Текст книги "Любовь хранит нас (СИ)"

Автор книги: Леля Иголкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Глава 24

В первый раз я почувствовала сумасшедшее, пугающее до чертиков, воробьиное сердцебиение и холодную влажность своих ладоней в средней школе, в неполных одиннадцать лет. Пятый класс, гуманитарная гимназия, светло рыженький мальчишка с бесцветными бровями и такими же ресницами из параллельного класса с углубленным изучением истории родного края настойчиво опекал меня. Очень специфическая внешность и странный выбор интересов, но я реально тащилась от его нежного отношения ко мне. Он гладил мои пальцы, задумчиво перебирал костяшки и игриво трогал острые ноготки, бережно поправлял лямки постоянно спадающего с узких плеч рюкзака и спрашивал не тяжело ли мне, а потом вдруг жаляще целовал в щечку и ласково заглядывал в глаза:

«Контрошка по матеше была? Угу. Написала? Да, на пять! Мороженое хочешь? Йес, эскимо с вишневым сиропом! Ты – сладкоежка, Оля»,

и я стыдливо опускала взгляд.

Сладкая и глупая! По-моему, по определению… Это – дура!

Ущербная на нежность и любовь малышка. Недолюбленная собственным отцом девчонка. Наследница доблестного пожарного рода, а по половой принадлежности… Обыкновенное ничто!

Я нескрываемо балдела от повышенного внимания несовершеннолетнего лица противоположного пола и чувствовала себя уже практически замужней женщиной. Подсознательно готовилась к стандартному знакомству с его родителями и объявлению нашей будущей помолвки. Но… Всего один раз он странно пощипал меня за грудь, словно проверял готовность к дойке у молочной телки, а потом внезапно запустил руки туда, куда не следовало. Я скрестила бедра и попыталась отбежать. Но было поздно. Он больно сжал внизу и несколько раз туда-сюда провел. Эту наглую мальчишескую похотливую шалость увидела случайно моя бабка и громогласно закатила скандал на весь район. Обо мне тут же побежала шустрая молва, что я мелкая давалка и безотказная маленькая, но уже потенциальная, шлюха – вся в отца. На мне сразу же опробовали знаменитый педагогический опыт, практически как у Макаренко, – мытье полов, окон и плинтусов, и очевидно предсказуемый, но все же вынужденный переход в другую школу с полнейшей изоляцией в новом классе. Ну что ж, методика чрезвычайно уникальна, хорошо отточена, и действительно оказывает внушительный эффект на неокрепшую ранимую психику подростка. С той поры я начала дичиться каких-либо отношений и общения с одноклассниками, особенно с мальчишками, – пошлые сплетни, слишком громкие перешептывания и красноречивые переглядывания красавиц-старожил бежали впереди паровоза с моими успехами в учебе и достижениями на танцевальном поприще. Я – тот самый плешивый изгой в классе, который по доброй воле и только из лучших побуждений сторонился очень тесного взаимодействия со сверстниками. Я выше, быстрее, сильнее, красивее, лучше и, безусловно, достойнее, но я – одиночка, словно загнанный в капкан охотниками смертельно раненый, беснующийся от агонии, дикий зверь!

Тотальная зубрежка, ночное чтение для общего развития и занятия до изнеможения и седьмого пота в любительских танцевальных кружках – цикличное существование Оли Климовой до долгожданного выпускного вечера и выхода во взрослую, с понтом лучшую, жизнь.

Институт, тяжелый первый курс, проваленная зимняя сессия, авральная пересдача всех предметов, тот самый волосок, незримая тончайшая грань, от обучения до отчисления, и второе, казалось бы, самое настоящее чувство. Моя единственная тяжело больная любовь!

Во второй раз приступ странной тахикардии настиг меня в провинциальном крошечном зале торжественной регистрации актов гражданского состояния, когда государственный представитель на корявом русском языке в третий раз задавала мне один и тот же вопрос:

«А для того, чтобы узаконить ваши отношения, я должна спросить вас, является ли ваша готовность создать семью подлинной, откровенной и свободной. Согласны ли Вы, Климова Ольга Сергеевна, стать женой Черненького Дмитрия Константиновича и… В болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас… Любить, уважать, следовать, оберегать…».

Она спрашивала и спрашивала, а я, как заговоренная на опрометчивый поступок, со стеклянным взглядом рассматривала ядовито зеленые панели в провинциальном ЗАГСе и перебирала пальцами плиссированную ткань. Нет, нет и нет! Он заставил меня – разве вы не видите? Принудил к, как оказалось позже, фиктивному и недействительному браку, шантажируя отцом и его не совсем кристально-чистой репутацией.

Сергей Петрович Климов был, к сожалению, не слишком разборчив в интимных отношениях после трагической смерти моей матери. «Он» утверждал, что доблестный пожарный воин имел неоднократные сексуальные контакты с его родительницей, а так как у нее наблюдались существенные проблемы с психикой и памятью, то это фактически извращение и самое настоящее изнасилование с очень отягчающими обстоятельствами. Господи, «он», улыбаясь и облизывая и без того слишком влажные губы, показывал мне фотографии сексуальных утех своей мамы и даже намекал на нашу родственную связь:

«Сука, мы с тобой, как брат с сестрой! Я трахаю родную кровь! Нравится, шалава, как я тебя деру? Иди сюда, стерва, я не кончил…».

Я чуть с ума не сошла, когда в очередной раз изливаясь в меня, он шептал на ухо, что в скором времени я понесу генетического урода. «Он» назовет его Сережа – в честь моего отца, а если вдруг «уродка» выйдет – тут только Оленька. Ему, мол, тяжело к другому женскому имени привыкать.

У Димы была «устойчивая», «постоянная», «пожизненная», «вечная» шизофрения – ранее слабоумие, полная социальная дисфункция, параноидный или фантастический бред. Опьяняющий психоэмоциональный коктейль! Такой вот жуткий, неизгладимый, черный факт, ужасное пятно на его не слишком долгой биографии. Мать щедро наградила его такой болячкой. Она страдала от того же самого недуга, но тщательно от всех скрывала эти чрезвычайно важные для его профессиональной деятельности сведения. Так, он без проблем, легко и без всякого напряга, прошел медицинскую комиссию и жесткий отбор в курсантство, затем блестяще окончил институт, но попал по распределению, увы, в очень неприятное место, в какую-то заграничную глушь с повышенным статусом опасности – внештатно-штатные чрезвычайные ситуации и бонусная гибкая система боевых действий, без скидок на неопытность и без надбавок за ненорматив. Тот самый полный фарш!

Первый, он же стартовый и ключевой, эмоциональный, нервный срыв у Димы произошел после жуткого инцидента, когда на пожаре погибли люди, все, как назло, гражданские. По пьяному лихому делу, по глупой неосторожности – семейство юных алкоголиков своими же руками устроило адское аутодафе. Сгорели заживо и задохнулись продуктами горения три человека – мать, отец и их грудной малыш. Димка дежурил, но, к сожалению, без сна и отдыха, уже вторые сутки – устал, естественно, потерял бдительность и трезвость в принятии решений, зато физическое и психическое истощение стопроцентно были с ним. Он с радостью схватился за командование немногочисленной специализированной частью, а по факту, на третьи сутки был вынужден подавать начальству рапорт с подробным объяснением, почему пожарные не вытащили из пекла вусмерть пьяных молодых людей. В тот день, вернее, ночь, по возвращении домой он с превеликим удовольствием и сумасшедшим роботизированным взглядом впервые очень жестко за страшную потерю на любимой службе отыгрался на мне, будущей молодой, измученной его приходами, жене. И это был первый тревожный звонок – мне следовало еще тогда уйти, но я же Климова! Я терпела, а потом… Еще, еще, еще… Вошло в привычку и отпечаталось смирением в моем сознании и даже на лице.

Его детские скулящие просьбы о новом назначении, о досрочном присвоении, о переводе рассматривались начальником части, как откровенная блажь и эмоциональное выгорание у неопытного бойца. Там, среди огромных дебелых аттестованных упырей он блеял жалким молочным ягненком, а дома, в общей комнате он превращался в адского пса и членом напополам разрывал меня. Когда-то Алексей задал мне вопрос, изнасиловал ли муж меня? Я ловко избежала позора и ответа, тем более что Смирнов не точно сформулировал и продолжительность действия некорректно употребил… «Он» регулярно, с завидным постоянством, физически и эмоционально издевался надо мной. Так что, да! Муж насиловал меня – простым присутствием в моей жизни, противным жалким скулежом, своими долбаными приходами и слезами после выматывающего до крови из влагалища секса. Есть ли оправдание всему этому? Его неизлечимый диагноз! А у меня? Финансовая зависимость, долбаная совесть, дурость и… Климовская сучья гордость. Вот и все!

Мы очень глупые создания! Мы – все! Мы – женщины!

Всегда не то и все, как правило, не так. То «у Вас дочь», но «я хотел бы сына», то ты – «соломенная кукла», то ты же, как это ни странно, «блудливая шваль», то «красавица и одалиска», то «стерва, сука, блядь». А как мы строим наши взаимоотношения? Это же отдельный разговор! Влюбляемся до одури и помрачения, но: то очень рано, то слишком поздно, то в чересчур хорошего, то в откровенное задрипанное чмо, особо одаренные фемины умудряются втрескаться даже в психически мимикрирующую тварь…

А в третий раз мое сердце навсегда остановилось после страшного телефонного звонка Суворовой Анастасии с короткой фразой:

«Алексей разбился на машине… Оля?».

Не верю! Врешь, сука! Этого не может быть!

Смирнов?

Мой Смирняга, мальчик-симпатяга?

Мой Алешка? Лешка? Алешенька? Мой Алексей?

Мой нервотрепщик? Мой любопытный черт? Мой сильный коваль? Мой любимый человек? Единственный любимый? Мой мужчина?

Это же бред какой-то. И что значит это долбаное слово «разбился»? Он попал в аварию? Он ведь жив? Что она себе позволяет эта Суворова? Кто она вообще такая… Сучка… Дрянь…

«Алеша, нас сегодня пригласили на день рождения. Ты когда обратно собираешься?»

«Оль, тут очень много работы. Давай сама, детка. От меня Голден леди большущий привет и сочный поцелуйчик в губы, пока ее любимый Зверь не видит. Скажи, что привезу в подарок ей огромную подкову! На счастье, на долгие года, с основательным заделом на будущее многочисленное потомство…».

Оставшуюся часть сообщения я не читаю. Не могу – нет настроения и желания. Вот так мы с Алексеем общаемся уже пять дней. Ну и характер у Смирняги! Из огня, да в полымя – это про меня, бедовую. Угораздило же недалекую опять…

«Алеша, мы по-прежнему вместе или ».

Зачем нажала кнопочку «отправить», если мысль до конца не сформулировала, дурная голова?

Он перезванивает где-то через полчаса. Обдумывал ответ, просчитывал риски или тщательно фильтровал базар?

– Оль, привет, – хрипит в трубку, кашляет и стонет.

– Ты заболел? – стараюсь бодро звучать, но, видимо, сегодня тот самый нехороший день цикла, когда все женские эмоции чересчур обострены и на возможные последствия плевать. – Привет…

– Есть чуток, совсем немного. Просквозило зимним ветром. Поменьше надо боковые окна открывать. Как твои дела, душа моя?

Издевается или ему на самом деле интересно?

– Все зашибись! – бодро отвечаю, употребляя его любимые и понятные слова. – У меня…

– Я ведь правда не могу приехать. Олечка, прости.

– Ты обещал на два дня, а прошла практически неделя. Смирнов…

– Извини меня, но тут не очень обстановка, к тому же обледеневшие заснеженные дороги, закрытые объездные пути, все основательно замело. Я бы и хотел…

– Но ты не хочешь? – накручиваю на указательный палец выбившийся локон из высокого хвоста и заторможенно шепчу. – Ты не хочешь возвращаться, Лешка, – очень глубоко вздыхаю и прикрываю глаза. – Устал добиваться, выдохся и сдулся, хотя победа как бы рядом, вон уже маячит…

– Оль, я прошу, перестань.

Четко слышу, как он тяготится нашим вынужденным общением. Ему противно, тошно, и я его, похоже, раздражаю, злю.

– … или объект больше никакого интереса не вызывает, слишком много тайн и подозрительное прошлое, плюс родословная не очень, да и приобретенный диагноз оказался с червячком, вернее с психической гнильцой. Ты… Господи, Алеша! Такая кобыла называется, кажется, выбраковкой? Я правильно, по лошадиной терминологии говорю?

– Это тут совершенно не при чем. Зачем приплетаешь к ситуации то, что никак не отбивает истинной причины моего отсутствия. Скажи лучше, что кукле подаришь? Нужен ведь подарок от нас, от двоих? Климова, прием?

Мне больше нечего ему сказать. Я так и знала, что если расскажу и исповедаюсь, как перед кончиной, то стопроцентно ее и призову. Это все! Финал! А он просто сдался. Надоела!

– У меня дела, Смирнов.

– Климова, не смей трубку бросать…

Не буду больше отвечать, писать, звонить – ей-богу, я так устала! Видно, все же не судьба. Стоп! Хватит в небесах летать…

«Оль, я приеду через пять часов» – его внезапное, нехарактерное по размеру, короткое сообщение.

«Не надо, Алексей. Это ни к чему. Ты прав. Очень мерзкая погода. Я справлюсь, не переживай. Занимайся работой и не отвлекайся. Все будет…».

«Через пять часов я буду у тебя под дверью. Заканчивай дуть губы, Якутах. Настраивайся лучше, детка, на приват! Хочу увидеть, как ты, мое солнышко, танцуешь. Готовь там соответствующий случаю наряд! Абсолютно голый верх, такой же низ. Поменьше украшений, бирюлек, цацек, колец, браслетов. Я возьму тебя и так. Три раза! Нет, четыре! Оль, признаюсь честно, от этих задушевных разговоров у меня уже уверенный стояк!».

Поздравляю с устойчивым либидо! Ты – здоровый парень, Алексей.

«Леш, я в ванной, собираюсь принять душ. Извини, но не до танцев, и потом, это чересчур проблематично писать тебе ответы и мылить спинку…».

«М-м-м, малыш, я бы тебя в душе… Влажно, скользко, горячо. Ну что… Это пять, изумруд!».

«Ты болен, Алексей. Сексуально озабочен».

«Не отрицаю, солнышко. Полностью твоя вина! Кстати, Оль, я уже в машине, газ в пол – пролистываю километраж. Дождись, пожалуйста, меня».

«Будь осторожен!».

«Как всегда!».

Я очень сильно хочу, чтобы Смирнов вернулся домой. Скучаю и страдаю, когда его не вижу, а после нашей ссоры все чувства слишком обострились и мои переживания увеличились вдвойне…

– Надя, привет, – прижимаю телефон плечом и монотонно складываю сумку. – Я уже выхожу. Скажи пожалуйста, куда?

– К нам, естественно, – весело и бодро отвечает.

– Домой? – останавливаюсь на мгновение.

– Угу. Максим сегодня не работает. У него есть веский повод – день рождение жены, – она тихонечко смеется. – Олечка, мы тебя очень-очень ждем. Да, Шкурочка? Скажи, привет-привет, тетя Оленька! Мы тебя так ждем! Так ждем!

Ребенок гулит и мурлычет, а Надя сюсюкает и в трубку томно говорит:

– Олечка, ау-у-у! Ты как?

Резко отмираю и бросаю взгляд на время:

– По такой погоде, скорее всего, буду через час. Это ничего, нормально?

– Мы подождем. Гриша, кстати, тоже задерживается, но твой Смирнов уже звонил…

Когда он все успевает? Злить и пакостить одновременно!

– … сказал, чтобы начинали без него, но тебя после празднования никуда не отпускали. Оль, – по-моему, Морозова ладошкой микрофон прикрывает, – у нас большой дом. Места хватит всем, даже Лешке. Я отвечаю, что такие габариты выдержит Морозово-Прохоровское гнездо.

Тут как раз нисколечко не сомневаюсь. У ребят очень радушный и гостеприимный дом. Улыбаюсь и рассматриваю свое отражение в зеркале. Я стала лучше выглядеть – бесспорно, по крайней мере, реже прячу взгляд, все чаще подбородок задираю и не наигранно смеюсь. Появилось слабое, но чересчур уверенное, желание понравиться и стать нужной спутницей не для кого-нибудь, а только для него…

– А кто еще будет?

– Родители – Прохоровы, Шевцовы. Компания подходит? Оль…

Вполне! Я их прекрасно уже знаю! Смирнов старший оказался прав:

«Здесь богатая и разветвленная мафиозно-пожарная семья! Передовая Седьмая коза ностра, Климова. А твой отец был всенародно избранным палачом для юных новобранцев, которых моя кроха на подлете не срубила. Сергей Петрович отроков, так сказать, практически трояками отсекал!».

Как же вышло, что умудренный опытом отец пропустил «его», конченого урода?

Усаживаюсь в такси и называю нужный адрес. Водитель с улыбкой мне кивает и предупреждает, что:

«Город основательно стоит. Два часа, не меньше. Мы будем ехать?».

Я пожимаю плечами, без слов, только взглядом подтверждаю – ничего ведь не поделаешь, меня с нетерпением ждут друзья!

«Оль, я – в объезд, солнышко! Закрыта основная трасса. Подождешь у Зверя! Я предупредил, что буду. Отомри и поговори со мной, малыш!»

Читаю сообщение и улыбаюсь – «поговори со мной, малыш»! В ответ, безмолвно двигая губами, с нежностью пишу:

«Так приезжай скорее и мы с тобой наговоримся, Алексей».

Мне надоело ссориться по пустякам и выяснять с ним отношения. Хочу другого – просто рядом быть.

Водитель, видимо, накаркал. В заснеженное царство с новорожденной хозяйкой гостеприимного дома я, действительно, добираюсь спустя два часа. Нас двое опоздавших – из машины напротив выползает полусонный адвокат, Григорий Велихов. С широкой улыбкой и распахнутыми в стороны руками подходит ко мне, здоровается, пытается в щеку поцеловать – я выворачиваюсь и отстраняюсь. Уже знаю, что Смирнову эти жесты вежливости не нравятся, а сейчас, когда его здесь нет – это очень сильно не нравится даже мне.

– Добрый вечер, Оленька.

– Здравствуйте, Григорий.

– А Смирняга? – он заглядывает мне через плечо – там точно никого. – Ты одна? А Лешка где?

– Алеша в пути, скоро будет. Он у Суворовых, выполнял работу, сейчас в дороге, но звонил, – внимательно слежу за его реакцией на эту новость. Смирнов все рассказал – про любовную связь Велихова с Настей до Николая, про свои задушевные беседы с дипломированным психологом, да и вообще про поведение в целом этого напыщенного кобеля.

Он мне не нравится! Не знаю, почему. Не лежит душа к таким смазливым рожам. Сама когда-то опрометчиво купилась на внешность, начищенную до блеска форму, а вот про содержание у «продавца», увы, забыла расспросить.

– Я неосторожно или намеренно обидел, Оленька? – по-деловому закладывает руки в карманы черного недлинного пальто и мягко переминается с носков на пятки. – Позволил что-то лишнее или как-то оскорбил тебя…

– Нет, Григорий. Нет-нет. Не подумайте, пожалуйста…

– У нас есть правило с ребятами, – перебивает и вынимает одну руку, властным жестом указывает мне дорогу, – прошу, пожалуйста, идем в дом. – Так вот! Есть одно важное, а для меня неписанное правило – мы не уводим у друзей девчонок, не флиртуем с ними, и никогда не спим, не передаем и не поднимаем, если вдруг упало, знамя, – подмигивает и очень добродушно улыбается, – такой закон. Смирнов – мой друг, лучший друг, а ты – с ним, его девчонка, а это значит…

Жестикулирует:

«Давай, мол, девочка сама!».

– Извините, Григорий, – смущаюсь и опускаю взгляд. Пытаюсь отстать в шагах, но он не позволяет. Велихов останавливается рядом и предлагает свой локоть в качестве опоры.

– Давай на «ты», Оля. Как они, эти пожарные пацанята, любят повторять… Лады?

Не спешу принимать оказанную мне помощь. Внимательно рассматриваю его лицо, прищурившись, вглядываюсь в смеющиеся глаза и не найдя в них никакой крамолы, принимаю его щедрый жест.

– Так-то лучше. На этот быстротечный промежуток времени я – твой вынужденный кавалер, – смеется.

– Это временно, – быстро уточняю.

– Естественно! – кивает головой.

– Пока Алеша не приедет, – вношу поправки в наш контракт.

– Без проблем. Смирнов – на базе, я – вон из дома. Договорились? Оля?

Откидывая голову назад, от всей души смеюсь.

– Значит, все в силе. Ну, – подходим к основному входу, – звони в колокола, вынужденная мученица.

Последний раз на таких праздниках я была, наверное, еще в школе, когда с подругами праздновали знаменательные шестнадцать лет. Больше в голову ни одно воспоминание не приходит. После восемнадцати дни рождения стали еще одной зарубкой на каком-нибудь бамбуковом стволе.

А через три быстро промелькнувших часа раздался контрольный телефонный выстрел в лоб:

– Алексей разбился, Оля! – хрипит в трубку Суворова. – Ты слышишь, Олечка?

– Угу, – шепчу и плачу, прижав к губам кулак. – М-м-м-м, На-а-а-стя…

– Приезжай, пожалуйста… Сможешь?

Не знаю. Не хочу. Не знаю. Надо…

Да! Естественно! Конечно!

Она спокойно сообщает адрес, чушь какую-то про доверенное лицо говорит, лепечет что-то про разбитый телефон, мягко, утешая маленького ребенка, добавляет «пожалуйста, не беспокойся, все будет хорошо», а я безмолвно ищу того, кто бы меня подвез в ту страшную больницу.

Морозов выпил, к тому же Максим – молодой отец, а Надя как-то странно выглядит и без конца хватается за свой живот – ее точно что-то мучает и там внизу у нее, по-моему, по-женски очень сильно болит. Григорий Велихов смешно куняет и раздирает пальцем бровь – от сладкого и жирного, похоже, неподкупного адвоката разморило.

Один Шевцов, прищурившись, внимательно следит за мной. У него пожарное чутье? Он понимает, что со мной? Господи, Господи, Господи! Он, как долбаную раскрытую книгу, меня сейчас читает. Выйти! Надо срочно выйти, скрыться, исчезнуть с поля его зрения. Мне нужно испариться, с глаз долой уйти.

Не поднимая головы, закусив нижнюю губу, и затолкнув беду поглубже в искореженное нутро, кручусь волчком вокруг своей оси. Где в этом доме я могу побыть одна? Куда? Куда? Куда уйти?

«Юрий Николаевич, я прошу, не надо, не режьте меня – я ничего Вам не скажу».

Я прячусь в угол, отворачиваюсь ото всех и на одно мгновение замираю. Не дышу, уставившись замыленным дебильным взглядом в идеальный стык двух стен. Прикусываю пальцы одной руки, а второй медленно раздираю ненавистное лицо. Эту несправедливую потерю я уже не перенесу…

– Оля, – он дышит в спину.

Черт! Все-таки заметил. Шевцов с опаской притрагивается к моим плечам и бережно сжимает:

– Что с тобой?

Не могу сказать. Если произнесу, то стопроцентно накаркаю беду.

– Девочка? Кто тебе звонил? Ты можешь мне сказать, я обещаю, что это останется только между нами…

– Помогите, пожалуйста. Я Вас очень прошу, я Вас умоляю… Дядя Юра, я… Пожалуйста. Помогите мне! Помогите же… Я на колени стану…

Резко разворачиваюсь с намерением присесть, но Шевцов идет на перехват – подставляет руки и на свою грудь укладывает. Очень сильно прижимает, шикает и укачивает, как беспокойное дитя.

– Тшш, моя рыбочка. Что с тобой? Что у тебя произошло? Нужна машина? – медленно говорит в мою макушку. – Подвезти? А куда? Скажешь?

Я, не говоря ни слова, просто положительно киваю и сухими губами шепчу:

«У-у-м-м-м-о-о-о-л-л-я-я-ю».

– Не плачь, ребенок. Баста! Я помогу…

Приблизительно через сорок пять минут после слишком агрессивного вождения по раскаленным улицам заснеженного города мы влетаем на парковку перед областной травматологией. Шевцов резко тормозит и глушит двигатель, отстегивает свой ремень и степенно обращается ко мне:

– Оля, мы приехали. Идем?

Не могу наружу выйти – сил просто нет, душа разорвана в клочья и маленькое сердце на острые куски разбито.

– О! Смирновы тоже здесь, – Юра указывает на машину отца Алексея. – Давай-ка, Климова. Подъем! Ну-ну, Оленька…

У меня, наверное, паническая атака. Я быстро-быстро дышу, но так же быстро задыхаюсь – спасительного воздуха просто не хватает. Я легкими его бездумно выжигаю. За что это? Твою мать, за что мне это все? Это перебор! Судьба и Бог остановитесь. Это страшно и противно всей сущности Природы – родители ведь не должны хоронить своих детей. Антонина Николаевна этого не вынесет, а Максим Сергеевич, его брат… И жалкая чахоточная я…

– Оль, – Шевцов пытается повернуть мое лицо к себе. – Посмотри на меня, девочка. Чего ты?

– Он погиб? – шепчу, прижав к груди свой дергающийся подбородок. – Умер? Настя сказала, что он разбился…

– Рано хоронить Алешку, Климова. Ты знаешь, – он откидывается на подголовник, – я давным-давно загадал одно желание. Смирный, гад, допек, вот я и решил, что изощренно отомщу детине. Хочешь расскажу?

– Тогда не сбудется, – сильно-сильно отрицательно качаю головой. – Пожалуйста, не надо, дядя Юра.

– Ну, как знаешь, Ольга! Имя у тебя необычное. Вроде бы не русское? Что-то там из Скандинавии – Хельга, Хольгер. Ольга и Олег?

Я не знаю!

– Великая! – он стряхивает головой, словно от спячки пробуждается. – Нет-нет. Погоди-ка! Это, кажется, Святая? Правильно? Или Священная?

Пожимаю плечами, вытираю нос и натягиваю шапку.

– Я, правда, не знаю, Юрий Николаевич! Отец так назвал, но имя свое не люблю…

– Очень жаль, очень жаль, девочка, – ждет, пока я неуклюже вылезу, пытается незло шутить и слегка кокетничает, подмигивая мне глазами. – Великолепный и Святая! Да вы, голубки, идеальная пара! Как дополнил бы Максик, начальничек мой Смирный, это вам не гребаный пятый номер, «дамы и господа»! Эх, где мой шаловливый тридцатничек! Мариночка, Мариночка, как они там без меня?

Он кряхтит и усмехается, а я вдох сделать не могу. Заходим внутрь и проходим к стойке, на регистратуру.

– Алексей Смирнов, двадцать восемь лет. Он, кажется, попал в аварию. Мне позвонили и сказали, что разбился на машине…

Какая-то нерасторопная жирная курица с облезлым лаком и обкусанными ногтями с наглым видом задает вопрос:

– Девушка, кто Вы и кем ему приходитесь?

Кто я ему? Не знаю, не пойму. А какая разница?

– Я – его доверенное лицо.

– Это не смешно. Жена, невеста, сестра, мать? Не определились, что ли?

Блядь!

Да я ей шею разорву. Бью ладонью по столу и грубо разворачиваюсь к ленивой девке задом:

«Дура ты набитая, решила власть мне показать? Мы еще посмотрим!».

Мельтешу взглядом и методично очень быстро своим присутствием прочесываю каждый кабинет. Я заглядываю в первое попавшееся помещение – шныряю по ординаторским, каким-то комнатам отдыха, заскакиваю даже в палату интенсивной терапии:

«Девушка, куда Вы без халата?».

Где же ты, Смирнов?

Оля…

– Простите, пожалуйста. Алексей Смирнов, двадцать восемь лет.

– Детка, проходи, не стой в дверях. Откуда ты такая славненькая? – в ответ гундосит перебинтованный с ног до головы какой-то белоснежный идиот. – Кто этот Смирнов такой? Отпустил такую лялечку. Поищи его в психушке, куколка. Твой Смирнов – стопроцентный травмированный на голову задрот.

– Выздоравливайте! Извините, пожалуйста. Я ошиблась, видимо, палатой.

Олечка…

– Прошу прощения. Молодой мужчина, высокий, он сейчас вот совсем недавно, вернее, я точно не знаю… Алеша, ему двадцать восемь лет.

– Девушка, туда нельзя.

– Пустите меня. Смирнов! Алеша! Двадцать восемь лет, – рыдаю и икаю, захлебываюсь и внутрь мигающего чем-то синим помещения кричу.

– Здесь кварц работает. Дуреха, выйди на хрен. Нашла время для семейных сцен.

Якутах…

– Смирнов, двадцать восемь лет, очень высокий мужчина. Вот такой! – показываю примерный рост Алешки. – Пожалуйста, помогите. Я обежала все кабинеты. Где он может быть?

– Девушка, закройте дверь. Здесь манипуляционный кабинет… Ищите в операционной.

– В морге спросите, – циничный старый врач с прищуром спокойно говорит.

Я тебя сейчас убью, скотина!

Солнышко, ну, перестань… Что ты делаешь, одалиска? Мам, помоги мне, с этой долбаной повязкой… Пап…

Господи! Его нигде нет.

Олечка, остановись… Пожалуйста! Одалиска!

Что вы все уставились? Как вам не стыдно? Я потеряла здесь любовь? Где он? Где его теперь искать? АЛЕКСЕЙ!

– Ты успокоишься, душа моя?

Краем глаза замечаю приближение какой-то тени. Инстинктивно забиваюсь в безопасный ряд. Одновременно с этим, не глядя, выставляю свою руку и угрожающе рычу:

– Уйдите! Что Вам всем надо? Смирнов! Алеша! Двадцать восемь лет! Я не знаю, кто я! Не знаю. Какая разница? Это важно? Вы записываете? Я – любовница! Что тут такого? М? Чтоб вас всех! Мы не на суде! Хочу всего лишь узнать…

– Тшш, – кто-то огромадный закрывает меня и отсекает от лишних посторонних глаз. – Что с тобой?

Родной запах, хриплый и любимый голос, знакомое тепло… Зажмуриваюсь сильно-сильно и на финал обеими ладонями укрываю свое лицо.

– Ты очень грозная, одалиска! Маленький, но очень шустрый злобный викинг. Женщина-воин! Играючи, поставила на уши всю больницу, напугала мою совсем не из пугливых мать. Отец, вон, с Юрой просто охренели. Ты, опасная женщина, Смирнова. Особенно в гневе! Я тебя боюсь, и буду знать…

– Я – Ольга Климова, а Вы ошиблись. Отойдите, пожалуйста! Дядя Юра, прошу Вас…

– Ты – Смирнова, Оля. Смирнова! До мозга костей. Ты, словно фурия, влетела в отделение. Батя, как только посмотрел на твой стремительный выход, одалиска, так сразу с громким выдохом и прошептал: «Кажется, приехали! Сейчас твоя сирена тут концерт организует!». Моя! Он не ошибся! Значит, перед людьми и по закону. Оль…

– Отойдите, пожалуйста. Я закричу…

– Я не боюсь тебя. Что ты, солнышко, можешь сделать? – одной рукой с глубоким вздохом, собственнически, обнимает за плечо и прижимает к себе.

– Уберите руки. Я позову на помощь. Что Вы себе позволяете? Кто Вы?

– Я – твой муж, если соизволишь принять мое предложение, конечно. Блин! Как это вообще делается? Я, это, как бы в первый раз… Чертов непорочный Алексей по обручению. Климова, сбей мне целку, развяжи узелок безбрачия, Несмеяна!

Я задираю вверх заплаканное лицо…

– Господи! Ты – живой.

– Здравствуйте, пожалуйста, мы, кажется, действительно приплыли. Оль, я ударился головой, а бредишь ты…

– Ты жив?

У него сильно поцарапано лицо, а правая рука находится в каком-то тканевом мешке с петлей вокруг здоровой шеи. Что это такое? Ампутация, перелом, ушиб…

– Это вывих плеча, малыш, и трещина на реберной пластине.

– Ты…

– Замуж выйдешь за меня, Смирнова?

– Я – Климова! – шиплю. – Соблюдайте дистанцию и отойдите дальше.

Алексей прищуривается, растягивает рот в улыбке, здоровой рукой прочесывает себе волосы, затем сильно тянет за макушку и быстро, наклонившись к уху, шепчет мне:

– Каков твой положительный ответ, малышка? Я слушаю! Ну? Пора жениться, Оля! Вон публика твоего кивка нетерпеливо ждет.