355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Ефанов » Покорение Крыма » Текст книги (страница 25)
Покорение Крыма
  • Текст добавлен: 3 декабря 2017, 08:00

Текст книги "Покорение Крыма"


Автор книги: Леонид Ефанов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

А Екатерина, обратившись к Орлову, настойчиво подчеркнула:

   – Вы, граф, проследите, чтоб формалитет был соблюдён без малейшего послабления. Конгресс начинайте только в равных с турками качествах!

   – Не в карты играть еду, – грубовато бросил Орлов, давая понять, что в вопросах чести и достоинства посольства он уступок не допустит.

Екатерина же продолжила наставление:

   – Для лучшего ведения негоциации вам будут вручены бумаги о всех доныне последовавших военных и политических обстоятельствах, что составляют всю связь и цель негоциации между нами, Венским и Берлинским дворами относительно Польши и Порты. В дополнение сей политической картины граф Никита Иванович передаст вам как последний наш с Портой мирный трактат, заключённый в тридцать девятом году, так и все предшествующие трактаты, протоколы конференций и другие публичные акты и записи бывшего в тридцать седьмом году Немировского мирного конгресса[20]20
  Мирные русско-австрийско-турецкие переговоры во время войны России и Австрии против Турции в 1735—1739 годах.


[Закрыть]
. Первые послужат к показанию прежних интересов и правил империи, последние – к распоряжению церемониальных обрядов в Фокшанах...

В конце апреля, когда ненадолго стихли обильные весенние дожди, Алексей Михайлович Обресков выехал в Яссы. Передав Румянцеву подписанное Екатериной рекомендательное письмо, он сразу поинтересовался ходом переговоров в Журже.

   – Слава Богу – пронесло, – крестясь, сказал фельдмаршал. А потом неохотно и нескладно поведал об упрямстве турок, о своём решении уступить им в пункте, касающемся кораблеплавания. И коротко закончил: – Симолин вернётся – изъяснит подробно.

Статский советник Симолин приехал в Яссы утомлённый, болезненный – он страдал лёгочной хворью, – вручил Румянцеву утверждённый в Журже акт, одну из копий – Обрескову. Хрипло подкашливая, Иван Матвеевич обстоятельно рассказал о своих беседах с Абдул-Керимом и бдительно предупредил:

   – Перед прощанием Абдул намекнул, что состав турецких полномочных на конгресс будет изменён. Но кого переменят – он не ведает.

Обресков высказал догадку, что отставят рейс-эфенди Исмаил-бея:

   – Он в сей должности состоит недавно, в политике – человек новый, неискушённый. Вероятно, султан Мустафа усомнится, что бей сможет достать полезный для Порты мир... Другое дело Осман! В бытность мою резидентом в Константинополе я многократно виделся с этим почтенным старцем и без лести скажу: умён, хитёр, а в политических делах из всех известных мне турок – сильнейший!

   – Вы, Александр Михайлович, тоже не лыком шиты, – шутливо заметил Румянцев. – С Божьей помощью одолеете турчина!..

На следующий день Обресков отправился в Фокшаны. С ним отбыли также инженерные команды и охранение, выделенные по приказу Румянцева.

Расположенные на полпути между Яссами и Бухарестом Фокшаны произвели на Обрескова тягостное впечатление своей неряшливой запущенностью. Невзрачные, покосившиеся заборы, приземистые закопчённые дома, кривые пыльные переулки, заполненные стаями гогочущих гусей, шныряющими под ногами вёрткими курами, непереносимые, удушающие запахи навоза, нёсшиеся с каждого двора, – всё это совершенно не вязалось с торжественностью и важностью предстоящего события.

Обресков ругался, обмахиваясь надушенным платочком; бывалые, привыкшие к непритязательной походной жизни офицеры исподтишка посмеивались над ним, а один – в шутку – предложил провести конгресс в лесу:

   – Там и воздух свеж, и гусей нет.

Офицеры не утерпели – захохотали.

Обресков круто обернулся, хотел накричать, но запнулся: предложение разбитного поручика ему понравилось. Он даже подумал, что Орлов, любящий ошеломить гостей неожиданным эффектом, останется доволен таким выбором.

Обследовав округу, Алексей Михайлович облюбовал в шести вёрстах от Фокшан дикий, заросший лес, сделал необходимые распоряжения и уехал в Яссы встречать Орлова.

Инженерные офицеры на больших желтоватых листах бумаги начертили планы, распределили работы. Собранные по командам люди, скинув кафтаны, поплевав на ладони, взялись за топоры, лопаты, пилы.

Первым делом в лесу прорубили широкие прямые просеки, соединившие три очищенные от кустов поляны, выкорчевали пни, засыпали ямы; десятки подвод подвезли жёлтый речной песок – его лопатами разбросали по просекам, превратив их в аккуратные аллеи. На крайних полянах, находившихся в версте друг от друга, построили два лагеря – русский и турецкий, а на средней поляне – специальный зал для заседаний. Всё было сделано крепко, добротно, не на один день.

Весь лес, расчищенный и прибранный, стал похож на огромный ухоженный парк.


* * *

Апрель – май 1772 г.

Оставив, как того требовал Панин, домогательства об уступке крепостей, Веселицкий обратился к делам разведывательным. Он и раньше не обходил их стороной, но теперь, когда с помощью Бекира открылась тайная переписка Крыма и Порты, выведывание замыслов хана и дивана приобретало особое значение.

Оценивая происходящие события, Пётр Петрович чувствовал растущую с каждым днём недоброжелательность мурз к России и не исключал, что ими готовятся неожиданные нападения на здешние русские гарнизоны. Уведомление Долгорукова, что в Крым направляется князь Прозоровский, несколько успокоило статского советника. Но со стороны татар, которые также узнали об этом, дерзостей меньше не стало.

Это подтверждали поступавшие в Бахчисарай рапорты командиров: у Судака татары обстреляли егерей, посланных рубить лес на дрова, и одного убили; нарочного, ехавшего из Балаклавы в Ялту, сбили с лошади, ограбили, забрав письма и оружие; в Кезлеве дважды стреляли в идущего по улице драгуна; у драгун Борисоглебского полка угнали много лошадей; на южном побережье высадились двести турок, а татары, вместо того чтобы задержать их как неприятелей, дали воду и пищу.

По каждому происшествию Веселицкий писал представления хану, требовал объяснений. Через неделю-другую чиновники возвращали ему бумаги с обещанием найти и наказать виновных. Но если зимой хан действительно повесил нескольких татар, то теперь времена настали другие – искать и вешать виновных никто не собирался, хотя внешне хан и диван старались убедить резидента в прежней лояльности Крыма к России.

В середине мая Абдувелли-ага, зайдя к Веселицкому, рассказал, что ширинский Джелал-бей получил через находящегося на Кубани Мехмет-Гирей-султана письмо за подписью Бахта-Гирея, в котором содержался призыв к отторжению от России и возвращению под покровительство Порты.

   – Хан велел мне объявить вам, – сказал Абдувелли, – что весь крымский народ с Россией в дружбу вступил и никакого дела с Портой иметь не намерен... Мехмет-Гирею хан посоветовал оставить в покое диван и возвратиться в Крым с покаянием.

Веселицкий хотя и выразил благодарность за такой ответ, но ни одному ханскому слову не поверил. В очередном рапорте Долгорукову он написал, что подобные сообщения делаются «для нашего усыпления и выигрывания удобного времени на произведение своего тайного умысла по прибытии ожидаемого турецкого войска».

О том, что Порта собирается подкрепить татар своим войском, Веселицкому рассказал Бекир-эфенди, по-прежнему регулярно посещавший его дом. Он принёс копию письма, полученного Сагиб-Гиреем, в котором турки хвалили татар за отказ отдать России требуемые крепости и обещали награду за верность.

   – Хан и знатные рассуждают так, – говорил Бекир. – Когда Щербин-паша приедет – твёрдо противиться его домогательствам. А поскольку большого войска он с собой иметь не будет, то и разорить Крым враз не сможет. Пока же большое войско вступит – они покаются перед Портой за то, что дошли до такого предательства, заключат мир и попросят помощи.

   – Мне доносят командиры, что татары вооружаются и изрядное число их уходит в леса, – сказал Веселицкий.

   – В диване решено собирать войско и тайно придвинуть его к Бахчисараю.

   – Зачем?

   – Когда паша станет приближаться – выйти навстречу и предложить вести переговоры прямо в поле. Войско должно окружить посольство и к городу не подпускать.

   – А дальше?

   – Будут уговаривать отступиться от требований.

   – А как же подписание договора?

   – На ваших условиях хан его не подпишет.

   – Так хан решил?

   – И хан. И диван... Между прочим, хан опасается, что не все татары могут восстать. Вы, русские, правильно сделали, – усмехнулся Бекир, – когда минувшей зимой позаботились о поставке сюда хлеба. Эта помощь произвела на голодных татар доброе впечатление... Многие вам верят!.. Только польза от этой веры невелика: за ханом они не пойдут, если, конечно, силой не принудят, но и за вас сражаться не станут.

   – Коль часть народа за нас – уже неплохо, – деловито заметил Веселицкий. – Пусть мирно сидят по домам, а с ханом генерал Прозоровский сам справится!

   – И с турками?

   – И турок бивали! – с некоторой запальчивостью воскликнул Веселицкий. А потом уже спокойнее добавил: – Ко мне заходил человек от Багадыр-аги, просил дать разрешение для переезда на Таман к армянским купцам, что товары в Крым возят. Говорил, что, если я не дам купцам пропуск, коварные султаны ограбят их и пленят. Я сказал, что подумаю. Ты бы узнал, какая затея готовится...

На следующий день Бекир сообщил:

   – По побуждению Джелал-бея человек этот повезёт письмо к Мехмет-Гирей-султану, чтобы тот передал его Порте.

Веселицкий достал из сундука кошелёк, протянул Бекиру:

   – Здесь сто золотых!.. О чём письмо?

Бекир сунул руку в карман, вынул смятый листок, отдал резиденту.

Джелал-бей просил турок оказать поддержку в готовящемся восстании:

«Мы денно и нощно проливаем слёзы, ожидая того вожделенного времени, когда придёт помощь. Хотя простой народ наш собран и вооружён, но он ни к чему не способен. Простой народ если бы не боялся нас, то уже принял бы подданство...»

Проводив Бекира, Веселицкий поручил Анисимову изготовить копию письма и с нарочным рейтаром послал её Долгорукову. От себя же добавил прошение: определить Бекиру, ставшему крайне важным конфидентом, ежегодное жалованье в 900 рублей.

«Так он дешевле обойдётся, – подумал Пётр Петрович, тоскливо поглядывая на опустевший сундук. – А то давать по сотне за каждое письмо – по миру пойдёшь!..»

А Багадыр-аге он ответил уклончиво: дескать, непременно даст пропуск, когда получит разрешение Щербатова. И выразил удивление, что ныне на Тамане появились такие султаны, кои есть явные неприятели, подбивающие татар на разврат.

Багадыр-ага выслушал посыльного, обозвал резидента грязной свиньёй и пообещал со временем повесить.


* * *

Июнь – июль 1772 г.

Комендант Перекопской крепости полковник Кудрявцев проснулся поздно и долго сидел на кровати не одеваясь, бездумно глядя по сторонам. Его помятое лицо, нетвёрдый взгляд и слабые движения говорили о бурно проведённой вечеринке. Об этом же свидетельствовали пустые винные бутылки, беспорядочно рассыпанные на столе, остатки закуски, густо облепленные серыми мухами, и тяжёлый, спёртый воздух в комнате. Оторванный от ратных дел, от городской жизни, полковник страшно скучал в этой Богом проклятой степи и охотно предавался застольным развлечениям со всеми офицерами, проезжавшими через крепость. Вчера он отметил прибытие второй партии посольства Щербинина. Сегодня, 5 июня, ожидал последнюю, третью, партию с самим генералом.

Денщик без стука открыл дверь, просунул в щель голову:

   – Кажись, едут, господин полковник.

Кудрявцев поднял на него мутные глаза:

   – Мундир давай, поганец!

Денщик, махнув для виду пару раз щёткой по зелёному сукну, помог полковнику одеться и, отступив на шаг, застыл, держа в руках большое, подернутое паутиной трещин зеркало.

Кудрявцев натянул парик, заправил под него торчавшие за ушами слипшиеся волосы, затем тоскливо оглядел денщика. Вид у того был самый затрапезный: волосы всклокочены, пожелтевшая рубаха – несвежая и дурно пахнет, ноги босые, грязные.

Брезгливо скривив губы, полковник легко, без замаха, двинул его в ухо и дохнул перегаром:

   – Рожу умой, сволочь... И со стола прибери.

Протянув руку, он выхватил из миски сморщенное мочёное яблочко, сунул в рот, прожевал, сплюнул на замызганную скатерть семечки и шагнул к двери.

Запряжённая шестёркой каурых лошадей большая карета Щербинина первой прогремела колёсами по подъёмному мосту, втиснулась в узкие ворота вала, объехала ров и остановилась у крепостных ворот, по обеим сторонам которых выстроился почётный караул.

Полковник Кудрявцев напрягся, молодцевато выпятил грудь и поспешил к карете.

Изрядно уставший от долгого пути Щербинин из кареты не вышел, на приветствие полковника не ответил – только процедил вяло:

   – Проводи к месту.

Кудрявцев вскочил на козлы, стал указывать кучеру, куда следует ехать.

Карета скрылась за воротами, крутнулась раз-другой между казармами и остановилась у дома, предназначенного для обитания генерала.

Кудрявцев спрыгнул на землю, спугнув копошившихся в мусоре юрких воробьёв, открыл дверцу, подхватил под руку грузного Щербинина, неловко спустившегося с подножки.

Евдоким Алексеевич чертыхнулся, отдёрнул руку, раздражённо бросил полковнику:

   – Пошлите в Бахчисарай человека! Пусть Веселицкий донесёт хану о моём прибытии.

Через час курьер ускакал в сторону Солёных Озёр...

Веселицкий, прочитав короткую записку Кудрявцева, сразу же направил Дементьева в ханский дворец. Тот вернулся скоро, сказал, что Сагиб-Гирей просит посольство не спешить с выездом в Бахчисарай.

   – Говорит, что готовит торжественную встречу.

   – Знаем, какую встречу он готовит... Ну и чёрт с ним, – махнул рукой Веселицкий. – Мы его предупредили. А сами завтра отправимся в Козлов...

9 июня посольство Щербинина – десятки карет и повозок, кавалерийские эскадроны и пехотные роты охранения, артиллерийская батарея – двинулось к Солёным Озёрам, вытягивая за собой длинный шлейф пыли. У деревни Кочембек, в сорока вёрстах от Перекопа, посольство заночевало. Появившийся утром ханский гонец объявил, что навстречу выехал дефтердар Азамет-ага со свитой, который проводит почётного русского гостя в Бахчисарай. (Дефтердар, однако, не торопился – прибыл в деревню только утром следующего дня. С ним были пятнадцать чиновников и почти сотня ханских гвардейцев).

Посольство вновь запылило по дороге... Понурые, с блестящими спинами лошади, неторопливо перебирая ногами, тянули потихоньку генеральскую карету и обозные повозки. После буйно зеленевших густых приднепровских лесов, крутых холмов и глубоких лощин, после изумрудных трав и бешеного разноцветного веселья цветов, синевы рек и озёр голая, без единого деревца, выжженная крымская степь производила тягостное впечатление, нагоняя тоску однообразием невыразительного, безжизненного пейзажа. Разогретая днём земля, высохшая, местами потрескавшаяся, не успевала остыть за короткую летнюю ночь и к полудню, снова впитав в себя палящие лучи июньского солнца, дышала немилосердным, обжигающим зноем. Щербинин изнемогал от духоты и пыли, пил противное тёплое вино и всю дорогу ворчливо ругал татар, избравших местом своего обитания эти проклятые степи.

К вечеру 12 июня посольство въехало в Кезлев, разом всколыхнув притихший город: узкие улицы заполнили экипажи, всадники, марширующие солдаты; из дворов испуганно выглядывали обыватели, шептались, строили догадки.

Утром Веселицкий ознакомил генерала с настроениями в татарском обществе. И предупредил:

   – Мои конфиденты доносят, что в трёх вёрстах от Бахчисарая собрано до двадцати тысяч татарского войска. Я бы посоветовал вашему превосходительству взять сикурс из здешнего гарнизона.

   – У меня достаточно охраны, – ответил Щербинин. (В душе он, конечно, опасался татарского нападения, но не хотел показать слабость перед резидентом и офицерами). – Конфиденты ваши, скорее всего, трусы и лгуны. Мы с турками заключили перемирие, а без их поддержки татары не отважатся выступить!

Свитские офицеры шумно и подобострастно поддержали генерала...

К Бахчисараю посольство подъехало 16 июня и остановилось в трёх вёрстах от города: приближаться к окраине Веселицкий отсоветовал.

   – В диване решено: если мы войдём в город – война! – предостерёг он Щербинина.

На этот раз Евдоким Алексеевич послушал резидента, отпустил дефтердера и гвардейцев и приказал ставить лагерь на широком поле, между узкой дорогой на Акмесджит и покатой белокаменной скалой. Скала прикрыла лагерь с тыла, на флангах расставили усиленные караулы, разместили пушки. Ровное, открытое поле исключало возможность скрытого подхода к лагерю – любой отряд, пеший или конный, был бы замечен за две-три версты.

Солдаты ещё продолжали натягивать последние палатки, выстраивать повозки в вагенбург, когда со стороны Бахчисарая показались три десятка всадников.

Веселицкий приложился к зрительной трубе, рассмотрел тех, кто ехал впереди, и, обернувшись к Щербинину, пояснил:

   – Это люди хана: Мегмет-мурза, Абдувелли-ara и Тинай-ага.

Татар остановили караулы; свиту задержали, а чиновников провели к палатке Щербинина.

Евдоким Алексеевич принял их подчёркнуто сдержанно.

   – Всему татарскому народу должно быть хорошо известно намерение её императорского величества утвердить навечно вольность и благоденствие Крыма под покровительством российского скипетра. Я прибыл сюда, чтобы торжественным трактатом закрепить сохранение Крымской области в свободном и независимом состоянии под собственным татарским верховным правительством.

   – А зачем такая большая свита? – тихо спросил Тинайага.

   – Оной требует достоинство торжественного посольства, – заметил Щербинин.

   – А зачем Прозор-паша в наших землях с войском стоит? Мы же ваши союзники.

   – Это сделано для вашей собственной безопасности. Разве вам неведомо, что некоторые мурзы с дурным умыслом собирают воинов в тайных?

Татары быстро переглянулись.

   – С каким умыслом? – встревоженно спросил Мегмет-мурза.

   – Чтобы призвать в Крым турок и вместе с ними похитить дарованную народу вольность.

   – Вы конечно же не знаете, что из Карасувбазара в Стамбул отправлен некий эфенди с просьбой к султану прислать двадцать кораблей с десантом, – вставил Веселицкий, выразительно оглядев татар.

   – Укажите тех, кто эту ложь насказал! – злобно сверкнув глазами, подскочил с места Мегмет-мурза.

   – Копии писем получены из Стамбула! – отрезал Щербинин, повысив голос. (Он не назвал имя Аведена Тухманова, выведавшего в Карасувбазаре о поездке эфенди, не потому, что пожалел конфидента, – такой ответ делал его предыдущие слова более весомыми, давая понять чиновникам, что русским известны все крымские тайны).

Мегмет снова сверкнул глазами, но смолчал.

   – Так когда же будут выведены войска? – смиренно спросил Тинай-ага.

   – Когда злоумышленники откажутся от своих коварных замыслов!

По знаку Мегмет-мурзы чиновники неожиданно встали, поклонились и вышли из палатки. Их проводили за пределы лагеря.

Вместе с ними в Бахчисарай вернулся Веселицкий, чтобы передать хану составленный Щербининым церемониал торжественной аудиенции.

По этому церемониалу Сагиб-Гирей должен был встать со своего места, выйти на девять шагов, принять от посла саблю, бриллиантовое перо и поцеловать высочайшую грамоту.

Хан увидел в предлагаемом церемониале покушение на его вольность и независимость и отказался исполнить. В ответном письме он заметил, что принятие сабли означает «повиновение власти», а выход вперёд и целование грамоты – «знак принятия подчинённости».

«Таковые знаки повиновения и подчинённости принимать, равно как и высочайшую грамоту целовать, закону и нравам нашим противно, и поэтому на принятие того никакого способа не находится», – говорилось в письме.

Две недели шла неторопливая переписка – каждая сторона настаивала на своём. Лишь после того, как Веселицкий прямо сказал Тинай-аге, что затягивание аудиенции не свидетельствует о дружественном отношении хана к посольству её величества, ага вернулся с более приемлемым ответом.

   – Хан согласен принять грамоту сидя, – объявил ага. – А саблю и перо вовсе не принимать.

   – Но ведь это будет несходно с той благодарностью, какой вы обязаны своей великой благодетельнице, – попытался убедить его Веселицкий.

   – Такие дары всегда были знаками подчинённости Порте, – сказал ага. – А мы от неё отторглись ныне.

Замечание выглядело убедительным – Веселицкий посоветовал Щербинину принять его во внимание.

   – Теперь мы должны всячески подчёркивать полный и окончательный разрыв Крыма с Портой, – сказал он. – А в этих дарах действительно есть что-то двусмысленное... Надо уступить хану!

Щербинин согласился изменить церемониал: отказался от вручения сабли и пера, но в отношении грамоты был непреклонен.

   – Если мы с первых же дней станем уступать всем капризам хана – это подаст сему дикому и невежественному правителю повод и при заключении трактатных артикулов делать нам затруднения... Бог с этими побрякушками. Но грамоту он примет стоя!

Веселицкий пересказал Тинай-аге слова Щербинина и добавил от себя, что на большее его превосходительство согласие не даст.

   – Вы разъясните его светлости, – предостерёг он агу, – что дальнейшее упорство мы будем расценивать как нежелание делом подтвердить истинное к России дружелюбие.

Предупреждение подействовало – хан назначил аудиенцию на 4 июля.

В указанный день, утром, русское посольство неторопливо двинулось к Бахчисараю. Растянувшись на полторы сотни сажен, выглядело оно внушительно и пышно: впереди шли несколько трубачей, оглашая окрестности медными звуками марша; за ними, под колышущимися на ветру знамёнами, уложив на плечи длинные ружья, вышагивали сто гренадеров, с обнажёнными палашами – сто карабинеров; далее верхом на рослом гнедом жеребце в окружении свитских офицеров ехал Щербинин в полной генеральской форме, тут же был Веселицкий, переводчики Дементьев и Константинов; за ними, раскачиваясь на ухабах, катила карета – сидевший в ней майор Стремоухое держал на бархатной подушке высочайшую грамоту, предназначенную для вручения хану; замыкали процессию трубачи и эскадрон гусар.

Достигнув ханского дворца, карабинеры и гренадеры зашли во двор, стали живым коридором: карабинеры – справа, гренадеры – слева.

Татарские чиновники встретили Щербинина у ворот, подождали, когда он степенно слезет с коня, и, придерживая под руки, проводили до крыльца. После торжественного объявления ахтаджи-беем Абдувелли-агой о прибытии полномочного посла российского двора Евдокима Алексеевича ввели в зал.

Вслед за генералом вошли остальные посольские люди.

Щербинин взял у майора Стремоухова грамоту и раскатистым, звучным голосом произнёс:

– Я имею честь донести до вашей светлости, что её императорское величество с удовольствием согласилась на вольное избрание крымским народом своего верховного правителя. Высочайший двор склонен и впредь подавать все способы к безвредному соблюдению татарской облает, нашим пособием существовать начинающей. Высочайший двор желает утвердить взаимство дружбы и союза на таких основаниях, кои бы навсегда всех татар обеспечивали в их благополучном состоянии.

Хан, как и было договорено, принял грамоту стоя, но целовать не стал – передал Багадыр-аге.

Затем высокие стороны сели: Сагиб-Гирей на софу, обложенную бархатными подушками, Щербинин – в широкое, обитое красным атласом кресло, поставленное напротив софы. Чиновники дивана, мурзы, генеральская свита продолжали стоять.

Ханский переводчик Идрис-ага, запинаясь, зачитал грамоту.

Сагиб-Гирей слушал её с кислым выражением лица, затем вялым голосом принёс от имени татарского общества благодарность её величеству за «человеколюбивые щедроты».

Хотя Щербинин не понимал чужого языка, но от него не ускользнул скучный тон ответа. Он счёл необходимым добавить:

   – Искреннее и ревностное наше желание одно: сохранить Крымский полуостров со всеми принадлежащими ему народами в доставленной нашими трудами и попечением свободе и независимости... Отправлением к вам торжественного посольства Россия оказывает со своей стороны уважение, которое свойственно только от знатной в свете державы подобной себе державе оказывать. И коль мы решились почтить вашу светлость подобным торжественным посольством, то было бы противно нашей собственной чести и достоинству нашей империи после этого какие-либо способы к порабощению Крыма предлагать. Одним словом, мы хотим, стараемся и ищем все способы доказать не только татарским народам наше твёрдое к ним благонамерение, но и всему свету дать пример признать Крым в качестве свободной и независимой области. И когда сие общее признание приобретется, тогда и для Порты больше будет убеждения отступить от мнимого своего права на Крым... Вот почему ныне требуется скорое и окончательное свершение нашей негоциации, всему свету доказывающей независимое татарское состояние и определяющей способы его сохранения со стороны империи на все будущие времена.

Щербинин замолчал, довольный основательностью и изяществом своей речи.

Сагиб-Гирей выслушал переводчика и, глядя мимо посла, спросил скользко:

   – Зачем вольного человека охранять? Он же вольный.

   – Вольность без охранения не есть вольность, – сказал Щербинин. – Она всегда может быть подвержена похищению.

   – Кем?

   – У каждой державы есть и недруги и приятели. Одни стараются поработить свободный народ, другие же помогают защищаться от покушений... В договоре, который нам надлежит подписать, названы артикулы, определяющие способы защиты вашей вольности.

   – Господин Веселицкий видит эти способы только в уступке наших крепостей и долгое время вымогал их.

   – Учинённое от господина резидента домогательство, – примирительно пояснил Щербинин, – единственно источник свой возымело от торопливой его ревности видеть Крым в безопасности. На самом же деле злых намерений он не имел. Хотел только лучше высочайшее повеление исполнить – представить в ваше собственное благоизобретение меры, что вы предпринять захотите.

   – Что мы должны подписать?

   – О, сущую малость... Трактат, в котором будут назначены пределы нашего обережения вашей вольности. И акт, где содержалось бы ваше собственное предъявление о приобретённой вами вольности и твёрдом намерении хранить и защищать оную, с требованием признания Крыма независимой от Порты и от всех соседних держав областью.

   – Минувшим летом мы уже трактовали с Долгорук-пашой. Акты были отправлены с депутатами в Петербург и там приняты, о чём её величество уведомило меня и всё общество... Разве этого мало?

   – Все те акты остаются в силе! Однако следует положить прочное окончание начатому делу присвоением оному надлежащего формалитета. Я готов представить вашей светлости прожект трактата немедленно... А через неделю его можно подписать.

   – В скорую работу вмешивается шайтан, – сказал Сагиб-Гирей. – Акт о вечной дружбе в один день не пишется!.. Я на неделе пришлю депутацию в ваш лагерь. С ней и обсудите...

Тем же порядком, под звуки медных труб посольство покинуло Бахчисарай, направившись к лагерю.

За обедом Евдоким Алексеевич сказал Веселицкому, приглашённому к генеральскому столу:

   – Ожидать, что татары сразу подпишут трактат, увы, не приходится. С этим надобно смириться... И упрямство их, как бы раздражительно оно для нас ни было, принимать покорно, не отступая, однако ни на шаг от задуманного... Приличные внушения, изъяснения, настоятельства, соединённые с терпеливостью, с наружным уважением их взаимных вопросов и ответов и с возбуждением собственного их рассудка и внимания – вот те орудия, которые полезными и удачными могут быть.

   – Я сии орудия почти год использую, но всё впустую, – отозвался Веселицкий, обгладывая жареное гусиное крылышко. – Упрямство их безгранично... А коварство, нарушение данного слова – дело совершенно обыденное.

   – Ваши домогательства встретили с татарской стороны затруднительства из-за чрезмерной торопливости и требовательности. Зная свойственную магометанам недоверчивость к христианам, следовало вести себя разумнее... Воображение хана и его правительства наполнено опасностью притеснения, которое, по их варварскому мнению, ждёт Крым при переходе в наше подданство. И ваше упущение заключается в недостаточном изъяснении им, что обращать татарские народы в своё подданство высочайший двор не намерен... Протекция – да!.. Но Не подданство! – повторил Щербинин.

Веселицкий, задетый таким упрёком, понял, что у Щербинина сложилось недоброе мнение о его резидентской деятельности. Он хотел возразить, но Евдоким Алексеевич жестом остановил его:

   – Дело прошлое, господин статский советник. Не тревожьте себя оправданиями.

Веселицкий потупил взгляд и с преувеличенным вниманием стал тыкать вилкой в салат.

   – Нынче у нас одна забота, – продолжил Щербинин, не обращая внимания на чувства резидента. – Сколь ни были бы татары в упрямстве своём ожесточёнными, все затруднительные преткновения могут быть разрушены и истреблены, а само встревоженное магометанство успокоено, если мы преуспеем искусным образом открыть им глаза на собственную их пользу в том, в чём с нашей стороны соглашение ищется.

Евдоким Алексеевич отодвинул пустую тарелку, глотнул из бокала жёлтого сладкого вина, шумно вздохнул, оглядывая стол, подцепил вилкой кусочек лимбургского сыра, сунул в рот.

   – По собственной воле они глаза не откроют, – скучно сказал Веселицкий, раздосадованный упрёками генерала.

   – Откроют, – возразил Щербинин, с причмокиванием прожёвывая сыр. – Правда, если мы им в том поможем... – Он снова взял в руки бокал, отхлебнул и, разглядывая на свет золотистое вино, спросил: – Среди людей хана у вас знакомства обширные?

   – В приятельстве со многими состою.

   – Вот на них мы и должны опереться в предстоящей негоциации.

   – За всё придётся платить.

   – Об этом не беспокойтесь... Для облегчения домогательств я имею на чрезвычайные расходы тридцать тысяч рублей. И подарочных вещей на двадцать тысяч. Сколько надо – заплатим!.. А вы возвращайтесь в Бахчисарай и не теряйте времени.

Щербинин вытер губы белоснежной салфеткой, кинул её на стол, тяжело поднялся и, не прощаясь с Веселицким, направился к своей палатке – он любил после сытного обеда полчасика полежать.

Но лежать, увы, не пришлось: генералу представили молодого прапорщика, прибывшего нарочным из Петербурга и терпеливо дожидавшегося окончания обеда. Сидя на кровати, Евдоким Алексеевич принялся вскрывать пакеты.

В рескрипте Екатерины повторялось требование склонить хана на уступку крепостей, но в случае крайнего упорства – сделать снисхождение:

«Совершить желаемый с ним формалитет, поступая на умягчение и помещение одного слова вместо другого, но равносильного, то же понятие подающего, а грубому и варварскому их воображению ласкающего... Нужда и дело единственно в том состоят, чтоб помянутые крепости, которые составляют всю дальновидность нашей о татарах системы, остались в наших руках, к чему главнейший пункт негоциации и заключаемого с татарами трактата и относится».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю