесветному военному праву они принадлежат победителю. Вы же – побеждённые! – не должны и не можете ласкать себя присвоением оных, не оказав достойного снисхождения победителю. Но что-то я не зрю ни снисхождения, ни благодарности.

   – О какой благодарности вы говорите? – снова вступил в разговор Мегмет-мурза.

   – Как о какой? О той, к которой я многократно стремлюсь вас подвинуть: внять моим советам и утвердить формалитетом совершенство вашей области в вольности и независимости под покровительством её величества.

   – Так мы же согласны на это!

   – Но вы не согласны уступить крепости, которые вашу вольность защищать станут.

   – У нас сильное войско – мы сами сможем защитить себя.

   – Как?! – вскричал Щербинин, утомлённый упрямством татар. – У вас нет ни артиллерии, ни морских военных судов!

   – Но кто собирается покушаться на нас с моря?

   – Те, кто и раньше это делал, – турки!

   – А мы их не боимся и защищаться не будем, – вызывающе сказал Мегмет. – Начинать кровопролитную брань с нашими единоверными – противно закону.

Щербинин длинно и устало вздохнул, отрешённо махнул рукой, сказал:

   – Меня удивляет ваше нежелание отблагодарить вашу благодетельницу за предоставленную вольность. Но, полагаю, что всё это происходит от неразумного заблуждения татарских умов, не отрешившихся доселе от рабского почтения к Порте... Давайте отложим сию беседу до следующей конференции.

Когда татарские депутаты покинули палатку, Евдоким Алексеевич, оборотившись к Веселицкому, сказал с задумчивой приглушённостью:

   – Упрямые сволочи... Худо дело, худо.

   – Они ласкательства не приемлют. Они силу почитают, – с лёгким укором отозвался Веселицкий, хранивший в душе непогасшую обиду за нелестные отзывы о его собственных домогательствах крепостей. Он до сих пор был убеждён, что действовал правильно и, если бы не приказ Панина – сломал бы сопротивление хана и Духовенства.

   – Наша военная сила в нынешних обстоятельствах не применима, – возразил с неохотой Щербинин, – ибо её величество желает и требует собственного, без принуждения, согласия татар.

Он встал, прошёлся, разминая ноги, по палатке из угла в угол, остановился и уже прежним, требовательным, голосом заключил:

   – Остаётся уповать на силу ногайцев. Беритесь за них! Используйте всё – деньги, подарки, уговоры, угрозы, – но разъясните мурзам, что от них надобно... Мне же здесь более делать нечего – поеду в Кафу. А как дело справите – пришлёте нарочного...

* * *

Август 1772 г.

В Петербурге разрыв Фокшанского конгресса был воспринят Крайне болезненно. Панин, не выбирая выражений, назвал главным виновником разрыва Орлова, «новозародившееся бешенство и коло б родство» которого испортило всё дело. Хотя на заседании Совета он остерёгся упоминать фамилию графа, но возмущался достаточно прозрачно:

   – Всякому постороннему человеку нельзя тому не удивляться, как первые люди в обоих государствах, посланные для столь великого дела, съехались за одним будто словом. А сказав его друг другу – разъехались ни с чем... Едва уладив с горем пополам наши дела в Польше[21]21
  25 июля 1772 года было окончательно оформлено соглашение между Россией, Австрией и Пруссией о частичном разделе Польши (1-й раздел Польши). Сложность международной обстановки, заключение Австрией оборонительного союза с Турцией, намёки Пруссии на то, что Россия может извлечь выгоду из войны с Турцией только в том случае, если Пруссия получит компенсацию за счёт Польши, убедили Екатерину, что она не сможет сохранить своё преобладание в Польше, и толкнули её на заключение соглашения. Пруссия получила часть Восточной Польши и так называемую польскую Пруссию, Австрия – Западную Украину (Галицкую Русь) и другие земли, России была возвращена часть русских земель по Днепру и Западной Двине.


[Закрыть], мы поставлены теперь в наикритическое положение через сей разрыв, возобновляющий старую войну с Портой и ускоряющий новую, что угрожать нам стала со стороны Швеции[22]22
  19 августа 1772 года шведский король Густав III совершил государственный переворот, в результате которого были уничтожены почти все права сейма – власть короля стала фактически неограниченной. Россия была обеспокоена возможной реваншистской войной со стороны Швеции.


[Закрыть].

   – В нынешнем положении, – сказал Захар Чернышёв взволнованно, – я не вижу другого способа скорейшего достижения желаемого мира, как предписать графу Румянцеву нанести чувствительный удар неприятелю на правом берегу Дуная, разогнать главную его армию и, окончательно оседлав реку, стать там на зимние квартиры. Успех дела позволит не давать графу корпус, выделенный для вспоможения из Второй армии, а передвинуть его в течение зимы на север, чтобы Прикрыть наши финские границы, обезопасив их от происков шведского короля.

Екатерина, хмурясь, ни к кому не обращаясь, сказала остуженно:

   – Надобно изыскать все удобовозможные средства к скорейшему поправлению разорванной негоциации. Продолжение войны с Портой сулит отечеству многие отягощения.

   – Срок перемирия истекает десятого сентября, – заметил Чернышёв.

Екатерина – не слыша его слов – продолжала говорить:

   – Графу Петру Александровичу следует отозваться к великому везиру письмом для показания истинной нашей склонности к прекращению пролития невинной крови и возобновлению конгресса. Теперь всё – и мир, и война – в руках фельдмаршала...

В рескрипте от 4 октября Румянцеву повелевалось изъясниться с Муссун-заде и возобновить мирную негоциацию «там, в такое время и такой формой, как, где и когда вы оба между собой наилучше согласиться можете». Для ведения переговоров Румянцев должен был использовать тайного советника Обрескова, уже имевшего «полные мячи и достаточные инструкции».

...В эти же самые дни фельдмаршал Румянцев, выслушав подробный рассказ Обрескова и лишний раз убедившийся в самодурстве Орлова, действовал самостоятельно и решительно. Получив от Муссун-заде формальное предложение продлить перемирие ещё на шесть месяцев, чтобы возобновить прерванную негоциацию (теперь в Бухаресте), он без промедления дал согласие, но на более короткий срок – до 20 октября, – и тут же отправил нарочного в Петербург.

Прочитав его реляцию, Екатерина приободрилась:

   – Видит Бог, что турки не хотят далее испытывать судьбу! Им мир ещё более нужен, нежели нам.

Никита Иванович Панин охотно поддержал императрицу, пустившись в длинное рассуждение:

   – Внимательное и беспристрастное рассмотрение течения прежней негоциации свидетельствует, что турецкие уполномоченные действительно уступали в существе татарского дела, упорствуя только в одержании некоторого рода инвеституры от султана новоизбранным ханам. А в прочем они предъявляли всякую готовность постановить и определить ей в трактате точные, ясные и неотменные пределы для обозначения крымской вольности и независимости... Конечно, Осман в беседах сделал много разных путаных предложений, но надобно думать, что в продолжение негоциации он от них без затруднений отстал бы. Я полагаю, если бы с нашей стороны и все другие требования предписанным порядком и с позволенными уступками предъявлялись, то не осмелился бы Осман разорвать конгресс своим отъездом.

   – Это прошлое, граф, – отмахнулась Екатерина. – Теперь же остаётся помышлять о скорейшем и лучшем поправлении упущенного. Инако дело окажется в самом важном кризисе, какого со времён императора Петра Великого для России не бывало.

   – При определённом течении дел – кризиса не миновать, – согласился Панин, понимая, к чему клонит она. – С одной стороны, если не ускорить мир – война с Портой, вопреки истинным склонностям обеих держав, загорится вновь. И, может быть, с большим жаром, нежели до сего была, по причине умножения наших забот от Швеции.

   – Да, шведскую карту султан непременно разыграет, – проронила Екатерина.

   – С другой стороны, – продолжал рассуждать Панин, – весьма опасные аспекты от северного соседа, обуздываемые по сию пору вероятностью скорого нашего мира с Портой, получат приращение. Когда молодой король узнает, что с разрывом мирного конгресса негоциация закончилась бесповоротно и надежда на мир утрачена, он может учинить действительные неприятности империи... Есть здесь и третья сторона... Испорченное в Фокшанах дело затруднит производимую в Крыму негоциацию с татарами и продолжит содержать татарские умы в нерешительности и волнении. Уже ныне открывается осязательным образом, что татары не чувствуют ни нашего благодеяния, ни цены даруемой им вольности и независимости. Более того, привыкнув к власти и игу Порты, они внутренно желают под оные возвратиться. Один только страх присутствия нашего оружия удерживает их от явного в том поползновения... Вот и выходит, ваше величество, – заключил Панин, – что доколе война с Портой продолжится – в ней натурально произрастать будет корень к новым непредвиденным случаям. Кризис нельзя допустить до крайности!

   – Войну надобно кончать! – властно сказала Екатерина. – А господину Обрескову, способности и благоразумное искусство которого не раз уже проверено, тем не менее следует предписать проявить особую осторожность, дабы не доводить негоциацию до нового разрыва.

   – Но и не показывать излишнее с нашей стороны искание мира, – деловито заметил Панин. И пояснил: – Чтобы не вызвать прежнего упорства турок, могущих расценить это как слабость.

   – Инструкции, данные для Фокшан, остаются в силе и для Бухареста, – сказала Екатерина. – И пункты, и порядок их прохождения должны быть неизменными!

   – Но турки могут потребовать возобновления негоциации с того места, на котором она прервалась – с артикула о татарах.

   – В таком случае следует уступить их желанию, – вздохнула Екатерина. – Како-ов мерзавец!

Панин вздрогнул, быстро взглянул на неё и тут же расслабленно ухмыльнулся: застывшие, немигающие глаза Екатерины, брезгливо-горестное выражение отрешённого, обращённого куда-то в прошлое лица дали понять, что последнее восклицание относилось к Орлову, загубившее му конгресс.

   – Осмелюсь заметить. – Панин бесцеремонно вернул мысли Екатерины к прерванному разговору, – фокшанский разрыв показал, что султан скорее готов подвергнуться неудобствам и опасностям продолжительной войны, нежели, при объявлении татар вольными, пресечь всякое с ними наружное сопряжение, вопреки правилам магометанского закона.

   – Что вы предлагаете? – очнулась Екатерина.

   – Принимая во внимание султанские капризы, настоящий кризис дел, непостоянство и ненадёжность татар, негоциация с которыми, как пишет Щербинин, встречает бесконечные трудности и препоны, нужно и выгодно нам в свою пользу обратить домогательства Порты о сохранении ей инвеституры над новыми крымскими ханами. На таком основании, когда Обресков с достоверностью прознает, что турки во всех других статьях склонны удовлетворить нашим желаниям, он может согласиться на требуемое Портой испрашивание ханами султанского соизволения на избрание по правилам шариата.

Екатерина недовольно возразила:

   – Но это же означает прежнюю зависимость Крыма от Порты! Младенцу ясно, что испрашивание дозволения есть не что иное, как возведение на ханский престол только тех особ, которые будут угодны султану. Значит, любой хан, настроенный в нашу сторону, станет отвергаться. А причину для этого султан найдёт.

Сравнение с ребёнком было обидным, но Панин ответил спокойно:

   – Обресков уступит только тогда, когда выговорит у турок справедливую замену: чтобы Керчь и Еникале с околичной землёй на вечные времена стали нашими... Нашими.

   – А ежели необходимость потребует умножить цену уступки нам помянутых татарских мест?

Панин ответил почти не раздумывая:

   – Отдадим в придачу Бендеры!

Екатерина передёрнула округлыми плечами: напоминание о Бендерах, обильно политых русской кровью, было не самое приятное. Но ещё больше её поразила безапелляционность слов графа – речь шла о крепости, которую покорил его брат Пётр Иванович.

   – Вам не жалко?

Вопрос прозвучал двусмысленно, но Панин ответил достойно:

   – Благополучие России не в Бендерах состоит!

– Тогда напишите Щербинину, чтобы особо не усердствовал... Когда договариваются хозяева – мнение лакеев не спрашивают!

Панин так и поступил.

«Пускай татары в предстоящей с вами негоциации упрямятся и затрудняются, – говорилось в его письме Щербинину, датированном 28 сентября. – Узнав в своё время о учинённом между обоими дворами условии, конечно, и успокоиться принуждены будут. Следовательно, и вашему превосходительству также тянуть и продолжать оную негоциацию надобно же или же оставить в молчании, стараясь только как скорее получить от хана акт, о крымской независимости свидетельствующий, а затем просвещать понятие татар в рассуждении превосходства свободного состояния перед рабским...»

* * *

Август – ноябрь 1772 г.

Весь август и сентябрь Веселицкий провёл в переписке с ногайскими ордами, а затем в увещеваниях прибывших в Бахчисарай депутатов.

К этому времени позиция Петербурга по отношению к ордам претерпела изменения. Если в минувшем году их перевод на Кубань объяснялся необходимостью беспрепятственного и скорого прохода в Крым Второй армии и рисовался мерой временной, вынужденной, то в инструкции, данной Щербинину перед отъездом в Бахчисарай, чётко указывалось, «чтоб сии татары навсегда тут, где теперь находятся, а именно на Кубанской стороне, остались». Секретная инструкция разглашению не подлежала, и ногайцы, естественно, не догадывались, какая им была уготована участь. Таким образом, орды, составлявшие главную силу ханской конницы и прикрывавшие полуостров с севера, отдалялись от южной границы империи и оставляли Крым совершенно оголённым. Но это было не всё. Инструкция требовала от генерала оказать посредничество для постановления между Сагиб-Гиреем и ордами договора, который бы ясно определил, «коль далеко ханская над ногайскими ордами власть простираться может». Пределы этой власти должны были, с одной стороны, обеспечить содержание орд в порядке ханом, а с другой – сохранить в каждой орде власть собственных начальников «для соблюдения сих орд в некоторой от Крыма особенности, лишающей хана способов, при какой-либо против союза с нашей империей поползновенности, тотчас сии орды в свои ряды обращёнными видеть».

Веселицкому следовало тонко сыграть на давней ненависти ногайцев к угнетавшим их крымцам, чтоб депутаты повлияли на решение Сагиб-Гирея об уступке крепостей. Но сыграть надо было действительно тонко, умело, не пробуждая прежнее их желание избрать для себя собственного хана, что сделало бы орды неподвластными Сагиб-Гирею.

   – Движимая по её человеколюбию заботой о сохранении всех здешних земель от притязаний Порты, – маслено глядя на депутатов, говорил Веселицкий, – моя государыня не может понять рассуждений хана и его правительства. Видится мне, что диван озабочен только одной мыслью – поскорее убрать наше войско из пределов полуострова. В конце концов, её величество могла бы согласиться на это условие. Но как она может бросить без защищения ваши орды, ныне временно на кубанских землях обитающие?! Ведь эта сторона не только настежь открыта с моря, чем непременно воспользуется коварная Порта, но и сильных крепостей для отпора неприятельскому десанту не имеет... (Лицо Веселицкого выражало благородный гнев и участливую заботу. Ногайские депутаты слушали его тревожно – они доверяли русскому резиденту). Я желал бы уважаемым депутатам обсудить на досуге мои опасения и высказать хану своё мнение о невозможности подвергать знаменитые орды угрожению с турецкой стороны. Только передача в наши руки Керчи и Еникале даст уверенность, что любые происки неприятелей будут немедленно и беспощадно отбиты и разгромлены...

Одарённые дорогими подарками, большими деньгами, напуганные красноречивыми предостережениями Веселицкого, ногайские депутаты встретились с ханом и диваном и в резкой форме потребовали уступить крепости русским.

Сагиб-Гирей попытался было прикрикнуть на них, поставить на прежнее, послушное ханской воле место, но едисанский Темиршах-мурза жёстко обрезал его:

   – Хан забыл, что его выбрали без участия депутатов от орд, нарушив тем самым древние обычаи!.. Хан должен помнить, что только благодаря настойчивым просьбам русской королевы мы не стали протестовать против попрания обряда и согласились с содеянным!

Сагиб с горечью осознал, что ногайцы стали другими. Раньше он приказал бы повесить этих строптивцев – теперь вынужден был многословно уговаривать.

А ногайцы держались неуступчиво. После очередного разговора, когда хан, под давлением духовенства и беев, опять отказался принять требования русских, депутаты открыто пригрозили, что орды изберут себе отдельного хана, если Сагиб и диван будут поползновении к Порте. И объявят крымцев своими недругами.

Хан колебался, метался по дворцовым покоям, безжалостно бил слуг, срывая на них злость и неуверенность. А известия, поступавшие в Бахчисарай, не давали успокоения, ещё больше раздражали, доводили до отчаяния.

Султан Мустафа, воспользовавшись разрывом Фокшанского конгресса, потребовал от Сагиб-Гирея доказать прежнюю верность Порте нападением на русские гарнизоны и грозил, что назначит новым ханом Девлет-Гирея, истребит всех приверженных к России.

Из Карасувбазара весть ещё хуже: князь Прозоровский вышел со своим корпусом из Кафы и направляется к Акмесджиту, от которого до Бахчисарая рукой подать – четыре часа пути.

Сагиб-Гирей в смятении вызвал Абдувелли-агу, крикнул бессильно:

   – Иди к резиденту! Пусть остановит Прозор-пашу!..

А Веселицкий, сидя на скамеечке во дворике, нежась на увядающем сентябрьском солнышке, беспечно, с ленцой, объяснил are:

   – Генерал траву ищет для своих лошадей... Под Кафой трава плохая... От Ак-Мечети свернёт к Козлову.

Абдувелли передал его слова дивану – им никто не поверил.

   – Паша не траву ищет, а наши головы! – вскричал Багадыр-ага. – Не отдадим крепости сами – русские силой заставят!

Сагиб заскользил беспомощным взглядом по лицам чиновников, ждал ответа, поддержки.

Чиновники опустили глаза, покорно склонили головы, и никто не решался сказать слово.

В тишине многозначительно и угрожающе прозвучал голос Джелал-бея:

   – Если хан испортит воздух, то все начнут испражняться.

Аргинский Исмаил-бей подбодрил:

   – Пошли нурраддина с войском!

   – Это же война! – запротестовал Багадыр-ага.

Диван встревоженно зашумел. В глазах хана прежняя озабоченность и неуверенность.

   – У русских пушки! – страшась, предупреждал Багадыр-ага. – У нас ни одной. За два часа они оставят от Бахчисарая обгоревшие руины...

И всё же хан послал нуррадцин-султана Батыр-Гирея навстречу Прозоровскому. Несколько отчаянных наскоков не остановили батальоны и эскадроны. Оставив на пологих склонах убитых и раненых, конница отступила, рассеявшись по холмистой степи.

В Бахчисарае воцарились уныние и страх – все обречённо ждали приближения Прозоровского. Верные туркам мурзы подумывали о бегстве к морю, чтобы, наняв лодки и корабли, покинуть эту проклятую Аллахом землю.

Но Прозоровский, изрядно напугав хана и диван, на Бахчисарай не пошёл. На марше его нагнал нарочный из Кафы с приказом остановиться. Ищущий сражений князь долго вертел в руках измятый лист за подписью генерал-поручика Щербатова, пытаясь в коротких строках найти причину такого приказа...

А причина была в письме Никиты Ивановича Панина, доставленном в Кафу, куда перебрался из окрестностей Бахчисарая Щербинин. В том самом письме, что предписывало Евдокиму Алексеевичу особо не усердствовать в требовании крепостей, но добиться от хана акта о независимости Крыма.

Резоны, изложенные Паниным, были убедительны, но тень обиды всё же легла на сердце Щербинина: получалось, что и его труды, как и прежние усилия Веселицкого, подвергались сомнению.

...А Веселицкий, почувствовав силу ногайцев, решил проигнорировать указание Панина и ещё настойчивее стал обхаживать ордынских депутатов.

В конце октября, поощряемые резидентом, депутаты обратились непосредственно к Щербинину с формальным ходатайством об оставлении за Россией крымских крепостей.

Такое же письмо было направлено Сагиб-Гирею.

Для соблюдения целостности и независимости ногайских орд, говорилось в письмах, «крепости Яниколь и Керчь с тем околичным углом, который почти натурою от сего полуострова отделён, яко способных с их гаваньми мест на содержание в Чёрном море достаточного флота и гарнизона в вечное отдать владение России».

Ногайцы сами, без согласия крымцев, отдавали крепости России!

Положение в Крыму обострилось до предела – ханство стояло в одном шаге от раскола и, вероятно, внутренней войны.

Сагиб-Гирей в очередной раз собрал диван, который, против обыкновения, заседал недолго, тихо, без криков, с какой-то обречённостью.

Багадыр-ага снова убеждал всех в необходимости уступок:

– Как нам уже известно, в Фокшанах турки проявили податливость домогательствам русских послов и при определённых условиях были согласны отдать наши места. Тогда нам помогла неразумность русского паши. В Бухаресте его не будет! А прежний русский посол нового разрыва не допустит... Чести хана будет нанесён ущерб, ежели кто-то за него станет распоряжаться крымской землёй!.. Следует хотя бы внешне сохранить перед всеми государями самовластие хана!

Теперь агу поддержали многие. Даже Мегмет-мурза, который ненавидел русских, понял, что другого выхода нет, и призвал уступить крепости. (Никто из присутствующих, правда, не знал, что в тайной беседе Веселицкий посулил мурзе крупный пансион за содействие).

Диван решил не отдавать судьбу Крыма в турецкие, а тем более ногайские руки и согласился на все пункты предложенного Щербининым договора. В Кафу поехал мурза с предложением возобновить негоциацию в Карасувбазаре.

Но Евдоким Алексеевич, который уже знал от Веселицкого о решении дивана, церемониться не стал – жёстко потребовал немедленно – без всяких переговоров! – подписать договор и акт.

1 ноября 1772 года долгожданные документы были подписаны.

Главный пункт преткновений и борьбы – седьмой артикул – излагался такими словами:

«Содержаны да будут навсегда Российской империей крепости Яниколь и Керчь, на берегу пролива из Азовского в Чёрное море лежащие, с гаваньми и околичной землёй, то есть начав от Чёрного моря по старой керченской границе до урочища Бугак, а от Бугака прямой линией на север в Азовское море, оставляя в границах Керчи и Яниколя все источники, довольствующие сии крепости водой, чтоб в тех крепостях запасное войско и суда находиться могли, для стражи и отвращения всяких противных на Крымский полуостров покушений; но только для коммуникации с живущими на кубанской стороне народами иметь крымцам при Яниколе на собственных своих рудах перевоз у особой пристани; равно в Яникольском и Керченском проливе ловить рыбу российским и крымским людям беспрепятственно, исключая те места, кои будут заняты российской флотилией».

Первым под договором поставил подпись хан Сагиб-Гирей. За ним, по очереди подходя к столу, ширинский Джелал-бей, Багадыр-ага, мансурский Шахпаз-бей, аргинский Исмаил-бей, едичкульский Карашах-мурза, едисанский Темиршах-мурза, буджакский Катыршах-мурза и джамбуйлукский Эль-Мурзаг-мурза.

Последним расписался Евдоким Алексеевич Щербинин.

Одновременно татары подписали декларацию об отделении от Турции, в которой выражалась надежда на справедливость и человеколюбие Блистательной Порты, что «не только будем с её стороны оставлены в покое», но и после завершения нынешней войны она «благоволит формально признать Крымский полуостров с ногайскими ордами свободным, неподначальным, а собственную его власть ни от кого не зависимой». Декларация предназначалась «для обнародования во всех окрестных землях и владениях».

Здесь же, в Карасувбазаре, немедленно были усажены за столы канцеляристы Цебриков и Дзюбин, которым радостный и взволнованный Евдоким Алексеевич велел не вставать до тех пор, пока все подписанные документы не будут размножены в копиях.

Смахивая тонкие струйки пота, катившиеся из-под париков по выбритым щекам, канцеляристы полдня усердно скрипели перьями. Когда они закончили, все пакеты опечатали личной печатью генерала и вручили нарочному офицеру секунд-майору Варавкину. Тот прихватил десяток казаков в охрану и стремительно ускакал к Перекопу. Оттуда нарочные, выделенные полковником Кудрявцевым, веером разлетелись в разные стороны – в Киев, Харьков, в Яссы, Бухарест. Сам Варавкин помчался в Петербург.

Вечером Евдоким Алексеевич устроил пышный ужин для своих офицеров. Те сначала долго соревновались в здравицах в честь Екатерины и Щербинина, а потом просто напились до бесчувствия.

Евдоким Алексеевич охотно слушал тосты, восхвалявшие его мудрость, долго крепился, чтоб не уснуть прямо за столом, потом, поддерживаемый под руки, едва дошёл до постели и упал на неё как подкошенный...