Текст книги "Любовь хранит нас (СИ)"

Автор книги: Леля Иголкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

– Что? – прищурившись, с каким-то старческим видом смотрит на меня. – Пугаю?

– Нет, – пытаюсь прикоснуться рукой к его внезапно запавшей щеке. – Алексей, пойми, пожалуйста…

– Я бы понял, если бы ты говорила прямо, а не экстрадировала из своего рта какие-то загадки. Ну, например: «У меня был муж, Смирнов!». Это, сука, я прекрасно понял. Дальше: «Он трахал только сзади». Возможно, сам так привык, вот и транслировал на тебя. Долбаная аттестованная собака с разорванным анусом. Муж-членосос достался? Да? Потом: «Он изнасиловал меня, за это я возненавидела всех похотливых мудаков». Это ведь тоже было? Ты не ответила тогда. Сейчас у тебя, стерва, есть прекрасный шанс. Я жду! Но, блядь, запомни, Оля, я – не он, не смей сравнивать. Мы – разные, а я – другой…

– Поэтому нам надо расстаться.

Я его упрашиваю, а если надо будет, то даже стану на колени.

– Да, бля-я-ядь! Ей-богу, смилуйся, ведь ни х. я не понимаю.

Смирнов отходит от меня и выставляет перед собой руки:

– Оставь, пожалуйста. Не провоцируй, я тебя прошу. Ты с огнем играешь и, по-моему, чересчур безбашенно к моим предупреждениям относишься. Совсем по-человечески не догоняешь? Плохо по-русски говорю?

Сказать или нет? Сказать, что я хотела сделать? Сказать? Он ведь никогда не забудет и не простит, но однозначно в другую сторону свернет. Как больно врезались мне в память простые докторские слова:

«А лучше вообще не говорите ему о том, где были и что планировали без его ведома сделать – достойные и сильные мужчины такое никогда не забывают и за непоправимые ошибки не прощают».

– Леш…

– Давай сделаем маленький перерыв. Ты, видимо, устала, детка. Это моя вина – я укатал, здоровый боров. Тут, наверное, «извини меня». Оленька…

– Я собиралась сделать аборт, Смирнов. За этим и поехала в клинику сегодня. Хотела подтвердить диагноз и избавиться от твоего возможного ребенка. Тайком от тебя, Алексей. Ты бы никогда и не узнал об этом. Ты бы…

Он прищуривается и слишком быстро подбирается – сосредоточивается и становится как будто бы в собачью стойку. Алексей широко раздувает ноздри и выпускает отработанный воздух исключительно через рот. Довольно громко и со скрипящим свистом. Смирнов сипит и судорожно вздрагивает. Ему, наверное, физически плохо? Голова болит, лихорадит, или до небес повысилось артериальное давление?

– Алеша…

– Я так неприятен? – очень тихо говорит, словно о чем-то просит. – Это ведь маленький ребенок. Ты это понимаешь? Крохотный зародыш! Весом в какие-то жалкие пять граммов. Сколько там, Оля? Я этого не знаю. Ты очень жестокая, даже кровожадная. Ты безжалостная, скупая на ласку, ты грубая и каменная, блядь, словно неживая. Обиженная на белый свет? Это твое на каждый случай оправдание? ЛГУНЬЯ!

– Алеша, – просто двигаю губами.

– СУКА! ТВАРЬ! – рычит. – Заткнись, кому сказал!

Смирнов отскакивает от меня, как от вавилонской блудницы, боясь, наверное, испачкаться. Брезгливо морщится, затем скрывает за ладонями лицо и сильно растирает кожу.

– Фу-у-ух! Это ведь какой-то бред. Все неправильно. Твою мать, это ведь даже не гуманно.

– Я не беременна и не планирую иметь детей, Смирнов.

Он нагло улыбается и с презрением мне выдает:

– И слава Богу. Таким, как ты, нельзя! Это будет божья кара для невинного ребенка. Ты просто этого, как мнимой возможности, недостойна. Твой потолок, – похоже, собирается с мыслями, затем стремительно краснеет и со злостью произносит, – быть жалкой дешевой полковой подстилкой, удовлетворять мужиков дебильными танцами и зачитывать им в кровати про фантастические половые акты. Ты – холодная безжизненная амеба. Конченая баба. Еба-а-ать!

– Леша.

– Ты добивалась расставания? Хотела, чтобы я ушел? Типа у нас все кончено и бла-бла-бла. Так ни х. я и не начиналось, глупая рабыня! Ты думала, что я заинтересован в чем-то большем? Ты, к тому же, тупая и очень недалекая. Да я потрахал классную блядину и на этом все. Дочь доблестного офицера так широко раскидывала перед моим членом ноги. А по факту, – кивком указывает расположение того срамного факта, – все, как у всех, а вот тут, – приставляет указательный палец к своему виску, – немая пустота. Нет мозгов, ну ни граммулинки, ни жалкого карата! Бедняжка! Как же ты живешь? Ищешь умненького мужа? Подбираешь кандидатуру? Тут, увы, не подойду – ЖЕНИТЬСЯ НА ТАКИХ, КАК ТЫ, Я НЕ НАМЕРЕН!

– Алеша…

Он прикрывает глаза и поднимает к моему носу свой указательный палец:

– Услышала? Вопросы? Великолепно! Аплодисменты! Твою мать, приплыли. Ты своего добилась, Климова! Спи спокойно. За вещами я не приеду – вышвырни с балкона. Вещевым задрочеством не занимаюсь. У меня все просто, банально и прозаично. Взял, принял, выкинул. Привязываться ни к чему нельзя. Как правило, всегда нехорошо заканчивается.

Алексей вдруг резко обрывает свою речь, вдыхает шумно через нос, смешно поднимает плечи, вымученно кривит рот в улыбке и нервно, с придыханием, шепчет:

– Прощай, красивая. Мне очень жаль…

Прощай! Прощай!

Смирнов разворачивается и, заложив ладони в задние карманы своих джинсов, быстро удаляется. Он уходит навсегда? Дура ты, «Оля Климова»! Теперь-то что? «Со мной ругаться нельзя, Климова». Отцовско-материнский гнев его родителей? Или на этом все? Конец истории? Прощай – прощай?

Вижу, как усаживается в свою «малышку», ярко сигнализирует миру фонарями дневного света, с громким сигналом «фа-фа» и с жутким визгом стремительно покидает забитую стоянку. Его как будто бы испуганное и искореженное ужасом лицо в боковом окне автомобиля – вот то последнее, что железным обручем вколачивается в мою слишком длинную память.

У меня болит живот – просто раздирается, глаза слезятся, еще подташнивает и жутко тянет грудь. Надеюсь, что завтрашний анализ покажет крайне отрицательный результат и доктор стопроцентно прав – я не беременна от Алексея. Иначе, это будет тот самый, как он сам и говорит, «весьма эпический финал».

Глава 18

«Ты – глупая рабыня».

– О, как ты прав, «мой господин».

Прошло два с половиной месяца, как мы расстались со Смирновым, а я по-прежнему в мозгах прокручиваю тот наш последний слишком откровенный разговор. Хотела бы не вспоминать, не думать, не представлять и не отматывать назад все то, что произошло, но пока, увы, не получается, а все мои попытки избавиться от этого – так называемые самообман или самовнушение, то самое плацебо для любителей, а если по-простому, то настоящая фигня. Мы опошлили великолепную колоннаду, городскую набережную, летний жаркий месяц своими криками, громким скандалом в общественном месте для релаксирующей после рабочего времени толпы. Изрядно «повеселили» скучающую публику, устроив умопомрачительное и вызывающее откровенный шок ток-шоу с многообещающим названием «Давай расстанемся, пока не стало слишком поздно, и будем искренне дружить». Ну что ж, не стало поздно – я, кажется, успела и позаботилась обо всем сама. Раскаиваюсь, переживаю, страдаю? Возможно, но все-таки – едва ли, скорее нет, чем да:

«Так надо было, так надо было, а ты, Смирнов, прости меня».

«Таким, как ты, нельзя иметь детей».

– И тут ты стопроцентно прав, Алешка.

Нельзя, поэтому и не имею. Я недостойна – и тут он тоже однозначно прав. Как Божья кара, как долбаное наказание для живого маленького человечка. Да, вероятно. Какой здоровый карапуз захочет такую мать?

«Потрахал классную блядину, дочь доблестного офицера с раскиданными ногами для сына не менее достойного отца».

– Спасибо, что сказал и слава Богу, что моя мать не видит, во что вы, твари, превратили меня.

Господи! Как я жестоко ошиблась почти десять с лишним лет назад! Дала себе зарок, что больше этого не повторится! Буду жить одна – не страшно. Я выживу, расправлю свои крылья и найду себя.

«Жениться на таких, как ты, я не намерен».

– И не стоит. Запачкаешься и бесславно сгинешь в пучине многочисленных грешков своей жены…

Он так и не забрал свои вещи, а их в моей квартире оказалось слишком много. Я к ним с большим трудом могу притронуться – не знаю почему и что вообще со мной такое. Когда случайно прикасаюсь, то сразу вспоминаю наши странные совместные поездки – на ферму, к Суворовым, к Насте с Николаем, в их семейный спортивный комплекс; затем всплывает наш слишком утомительный для моих ног визит к Петру, на тот заброшенный, слепой, маяк; огромный Лешкин дом, жёлто-белый песок и постоянно о чем-то разговаривающее море. Там он ходил в смешной футболке цвета хаки с нарисованными погонами и гордо называл себя:

«Генерал-аншеф! Я – главный инженер-генерал!».

Лешка. Алешка. Смирняга… Что за прозвище такое? Почему его так называют? Надя по большому женскому секрету – «ты только, Оля, никому, ага-ага» рассказала, когда я случайно забрела в их общий ресторан, что это по-детски исковерканная фамилия в рифму к доброму эпитету, в полной мере характеризующему Алексея:

«Смирняга – славный мальчик-симпатяга».

Симпатяга… Добрый, улыбчивый, смешной мужчина. Великолепный сын, прекрасный и душевный собеседник, внимательный и очень осторожный человек, неосторожно или намеренно вычертовавший два месяца назад меня.

Пару раз звонила его мать. Так, просто, как будто ничего особенного не случилось. Антонина Николаевна аккуратно интересовалась, как мое здоровье, как самочувствие и спрашивала, как вообще дела, что нового, достаточно ли мне общения, хватает ли компании, появились ли друзья. Задавала очень странные вопросы про вынужденное, словно в наказание, одиночество, потом зачем-то вспоминала моего отца, еще про память что-то говорила, а потом вдруг:

«Климова, вы навсегда расстались с Алексеем?».

В тот момент я, к сожалению, ничего лучше не придумала, чем шепотом в трубку ей ответить:

– Пожалуйста, простите меня, но да!

У нее был разбитый и чересчур уставший голос. По-видимому, она и так прекрасно знала, что происходит в жизни ее сына, просто решила еще раз убедиться в том, что оказалась в нашем случае… Абсолютно не права!

«Ты больная на голову, Оля, задуренная своими тайнами и окрыленная несуществующими, придуманными кем-то, романтическими сюжетными линиями».

– Мне тяжело судить, Алеша. Но тут, пожалуй, да.

Когда тебе усиленно вбивают в голову, что ты – никто, то самое отрепье, полковая шваль; когда тебя используют, как червячка для рыбки, в качестве живой приманки; когда, глядя в глаза, с улыбкой на устах, в очередной раз обманывают; когда родной отец… Ему ведь было наплевать на мои не слишком удачные дела! Сначала я старательно «красивым почерком» писала письма, обращалась за отцовской помощью, просила посодействовать, пыталась даже требовать, чтобы нас из глухомани в ближайший город перевели, вошли в слишком шаткое положение молодой и только зарождающейся «семьи». Потом звонила, вернее, практически всегда бросала трубку, когда на том конце мне сонно отвечала «очередная мать». Пожалуй, да! Я – жалкое пресмыкающееся из рода «знаменитых» Климовых, впоследствии, чуть не ставшая половой игрушкой для старшего начальствующего состава разбитой в хлам пожарной части. Так что, да! Ты прав, Алешка, я больна!

Злюсь на себя и оглушающе стучу тарелками. Теперь-то что не так? Вытираю хрустящим полотенцем натертую до блеска столовую посуду, расставляю все по своим местам, прохожусь немного отрешенным взглядом по всем блестящим кухонным поверхностям, а на финал, скольжу до визга своим указательным пальцем по ободкам начищенных стаканов. Кругом идеальная, стерильная, домашняя чистота! Так приучили. Как собаку! «Он» не терпел, когда в нашей комнате был хоть намек на бытовую пыль и спертый сухой, неувлажненный, воздух. «Он» заставлял следить за нитками и за моей прической, хватал за длинный хвост и силой стягивал в тугой пучок, если вдруг замечал хоть один потерянный волосок. Теперь я понимаю, что «он» просто не любил меня, скорее люто ненавидел и просто издевался, унижал намеренно и постоянно, гнобил и трахал – так извращенную свою карьерную идею в жизни, видимо, искал.

Кто-то звонит? Звуковая галлюцинация? Мне послышалось или все же правда? Подскакиваю на месте, одновременно прикрывая веки и притягивая согнутые руки к своей груди. С осторожностью подхожу к входной двери, смотрю в глазок – и так уже все ясно, но зачем-то спрашиваю:

– Кто там?

– Оля, это Максим Смирнов. Откроешь? Я могу войти?

Конечно-конечно. Этот человек помог, когда другие отказались. Он приехал в наш жалкий городок и нашел меня, хотя вовсе не обязан был этого делать. Достаточно с его возможностями подать официальный запрос и рапорт, а он зачем-то приехал лично и там настойчиво разыскивал меня. Обошел всю городскую жалкую черту, познакомился с местной властью, встретил в чахлом захолустье своих закадычных потерянных во времени-пространстве институтских друзей. Меня тогда только-только выписали из больницы, но я находилась на смешанном лечении – дневной стационар и еженедельное посещение врача. По факту прокапалась медикаментозным назначением, немного повалялась на продавленной задрипаной кровати, а на ночь домой, в любимую офицерскую общагу, пошла. Я вышла, ковыляя, из больницы, а на «него» по мановению каких-то высших сил в тот же день пришло мое спасительное извещение с чудесной новостью о том, что осколочно-фугасный снаряд разорвал аттестованную тварь на мелкие кусочки и даже, как в народе говорят, мокрого места на земле не оставил. Останки находятся по адресу – в бумаге был приведен маршрут и городские ориентиры, потом указан шифр трупного полиэтиленового пакета, приведена опись личных вещей и сделано фото мужского обручального кольца…

– Добрый день, Максим Сергеевич, – натянуто улыбаюсь и отступаю в сторону. – Проходите, пожалуйста.

– Здравствуй, Оля. Не помешаю? Ты одна?

Он топчется в прихожей, а мне очень неудобно просить его снять обувь и раздеться.

– Не надо, не надо, не снимайте. Проходите в зал, туда.

– Лучше там. Не возражаешь? – он быстро скидывает туфли и стягивает верхнюю одежду и зрительно дублирует предложение, которое только что вслух сказал.

Мы проходим со Смирновым старшим на кухню, рассаживаемся по «своим» местам, а я ловлю себя на мысли, что очень пристально, внимательно рассматриваю Лешкиного отца. Они похожи. Еще бы! Они ведь родственники. У Максима Сергеевича такие же горячие глаза, но уже основательно побелевшие волосы – мужская красивая и благородная седина, тот самый перец с солью, бесчисленное множество лучиков добра и меленькая сетка радости на спокойном улыбающемся лице. Это тот самый Лешка! Только тридцать с лишним лет спустя.

– Хотите кофе?

– Не откажусь, если приготовишь. Я не задерживаю тебя?

– Нет-нет. Сегодня дома. Сахар, сливки?

– Чистый, черный, без сахара, без сливок, без молока. Обычный, по-крестьянски, по-простому. Как Тоня говорит, по-смирновски, по-мещански. Я предпочитаю называть «по-родному».

Я медленно поворачиваюсь к нему и на мгновение замираю с распахнутыми глазами и широко открытым ртом.

– Что-то не так, Оль?

Он говорит точь-в-точь, как Алексей. Смирнов тогда сказал, в том срубленном уютном доме, что не признает восточных пряностей и молочной дополнительной бурды – «пью по-крестьянски, по-простому»! Тогда дословно, словно заученное правило мне привел.

– Все хорошо. Сейчас-сейчас.

Пока варю, не поворачиваюсь, лишь про себя отмеряю временной интервал. Слежу, чтобы кофе не убежал и почему-то вспоминаю наше пребывание у ребят.

– Оль…

– Угу.

– Тут…

– Да? – оборачиваюсь, стараясь улыбнуться в ответ на его вежливые слова.

Я замечаю на столе увесистую пластиковую папку. Смирнов ее принес? Он теребит краешек пластмассы, приподнимает и отпускает со звонким щелчком на стол.

– Это документы твоего отца, Сергея Климова. Его личные письма, рапорты, прошения, докладные, какие-то служебные записки.

Разве их принято дочери отдавать?

– Они, наверное, в ведомстве нужнее…

– Здесь очень личные бумаги, Оля, – он опускает вниз глаза, словно чего-то нехорошего стыдится. – Тут…

– Да-да, я слушаю.

Максим Сергеевич распускает крученную резинку и раскрывает импровизированный бумажный «сундук». Вытягивает первый не очень белый лист стандартного формата, бегло просматривает содержание и подталкивает по заданному направлению ко мне.

– Сергей, – прокашливается и продолжает, – самовольно писал в центральный аппарат, Оль. Нагло перешагивал через меня и не соблюдал установленную субординацию. Понимаешь?

Если честно, ничего не понимаю. Абсолютно – нет!

– Простите, но…

– Отец просил о переводе. Иногда позволял себе приказывать. Ты же понимаешь, что там приказы отдают, но не торопятся их получать и уж тем более не поощряют самовольные действия взбесившегося аттестованного чумового таракана.

Стоп! Хватит. Все стало предельно ясно. Не надо продолжать. Знаю, что основательно краснею, ощущаю как будто слабенькую дрожь в кистях, подхожу к помятому листку бумаги и вижу стандартный набор военно-деловых фраз:

«Докладываю…»;

«Настоящим донесением сообщаю…»;

«Прошу Вашего разрешения…»;

«Прошу Вас рассмотреть возможность…»;

«Прошу дать разъяснения…»;

«Климова Ольга Сергеевна, моя дочь, двадцать лет…».

– Я не знал, – одними губами, практически беззвучно, шепчет. – Оль, я этого не знал. Если бы Сережа поделился своими проблемами и хоть что-нибудь внятное рассказал. Мы бы прогнули неприятную ситуацию. Слышишь, – зачем-то тихо добавляет, – девочка? Я, как начальник части, об этом ничего не знал – он мне ни разу не докладывал, никогда не жаловался и даже по-дружески ничего не сообщал.

Отец все знал? Значит, прочитывал мои слезливые письма, получал скупые «донесения» от глупой дочери? Хранил долбаную тайну? Пытался нам помочь? Он даже рапорты наверх писал?

– Не страшно, – смахиваю намеревающуюся упасть слезинку, – не страшно, Максим Сергеевич. Я понимаю. Все нормально, тем более что все уже давно прошло. Семь лет назад…

– Там так плохо было?

Я громко выдохнула. По-моему, Смирнов не знает главного. Он, видимо, прочел один-единственный документ и на этом остановился – не поднялась рука, глаза закрылись и совесть неприятно заскребла?

– Вы разве не читали? Там ведь есть наверняка мои жалостливые аффективные письма.

– Не имею такой привычки – не так воспитан. Это личные вещи твоего отца, которого больше нет, значит, твои – единственной дочери достались по наследству. Я приехал к тебе с одной целью – все это просто передать.

Он закрывает папку, плотно перетягивает резинкой, два раза ею хлопает по кухонному столу, затем резко поднимает и протягивает мне.

– Забери, пожалуйста, – жалостливо улыбается, – и не держи на нас зла. Лады?

– Спасибо большое, – бережно беру отцовский скарб и как что-то мерзкое заразное тут же перекладываю на рабочую поверхность позади себя. – Ваш кофе уже готов.

– Никогда не откажусь.

Максим Сергеевич откидывается на спинку стула, вытягивает длинные ноги и удивленно, немного зачарованно и с интересом, рассматривает кухонную обстановку.

– Очень хорошо. У тебя просторно и красиво. Молодец!

Хвалит за старания и за уборку квартирной территории?

– Ага.

Смущаюсь и неспешно отодвигаю свой стул с намерением сесть. Мощусь, подкладывая под зад домашнюю одежду, зажимаю в ладонях свою чашку с горячим напитком и, смущаясь, отвожу в сторону глаза.

– Как твои дела, Оля?

– Нормально. Я работаю, отдыхаю. Все как обычно. Меня все устраивает. Родной город, просторная квартира, нормальная достойная работа, есть даже небольшие развлечения, книги…

– А друзья?

Кривлюсь и неуверенно пожимаю плечами:

– Больше не нуждаюсь.

– Ну и правильно. Если честно, – усмехается, – то я не знаю. Правильно же, да?

Смирнов, прищурившись, поглядывает на меня, неосторожно притрагивается губами к своей чашке и быстро отпивает чересчур горячий кофе:

– Ну ни хрена себе! Мать, вот это ты его раскочегарила. Так можно языка лишиться и слизистую с щек снять.

– Извините…

А дальше тишина. По-моему, нам больше не о чем с ним говорить. Наш разговор совсем не клеится. Мы цедим молчаливо кофе и изредка встречаемся глазами. Мне кажется, или он со мной флиртует? Каждый раз замечаю, как прикрывает один глаз и игриво поднимает уголок рта. Словно рассматривает, что-то запоминает, фиксирует мою реакцию, тем самым повышает градус своего ко мне внимания.

– Максим Сергеевич, мне очень неудобно, – отставляю пустую чашку в сторону, опускаю руки на колени и тщательно проглаживаю ткань, – но у меня есть еще домашние дела…

– Понял-понял. Уже задерживаю, тогда пойду, – отодвигает стул и выходит из-за стола. – До двери проводишь?

– Конечно, – старательно и мило растягиваю рот в наигранной улыбке.

Он двигается впереди, я легкой тенью следую за ним. Жду, когда обуется, и спокойно подаю ему верхнюю одежду.

– Вы совсем не общаетесь с Лешкой? Сын не звонит тебе, не пишет сообщения, может, видеосвязь или что там сейчас в приоритете у молодежи? – Смирнов, не спеша, проталкивает каждую пуговицу в петлицу, степенно поправляет воротник и небрежно стряхивает отсутствующую на широких плечах пыль.

Так вот она настоящая цель его визита! То был просто повод – сопутствующий арсенал уже ненужных писулинок-бумажек не имеет отношения к основному перечню вопросов его теперешней повестки дня.

– Нет. Больше не общаемся, Максим Сергеевич, – коротко и исключительно по делу отвечаю. – Так получилось.

– Вы поругались, что ли? Не пойму. Что произошло? Какая кошка между вами пробежала? На двух ногах?

Он пришел меня ругать? Сначала снимет показания, а потом, как отец обиженного на глупую гусыню сына, выскажет свои претензии и даст полезные советы, торжественно преподнесет материал по нравоучениям и преподаст урок по дружбе, верности, долгу и, конечно, чести?

– Максим Сергеевич, я не знаю, что Вам на это все ответить…

– Пожалуй, лучше правду. Зачем тут лгать?

– Исключительно мое желание, а ваш сын просто и достойно в этом поддержал меня, но мы, так получилось, не дружим. У нас с ним были несколько иные отношения, поэтому, как у Ремарка дружбой окончание не портим.

«Назови причину, Оля. Что не понятно? Тебе еще раз в ухо проорать?».

– Ты устала?

То есть?

– Простите, не совсем поняла вопрос.

– Надоел?

– Я… – хмыкаю и улыбаюсь.

– Причина ведь должна быть. Вы, когда были у нас, производили впечатление состоявшейся и очень гармоничной пары. Я даже вспомнил маленькую и себя…

Только этого мне и не хватало! Для общего развития, так сказать.

– Мне нечего на это сказать, или дополнить то, что Алексей, по всей видимости, уже рассказал Вам.

– Сын ничего не сказал. Нам просто много лет, девочка, и мы с крохой не слепые, да, к тому же, имеем нехороший, чересчур печальный, опыт, неразрешимые проблемы недопонимания, глупые обиды, необоснованные подозрения, даже слишком ревностную ревность – все это есть в наших с Тоней личных делах. Не хотелось бы, чтобы сыновья повторяли пройденные родительские ошибки, а пока жизнь, по-моему, свидетельствует против моей семьи.

Он выходит за порог, степенно поворачивается и негромко говорит:

– До свидания, Оля. Пожалуйста, не забывай, что в этом городе у тебя есть друзья. Ты не одна, здесь есть поддержка и какое-никакое, но сильное уверенное плечо. Звони в любое время, когда понадоблюсь и просто, чтобы пообщаться, всегда буду рад слышать новости от тебя.

Он, как его отец, такой же порядочный и хороший – увы и ах, мне искренне жаль, что мы с ним больше не друзья.

Целую вечность еложу спиной и задницей по обратной стороне входной двери – пытаюсь осознать, представить сложившуюся ситуацию в целом:

«Зачем Смирнов пришел, зачем принес бумаги моего отца, зачем начал этот страшный никому ненужный разговор? Что он хотел сказать мне – что-то точно было, но так и не осмелился?».

Рассматриваю замыленным взглядом сумеречное помещение – глубокая осень и ранняя темнота. Дело движется к зиме. К долгой зиме в этом мерзком городе. Штормовой порывистый ветер, холодный острый дождь, морось, стойкий ноль по Цельсию и непролазная грязь – такая вот красавица-зима у нас.

Прогулочным шагом, размахивая руками, возвращаюсь на вылизанную кухню. Что делать с этой папкой? Обхожу «помеченное» старыми делами место, рассматриваю пластиковую оболочку, скрывающую мои пренеприятные жизненные обстоятельства. Сжечь все или в соответствующие органы передать? Что это со мной? К чему себя готовлю, на что подбиваю, кому хочу заявить и что-то несущественное доказать? Это месть, ненависть, непреодолимое желание, горе, гнев, смирение, торг, депрессия или случайно появившаяся жажда убивать? Что все это означает? Краем глаза замечаю во дворе приближающегося к своему автомобилю Смирнова. Присматриваюсь – отец, похоже, не торопится садиться внутрь, заводить машину и с моего двора выезжать. Он крутится вокруг, нет-нет и задирает вверх голову, отыскивая глазами, наверное, мое окно. Смирный, как дикий зверь, накручивает большие по диаметру круги вокруг автомобиля, такое впечатление, что он страшится в салон забраться и провернуть ключ зажигания. Там будет взрыв, мы сильно пострадаем или нас защитит броня?

«В этом городе у тебя есть друзья, Оля! – Привязываться ни к чему нельзя! Сука! Тварь! Запомни… Великолепно! Аплодисменты! Прощай, красивая! – Алеша, прощай!».

Господи! Вещи его сына! Я ведь должна их отдать! Выкинуть с балкона, как завещано хозяином, я так и не смогла – не так воспитана, да это и по отношению к Смирняге, и его огромной помощи как-то очень неучтиво.

Забегаю в комнату, хватаю приготовленную сумку и в чем была, в том и выскакиваю на лестничную площадку. Нет времени на лифт, бегаю глазами по бегающим огонькам этажей – как худосочный колобок с уплотнениями на соответствующих местах, плавно скатываюсь с лестничного марша. Ногой толкаю железную дверь и с паром изо рта куда-то вдаль кричу:

– Максим Сергеевич, Максим Сергеевич, подождите, пожалуйста! Максим Сергеевич! – размахиваю одной рукой, а второй подтягиваю ближе огромную дорожную сумку, которая при каждом взмахе и подскоке лупит меня по тоненьким ногам.

Смирнов в сторону отбрасывает сгоревшую спичку, окутывается с ног до головы плотным никотиновым дымом, прищурившись, с кривой ухмылкой рассматривает безумную меня.

– Я, я, я… Просто хочу отдать Вам вещи Алексея. Пожалуйста…

Что происходит? Это Божье наказание? Апокалиптические знаки? Война? Мор? Саранча? Ужас? Или это дождь? Снег? Град? Лед? Что это с небес летит? Ловлю лицом и волосами какую-то колючую, чересчур жгучую влагу. Библейские осадки, а мы со Смирным уже в аду?

– Садись в машину, а то замерзнешь, Оля. Хочу покурить, – он демонстрирует мне сигарету. – Посиди в тепле, а я скоро подойду.

– Возьмите сумку, и я вернусь домой, – подхожу к нему вплотную, кутаюсь в слишком легкое для не пойми какой погоды платье, задираю голову и жалко умоляюще шепчу, – пожалуйста, прошу Вас, не заставляйте меня, Максим Сергеевич.

– Посиди в салоне, девочка. Побудь с нами…

С нами? Я смотрю через его плечо, всматриваюсь в чересчур тонированные окна.

– Вы не один?

– Посиди там с ней, пожалуйста.

Там? Кто там? «С ней»! Там мать, с которой лучше не ругаться? Со Смирновой нужно дружить и при этом сильно угождать?

– Тоня хотела бы поговорить, Оля. Просто – по-человечески, наверное, по-женски. Я, как собеседник, ей сейчас совсем не подхожу. Полом-родом, к сожалению, не вышел. Муж, как говорится, не жена! И к тому же я тут как бы выступил невольным свидетелем ее профессионального падения, если можно так сказать. Она впервые выглядит очень неуверенно – прошу понять-простить, словно первоклассница, совсем неуспевающая в том самом классе, двоечница с фамилией в конце журнального списка и с кучей никак не закрывающихся долгов. Кроха не решилась к тебе подняться, отбывала свой добровольный срок нашей беседы здесь, как долбаная живая сигнализация. Жена самозабвенно сторожила мне машину. Поговори с ней, пожалуйста. Я, – он глубоко затягивается, конечно же, захлебывается и сильно кашляет, – очень тебя прошу.

Переступаю с ноги на ногу, как кукла-неваляшка, раскачиваюсь из стороны в сторону, топчусь возле задней двери, просящим взглядом посматриваю на Смирнова и молча умоляю избавить от того, что эта пара заготовила сегодня для меня. Максим Сергеевич галантно открывает дверь и подает свою руку – все точно так же, как делал Алексей. Правда, Лешка еще меня за талию прихватывал, нежно пощипывал бока и прощупывал слабенькую жировую прослойку, шептал сплошную чушь на ухо и шутливо забрасывал мое тело внутрь, а там потом еще с губами и ремнем безопасности играл.

Я ставлю сумку, затем забираюсь внутрь и поступательно, на пятой точке, двигаюсь к центру сидения.

– Климова, привет!

Смирнова, видимо, немного приболела. Ее слишком звонкий и в то же время мягкий голос сегодня как-то хрипло и глухо звучит.

– Здравствуйте, Антонина Николаевна, – шепчу в ответ. – Как Вы?

– Как я? – по-стариковски хмыкает. – Из вежливости спрашиваешь или из подлости, злорадства? Все хорошо, Ольга! Как говорит сынок, все просто зашибись!

Смирнов громко хлопает дверью и отрезает нас вместе с разгневанной матерью от себя.

– Видишь, как злится Смирный? Даже слова в предложения не составляет. Все односложно – привет-пока! Жрать не буду! Спи, мать, сама.

– Антонина Николаевна, здесь все вещи Алексея, – стараюсь не вникать в те горькие слова, которые она с чувством-толком произносит. Знаю ведь, что все, что ею словесно извлекается на свет – со зла и… Из-за меня?

– Ей-богу, как из садика забираю сына!

– Там чистые и выглаженные рубашки, два пиджака, и три футболки…

Она очень глубоко вздыхает, тяжело сопит и сильно шмыгает носом.

– … я все аккуратно разложила. Прошу…

– Оставь себе. Я это просто не возьму. Он – взрослый самостоятельный человек, если сам не позаботился о своих трусах, кальсонах и штанах, то мне это точно ни к чему. Не возьму, сказала! – кричит. – Хватит, Оля! Что вы делаете со мною? А? Что это за игры «хочу и не могу»? Господи, я жизнь прожила, но такого не встречала, чтобы так… Из ничего, по долбаному пустяку. Да? Да? Отвечай! Я ведь права? Все чувствую! Как меня это достало! Что у вас случилось? Ответь, пожалуйста, на простой вопрос! Что это за перепады настроения, что за отношения, что за одолжение, которое он делает тебе? Я хочу видеть своего сына, – она спешно исправляется, – своих сыновей. Видеть, Оля! Понимаешь? Видеть здесь, рядом, счастливых, смеющихся, рассказывающих о том, как у них дела. Ты хоть немного понимаешь меня?

– Да, – опускаю глаза и пристально рассматриваю темную салонную обивку.

Смирнова шустро ерзает в своем кресле, странно крутится, а из-за миниатюрного телосложения мне вообще не видно, как она там теперь сидит. Я разговариваю словно с пустотой – только женский голос, древесный запах, как в жаркой плотницкой, и дергающееся кресло от ее весьма энергичных телодвижений.