Текст книги "Покорение Крыма"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

«Дабы избежать некоторых турецких обид, просим, все татары обще, дозволения перейти за Днепр на прежние наши жилища, где родились, дабы совокупиться с джамбуйлуками и едичкульцами, ибо у нас как провианту, так и домов не имеется, поэтому крайнюю нужду претерпеть можем...»

– Вот поганцы! – ругнулся Панин. – Опять что-то затеяли...

Ответное письмо он начал с деликатного отказа: поскольку крымцы, а также Едичкульская и Джамбуйлукская орды находятся доныне в подданстве Турции, то дозволить идти за Днепр он не может, ибо опасается за благополучие вступивших в протекцию орд, так как знатных мурз могут отправить на казнь к султану, а остальных турки станут преследовать и обижать.

«Его сиятельство сераскир султан Бахти-Гирей, – писал Панин, – хотя в письмах ко мне дружелюбным своим к России обращением отзывается, но, однако, от себя собственно присланным к пребывающим при мне аманатам ни каким ещё письмом меня в том не утвердил, что его сиятельство совершенно объявляет себя, согласно с вами, отрешённым от всякой турецкой власти и зависимости...»

В связи с такой неопределённостью Панин предписывал исполнить уже не три, как ранее, а пять пунктов ультиматума.

Во-первых, орды должны быстро снестись с ханом и Бахти-Гиреем и потребовать от них твёрдого объявления: отлагаются ли они от Порты? признают ли покровительство России? Во-вторых, все татары, до сих пор признающие над собой власть Порты, будут считаться врагами России и с ними он будет поступать как с неприятелями. В-третьих, отложившиеся от Турции татары должны считать своими и России врагами всех, кто ещё остался под властью Порты. Составив особое временное правительство, они должны выбрать нового хана или его наместника или же составить правительственный совет и прислать уполномоченных для постановления решительного договора. В-четвёртых, на этих перечисленных условиях Панин дозволяет Буджакской и Едисанской ордам расположиться на богатых землях между реками Днестр, Буг и Синюха, но без касательства границ Польши и России. Наконец, в-пятых, по случаю приближающейся осени, переговоры между Россией и татарами должны быть проведены с крайней поспешностью.

Едисанский нарочный уехал.

А днём раньше пришло письмо от Бахти-Гирея. Сераскир в очередной раз уверял Панина в своей и хана доброжелательности к России и хлопотал о «возобновлении нашей с российским двором соседственной дружбы обеих сторон».

Панин был зол на Бахти за его коварство, но понимал, что в нынешнее неопределённое время порывать окончательно с сераскиром нельзя.

«Высокий российский двор, – написал он Бахти, – ни с какими подданными Оттоманской Порты, с которой он теперь в войне, дружбы возобновлять не может и не будет. Его покровительство и дружба распространяются только на тех, кто объявит себя отступившими от власти и подданства Оттоманского скипетра и присоединится навеки к дружественному союзу с Россией. Если ваше сиятельство такой драгоценный дар на благоденствие вашего народа и славы собственного вашего имени воспринять прямо желаете, то извольте о том ко мне с точностью и подпискою вашей руки отозваться...»

О хане Каплане Пётр Иванович высказался резко: так как он ещё не объявляет себя отторгнувшимся, то «мы будем считать его своим неприятелем, почему и должны будем везде его искать и оружием его величества атаковать».

Дальше в письме шёл лёгкий реверанс в сторону Бахти в расчёте на его честолюбие:

«Не следует вам за врага Российской империи вступаться и атакование того хана, который ещё подвластным себя турецкому скипетру содержит, за обиду себе поставлять, но надобно ещё вам к тому способствовать. Конечно, ваше сиятельство, не было и не будет уже никогда такого удобнейшего времени, какое теперь настоит, вам ли собственно, своею особой соединясь с благонамеренными Едисанской и Буджакской ордами, объявить себя ханом или, уступая своё достоинство яко братцу вашему и нынешнему настоящему хану, преклонить его на низложение с себя и своего народа насильственное турецкое владение».

– Бахти, как и хан, порядочная сволочь, – хмурясь, сказал Панин, отдавая письмо Веселицкому. – Но мы должны поддерживать его, ибо только он один может нынче возглавить орды... А коль предаст – будет повод уведомить об этом орды и определить в ханы другого достойного султана из Гиреев.

Вскоре всё прояснилось окончательно: едисанские и буджакские мурзы прислали Панину уведомление, что Бахти-Гирей «в данном незадолго пред сим своём обещании и слове, как пред вами, так пред нами, не устоял, но согласившись с братом своим Каплан-Гирей-ханом и сделавшись ему верным, от нас отделился».

   – Обманулись мы с Бахти, – грустно покачал головой Веселицкий. – Не внял он нашим словам и уговорам.

   – Ну и чёрт с ним! – грубо сказал Панин. – По крайней мере, теперь можно действовать решительно... Хана и всю его сволочь – уничтожить!

   – А подпись на акте?

   – Подпись поставит другой хан!

   – Кто же?

   – Вот вы и подумайте об этом!.. Султанов гирейской породы у крымцев много – сыщите среди них преданного нам человека.

   – Сыскать можно... Только вот время потеряем.

   – Бог с ним, со временем. Главное, что две орды – а это большая часть ногайцев! – уже отторглись.

   – Им сейчас тяжко приходится, – заметил Веселицкий.

Он достал из кармана полученное на днях письмо, зачитал отрывок:

   – «Мы ныне в такой крайности находимся, что домов не имеем, в съестных припасах крайнюю нужду претерпеваем, да и в таком состоянии, что и на мёртвых для обыкновенного погребения не из чего саван сделать, а живых одеть нечем. Одним словом, в крайней нужде находимся. Того ради просим нам через Буг и Днепр дозволить перейти к джамбуйлукам и едичкульцам, дабы мы, яко тамошние уроженцы, могли вспомоществованием их без всякой нужды прожить...»

   – Попала вожжа под хвост, – ухмыльнулся Панин. – Ишь как запели.

   – С ними надо что-то делать, ваше сиятельство, – серьёзно сказал Веселицкий. – Всё ж таки теперь в нашей протекции состоят.

Панин некоторое время молчал, размышляя, потом сказал начальственно:

   – Заготовьте-ка за моей подписью письмо в Совет. Опишите всё про ногайцев... Пусть Совет решит: пускать их за Днепр иль на прежнем месте оставить...

Переложив ответственность на членов Совета, Пётр Иванович поступил осторожно и дальновидно – в случае предательства орд никто не сможет упрекнуть его в беспечности... А он сможет!

* * *

Август 1770 г.

Получив ордер командующего, генерал-майор Прозоровский повёл свой корпус в строну Очакова, намереваясь отыскать в тех краях хана. На полпути к крепости он наехал на большой, в несколько тысяч, отряд ногайцев, которые, как оказалось, сами искали его, желая присягнуть России.

Прозоровский пригласил мурз в свой лагерь. Мамай-мурза громко прочитал текст присяги, присланной ранее Паниным. Кто-то из едисанцев поднёс Прозоровскому Коран, сказал, чтобы он передал священную книгу старшему из мурз.

Генерал недоумённо оглянулся.

Выручил майор Ангелов, знавший многих ногайцев, – глазами указал на Джан-Мамбет-бея.

Прозоровский напыжился, придавая своему облику величавую торжественность, и вручил Коран бею.

Тот поцеловал книгу, прикоснулся к ней лбом, передал следующему мурзе, повторившему движения бея.

Так, переходя из рук в руки, Коран обошёл всех ногайских начальников. Торжественная клятва была исполнена.

За обедом, который устроил Прозоровский, Джан-Мамбет-бей с заискивающей улыбкой на широкоскулом лице объявил скрипучим голосом, что на собрании мурз он избран ханом обеих ногайских орд, и пообещал склонить к отторжению от Порты джамбуйлуков и едичкулов.

   – А что делать станете, коль не захотят они к вам присоединиться? – зычно спросил Прозоровский, изрядно опьяневший.

   – Тогда они нам врагами будут... И мы силой заставим отложиться, – словоохотливо пообещал бей.

   – Ладно уж, – махнул рукой Прозоровский, едва не сбив наземь стоявший перед ним бокал. – Мы и сами с этим справимся, когда потребно будет.

Переводчик Константин Мавроев не стал переводить сказанное генералом, а спросил о Каплан-Гирее.

   – Хан из Хаджибея в Очаков идёт, – ответил бей. – С ним тысяча турок в охране... И обоз большой. Очень большой!

   – Из Очакова пойдёт к Перекопу?

   – Нет, – мотнул головой бей. – Сказывают, морем в Кезлев поплывёт. А в Очакове для того дела пять судов приготовлены.

Мавроев скороговоркой перевёл слова бея Прозоровскому. И добавил от себя:

   – Брешет старик, ваше сиятельство! Насколько мне ведомы характеры крымских правителей, они более всего пекутся о собственной выгоде... У хана большой обоз. Он его не бросит! А на суда столько добра, лошадей да ещё турок-охранников он не посадит... Видимо, слух специально пустил, чтобы по берегу его не стерегли.

   – Вот мы и проверим, – похлопал Мавроева по спине генерал и звонко икнул...

Утром, проводив ногайцев, Прозоровский двинул корпус к Очакову. Шли весь день, глотая степную пыль, томясь от палящего зноя. Под вечер, не доходя до крепости вёрст пять, генерал остановился на ночлег, выслав в разные стороны казачьи разъезды. Несколько казаков, что понимали по-татарски, поскакали в разведывание к Очакову.

Казаки вернулись перед рассветом. Рассказали, что в темноте подошли почти к самым стенам, вокруг которых шумным табором расположились татары.

   – На глазок по сумеречному времени тыщи три будет, ваше сиятельство.

   – Разговоры слышали? О чём говорят?

   – Нет, побоялись близко подходить, чтоб не обнаружили... Но шатров они не поставили, кибитки по-походному снаряжены. Сегодня-завтра должны тронуться.

На заре Прозоровский послал к крепости казачий полк, приказав заманить татар в степь. Полк до Очакова не доехал, столкнулся с татарами раньше: Каплан-Гирей ещё ночью вышел в сторону Кинбурна. Видя, что русских мало, хан оставил для охраны обоза небольшой отряд, а всю конницу бросил на казаков.

Казаки, живо палившие из ружей и весело поругивавшие басурман, смекнули, что пора уносить ноги: татары, растянувшись по степи полумесяцем, стали охватывать полк с флангов. Развернув коней, нещадно охаживая их плетьми, казаки поскакали к условленному месту. Спустя четверть часа бешеной скачки полк увидел выехавшего на курган Прозоровского. Казаки промчались ещё сажен триста, держа направление на курган (татары, не чувствуя подвоха, мчались за ними), а затем снова развернули коней.

В этот миг по сигналу Прозоровского грохнули скрытые за курганом пушки. Ядра, прошипев над головами казаков, упали в самую гущу татар. Одновременно из балок выехали несколько тысяч казаков, а слева и справа, заходя в тыл неприятеля, помчались гусарский и драгунский полки.

Среди татар произошло замешательство: кто-то продолжал нестись во весь опор вперёд, кто-то по дуге отворачивал в сторону. Стремительная, лёгкая, послушная хану конница в считанные секунды превратилась в неуправляемое, объятое страхом стадо.

Татары погнали лошадей назад, к Очакову. За ними мчались русские, на ходу стреляя в согнутые спины неприятелей, рубя сплеча отставших и раненых. Гусарские и драгунские эскадроны стремились соединить концы своего полумесяца, чтобы окружить отступающую конницу и покончить с ней. Однако татары успели выскользнуть из кольца.

Потеряв в коротком бою две тысячи убитыми, Каплан-Гирей вернулся в Очаков. А вот его обозу удалось проскочить в Кинбурн.

Генерал-поручику Бергу, как и Прозоровскому, тоже сопутствовала удача.

Едва он узнал, что калга Ислям-Гирей с пятью тысячами воинов вышел из Перекопа, послал в погоню всю свою кавалерию под командованием генерал-майора Авраама Романиуса Тот быстро нагнал татар и на рассвете атаковал.

Обременённые огромными табунами лошадей, волов, сотнями повозок, которых вели для ханского обоза и свиты, татары не смогли организовать какое-либо сопротивление – гибли десятками под острыми саблями и меткими пулями русских. Оставив почти половину отряда в степи на поживу воронам, калга увёл уцелевших в Ор-Капу.

Русские ещё долго сгоняли в табуны рассыпавшихся повсюду лошадей. А когда подсчитали трофеи, Романиус не поверил:

   – Двенадцать тысяч?.. Ну и ну... Вот так Божий подарок!

   – Ещё, ваше превосходительство, двести пятьдесят волов и верблюдов и полтысячи повозок, – доложил обер-квартирмейстер Дьячков.

Обозлённый такими потерями, Ислям-Гирей попытался отбить табуны и обоз, когда русские возвращались мимо Перекопа к Молочным Водам. Но казачьи дозоры вовремя заметили неприятельскую конницу. Романиус быстро выдвинул вперёд несколько пушек, которые скорым и дружным огнём отбили атаку...

Выслушав доклад генерала, Берг расцеловал его, долго и пылко нахваливал, но в рапорте Панину не забыл упомянуть и себя.

* * *

Август 1770 г.

После успешных летних сражений Румянцева и отторжения Паниным ногайских орд, после катастрофического разгрома российской эскадрой под командованием генерал-аншефа графа Алексея Григорьевича Орлова турецкого флота в Чесменской бухте[13]13
  Это сражение произошло 26 июня в Хиосском проливе Эгейского моря. Турки потеряли 15 из 16 линейных кораблей, все 6 фрегатов, более 40 вспомогательных судов и десять тысяч матросов.


[Закрыть] военное и политическое положение Порты, по мнению Екатерины, стало таким критическим, что пора было прощупать настроение турок: не пойдут ли они на мирные переговоры? В конце августа императрица в очередной раз встретилась с Никитой Ивановичем Паниным. Говорила она неторопливо, с отступлениями, но строго придерживаясь главной мысли.

   – Теперь, когда славным оружием нашей армии повсюду поражаются сила и защита Оттоманской империи, когда наша победоносная армия простёрла свои завоевания до самых берегов Дуная и находится в полной готовности не токмо к ограждению покорённых уже российскому скипетру изобильных провинций, но и перенесению самого театра войны на турецкий берег, когда татарские орды, ощутив над собой тягость нашего оружия, испытав разорение и жертвование своего бытия, пришли в поколебание и прибегли под наше покровительство, я охотно изволю предпочесть скорое и совершенное прекращение народных бедствий и пролития невинной крови новым успехам моего оружия... Не пора ли, граф, подумать о мире?.. И военных успехов, и славы мы имеем достаточно. А о прочей пользе можно позаботиться при подписании мирного трактата.

   – Мир – хорошая вещь, ваше величество. Но о нём следует думать, когда не токмо успехи, но и выгоды грядут впечатляющие и обильные, – уклончиво ответил Панин. – Победы графа Румянцева, графа Орлова и скорое взятие Бендер графом Петром Ивановичем говорят о великой силе армий и флота вашего величества. А это в будущем может принести ещё более весомые победы и выгоды.

   – Вы считаете, что заводить разговор о мире рано?

Панин ушёл от ответа на прямой вопрос Екатерины, сказал озабоченно:

   – Мира должна просить поражаемая держава, а не первенствующая.

   – А мне, напротив, в этом жесте видится благородство, достойное победителя.

   – Именно поэтому Порта не пойдёт на мир!

   – Почему?

   – Сие означает, что султан должен признать себя поражённым. А он этого не сделает.

   – Но в письме, что мы отправим, можно сделать реверанс в сторону Порты и выставить её не врагом, объявившим войну России, а несчастной жертвой коварных происков Франции... Мустафе надобно дать понять, будто мы считаем, что настоящая война возымела себе начало не от собственного желания Порты или же признания в ней нужды султаном, но от постороннего и ненавистного зова злобствующих держав, кои разнообразными происками лести и коварства помрачили добрую веру Порты. Имён, разумеется, никаких называть не станем.

   – Но Порта до сих пор держит пленным нашего резидента Обрескова.

   – А это надо обговорить отдельно и решительно! Я не приму мирных предложений, покамест Алексей Михайлович останется в насильственном заключении.

Панин задумчиво помолчал, потом сказал расслабленно:

   – Я подготовлю необходимое письмо и перешлю его Петру Ивановичу. Он татар отколол – ему сподручнее и с турками дело начать... Только от имени вашего величества его посылать никак нельзя. Пусть оно будет от имени графа Петра Ивановича.

Екатерину напускное равнодушие Панина не обмануло... «И здесь Петьку возвысить хочет», – с лёгкой неприязнью подумала она.

А вслух сказала сочувственно:

   – Ну зачем же отвлекать любезного брата вашего. У него ныне великие заботы с Бендерами предстоят... Отправьте Румянцеву! Пусть от своего имени пошлёт султану.

По толстощёкому лицу Панина пробежала тень разочарования, но перечить он не стал.

* * *

Август – сентябрь 1770 г.

Осада Бендер затягивалась. Полторы тысячи рабочих и пионеров, прикрываемые 2-м гренадерским полком полковника Талызина, зажатые толщей земли в узких проходах, задыхаясь от нехватки воздуха, в свете чадящих фитилей, тяжело рыли подземные галереи в сторону крепости, стараясь подвести их под гласис. Гербель поторапливал офицеров. Те, сами часто спускавшиеся под землю для проверки и уточнения расчётов, устало разводили грязными руками:

   – Глина, ваше превосходительство... Камней много...

Доставленные из Киева осадные орудия гулко ухали, бросая в крепость двухпудовые бомбы. Пропахшая порохом прислуга неторопливо прочищала банниками горячие жерла, охлаждала их уксусом, затем так же неторопливо заряжала и, отойдя в сторону, зажав ладонями уши, производила очередной выстрел.

Командующий артиллерией генерал-майор Вульф в начале осады требовал скорой стрельбы. Но, прикинув ежедневный расход пороха и бомб и скорость обозов, подвозивших новые снаряды из армейских магазинов, распорядился стрелять пореже. Тем не менее сыпавшиеся на крепость бомбы доставляли туркам немало хлопот: дни стояли жаркие, сухие – деревянные строения внутри крепости вспыхивали от разрывов мгновенно. Комендант Абдул-эфенди тщетно старался загасить пожары, и над Бендерами, расплываясь на полнеба, который день висели седые столбы дыма.

Сераскир Эмир-паша несколько раз пытался сбить осаду, бросая по ночам отряды янычар и сипахов в стремительные вылазки, причинявшие немалый урон передовым батальонам. Только в одном бою, в начале августа, русские потеряли убитыми и ранеными семьсот человек.

Панин терпеливо ждал, когда сапёры закончат работы, и всё откладывал штурм, считая, что без подрыва гласиса атака будет крайне затруднительна и приведёт к огромным потерям. А в реляциях в Петербург, в письмах Румянцеву просил подкрепить своё войско за счёт полков Первой армии. Но та сама нуждалась в пополнении, и на его запросы шли, естественно, отказы.

Поняв, что никакой помощи он не получит, Пётр Иванович, выслушав очередной доклад Гербеля о готовности галерей, решился на штурм. Выжидать далее становилось опасно: припасов оставалось всё меньше, потери от болезней и частых атак турок, державших в постоянном напряжении передовые батальоны, росли с каждым днём и перевалили за три с половиной тысячи человек.

28 августа Панин со штабом провёл общую рекогносцировку, определяя будущее расположение штурмовых колонн, их путь к крепости, прикидывая, где разместить резервы.

   – На такого медведя с рогатиной не пойдёшь, – бурчал он себе под нос, оглядывая мощные укрепления Бендер. – Его сперва надобно обложить, а уж потом бить... И сразу насмерть!..

Турки, видимо, почувствовали, что близится час испытания, и дважды – 29 августа и 3 сентября – провели отважные ночные вылазки. Батальоны отбили их, но понесли ощутимый урон; санитары вынесли из параллели более полутысячи убитых и раненых.

   – Скоро нас всех унесут, – озлобленно шептались офицеры, осуждая медлительность главнокомандующего. – А штурмом и не пахнет!

   – В Петербурге, сидя в Совете, командовать-то легче.

   – Эх, господа, дурной пастух всё стадо загубит...

Веселицкий – на правах доверенного человека – исправно доносил Панину о всех услышанных разговорах, делая это, конечно, в обходительной, смягчённой форме.

Пётр Иванович и сам чувствовал растущее в армии недовольство. Оно усиливалось ещё тем, что в полках знали о блестящих победах Румянцева. Здесь же, под Бендерами, были бои, были потери, но не было побед.

Уязвлённый Панин вызвал Гербеля и долго кричал на него, обвиняя в трусости и нераспорядительности.

Когда командующий утих, вспотевший Гербель, оправдываясь, сказал, что левая мина может быть установлена к вечеру, правая – через три дня, а вот центральная – не ранее чем через две недели.

Последние слова вызвали у Панина новый приступ ярости.

   – Все упрекают меня в задержке штурма, – кричат он, размахивая руками, – а на самом деле виновником являетесь вы, господин генерал! Я не могу начинать штурм без подрыва гласиса! А вы, генерал, два месяца возитесь под землёй, как жук в навозе, и ничего не сделали!.. Позор!

Гербель стоял бледный, подавленный, не решаясь уйти без разрешения командующего.

А тот тихо, сквозь зубы прошипел:

   – Взрывайте левую... А через три дня – правую... Идите!

Генералы, стоявшие вокруг палатки и слышавшие восклицания командующего, недоумённо переглянулись: зачем взрывать мины по одной и с такими перерывами?

   – Совсем одурел наш предводитель, – вполголоса сказал кто-то.

Выскочивший из палатки вслед за Гербелем адъютант пригласил к командующему генерал-майора Вульфа.

Ему Панин приказал после каждого взрыва проводить скорую стрельбу по крепости всеми батареями.

   – Пусть Эмин-паша думает, что штурм начался!..

3 и 6 сентября, ближе к полуночи, Гербель взорвал фланговые мины, разворотившие гласис огромными воронками, в каждой из которых разместилась бы рота солдат. И каждый раз, как предполагал Панин, в крепости всё приходило в смятение: пушки скоро и неприцельно палили в темноту, гарнизон поднимался на стены для отражения штурма. Но штурма не было, и турки прекращали стрельбу. Однако гарнизон проводил на стенах всю ночь.

Утром 15 сентября генерал Гербель доложил Панину, что центральная мина подготовлена к взрыву.

   – Слава Богу, – облегчённо вздохнул командующий. – Тогда сегодня же вечером штурмуем...

Мягкая, ещё хранящая тепло увядшего лета ночь плавно опустилась на Бендеры. Отгоняя прутиком назойливых мошек, взволнованный предстоящим штурмом, Панин нервно вышагивал на вершине холма, подминая начищенными сапогами поблекшую траву. За спиной тихо переговаривались генералы. Чуть поодаль верхом на фыркающих, лениво перебирающих ногами лошадях восседали офицеры, готовые развозить приказы командующего. Рядом с генералами горел небольшой костерок.

Панин, сделав десяток шагов в одну сторону, перед тем как развернуться, останавливался, вглядывался в темноту, прислушивался. Он ничего не видел, но по доносившемуся сюда приглушённому шуму мог представить, как строятся штурмовые колонны, подтягиваются пехотные роты сопровождения, равняют ряды эскадроны кавалерии. А полковники, наверное, ещё раз объявляют приказ командующего: офицеры, первыми взошедшие на стены, получат в награду за отвагу сразу по два чина, солдаты – по сто рублей.

Где-то впереди, в темноте, раздался стук копыт. Подскакавший офицер осадил коня и, рассмотрев в свете костра невысокую фигуру командующего, не слезая с седла, выкрикнул:

   – Ваше сиятельство!.. Фитили зажжены!

   – Ну вот и славно, – враз осипшим от волнения голосом сказал Панин. – Теперь у нас одна дорога...

Все притихли, ожидая взрыва.

Ровно в 22 часа генерал-майор Гербель взорвал центральную мину – globe de compression (сдавленный шар) – в четыреста пудов пороха.

Пьяно шатнулась под ногами земля; вздрогнули, тревожно заржали лошади. Над всей округой, над гладью Днестра покатился тяжёлый, давящий грохот. Земля вздыбилась на десятки сажен, к небу рванулись огромные красно-белые языки пламени. На штурмовые колонны дождём посыпались комья земли, камни, древесная труха. Пыль и дым густым облаком заслонили чёрный силуэт крепости... Казалось, наступил конец света.

Тотчас справа, слева, в центре искрящимися веерами сверкнули залпы русских батарей.

Панин впился глазами в темноту. Ему даже показалось, что в таком грохоте он слышит гулкий топот ног тысяч солдат, устремившихся на штурм.

Как и было заранее определено, атака шла тремя колоннами: справа – колонна полковника Вассермана, составленная из гренадерских рот Ряжского, Курского, Козловского и Елецкого полков, слева – полковника Корфа с севскими, орловскими, владимирскими и белёвскими гренадерами, в центре – колонна полковника Миллера – гренадеры Тамбовского, Старооскольского, Воронежского и Черниговского полков... (За два часа до штурма Панин по очереди вызвал к себе каждого полковника и предупредил, что именно его колонна наносит главный удар. Эта незатейливая хитрость окрылила полковников – гордые оказанной честью, они пообещали умереть, но первыми ворваться в Бендеры).

Общее командование левым флангом Панин поручил генерал-майору Валентину Мусину-Пушкину, правым – генерал-майору Михаилу Каменскому. В резерве стояла пехота генерал-поручика Ивана Эльмпта и кавалерия генерал-поручика Фридриха Вернеса.

Оглушённая взрывом крепость молчала: некоторое время турки не могли оправиться от испуга. Но когда страх прошёл, крепостные батареи открыли бешеный огонь по наступающим колоннам.

Гренадеры шли скоро, молча, не стреляя. У подошвы гласиса пионеры, семенившие впереди колонн, забросали фашинами ров. Роты перешли его, стали подниматься на гребень укрепления, а там – снова ров. Оставшихся у пионеров фашин не хватило, чтобы заполнить его. – Вассерман приказал вынимать фашины из первого рва, что несколько задержало продвижение колонны. Едва гренадеры преодолели второй ров – упёрлись в высокий палисад, проходивший по гребню гласиса. Его рубили топорами, били ломами, стараясь сделать проходы.

Полковник Корф не стал ждать, когда пионеры проломят палисад, – приказал приставить лестницы. По ним гренадеры быстро перебрались на другую сторону бревенчатой стены.

Полковник Миллер, с ружьём наперевес, ходко шёл впереди своей колонны, двигавшейся по вытянутому в сторону крепости длинному и глубокому рву, вмиг созданному недавним взрывом. Турецкое ядро полыхнуло огнём почти под его ногами. Тяжёлый осколок рванул грудь Миллера, он дёрнулся всем телом, выронил ружьё, опрокинулся на спину.

   – Полковника убило! – закричали в первых рядах.

Колонна на мгновение задержала шаг, но тут же, повинуясь стальному голосу подполковника Петра Репнина, взявшего командование на себя, продолжила движение.

Под яростным огнём турок фланговые колонны преодолели двойной палисад, затем главный – шестисаженный – ров. Фашин уже не было – гренадеры спускали в ров штурмовые лестницы, перекидывали их на другую сторону и бесстрашно лезли по ступеням.

Полковник Корф попытался атаковать крепостные ворота, но сильный пушечный и ружейный огонь с башен заставил его отойти. Артиллеристы подкатили единорог, попытались разбить ворота, однако ядра, как мячи, отскакивали от прочных, обитых железом створок.

   – Чёрт с ними!.. На стены! – крикнул Корф.

Вверх! Вверх!.. Только там победа!.. Только там можно будет сойтись вплотную с неприятелем и показать русскую удаль!

А в центре и справа на стенах уже шла жестокая схватка. Стреляли мало – дрались штыками, саблями, ятаганами. Турки отчаянно бросались на гренадер, стараясь сбросить их со стен. Повсюду слышались лязг железа, вопли, стоны. На головы штурмующих падали сверху окровавленные тела. Обе стороны несли большие потери: передовые роты русских были почти все истреблены, а Эмин-паша послал вторую смену павшим на стенах туркам.

Наблюдавший с холма в свете разрывов и пожаров картину штурма, Панин видел, что гренадеры взошли на стены. Радостное предчувствие скорой победы подняло настроение командующего.

   – Ну раз взошли – назад не скинут! – возбуждённо прокричал он генералам. – Не таков российский солдат, чтоб взятые крепости назад отдавать!

Однако вскоре стали прибывать нарочные, посланные от командовавших флангами генералов. И Мусин-Пушкин, и Каменский докладывали, что потери – особенно среди офицеров – очень большие, и просили сикурс.

Панин приказал Эльмпту спешно выдвинуть резервы в помощь колоннам.

Подошедшие к крепости свежие роты усилили атаку. Казалось, пройдёт полчаса-час, и турки будут повержены.

Но Эмин-паша тоже уловил критический момент сражения и решил ослабить удар неприятеля. Он приказал открыть ворота – благо левая колонна, сдвинувшись в сторону, их не штурмовала – и внезапно бросил в контратаку двухтысячный отряд конницы и янычар.

Турки ударили во фланг колонны Корфа. Эскадроны, пытавшиеся отразить атаку, были смяты турецкой конницей. Пока сипахи, скакавшие на флангах, рубились в темноте с гусарами и карабинерами, основной отряд проскочил в тыл русских, смешав расположенные там обозы, разметав лекарские палатки, рубя раненых, разгоняя фурлейтов.

В колонне Корфа этот удар заметили поздно: все были увлечены атакой, а сам полковник, схватив чьё-то ружьё, заправски орудовал штыком.

Турецкий манёвр увидел полковник Фелькерзам. Старый, седой, покалеченный в прежних боях, он вместе с гренадерами карабкался по высоким лестницам. Сброшенный со стены убитый солдат сбил полковника – он пролетел две сажени, упал, но не разбился, поднялся, снова полез вверх. Уже на стене кто-то из унтер-офицеров крикнул ему, что турки ударили в тыл. Фелькерзам, расталкивая гренадер, опустился вниз, взял егерей, сопровождавших колонну, и, подпрыгивая на негнущихся ногах, побежал к туркам.

Атака егерей и огонь обозников задержали дальнейшее продвижение неприятеля.

Панин, которому нарочный доложил о турецкой вылазке, погнал двух офицеров к Эльмпту и Вернесу с приказом усилить левый фланг. Эльмпт послал вперёд два пехотных батальона, а горячий Вернее сам вскочил на коня и вместе с гусарами генерал-майора Зорича поскакал навстречу турецкой коннице.

Генералам здорово помог Вульф: увидев неприятельский прорыв, он не стал посылать гонцов к Панину – развернул батареи, подпустил турок поближе и ударил картечью.

Свинцовый дождь смел огромную толпу наступавших.

Тут же на них налетели эскадроны Вернеса и Зорича.

После короткой схватки турки побежали к крепости, но попали под ружейный огонь батальонов Эльмпта и егерей Фелькерзама.

Весь двухтысячный отряд был уничтожен!.. Лишь немногим туркам удалось спастись, но к осаждённым они уже не вернулись: через распахнутые ворота в Бендеры ворвались русские солдаты.

Над крепостью дрожал красный абажур из огня и дыма Зажжённые в начале штурма дома и постройки никто не тушил – они разгорались всё сильнее и сильнее, озаря небо багровым сиянием.

По огненным задымлённым улицам кучками бежали гренадеры, наугад стреляя по каждому появлявшемуся впереди силуэту, бросая в распахнутые двери гранаты. Янычары отчаянно дрались за каждый дом, а отступая – поджигали, чтобы затруднить движение русских.