Текст книги "Любовь хранит нас (СИ)"

Автор книги: Леля Иголкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Глава 22

Домой, в любимый город, мы вернулись только через неделю после начала нового календарного года. Так получилось и, если честно, хорошо, что так – по возможности с учетом праздничного времени, – быстро! Смирнов позаботился обо всем самостоятельно, меня ни во что не посвящал, скорее наоборот, совершенно секретно вел переговоры с перевозчиком, перешептывался с доставкой на место, ругался с таксистами и по-хозяйски строил нас с Сережей. Мы со всем смирились и молча выполняли то, что Лешка нам в приказном тоне выдавал! Он включил на полную мощность старшего брата и мужчину, имеющего безоговорочное право на свою женщину. «Свою женщину»⁉ Серьезно? Так я стала частной живой собственностью Алексея Максимовича Смирнова. Я, действительно, его добровольная раба! Отец, наверное, в гробу три раза перевернулся. Видела бы мать мое падение!

Алеша все чаще стал повторять это выражение, а к весьма обширному перечню моих имен добавилось очень емкое слово «женщина» с добавочными миленькими эпитетами – сладенькая, странненькая, сонная, голодная, ненасытная, горячая, страстная, желанная и даже иногда…противная! Я на него не обижаюсь – иногда приятно и всегда смешно.

В родном аэропорту, восьмого января, нас встречали Лешкины родители – заплаканная, с очень красными глазами и слегка опухшим носом, Антонина Николаевна и более чем хмурый Максим Сергеевич. В зимнем городе стоял столь редкий для нашего географического расположения, практически беспрецедентный, холод – минус двадцать пять, но несмотря на это в руках матери Алешки были рубиновые, как будто бы кровавые, пурпурные или сочно алые, цветы. Маленькие розочки, словно искусственные, декоративные, в оберточной простой бумаге с легким поцелуем в щеку торжественно вручились мне. По всем их действиям и вокруг царящей напряженной обстановке было слишком очевидно, что старшие Смирновы чем-то взволнованы и, по-моему, друг другом чересчур раздражены. Антонина Николаевна не смотрела на Максима Сергеевича и даже злобно шикала, шипела, когда он начинал о чем-то спрашивать у сына или мне что-то приятное говорить, а ее любимый муж, как это ни странно, ни разу свою «кроху» по имени не назвал и надменно игнорировал язвительные замечания жены.

Отец пригнал машину сына на стоянку, вернее, Смирновы приехали на ней за нами в аэропорт. Лешка, как мальчишка, радовался встрече со своей железной малышкой и вообще не торопился открывать нам двери. Бегал, суетился, наматывал широкие круг вокруг здоровой черной железяки, пока отец не сделал замечание и сквозь одно-единственное матерное слово не прошипел:

«Имей же совесть, твою мать, царевич Алексе-е-ей!».

И вот в салоне, наконец-то, – если честно, я с огромным облегчением очень громко выдохнула, – началась та самая, настоящая, семейная идиллия. Алексей и Максим Сергеевич – за рулем и рядом, а мы с Антониной Николаевной – на заднем сидении, вплотную друг другу, молча и вдвоем. На всем протяжении маршрута «Аэропорт-Коттеджный поселок-Уютный дом показательной семьи Смирновых» мать Лешки мертвой хваткой вцепилась в мою руку, подхватив под локоть, под самую подмышку, и периодически бросала на меня свой цепкий взгляд. Смирнова с какой-то тайной улыбалась, словно дама на всемирно известном полотне, иногда подмигивала и что-то беззвучно одними очень яркими губами шептала. Я сразу отметила, что Антонина много плакала. Нервы, стресс, семья, муж, сыновья и, наверное, я. Последнее «случайное событие» – не по желанию, а, скорее всего, в придачу или за какой-то только ей одной известный грех. За весь срок вынужденного отсутствия ее сына Смирнова сбросила весьма приличный вес и стала еще меньше, тоньше и субтильнее. Как будто горе вытянуло из красивой женщины всю жизненную энергию, обаяние, шарм и красоту. Но! В тот день, похоже, у нее наконец-то наступила долгожданная стадия «принятия-смирения», по-видимому, слишком долгожданной эмоциональной разрядки, и обретения случайно потерянного любимого очень взрослого ребенка. Господи, ведь это все из-за меня! Мне искренне жаль, что так нехорошо получилось! И я очень надеюсь, что когда-нибудь Смирнова все это забудет и простит меня. А тогда, в тот день, прощаясь с родителями, Алешка каждому из них незаметно всунул в руку или карман одежды по записке от «младшенького» нерадивого сынка.

Я ведь старалась, Антонина Николаевна! Пожалуйста, поверьте! Очень! Очень-очень, как могла! Но Сергей был крайне непреклонен, и к тому же постоянно, как заведенный, повторял, чтобы я не лезла во всю эту слишком неприятную и мерзкую историю. Он уверял меня, что ни на кого не держит зла, что в чем-то сам даже виноват и этого вообще не отрицает, и что со временем, возможно, отец простит его и тогда…

Господи! Он ведь не вернется! Никогда!

Этого сказать заглядывающей в глаза маленькой матери в тот день я не смогла. Струсила, да и Алешка настойчиво тянул меня домой и показывал глазами, жестами и всеми своими действиями, как велико его желание попасть в мою квартиру, вернее, в мою кровать – он торопился еще, как минимум, раза два, засвидетельствовать свои права на «женщину с оттенком умопомрачительного секса». Что-что??? Короче, Смирняга не допустил более плотного общения с его обеспокоенной и уставшей матерью, а лишь заверил старших, что мы обязательно навестим их где-то через семь дней, если «одалиска» сможет встать. Еще бы! Конечно! Ну, что сказать? Свое слово Алексей полностью тогда сдержал…

– Спасибо, Климова, – Антонина мягко сжимает мою кисть и шепчет на ухо. – С Новым годом, Олечка! С Рождеством, девочка!

Олечка? Девочка? С каких пор, давно ли? И потом, уже как две недели новый год, но, по-моему, Смирнову этот факт абсолютно не смущает, она просто счастлива от того, что старший сын, наконец-таки, вернулся домой. Пусть так! Теперь, по прошествии еще семи дней, мне почему-то кажется, что Алешка давно уже задумывался о репатриации в родные стены, мой приезд лишь спровоцировал и несколько ускорил его намерение и сам последующий процесс. И, положа руку на сердце, выскажу предположение, что Смирнов забронировал билеты еще, м-м-м, где-то на третий день моего внезапного визита к ним… Это так, всего лишь личное, очень субъективное, наблюдение. Ну, уж больно быстро мы паковали вещи и прятались в кровати, прикрываясь страстным сексом, от младшего брата.

– Оль, слышишь?

По имени называет? Это что-то новенькое и запредельное! А главное, слишком настораживающее!

– Спасибо большое, Антонина Николаевна. Я Вас поздравляю с Новым, наверное, правильнее будет сказать со Старым новым годом. Желаю здоровья, счастья, всех благ, семейного благополучия, достатка, спокойствия, любви и взаимопонимания…

Она слушает, улыбается и, по-моему, меня совсем не слышит! Что с ней? Мать Алексея тяжело больна или слишком эмоционально нашу встречу переживает?

– Идем пошепчемся на кухню, пусть мужчины сами тут, без нас, – мягко перебивает и быстро добавляет, – пожалуйста, я тебя очень прошу.

Пошепчемся? Вдвоем? Ну, это точно не к добру! По-видимому, что-то нехорошее грядет?

Я неспеша отодвигаю стул, опираюсь ладонями на стол и легким кивком головы спрашиваю у Алексея разрешения. Он коршуном весь вечер пристально следит за мной. Получив его добро, шепчу слова «простите, я отойду», мягкой поступью, очень неторопливо следую за его матерью в уже хорошо известном направлении.

– Тебе понравилось там? – она значительно опережает меня и, естественно, проходит первой на свою любимую кухню, там поворачивается лицом и чересчур заискивающе заглядывает в мои глаза. – Расскажи хоть что-нибудь. Совсем чуть-чуть, немножечко. Что там видела? Как мой Сереженька?

– Да, понравилось. Даже очень. Я ведь там вообще впервые побывала, к тому же в такое время года – праздники, да плюс хорошая погода. Все просто идеально совпало, как говорят, карта хорошо легла. Ваш Сережа по-доброму прозвал меня «кружком» из-за имени – какая-то странная ассоциация, но мне приятно – не обидно. Вы знаете, он ведь пишет музыку, в основном рок и блюз, а я его теперь неизменный, скорее, вечный почитатель, и еще сочиняет стихи – я, к сожалению, не очень в этом разбираюсь, но Лешка носом недовольно кривил – ему, конечно же, виднее; а вечерами Сергей выступает в клубе, у него активная насыщенная жизнь, и наш, точнее мой, приезд, чего душой кривить, под самый занавес, конечно, жутко раздражал…

И про себя с грустной улыбкой добавляю:

«А если бы не веский повод – глупый, исключительно по моей вине, разлад, потом не вовремя проснувшаяся совесть, некоторое сочувствие, сострадание, да и ваша родительская просьба то, когда бы я еще смогла за границу осуществить вояж?».

– Все было шикарно, отлично! Я совершенно не жалею о том, что там…

Мать Алексея задумчиво улыбается и отводит в сторону свой романтично-блуждающий взгляд.

– А как у вас с Алешкой дела? Вы… Оль, не пойми меня, пожалуйста, неправильно, но то, что произошло, – Смирнова очень шумно выдыхает, заламывает руки перед грудью и на секунду прикрывает свои глаза, а затем снова чересчур спокойно продолжает, – выбило не только из привычной колеи сына, но и с лихвой отразилось на наших отношениях с Максимом. Мне неприятно об этом говорить и что-то обсуждать за спиной у Смирного, но дети у нас, как ты, вероятно, уже поняла, слишком трудные, оба с тяжелейшими характерами – нет-нет, я не жалуюсь, это не наказание, просто с ним всегда и все через большой напряг, вероятно, это карма за то, что сильно долго мучили, испытывали и ревновали друг друга, а я вот, такая умная, сильная, наверное, незаслуженно счастливая женщина, – одна слезинка, как тоненький шнурок, стелется из глаз, – не могу высказать словами, как тебе благодарна за то, что ты вернула сына…

– Не надо, Антонина Николаевна. Не стоит этого делать. Пожалуйста, не плачьте, – подхожу к ней ближе и хочу обнять. – Можно? Я ничего не сделала. Слышите? Я Вас прошу, пожалуйста. Ну-ну! Не надо, не надо…

Она быстро-быстро несколько раз кивает, а я широко раскрываю руки, захватываю ее плечи и тут же прижимаю к себе. Я не высокая, скорее средняя, а для Лешки – жалкая Дюймовочка, но вот эта женщина со вздрагивающим тельцем и блуждающими по моей спине трясущимися руками поистине самая настоящая микроскопическая кроха.

– Вы больны? – наступив себе на голос, задаю, по-видимому, бестактный вопрос. – Не здоровы? Вас что-то беспокоит?

– Нет-нет. Тьфу-тьфу, – бубнит в мое плечо. – Здоровье на «отлично», а вот с личным… Олечка, спасибо!

По-видимому, ничего толкового я не добьюсь! С ней очень тяжело было, как с преподавателем. Не то, что Смирнова – человек вредный, противный и даже сволочной, скорее эта женщина с весьма принципиальной, вернее, врожденной справедливостью, уложенной в ее хрупкую телесную оболочку по умолчанию, держала в напряжении не один поток студентов-слабаков и откровенных недоучек. Она никогда не прогибалась и не кланялась ни одному специальному званию в штанах и строго выглаженной форме, вероятно, это было связано с ее богатой родословной, да плюс еще любимый муж, Максим Смирнов, начальник части, гарантировавший жене и матери своих детей весьма устойчивый и крепкий тыл. А тут… Господи! Эта сильная женщина, миниатюрная мать Алексея плачет на моем плече. Тихо, но почему-то кажется, что очень горько и навзрыд!

– Пожалуйста, Антонина Николаевна, не надо. Я Вас прошу, все ведь хорошо. Успокойтесь и не плачьте. Вы знаете, Сережа по секрету Алексею прошептал, что приедет на нашу свадьбу… – осторожно отстраняю ее от себя. – Он приедет на торжество…

Которого точно никогда не будет, потому что у Смирнова свои планы на меня и на наше совместное будущее – он так негромко мне в самолете, типа «по секрету», прошептал. Наши отношения для него увлекательная игра, романтичный квест, казаки-разбойники на две разнополые персоны, и преферанс на раздевание, но никак не более. А для меня? Я ведь в нем уже увязла… Он нравится мне, симпатичен, дорог? Или я влюбилась, втрескалась по уши или просто в сексуальную зависимость попала от очередного мужика? Теперь все слишком остро чувствую и прекрасно понимаю, что снова угодила то ли по своей глупости, то ли по неосторожности, то ли по еще какой причине в тот же самый, аналогичный, капкан. Смирнов не думает на мне жениться, потому что…

У него нет ко мне тех самых чувств – там только открытое физическое противостояние и все та же похоть! Так и «он» говорил, когда оправдывал свои действия со мной, но у «него» был изощренный матримониальный план! А что в отношении меня у Алексея? Кто я для него? Игрушка или нечто большее? Или все то же самое… Ничто!

Смирнову хорошо, крепко и надежно – есть женщина, есть теплая кровать, есть место, где он мог бы переночевать, есть… Господи, как пошло-то! Мысленно выставляю монстром Алексея? Кем я его вообще считаю? И что я про себя, так подло, говорю?

– Все в порядке? – осторожно спрашиваю. – Вы успокоились?

– Вы ведь пара с ним, с Алешей? Встречаетесь? У вас все серьезно? Если речь уже идет о свадьбе, то я очень хотела бы знать…

Увы, но нет! Похоже, его мать, как и все любящие родительницы, мечтает о простом личном счастье для старшего сына, вот она вынужденно и хватается за первую попавшуюся соломинку, как за спасительное бревно.

– Да, Антонина Николаевна. Мы встречаемся. Алексей живет в моей квартире, а я не возражаю…

Потому что бесхребетная личинка! Сама в этом виновата! А что еще ей рассказать?

– Он сделал предложение? – Смирнова хватается за мои плечи и встает на носочки, при этом по-детски всматривается в мои глаза. – Олечка?

– Вы меня, наверное, неправильно поняли. Мы просто вместе, но без официального предложения. Алеша… Я не настаиваю на таком и потом, мы с ним недавно вместе, все это не так в жизни происходит… Вы ведь знаете и понимаете, что я имею в виду?

– Я все услышала и так, как надо, как оно есть на самом деле, поняла. Не подумай, пожалуйста, я никого не осуждаю, не даю каких-либо рекомендаций, мне просто интересно, с кем живет мой сын и о чем он дальше думает, мечтает.

У него спросите – я-то тут при чем?

– Олечка, – она трогает меня за кисти и сводит мои руки вместе, как будто лодочкой, опускает голову вниз и как-то сочувствующе кивает, – ты мне очень нравишься, слышишь? Ты такая серьезная, вдумчивая, красивая, но очень грустная, словно белый свет не мил…

– Нет-нет, Антонина Николаевна, Вы ошибаетесь. Я не грустная, просто такое строение черепа и слабая подвижность лицевых мышц. Мне трудно улыбаться, тем более что Алексей всегда искусственность просекает, когда наигранно и не по желанию, вот я больше и не испытываю с ним судьбу…

Смирнова с недоверием из стороны в сторону качает головой.

– … Я ведь очень часто в облаках витаю, а Лешка говорит, что у меня романтическая чушь портит одну-единственную здоровую мозговую извилину, заточенную на одно лишь определение цветов светофора с целью сохранения моей жизни в дорожной обстановке. Он считает меня наивной… Мне кажется, что я… Простая, скорее, глупая и уж точно совсем не вдумчивая, поверхностная и проходная… Наверное, наивная. Ему лучше знать.

Мне очень жаль, Антонина Николаевна, что Ваш Великолепный сын по какой-то никому не известной причине волочится за мной и не сдает позиции в своих намерениях!

– Это все неправда, Климова. А все что ты мне в качестве описательных аргументов привела – откровенно глупая бравада и самоличное уничижение. Словно ты наказываешь саму себя. Это контрпродуктивно, детка! Скорее бессмысленно, чем оправданно и справедливо.

– Так Лешка говорит…

– Извини, не верю. К тому же, зная сына, мне кажется, что он пытается с тобой так пошутить, еще, по всей видимости, слегка бравирует, избыток своей энергии выпускает, когда боится, что не так рельефно выглядит в твоих глазах. А я точно знаю, поверь, пожалуйста, что ты ему очень дорога…

Моя, похоже, очередь отрицательно кивать.

– Я столько лет знакома с этим парнем, Ольга. Все именно так, как я сейчас тебе обрисовала.

Спорить не буду, потому что все-таки не знаю, не уверена, устала загадывать и додумывать, придумывать то, чего на самом деле нет! Он ни разу мне об этом не сказал.

– Не обижает тебя? – Смирнова серьезнеет, еще чуть-чуть начнет грозить всем пальчиком. – Ты его, если что, на место ставь, Лешка в этом отношении безобидный – можно законно и заслуженно поругать. Он исправится и улучшить ситуацию, в этом мой старший сын весь в меня.

Правда? А Лешка говорил, что он вылитый отец, к тому же с детским безобразным школьным поведением.

– Все очень хорошо, Антонина Николаевна. Не в чем и не за что его ругать. Он – прекрасный человек, великолепный… Сам себя так называет!

И я его…

– О чем тут шепчетесь? – Максим Сергеевич присоединяется к нам на кухне.

Похоже, черная полоса сменилась белой, а у этой взрослой пары наступил семейный баланс.

– О женском, Смирный. Все о своем, – Антонина Николаевна подходит к мужу, утыкается лицом в его грудь и как будто жалуется.

Очень сильно надеюсь, что не на меня!

– Ты… – Максим Сергеевич, похоже, растерялся от такого поведения своей жены. Одной рукой неуверенно обнимает женские вздрагивающие плечи, а второй ерошит волосы:

– Кроха, ну, что с тобой?

– Депрессняк! – бурчит. – Устала, Смирный. Сил нет, больше не могу…

Я бегаю глазами по кухонной обстановке – не знаю, куда себя деть и что в этой ситуации следует сказать или сделать. Встречаюсь глазами с отцом – он медленно моргает и легким кивком указывает на выход.

Все очень странно, скованно и напряженно. В этом гостеприимном доме сегодня мне вообще не по себе. Оглядываясь назад, как жалкая воровка, возвращаюсь в зал, где застаю очень странно сосредоточенного Алешку, выкручивающим себе пальцы.

– Леш…

– Поехали домой? – он задирает голову и с надеждой в ожидании положительного ответа замирает.

– Ты хочешь?

– Уже все? Ты наговорилась с мамой? Семейный ужин, по-моему, закончен.

Господи! Смирнов! А что с тобой?

Осторожно подсаживаюсь и приставным ягодичным аккуратным шагом подкрадываюсь к его бедру:

– Я где-то не права? Что-то сделала? Ты недоволен мной, Алешка? – дергаю за рукав рубашки и легонько толкаю его в зад.

– Нет, – опустив голову, не глядя на меня, таинственно улыбается.

– А что тогда произошло? Ты как-то погрустнел.

– Оль, с тобой это никак не связано, – все так же, не поднимая глаз, тихо отвечает. – Вернее, дело не в тебе…

– В Сережке? – склоняюсь и пытаюсь заглянуть в его лицо.

Он вздрагивает и переводит на меня надменный взгляд и высокомерно шикает:

– В Сережке? Ну, нет, душа моя. Не в нем. С чего бы мы с отцом обсуждали отсутствующих за праздничным столом. Копнешь поглубже, Оля, или мы сейчас замнем для ясности?

– Ты злишься на меня?

– Нет, – резко обрывает. – Нет, душа моя, нет.

На этом все? Новогодние каникулы закончены? Наступают трудовые будни, мой Смирновский новый срок и наш совместный напряженный быт?

На улице по-прежнему самодовольно царствует пронизывающий холод, а в салоне автомобиля – тишина, тепло, уют, покой и стойкий хвойный запах. Мы едем где-то полчаса, а Лешка не проронил пока ни слова. Мне неуютно и беспокойно, как будто в чем-то провинилась, но, увы, никак вот не сориентируюсь по обстановке в чем. Протягиваю руку к воротнику его куртки и щекочу за заросшую скулу – Алексей не смотрит, но точно поднимает уголок рта и плотоядно ухмыляется, пытается плечом поймать меня и даже хочет цапнуть за мой наглый указательный палец.

– Одалиска, перестань! Доиграешься сейчас!

Отпустило? Отлегло? Что тогда с ним было?

– Ты сердишься, Алеша?

Смирнов очень глубоко вздыхает:

– А есть повод, Климова?

– Вот ты мне и ответь, – укладываюсь в пассажирском кресле на бок.

Поправляю ремень безопасности, расстегиваю сапоги, на пол сбрасываю и затягиваю ноги на сидение. Машина едет, Алексей сосредоточен на лобовом стекле и ни на одну несчастную секунду свой строгий и насупленный взгляд от дороги не отводит.

– Отец спросил о нас, Оля.

– В какой связи? Я не совсем понимаю, – приподнимаю голову и настораживаюсь, – Максим Сергеевич спросил…

– Про наши отношения…

Кому какое дело? Что происходит? А главное, зачем это ему?

– Леша, поверь, пожалуйста, это инициатива…

– Я сказал, что все серьезно, – он быстро переводит на меня свой взгляд, как-то вымученно улыбается, а затем – назад. – Все серьезно, слышишь!

Слышу-слышу! Это ведь был твой вынужденный ответ? Или все же добровольный? Вот чего никак я не пойму.

– Алеша…

– Все ведь по-настоящему, душа моя! Искренне, надолго! Я бы сказал, чересчур серьезно! А ты что думаешь? Согласна с таким определением?

Молчу…

Алексей внимательно рассматривает украшенный переливающийся яркими огнями город и, выбрав место для парковки, внезапно сворачивает на него.

– Куда мы? Ты же сказал «домой, душа моя».

– Успеется. Сейчас пойдем-ка покатаемся.

– Что-что?

– Сто лет не прыгал на ватрушке. А ты?

Вообще ни разу. У меня было несколько иное детство. И потом, я – маленькая девочка. Разбитые носы и мокрые коленки – это не про женский пол. Пародия на фигурное катание в специально оборудованном месте, надежный и уверенный инструктор и бортик с меня ростом – это мой Климовский триумф.

Он глушит двигатель, отстегивает свой ремень безопасности и поворачивается ко мне с удивленно-вопросительным взглядом:

– Тебя силком, что ли, тянуть? Климова, подъем!

Делать, по всей видимости, нечего. Я с кислым выражением на лице, с ярчайшей гаммой чувств и внутренними переживаниями, степенно, очень медленно, вытягиваю карабин ремня из паза, затем, украдкой поглядывая по сторонам, спускаю ноги, поправляю теплые носки, вздыхаю, шмыгаю, соплю, начинаю хныкать и… Немного подвывать.

– У-м-у-м.

– Оля-я-я-я! – Леша наклоняется в поисках зрительного контакта. – Давай-давай, малыш! Я на горочку с тобой хочу.

Господи! Что за наказание?

– Угу, – поправляю пуховик, натягиваю до бровей свою шапку, надуваю губы, пялюсь, как умственно отсталая, в лобовое и какого-то внезапного спасения жду.

– Ясно, – он шипит и выскакивает из машины.

Лешка громко хлопает дверью и спешно обегает спереди автомобиль.

– Привет, солнышко! – широко открывает мою дверь и расставляет руки по сторонам. – Ну что? Идем гулять, малыш?

Смирнов специально ищет, где покруче, где поглубже, где поледянее. Если выживу на этом мероприятии, то к чертовой матери выгоню его. Хватит! Он слишком многое себе позволяет, а я так больше не могу. Я – не вещь, не кукла, не девица для его утех и сексуального, но чересчур приятного, насилия…

– Лешка, – пищу, когда он перехватывает меня за талию и поднимает, как огромный чемодан без ручки. – Леша, Леша, пусти, пожалуйста, я сама, – вырываюсь и пытаюсь стать на ноги.

Куда мне против двухметрового упертого исполина!

– Климова, молчать и терпеливо ждать! – потом тихонько, чтобы никто не слышал, добавляет. – Ты не одна, я ведь буду за тобой, Несмеяна…

Те же слова, слово в слово, точь-в-точь! Тогда, у Суворовых на ферме, на спине огромной лошади – «француженки» Малышки, Лешка мне тоже самое на ухо прошептал.

Смирнов отпускает меня только на вершине той самой супергорки. Ждет нашей очереди, пасет, следит и ни на сантиметр не отходит от меня.

– Все серьезно, Олечка! Слышишь? – без конца, как взбудораженный какой-то тайной, повторяет. – Серьезно! Серьезно! – лицом утыкается в мой капюшон и носом ловко, без рук и чьей-либо помощи, закидывает мне на голову. – Наш очередь! Пора!

Перекрестившись – я мысленно и про себя, естественно; Смирнов, по-моему, – тоже, вдвоем усаживаемся в круглый надувной с бело-голубой расцветкой «под гжель» круг. Я закрываю глаза и несколько раз, как водолаз-любитель, шумно выдыхаю открытым ртом – из нутра, по-видимому, освобождаю свой душевный пар. Господи, да я тупо отхожу в мир иной, кончаюсь, наконец-то издыхаю, испускаю дух! У меня сердечный приступ! Будущий стремительный инфаркт с большим рубцом на глупом сердце!

– Если выживу, я тебя убью, – шиплю так тихо, чтобы никто вдруг не услышал.

– Давай лучше забьемся на кулачках, малыш, что там внизу ты будешь, как сумасшедшая, целовать меня.

– Не будет этого, Смирнов! Пошел к черту, – толкаю в бок локтем.

– Спорим? – еще крепче прижимает.

– Ненавижу тебя! – рычу и брызгаю слюнями. – Ненавижу тебя, дурной козел!

Мне слышится, или он действительно кого-то просит подтолкнуть нас посильнее?

– Лешка, подожди, – хватаюсь что есть мочи за его сильно обнимающие руки. – Нет-нет, пожалуйста, – я ведь плачу и о долбаной пощаде инквизитора прошу. – Я боюсь, Лешенька. Пожалуйста…

– Ты веришь мне, малыш? – горячо своим дыханием щекочет мою щеку и чересчур спокойно говорит. – Оль, ответь, пожалуйста, ты веришь мне?

Я молчу и лишь сильнее зажмуриваю глаза – уже встречаю в своем далеком мире блуждающих красных мошек и еще какую-то разноцветную, ярко радужную, белиберду.

– Хочу! Хочу! Хочу верить, Смирнов, – пищу, но не кричу. – Я тебя люблю, люблю, люблю, – одними губами, как молитву произношу.

– Поехали!

Он не услышал! Слава Богу! Что? Поехали? Куда?

Да мы практически летим! Не едем, не плывем, не передвигаемся неспешным шагом! Все, что с нами происходит с большой натяжкой можно назвать вообще ездой. Полет! Стремительный и неконтролируемый! Космический, гиперпространственный! Со сверхзвуковой оттяжкой. Наша резиновая ватрушка тот самый бывший когда-то в употреблении «Конкорд»? Мы нарушаем все законы аэродинамики, а когда наше поступательное движение превращается во вращательное, мы машем ручкой старенькой Ньютоновской механике. Господи, приветик Эрвин Шредингер:

«Мы как бы есть, нас как бы нет?*».

– Леша-а-а-а-а-а! – вот и все, что я могу.

Смирнов молчит, как партизан, только крепче к себе прижимает и вздергивает, когда я обмякаю и расплываюсь органической желейной массой.

– Люблю, люблю, люблю, – внизу, на финише, в сугробе, на спине, под Лешкой, не глядя на него, куда-то в сторону шепчу. – Я так тебя люблю, Смирнов. Ты… Ненавижу! – упираюсь кулачками в его грудь, стучу, колочу и костную бронь отчаянно хочу пробить. – Урод! Встань с меня, кому говорю!

– Любишь, да? – щекой, как ластящаяся собака, трется об меня. – Вот так ты меня любишь! Боготворишь и восхищаешься? Жить без меня не можешь? Да? Ждешь, ждешь, ждешь…

– Ненавижу, – стиснув свои зубы, по-хищному задрав верхнюю губу, теперь глядя в его наглую рожу, ору. – НЕНАВИЖУ! Сволочь, ты, Смирнов! Гад и беспринципная скотина…

– Которую ты любишь, одалиска? Любишь до потери пульса. Повтори еще, родная. Ну же, повтори…

Он жестко раздирает ворот моей куртки и сразу обездвиживает жертву – своими длинными ногами раздвигает бедра и по-хозяйски всем телом укладывается сверху на меня.

Смирнов меня задавит! Задушит! Удавит! Раскрошит! Разотрет! Растянет… Последнее, что я вижу в стремительно отлетающем сознании – огромное большое небо, маленькие точки-звездочки и мужской надменный взгляд.

– Любишь, Оля? – еще раз напирает и распинает грешную рабыню на промерзшей до ядра земле. – Еще раз, детка! Ну! Я жду!

– Нена…

– Неправильный ответ, зараза! Говори только то, что я хочу…

Что ОН хочет? Господи, за что?

– Алеша, пожалуйста, ты чересчур тяжелый. Мне, – я начинаю задыхаться, похоже, приступ паники или клаустрофобии – не знаю, не пойму, – плохо! Больно! Леша, – умоляю, – я не выдержу, ты убиваешь…

– Скажи еще! – Смирнов, как куклу, вздергивает. – Еще! Еще! Еще!

– Люблю…

Так вот оно какое кислородное голодание и медленная смерть! Мне холодно – не чувствую ни рук, ни ног, только губы что-то мягкое и давно знакомое согревает своим теплом.

– Прости, малыш!

Смирнов затаскивает меня в машину, очень бережно укладывает на сидение, пристегивает и костяшками прикасается к холодной и неощутимой мной щеке.

– Прости, солнышко! Прости, пожалуйста…

– Ненавижу, – плачу и упрямо произношу. – Ты – идиот…

– Я знаю, одалиска.

Прикрываю глаза и отворачиваюсь… Ну что я видела в этой пошлой жизни? Сплошное унижение и физическую боль! Таких не любят, Оля! Разве ты не видишь, глупая. Ты для него игрушка, с которой он, как правило, «не бойся, буду за тобой». Хотела счастья – нате, получите, распишитесь… Глупая гусыня Климова! О чем мечтаешь? О любви? С ним? Со Смирновым? Не выйдет, Оленька! Он ведь даже не сказал…

– Я тоже тебя люблю. Любима-а-а-я…

Непроизвольно улыбаюсь и подкладываю руки под щеку. Спасибо, добрый мир, за такой прекрасный и волшебный сон!