Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

В минувшем октябре Никита Иванович уже предлагал Екатерине выделить татарское дело в «особливую негоциацию», что явилось бы, по его мнению, кратчайшим путём к скорейшему избавлению от многих забот. Он и сейчас придерживался того же мнения, изложив в записке свои резоны. Но при этом добавил, что здравая политика и истинные интересы отечества требуют от России употребления всех возможных средств к быстрому окончанию войны с Портой на выгодных условиях, чтобы «при действительном ополчении противу нас Австрийского дома не быть нам принуждёнными на сопротивление новому, свежему и сильному неприятелю доходить до самых крайних и последних государственных ресурсов, когда обыкновенные все в другую сторону обращены».

Панин писал долго...

На Екатерину записка графа произвела удручающее впечатление. Она сама видела, как тяжело России продолжать войну, знала о недовольствах австрийцев и готова была пойти на некоторые уступки в Польше. Но предложение Панина об отказе требовать от Порты по праву завоевания Молдавию и Валахию явилось неожиданным.

– Я полагаю, что не следует думать, что для Венского двора равноважными являются татарская независимость и отторжение княжеств, – попытался объяснить Никита Иванович. – Первый пункт может возбудить некоторую зависть против силы нашей империи. Но главный интерес для двора заключён во втором: не допустить Россию к освобождению своих единоверных молдаван и волохов и приумножению земель империи.

   – Стало быть, отступление от требования завоёванных княжеств послужит облегчению других наших видов? – спросила Екатерина.

   – Особливо татарского дела, ваше величество! Ибо тут австрийцы нашему приобретению меньше завидовать будут... Да и Порта на негоциацию с большей податливостью согласится, видя нашу умеренность. Тем более что первый шаг к ней она уже сделала: выполнила предварительное наше условие, освободив в прошлом мае господина Обрескова из плена.

   – Прежде чем идти на негоциацию, надобно от Крыма добиться уступок! Однако из писем князя Долгорукова я вижу одно: хан и правительство не желают отдавать крепости. Есть ли у вас гарантии, что к началу негоциации мы уладим это дело?.. Объясните мне, граф, – голос Екатерины вдруг вспыхнул гневом, – почему наш поверенный Веселицкий не может добиться уступок?!

   – В рассуждении моём, – спокойно, пытаясь смягчить негодование императрицы, ответил Панин, – здесь есть одна ошибка Веселицкого. Заботясь о благе отечества, коему он беспредельно предан, и стараясь рвением своим заслужить благоволение вашего величества, он слишком прямолинейно и, как можно судить по его письмам, сурово разговаривает с татарами.

   – Это я заметила... Но среди крымцев есть умные люди! Уверена, они не только блюдут свои интересы в Крыму, но и понимают наши там виды. На них нужно опираться!

   – Примеряясь к образу татарских мыслей, смею предположить, что едва ли многие из знатных чинов находятся ныне в спокойном положении. Упражняясь в своей набожности, они уважают не столько грозящую им опасность от турок, сколько соблазн и предосуждение их закону от тесного с христианской державой соединения и предания себя в её покровительство.

   – В таком случае не хватит ли с нас скромных стараний, о которых только тамошним начальникам известно?

   – Вы имеете в виду ещё раз обратиться с манифестом к народу?

   – Манифесты не газеты, чтобы их через день издавать!.. Один уже есть. И он останется!.. Но с ним нужно соединить и наружные доказательства, удостоверяющие крымцев в нашем к ним доброжелательстве и уважении. Я хочу, чтобы каждый татарин увидел и мог соотнести преимущество своего свободного настоящего состояния с рабством, которое было... Каждый!

   – По-моему, мы им и так уже много доброго сделали. Захваченные в Кафе припасы и товары отдали их хозяевам. Контрибуцию не брали. В минувшем ноябре Совет отпустил татарам десять тысяч четвертей муки, а две недели назад, по ходатайству Щербинина, Совет признал за нужное закупить в Воронежской губернии ещё двадцать тысяч четвертей хлеба для посылки в Крым... Где ещё победитель ведёт себя столь благородно в завоёванных землях?

   – Я о другом, граф, – досадливо махнула рукой Екатерина. – Я о посылке Щербинина... По введённому в Европе обыкновению и этикету, не может ничем действительнее, яснее и достойнее доказано быть признание со стороны нашего двора татарской независимости, как сим поступком. Может, увидя это ласкательство со стороны России, татары скорее согласятся на уступки.

   – А если нет?

   – Это уже ваша забота, чтобы такого не случилось!.. Договор необходимо составить так, чтобы ни единым словом не ущемлять татар. Без малейших спорных пунктов!.. Веселицкий, увы, не снабжён необходимой доверенностью: он в состоянии только требовать уступки, но сам подписать – даже если они вдруг согласятся – ничего не может. Щербинин же, имея формальную доверенность, сразу подпишет договор, где уже будет внесена уступка. А мне останется только ратификовать его.

Екатерина устало потёрла пальцами виски, утомлённо взглянула на Панина:

   – Напишите Веселицкому, чтобы заканчивал свои домогательства... Теперь он должен любым способом получить расположение татарского духовенства и подготовить его к принятию предложений, кои подаст Евдоким Алексеевич. И пусть хану доложит, что в Крым едет великое посольство... Да, а как там Симолин?

   – На неделе отъедет к Румянцеву, – сообщил Панин.

   – Ну, Бог в помощь...

После того как турки освободили арестованного в начале войны резидента Алексея Михайловича Обрескова, выполнив предварительное условие пригласительного к негоциации письма, отправленного Румянцевым великому везиру прошлой осенью, стало ясно, что Порта ожидает ответных шагов со стороны России.

Переговорив с вернувшимся в Петербург Обресковым, Панин, по его совету и с согласия Екатерины, решил воспользоваться посредничеством прусских дипломатов. Никита Иванович ввёл в курс дела посла в Петербурге графа Сольмса, который, после многомесячной переписки со своим королём и уточнения некоторых деталей, дал положительный ответ.

Рескриптом от 3 января 1772 года руководство переговорами по заключению перемирия Екатерина возложила на генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева. А для непосредственного ведения оных ему в помощь был назначен опытнейший дипломат статский советник Иван Матвеевич Симолин, долгое время служивший в Дании, Австрии, а в последние годы занимавший должность резидента при императорском сейме Священной Римской империи.

В начале февраля Симолин и сопровождавшие его люди покинут Петербург и направятся в Яссы – главную квартиру Первой армии.

* * *

Январь – февраль 1772 г.

В первую неделю января Веселицкий четырежды встречался с Абдувелли-агой, раз за разом требуя приложить все усилия для склонения хана на уступку крепостей.

Ага обнадёжил, что Сагиб-Гирей ищет достойные способы, чтобы сломить упорство духовных. И пояснил:

   – Хан пытается показать им, что просимые города и так находятся в руках русских, которые по военному праву могут оставить их за собой.

Веселицкий, уловив в его словах некоторую двусмысленность, поспешил поправить:

   – Это действительно так: по военному праву все взятые крепости остаются во власти победителя. Но его светлости надобно хорошо разъяснить – и я многократно сие подчёркивал! – что её величество не намерена пользоваться этим правом по отношению к друзьям России. Напротив, она надеется на добровольную уступку, скреплённую формальным актом. И не для корысти своей, а только для защиты татарской вольности! А ежели хан думает, что Крыму ничто не угрожает – вот вам свидетельство о намерении Порты похитить помянутую вольность.

И Веселицкий передал Абдувелли копию письма Синявина, переведённую на турецкий язык Дементьевым.

Спустя два дня ага вернулся с ответом.

   – Хан, – сказал он с унылостью, – не может сломить сопротивление мулл, считающих, что акт противен магометанской вере. И просит королеву милостиво уволить от такой уступки... Муллы говорят, что, если в крепостях стоят чужие войска – это уже не вольность.

   – Именно в этом и есть вольность! – взорвался Веселицкий, которому порядком надоели однообразные ответы, приносимые ахтаджи-беем. – Как же можно этого не понимать?! Ты же передал хану письмо господина Синявина! Разве из него не видно, какие угрозы грядут для Крыма, если не будет нашего защищения?!

   – Что касаемо капудан-паши Синявина, – сказал Абдувелли, – то мне велено объявить следующее. Хан подобным вестям крайне удивлён и считает их неосновательными, ибо таманский правитель Ахмет-бей ещё прошлым летом подтвердил, что все обитатели Тамана повинуются хану и, следовательно, к России дружны... Вернувшийся недавно с кубанской стороны ханский нарочный Хасбулат-ага говорил, что на Тамане турок нет. А появившиеся там пирейские султаны Акгюз и Вахта по своей злой воле собрали некоторое число бродяг и возмущают народ. Но хан и диван ручаются, что об этом ранее они не ведали... Хан намерен сегодня же отправить Гасан-агу с письмами к Ахмет-бею и другим таманским мурзам, чтобы они этих двух султанов у себя не терпели и поскорее прогнали. А капудан-пашу хан просит задержать тех четырёх татар, что подстрекательские письма везли, и через Гасан-агу передать ему для наказания.

   – Надеюсь, наказание для смутьянов будет примерным, – холодно изрёк Веселицкий.

   – В суровости хана к нарушителям покоя вы могли убедиться сами, – ответил ага, имея в виду недавнюю казнь пятерых татар, уличённых в убийстве двух русских солдат и публично повешенных у въезда в Бахчисарай.

   – Мне не хотелось бы обижать его светлость, однако прошу напомнить ему, что брат его, калга Шатан, находящийся ныне в Петербурге, не будет отпущен до тех пор, пока её величество не увидит подписанный и скреплённый печатями акт, – пригрозил в который раз Веселицкий. – Не гневайте её! Не понуждайте лишать Крымскую область своего всемилостивейше го покровительства!..

Абдувелли-ага приходил к канцелярии советнику ещё дважды. В последний свой визит он сказал, что хан отправляет нарочных к старейшинам крымских родов, дабы узнать их окончательное мнение об уступке крепостей. Сам же ага напросился поехать к ширинским мурзам...

Пока Абдувелли находился в отъезде, Веселицкий сосредоточил свои усилия на укреплении приятельских отношений с нуррадцин-султаном Батыр-Гиреем и особенно – с Олу-хани. По всему было видно, что она сама желала этого – едва ли не каждый день присылала служанку осведомиться о здоровье Петра Петровича, о бытии калги-султана в Петербурге, о прочих мелочах, расцениваемых обычно как знаки дружеского внимания.

Пётр Петрович столь же любезно интересовался здоровьем Олу-хани, передавал каждый раз через служанку небольшой галантерейный подарок. И всё чаще просил её, как «благоразумную принцессу», побудить своего брата Сагиб-Гирея отвергнуть притязания мулл и уступкой крепостей ещё больше укрепить дружбу Крыма и России. Служанка исправно доносила сказанные ей слова хозяйке. Олу-хани пообещала уговорить брата, но просила подождать неделю-другую.

   – О, я не смею торопить, – замахал руками Веселицкий, выслушав служанку. – Любомудрая Олу-хани, влияние на хана которой столь известно, сама знает, как лучше и полезнее поступить в этом деликатном деле!.. Но долго тянуть нельзя... Смею напомнить ей, что нарочные, посланные к старейшинам крымских родов, вернулись с печальными вестями: старейшины дали ответы, сходные с прежними...

Об этом Петру Петровичу рассказал Абдувелли-ага, заглянувший в его дом сразу после возвращения в Бахчисарай.

   – Ширины твёрдо стоят на своём, – с сожалением объявил ага.

   – И нет никаких способов преклонить их к уступке?

   – Человек может сдвинуть небольшой камень, но гору – нет!

   – А что решили хан и диван?

   – Решили отправить к королеве нарочного.

   – Зачем?

   – Просить об утверждении вольности и независимости Крыма при будущем трактовании мира с Портой.

   – А крепости?

   – О них не упоминается.

   – Значит, всё остаётся по-прежнему.

   – Да... А вас просят дать нарочному охрану до Полтавы и деньги на проезд.

   – Однако-о, – протянул Веселицкий, поражённый наглостью просьбы. – Впрочем, ответ я дам завтра...

Вечером вместе с Дементьевым он обсудил сложившуюся ситуацию.

   – Отправлять курьера с таким письмом нельзя! – убеждённо заявил переводчик. – Трактовать без уступок крепостей – значит прикрыть вольность Крыма бумажкой, а не солдатскими штыками и корабельными пушками. А мы в глазах её величества будем выглядеть не токмо бездельниками, но и пособниками.

   – Это я и сам знаю, – буркнул Веселицкий. – Но как поступить?.. И чтоб хана не обидеть, и чтоб его нарочный не доехал... Отказать-то я не могу: получится, будто мы против трактования крымской вольности. Умно придумали, сволочи!

Дементьев хитро прищурил глаз:

   – А вы его сиятельству напишите. Пусть придержит нарочного...

6 февраля ханский нарочный Мегмет-ага отправился в Полтаву, чтобы оттуда проследовать в Петербург. Сопровождали его два рейтара. В кармане одного из них лежало письмо Веселицкого, адресованное Долгорукову. Если бы Мегмет-ага знал содержание письма, то, вероятно, повернул бы назад – канцелярии советник просил командующего задержать агу в Полтаве (под видом карантина против моровой язвы) до получения подписанного акта.

Долгоруков рассудил по-своему: вернул Мегмета назад, усмотрев, что просьба о принятии её величеством под своё покровительство Крымской области и утверждение её вольности и независимости при заключении мира с Портой лишняя. Это, как уже неоднократно торжественно объявлялось, разумелось само собой.

   – Неча государыне надоедать, – пробурчал недовольно Василий Михайлович, возвращая письмо татарину.

Тем временем Веселицкий, обнадеженный заверениями Олу-хани и нурраддина, приказал Дементьеву перевеста набело акт об уступке крепостей и передать его хану для подписи.

Несколько дней прошли в смутном ожидании.

А затем одно за другим посыпались несчастья: здоровье старой Олу-хани, болевшей чахоткой, ухудшилось – она надолго слегла; нуррадцин Батыр-Гирей, страстно любивший соколиную охоту, мчась за добычей, на полном скаку упал с лошади, сломал ногу и тоже оказался в постели.

Оставшись без влиятельных доброжелателей, Веселицкий загрустил. Он понимал, что окружение хана, особенно Джелал-бей и духовенство, уведут того с праведного пути. И не ошибся – акт вернули из дворца без единой подписи.

И тогда Пётр Петрович отважился на рискованный шаг: обратился к Сагиб-Гирею с прошением о срочной аудиенции, поставив к тому же условие, что разговаривать с ханом будет с глазу на глаз.

Сагиб-Гирей неохотно согласился на аудиенцию, принял канцелярии советника весьма холодно и, выслушав его короткую, но энергичную речь, сухо заметил:

   – Если бы её величеству акт был столь необходим, как ты об этом говоришь, то находящийся в Петербурге калга-султан давно написал бы мне про то... При посылке его к российскому двору мы заранее обговорили просить её величество пожаловать нам эти города.

Веселицкий округлил глаза:

   – Я с крайним удивлением слышу такие речи, которые отличаются от прежних ваших обнадеживаний. Её величество, одобрившая учреждение новой независимой татарской области...

   – Мы признательны ей за это, – не дослушав, перебил Сагиб-Гирей. – И поэтому вступили в вечную дружбу, отторгнувшись от Порты.

   – Чем же вы уверили пребывание в такой дружбе? – едко спросил Веселицкий.

   – Учинённой по нашему закону клятвой, – бесстрастно ответил хан.

   – В какое время учинённой?! – воскликнул Веселицкий. (Он был зол на себя за доверчивость к обещаниям хана. А тот, как теперь оказалось, ещё в минувшем году сговорился с калгой удержать за Крымом все города и крепости). – Не тогда ли, когда блеск обнажённого меча и гром победоносного нашего оружия грозил истреблением и сокрушением всех крымских обывателей?.. Кто может на такую дружбу полагаться?! Нет, милостивый государь, извольте немедля показать опыт истинной дружбы и благодарности добровольным подписанием акта об уступке крепостей. Другого не дано! Да-с... Без акта ваша независимость, как дом, сооружённый на песке, при всяком бурном дыхании подвержена будет к сокрушению... – Веселицкий дерзко глянул на хана, добавил голосу металла. – Ваша светлость, как обладающий всей полнотой власти в здешних местах, должен повелеть подвластным чинам подписать акт и вручить его мне для доставления в Петербург!

Сагиб-Гирей сидел с непроницаемым лицом, курил и, казалось, совсем не слушал гостя.

Веселицкий переменил тон – спросил вкрадчиво и многозначительно:

   – Чего ваша светлость опасается?.. Подумайте, кто посмеет противоречить хану, когда войско её величества готово усмирить любого вашего неприятеля. Любого!

Веселицкий открыто намекнул, что русские готовы защитить не только Крым от внешних врагов, но и хана от врагов внутренних. Именно в этом состояла рискованность задуманного им разговора, ибо ни в одном письме, ни в одном рескрипте, получаемых из Петербурга, Полтавы, Харькова, ни единым словом не упоминалось, что армия может вступиться за хана, нарушив тем самым торжественно провозглашаемый и постоянно повторяемый пункт о невмешательстве во внутренние дела ханства. Но Веселицкий не был простаком. Он не зря потребовал аудиенцию с глазу на глаз, даже без переводчиков. Свидетелей-то нет, и от этих слов он легко откажется, если нужда заставит.

Хан изумлённо взглянул на канцелярии советника – его откровение оказалось неожиданным, – помолчал, оценивая услышанное, а потом возразил с лёгкой обидой:

   – Я никого из своих подданных не боюсь. Но, следуя введённому обыкновению, в таком деле, каковым является требование акта, самовластно, без согласия чинов и старейшин, поступить не могу.

   – Это обыкновение стало с того времени, когда хан Менгли-Гирей подвергнул себя со всей Крымской областью и присоединёнными татарскими народами в турецкое подданство, – поспешил заметить Веселицкий. – Сие сокращение ханской власти было введено хитрыми происками Порты, находившей свою пользу в частом свержении и возведении ханов по просьбам старейшин. Теперь же татарская область вновь независимая! И учреждена не на нынешних, а на древнейших обрядах и узаконениях. Следовательно, вашей светлости нет нужды сообразовываться с обрядом, который введён турками.

Хан молчал, курил, сосредоточенно думал. Он, конечно, покривил душой, когда сказал, что никого не боится – завистников у любого правителя предостаточно. Только не каждый из них рискнёт выступить открыто. Но как понять намёки русского поверенного?.. «Грозит иль имеет доверенность так говорить?..»

Веселицкий сидел тихо, прихлёбывал остывший кофе, искоса наблюдал за ханом.

Неожиданно Сагиб-Гирей переменил тему разговора, стал спрашивать: скоро ли в Крым прибудет паша Щербинин? когда весь флот войдёт в Чёрное море? идут ли русские войска к Очакову?

Веселицкий отвечал уклончиво, полунамёками. Затем сам поинтересовался: отчего среди татар идёт волнение? почему в лавках бойко распродают оружие и патроны? зачем живущий у Балаклавы Махмут-мурза призывает народ нападать на русские войска?

Но хан тоже ушёл от прямого ответа:

   – Патроны всегда нужны воинам... А мурзу, чтоб не смущал народ, я велю наказать.

Мудрость вашей светлости сквозит в каждом ответе... Однако я не могу осязать её в главном вопросе – в подписании акта, – с лёгким вызовом произнёс Веселицкий.

   – Я пошлю нарочных к созванию всех знатных старейшин в Бахчисарай для совета...

Возросшая в последние недели недоброжелательность татар, их участившиеся столкновения с солдатами, подстрекательские призывы некоторых мурз нападать на русских, необычная оживлённость в Бахчисарае, где в лавках нарасхват раскупалось оружие, тревожная обстановка на побережье – всё это весьма отчётливо свидетельствовало о грядущих и, скорее всего, неприятных для России переменах в Крыму. И хотя Сагиб-Гирей, его чиновники были подчёркнуто спокойны и уверенны, Веселицкий чувствовал, как нарастает напряжение, пытался найти его источники, ядовитыми каплями изливавшие ненависть к России и отравлявшие только-только складывающийся союз империи и ханства.

   – У меня нет сомнений – крымцы что-то задумали, – убеждённо говорил он Дементьеву, с которым по привычке часто советовался. – Но что?.. Тут надобно выведать самые сокровенные мысли хана и дивана!

Дементьев вынул изо рта погасшую трубку, поскрёб мундштуком щетинистый подбородок, сказал замедленно:

   – Может, нам Бекира приласкать? Уж он-то непременно знает истинные причины.

Веселицкий, с мрачным видом расхаживавший по комнате, остановился, посмотрел на переводчика:

   – А что? Из него вышел бы полезный конфидент... Весьма полезный!.. Только согласится ли?

   – Он такой же, как и все. За хорошие деньги – согласится!

   – Всё-таки надобно прежде присмотреться к нему, – предостерегающе заметил Веселицкий. – Сколь надёжен? Не предаст ли?..

Бекир-эфенди был турок; в молодые годы служил в канцелярии верховных везиров в Стамбуле, потом был переведён в Бендеры к тамошнему Эмин-паше; осенью 1770 года вместе со всем гарнизоном попал в плен, но Пётр Панин – по просьбе едисанцев – освободил его. Около полугода Бекир с женой и малолетним сыном находился в орде, а затем, получив разрешение Джан-Мамбет-бея, перебрался в Бахчисарай, где занял не очень высокую, но ответственную должность в ведомстве хан-агасы Багадыр-аги. Все письма, поступавшие в Бахчисарай на имя хана, прочих чиновников, проходили через его руки, и этими же руками он писал ответы, которые диктовали ему чиновники, слабо владеющие письменным словом.

Дементьев несколько раз по делам службы встречался с эфенди и успел заметить его предрасположенность к России. По всей вероятности, здесь не последнюю роль играло то обстоятельство, что, кроме жены и сына, все остальные его родственники по-прежнему оставались в русском плену, а один из них – Хаджи-Хелал-бей – был отправлен вместе с Эмин-пашой в Петербург.

...Предложение Дементьева выглядело очень заманчивым и сулило большие выгоды. После Якуб-аги, служившего в своё время личным переводчиком грозного Керим-Гирея, у Веселицкого не было других конфидентов, столь приближенных к хану и его дивану.

Вечером, лёжа в постели, Пётр Петрович обдумал, как лучше подступиться к этому делу, а поутру послал Багадыр-аге коротенькое безобидное письмо.

Объяснив, что хочет обучить своих пасынков – прапорщиков Алексея и Дмитрия Белух – турецкой грамоте, но нигде не может сыскать учителя, который согласился бы приходить ежедневно, Пётр Петрович попросил агу разрешить Бекиру взять на себя эту должность, пообещав хорошо заплатить за труды.

Багадыр-ага в тот же вечер прислал эфенди в дом канцелярии советника.

Веселицкий одарил гостя подарками для всего семейства и договорился, что будет платить ему за каждый приход, а после окончания обучения – прибавит отдельное награждение. Бекир охотно согласился, хотя продолжительность уроков – по пять часов в день – вызвала у него некоторое недоумение.

Как и задумывалось, братья Белухи особого рвения к учёбе чужому языку не проявили – каждый раз перед приходом учителя они ускользали из дома. Веселицкий смущённо поругивал леность пасынков и, извинившись, заводил разговор на посторонние темы, который – под душистый кофе, хороший табак – продолжался часами. Политических и военных дел он касался осторожно, как бы между прочим – больше беседовал о делах житейских, семейных, стараясь понять характер и привычки эфенди, его образ мыслей. Довольно быстро Пётр Петрович приметил, что Бекир недоволен своим нынешним положением: трудиться ему приходилось много, а жалованья высокого не назначали.

   – У Эмин-паши я ни в чём не нуждался, – обидчиво вспоминал Бекир службу в Бендерах.

Веселицкий стал щедрее одаривать эфенди – и он разговорился.

   – Я все здешние интриги знаю и удостоверяю чисто сердечно, что трудности ваши происходят от беспредельного татарского лицемерия. Хан и диван одной рукой хватаются за русских, а другой – продолжают за турок держаться... Хан человек неплохой, – расслабленно говорил Бекир, – но податливый уговорам. С того времени, как Олу-хани заболела, а нурраддин сломал ногу, Джелал-бей и преданные ему мурзы получили свободные руки и хитрыми, коварными внушениями своротили хана с прямого пути на свою сторону.

   – Что же это за внушения были, коль пересилили слова Олу-хани? – с лёгким волнением, ещё не веря в удачу, поинтересовался Веселицкий.

   – Стращали хана, что турки имеют в Очакове гарнизон в восемьдесят тысяч и ждут ещё подкрепление из Стамбула. А как оно подоспеет – обрушатся с суши и с моря на Крым, дабы вновь и навечно покорить его. И если султан Мустафа узнает, что крепости были отданы добровольно, хану не будет никакого оправдания и пощады.

   – Хан поверил?

   – Бей и мурзы пригрозили: если хан их совет не примет, то не только себя, но и всё своё племя доведёт до крайнего несчастья... И припомнили преданного проклятию Чобан-Гирей-хана, что без пропитания между чернью скитался.

   – Ну, это не так страшно, – придав лицу беспечность, возразил Веселицкий. – С выздоровлением Олу-хани и Батыр-Гирея можно будет хана вновь направить на праведный путь.

Бекир тускло усмехнулся:

   – Оба они, узнав о перемене мыслей хана, покорились.

У Веселицкого тревожно застучало сердце: он терял важных доброжелателей, на поддержку которых возлагал большие надежды.

   – И никак нельзя поправить? – глухо спросил он.

   – Нет. По наущению Джелал-бея хан приказал никого не пускать к сестре без его позволения. А нурраддин поклялся, что после выздоровления уедет в свои деревни.

   – Хан обещал мне дать ответ после совета со старейшинами.

Бекир снова усмехнулся:

   – Ответ будет прежним.

Он придвинул к себе медную тарелку с жареной бараниной, выбрал румяное рёбрышко, сунул в рот и, посапывая носом, стал обгладывать.

   – Зачем же тогда их созывать? – буркнул Веселицкий, огорчённый словами эфенди.

Время нынче неспокойное – есть о чём поговорить, – прочавкал Бекир. И добавил загадочно: – Теперь выбирать надобно.

   – Что выбирать?

   – К какому берегу пристать окончательно...

Исповедь эфенди осветила текущие дела новым светом. Провожая гостя, Пётр Петрович в знак признательности вручил ему золотые часы и выразил надежду, что их дружба продолжится и впредь.

Бекир оказался человеком исполнительным – приходил к Веселицкому, как было условлено, каждый день и не очень страдал от отсутствия учеников. Долгие неторопливые беседы с ним укрепили Петра Петровича во мнении, что эфенди пойдёт на тайное сотрудничество, если ему за это станут хорошо платить. Затягивать ласкательство далее не было резона, и, подождав, когда Бекир отведает угощений, выставленных для такого случая в большом разнообразии и обилии, Веселицкий заговорил тихим, проникновенным голосом:

   – Наши с тобой крепкие приятельские отношения, знание тебя как человека верного и порядочного, позволяют мне разговаривать сейчас открыто и прямодушно. И мне, и императорскому двору хорошо известно твоё дружелюбие к России. Мы весьма высоко ценим его! И те подарки, что ты получил от меня, есть лучшее доказательство нашего к тебе внимания и расположения... Ну сам посуди, разве зазорно одарить приятеля, от которого мы время от времени узнаем некоторые сведения, позволяющие считать, что он всей душой стремится к мирным, добрососедским сношениям между нашими державами, нашими народами? Приятеля, который в нужный момент всегда поведает, что думает крымский хан о том или другом деле, подскажет, как правильнее поступить России.

Бекир мелкими глотками допил кофе, поставил чашку на стол, вымолвил смиренно:

   – Я всегда питал дружеские чувства к могущественной России и был бы рад приносить ей пользу.

Веселицкий расценил эти слова как благоприятный знак, но торопиться не стал.

   – У меня нет ни малейшего сомнения в искренности твоих уверений. Твоё согласие услужить России не только похвально, но и благородно... Я уверен, что ты смог бы оказывать нам ещё более весомые услуги, кабы столько времени не отнимала служба и прочие хлопоты, кои дают средства к существованию твоей фамилии.

   – Да-а, – вздохнул Бекир, – фамилия требует значительных расходов. И то купить надо, и другое... Коня хорошего насмотрел недавно, а купить – не могу.

   – Добрый конь знатных денег стоит, – согласился Веселицкий. И добавил, заговорщицки понизив голос: – Тебе по приятельству скажу... Я могу походатайствовать перед его сиятельством о назначении тебе некоторой суммы в качестве ежегодного пансиона за сообщения о всех здешних делах.

Бекир неторопливо налил себе кофе и, поднося чашку ко рту, спросил с напускным безразличием:

   – Деньги-то большие?

   – Конфидентам при знатных дворах мы платим до девятисот рублей.

Делавший в этот момент глоток Бекир, услышав сумму, поперхнулся, затрясся в хриплом кашле, расплёскивая дрожащей рукой кофе.

Веселицкий плюхнул из высокого кувшина воды в бронзовый стаканчик, протянул гостю, но тот, отказываясь, замотал головой.

Откашлявшись, Бекир стал утирать сначала ладонью, потом какой-то разноцветной тряпицей выступившие на глаза слёзы. Но делал это слишком долго и тщательно, явно обдумывая услышанное.

Утеревшись, он спрятал тряпицу в карман, снова налил кофе, молча отпил, затем пытливо взглянул на Веселицкого:

   – Кто ещё знает о нашем разговоре?

   – Только эти стены.

   – А твой переводчик? Ведь это он надоумил тебя.

   – Почему ты так решил?

   – Я видел его глаза, когда заходил в дом.

Веселицкий понял, что сейчас лгать Бекиру нельзя.

   – Ты прав – он надоумил... Но я знаю его много лет. Это верный и надёжный человек!

   – Хан-агасы тоже считает меня верным.

   – Чем же мне доказать тебе свою правоту? – развёл руки Веселицкий. – Скажи, я сделаю!

Бекир неспешно раскурил трубку, несколько раз глубоко затянулся и, дохнув на канцелярии советника пахучим дымом, сказал коротко и ясно:

   – Пиши Долгорук-паше...

В полдень 16 февраля к Веселицкому пожаловали ханские посланцы Мегмет-мурза и Темир-ага. Они объявили, что почти все старейшины уже прибыли в Бахчисарай, а ширинский Джелал-бей и мансурский Шахпаз-бей подъедут на днях.

   – Старейшины приглашают вас на совет и просят проявить на нём дружеское понимание чувств татарского народа.

   – Это как же?

   – Просят не требовать подписания акта, что нашей вере противен, – сказал Мегмет-мурза.

Веселицкий качнул головой:

   – Меня удивляет, что я – человек другой веры! – должен в который раз разъяснять почтенным старейшинам содержание Корана... Требуемый акт ни в малейшей степени не противоречит магометанскому закону! Я читал Коран на латинском языке со всеми толкованиями и не припоминаю ни одной статьи, которая могла бы послужить вам оправданием.