Текст книги "Любовь хранит нас (СИ)"
Автор книги: Леля Иголкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
Сколько себя помню, отец ни разу не выказал мне родительской ласки. Обычно он скашивал свой взгляд, шипел, хмыкал и отходил от меня в сторону. По-моему, он игнорировал меня, ни во что ставил мелкую и слабую девчонку. Но в мой приезд сюда, в любимый родной город, когда я увидела его изможденным, бессловесным, парализованным, разбитым, брошенным, растоптанным своей последней молодой женой, он криво улыбнулся и протянул ко мне свою слишком худую мужскую руку, погладил каждый пальчик и, как будто в знак согласия, несколько раз ритмично прикрыл свои глаза. Возможно ли, что он меня хоть чуточку любил?
Мама всегда хотела, чтобы я занималась танцами. У нее был фетиш на этом деле. Она постоянно смотрела отчетные и заключительные концерты образцовых ансамблей, была ярым зрителем, иногда и участником, соревнований по спортивным и бальным танцам, она таскала меня по всем художественным мероприятиям, словно пыталась заметить по моему поведению, что из этого пестрого ассортимента интересно лично мне, как маленькой девчонке. Я, с открытым ртом, широко выпученными глазенками рассматривала всю эту танцевальную мишуру, осторожно прикасалась к роскошным концертным платьям, трогала страусиные цветные перья, отрывала пайетки, собирая их в маленький детский кошелек, пальцами песочила, пушила люрекс, подглядывала за тем, как маленькие танцовщицы наносят на свои юные лица чересчур яркий макияж. Чего душой кривить? Я откровенно балдела от разворачивающегося перед моими глазами закулисного действа. Я открыто завидовала этим тонконогим плясуньям и хотела быть похожей то на эту фифу, то на ту. В четыре с небольшим мама привела меня на ежегодно проводимый отбор талантливых деток в городскую танцевальную школу. Я прошла огромный смотр, участвовала в конкурсе, в котором мне бесцеремонно проверили выворотность стоп, гибкость тела, отметили легкий танцевальный шаг, затем измерили рост, длину ног, высоту подъема, исключили плоскостопие, сильно растянули на поперечный и продольный шпагаты. Я с улыбкой до ушей делала для комиссии корзиночки, веревочки, подняв гордо подбородок с расправленными плечами и выгнутой в пояснице спиной, становилась в первую, вторую, третью, пятую позиции, выгибалась на мостик и крутила колесо… Но через три месяца после зачисления в эту суперклассную школу я сильно и надолго заболела – обычная детская болезнь, житейская ветрянка, но меня не стали ждать и «по доброте душевной с пожеланиями скорейшего выздоровления»…отчислили, вывели из состава будущего образцового коллектива. Я так страшно по-детски обиделась и переживала выказанную несправедливость, что перестала есть и выходить на улицу. Отец кричал на мать, ругал ее за долбаное рвение, бил кулаком по столу и говорил, что у меня не только щель между ног, но долбаный разлом в отсутствующих бабских мозгах и сволочное нутро. Почему? Да потому что я проявила свой Климовский характер, тогда, впервые, в свои жалкие пять лет – продемонстрировала всем свою несгибаемую позицию, гордость и спесь, отвечая категорическим отказом и истериками на все поступающие нам приглашения продолжить обучения в других танцевальных школах города. Я орала, топала ногами, закрывалась в комнате и шептала в стену:
«Никогда, обойдутся, не дождутся! Мне отказали, меня предали, а теперь я всего этого не хочу! Нет, нет и нет».
Отец в одной из комнат на втором этаже соорудил мне детский танцевальный зал. Торжественно открыл его на мое шестилетие с жестким приказом:
«Занимайся здесь каждый день по три часа, если хочешь чего-то в этом направлении добиться».
Он не мешал, наверное, просто не вмешивался, не вникал в мою «детскую работу», хотя иногда я замечала или мне так казалось, хотелось, желалось, что кто-то высокий и темный стоит в проеме двери и смотрит, как я выкручиваюсь, разминаюсь и растягиваюсь, делаю плие, тренирую батман тендю, батман фондю и гранд батман. Я занималась самостоятельно в этом помещении, на маленьком индивидуальном станке, перед огромными зеркалами исключительно для себя…до смерти моей мамы. А потом дверь закрылась, отец ушел в загулы, приводил сюда, в эту квартиру своих блядей и сук. Он трахал их на маминой кровати – теперь я понимаю, что это были за звуки и удары. Женился, разводился, матерился, выгонял… Ну и в конце концов, я сама ушла…
Господи! Я, наверное, тысячу долгих лет не заходила сюда. Возможно, этой комнаты в тупике длинного коридора больше вообще не существует, ее уже там нет. Возможно, бесконечные папины телки, шмары и шаболды, перекроили мое личное пространство для своих гардеробов, будуаров, фитнесс-залов. Возможно все…
Громко втягиваю носом воздух, застываю, а затем резко шумно выдыхаю. Дрожащей рукой прикасаюсь к дверному шарику-ручке, медленно прикрываю глаза и осторожно, мягко прокручиваю и толкаю дверь. Запах! Забивает ноздри, душит, давит, истязает мою носоглотку. Точит горло, раздирает легкие. Тот же самый запах! Это канифоль – сосновый, хвойный аромат. Я натирала «пятачок» пуантов простым средством для скрипок – такая традиция, такое правило у балерин. Старый дедовский способ, но он всегда безотказно работал и никогда не подводил – в Большом театре его знают на «ура». Усмехаюсь и открываю глаза…
Мне кажется или он поднял станок⁈ Нет! Точно. Тут другая высота. Подхожу ближе – словно для взрослой дочери, для высокого человека, для меня. Определенно! Отец поднял его – деревянные брусья стали выше, а зеркал вроде бы стало больше и… Господи! Закрываю рот обеими руками и стискиваю веки, плотно-плотно, до выступающих слез из уголков глаз. Он просто ждал меня или хотел, чтобы я продолжала этим заниматься, чтобы из меня хоть что-то получилось, а я думала, что мой потолок его любимый пожарный институт, пожар, курсантство, звездочки на погонах, отборный мат и вечная «Тревога». За каким-то чертом я ведь влезла туда? И все пошло наперекосяк. Несостоявшаяся учеба, дурной отъезд из города, «его» бездушное отношение ко мне, какие-то просьбы, потом грубые требования, откровенный шантаж, угрозы, наглое вымогательство, зависимость, моя несостоятельность, глупость, бешеный характер, насилие и грубость, обман, снова танцы и мой бесславный финал. Пора отсюда выбираться – душно, просто край…
Я выхожу, плотно закрываю дверь – подтягиваю за ручку к себе и даже плечом напираю, затем вздрагиваю, невысоко подпрыгиваю и хлопаю по карману домашнего платья – черт, мне непрерывно пишут сообщения. Достаю телефон:
«Ты там как?»;
«Оль, ты не забыла?»;
«Встретимся?»;
«Могу заехать… Одалиска, не издевайся, просто ответь…».
По-моему, еще слишком рано для нашей встречи. Чего он взъерепенился? Смотрю на часы – ну, нет, не рано, уже ровно пять. Тридцать минут – и я должна быть в условленном месте, но:
«Леш, извини меня, немного задержусь. Но обязательно приеду, обещаю! В шесть, в вашем „Накорми зверя“. Алеша?».
Он ничего не отвечает, а я ношусь по квартире в поисках тонкого нижнего белья. Под то, что я себе приготовила надо бы найти что-нибудь бесшовное или вообще ненужное убрать. Замедляюсь, улыбаюсь, затем резко останавливаюсь и громко смеюсь:
«Ну, просто обалдеть! Снять, Климова? Ты охренела?».
Но я почему-то очень сильно хочу понравиться ему. И, в конце концов, не станет же он заглядывать под то, что я планирую надеть. Подол длинный, платье узковато, лиф со вставками – там вообще нет проблем:
«Ты опять, Климова? Того, что было, оказалось мало? Не хватило? Еще хочешь, Оленька? Как там… У стены, у книжных полок, в центральной городской библиотеке, одной рукой?».
Стоп! Нет!
Как ни стараюсь, как ни кручусь и суечусь, но город меня в элегантном шоколадном платье, увы, никуда не пропускает, и я, естественно, уже опаздываю на целых пятнадцать минут. Без конца смотрю в темный экран телефона – он больше не звонит, не пишет. Несколько раз снимаю блокировку, начинаю сумбур какой-то набирать, потом все вытираю, выключаю, отшвыриваю в сумку и, посидев спокойно секунд пять, снова вытаскиваю и одним пальцем строчу:
«Леша, я приеду. Стою в пробке. Извини меня, пожалуйста».
Отправляю. Жду отметки о доставке – есть, о прочтении – есть, замираю в ожидании, а в ответ – его «стоическая тишина».
«Я на проспекте Маяковского. Алексей, пожалуйста, не обижайся…» – отправляю, опять жду каких-то действий и ничего. Игнор, уже, наверное, классический черный список, возможно, я уже добавлена в какую-нибудь спам-рассылку и меня разыскивает ФСБ. Он меня воспитывает, к порядку приучает, дрессирует, как свою кобылу объезжает, или что? В конце концов, что тут такого? Женщинам положено опаздывать на свидания – такая у них судьба, карма, не знаю, доля. Что не так?
Наконец, в половину седьмого я выскакиваю из такси и самым широким, из моих возможных, шагом вприпрыжку подскакиваю к центральному входу этого кафе. Открываю дверь, захожу – в огромном зале никого нет, лишь в самом дальнем углу ютится миленькая компания – Алексей, стоящий ко мне спиной, заливисто смеющийся Максим, подскакивающая невысокая немного округлившаяся в щеках женщина с маленьким живым комочком на руках. Она осторожно, мягкой поступью, приподнимается на носочках, нешироко раскачивает ребенка, словно на волнах, а тот покряхтывает и поднимает вверх глазенки, затем улыбается до ямочек на щеках, смешно причмокивает и неуклюже прихватывает мать за подбородок. Я резко останавливаюсь в проходе, топчусь на месте, не знаю, куда теперь пристроить себя, затем встряхиваюсь и все-таки решаюсь подойти к ним.
– Ребята, добрый вечер, – одними губами говорю. – Здравствуйте, извините, что так поздно…
Меня, по всей видимости, не слышат и не замечают. Я прокашливаюсь и произношу еще немного громче
– Алеша, привет. Извините, пожалуйста, за опоздание…
Он вздрагивает, оборачивается и с широчайшей улыбкой быстро подходит ко мне. Склоняется к лицу и прикладывается слишком горячими губами к моей щеке, тут же подбирается к уху и шепчет:
– Спасибо, одалиска. Спасибо, что пришла. Красивая такая…
Обнимает меня за талию, привычным жестом притягивает к себе и подводит нашу слипшуюся компанию к, я так понимаю, семье Морозовых.
– Это Надежда, жена Максима, которого ты уже знаешь. А на руках маленькая крыска Сашка, моя будущая крестница. Кукла, ведь у нас все в силе? Мы договорились? Через месяц эта дама моя?
– Естественно, Алексей Максимович, все в силе. Не разочаруй нас! А Вы, – она с улыбкой обращается ко мне, – Оля Климова?
– Да, – недоуменно смотрю на Смирнова. – Вы знаете меня?
– Смирняга нам все уши прожужжал. Мы были в курсе, кого еще ждем. Он даже порывался ехать к Вам на выручку, Вы ведь в пробке застряли? Наш мнительный услужливый Алешенька слишком сильно переживал, – с последними словами она подходит ко мне вместе с маленьким ребенком. – Дочечка поздоровайся с очень красивой тетей.
Малышка мутным взглядом рассматривает меня и тянет ручку, пытается ухватить за нос. Я наклоняюсь ближе, не отворачиваюсь и сама предлагаю ей свое лицо. Она трогает все, к чему имеет свободный доступ. Кончик носа, подбородок, губы, брови, правда, длинные сережки пришлось убрать. Острые края и очень мелкие каменные детали. А утомившись со мною забавляться – это происходит очень быстро, она пристраивается на плечо к своей матери, но все же искоса нет-нет, да и посмотрит на меня. Сколько ей по возрасту? Четыре, пять месяцев? Она очень меленькая, крохотная, просто миниатюрная, а вот по внешности… На кого эта крошка больше похожа? Я неосторожно смотрю то на Максима, внимательно разглядываю его лицо, фигуру, индивидуальные телодвижения, то вдруг на без остановки двигающуюся Надю, затем еще раз на Морозова, потом опять на нее, теряюсь, висну, начинаю что-то вспоминать, естественно расстраиваюсь и:
– Она немного похожа на меня, – Алексей с самодовольством гордо выдает. – Что-то ведь точно есть? Определенное внешнее сходство и мои повадки. Она чувствует меня, принимает как родного, заигрывает и даже строит глазки. Маленькая Голден леди!
– То есть? На тебя?
– Посмотри, присмотрись внимательнее. У меня, – он улыбается, – есть тоже ямочки на щеках. У меня на правой, а у нее на обеих. Это индивидуальный ген, который передается по наследству…
– Ты? – я удивленно выпучиваю глаза. – А Максим… Я… Алексей! – злобно шиплю. – Ну так же нельзя! Это пошло и недопустимо.
Он был и с этой женщиной в интимных отношениях? Смирнов, не произнеся ни звука, берет мою кисть и пристраивает ее тыльную часть возле своих губ. Держит руку, мягко перекатывает мои пальцы, невесомо целует и с очевидной нежностью смотрит из-под бровей:
– Я так ждал тебя и волновался. Это важно? Для тебя?
– Извини, пожалуйста. Вы друзья…
– Ты об этом? – он хмыкает и спокойно объясняет. – Нет, конечно, Надька для меня, как сестра, а он – крестник моей мамы. Мы не делимся с братьями своими девушками – это откровенный фарс, глупость, даже некоторая пошлость. Противно потом с братом обсуждать нательные родинки своей жены. Ты опоздала, а я переживал, что вообще забыла и не приедешь, кинешь это неподъемное и гиблое дело…
– Я не виновата, Алеша, такси застряло в пробке, я же писала тебе сообщения.
– Я все получал, – с ухмылкой отвечает, рассматривая рисунок на моей ладони. – Читал каждое, как роман с большими приключениями.
– А почему ничего не отвечал?
Он поджимает губы, закатывает глаза – обдумывает свой ответ, а потом в ухо шепчет:
– Воспитывал тебя, строптивая одалиска.
– Что? – прищуриваюсь и отклоняюсь от его губ.
– Что слышала! Это был тот самый важный воспитательный процесс. Вас, женщин, нужно иногда стимулировать на такие резвые, активные действия. Вы становитесь мягче, покорнее, нежнее, даже активнее и в чем-то агрессивнее, а мне нравятся…
Иди ты! Вот это да! Воспитатель, психиатр, иппотерапевт, кузнец, какой-то коваль хренов! Черт бы тебя побрал, Смирнов! Он воспитывал меня? Я для него ребенок? Освобождаюсь из сильных объятий – он сразу отпускает, я быстро отхожу в сторону и спиной прижимаюсь к стене. Смирнов опасен, он не так прост, как поначалу кажется. Играет, затягив
ает, заставляет сомневаться, даже за чушь какую-нибудь филигранно принуждает извиняться. Он, вероятно, мужчина-вампир? Энергетический? Токсичный человек? Этого мне еще только не хватало.
– Ты чего? – он подходит ко мне, фиксирует у самостоятельно выбранного лобного места, по обеим сторонам на уровне моего лица расставляя свои руки. При этом его, очевидно, совершенно не смущает присутствие в этом зале двух друзей. – Изумруд души моей, есть маленькое предложение…
– Какое? – хриплю, бегая взглядом по его лицу.
– Четыре дня в раю. Со мной наедине. Без принуждения. Что захочешь, то и будем делать. Спать, значит целый день в кровати. Купаться – в купальнике и плавках или голяка. Последний вариант является более предпочтительным, я не отказался бы не только потрогать, но и посмотреть, что там у тебя припрятано… Так, ладно. Или, например, пойдем в поход к старому маяку. Что скажешь?
– Я ведь уже сказала, что меня уволят за слишком частые отлучки. И потом, – мягко сглатываю, смотрю куда-то ему в плечо, – тебе разве не нужно работать? Ты как-то весьма вольготно в этом мире себя ощущаешь…
– Я и работаю на себя, солнышко. В этом мой эксклюзив, индивидуальность, уникальность. Так я продолжу? Мы можем…
– Леш, я потеряю работу. Для меня это важно.
– А я сказал, что к себе возьму, а мама поделится своими книжными томами. Я уточню, имеется ли у нее романтическая чушь, но, – он прижимается плотнее, вдавливает своим телом меня в стену, – в запасе определенно есть, что тебе показать. Давно там не был, в том месте, уже и не помню, когда в последний раз. Соглашайся, одалиска! Приставать однозначно буду и даже обещаю, но ты можешь по щекам отхлестать меня или засандалить в пах. Думаю, что ты способна на самооборону.
Он сильно ошибается. Я – тюфяк!
– Я не знаю…
– Не прошу твоего согласия сейчас, но долго ждать тоже не намерен. Давай так. Ответишь после ужина, по дороге домой, а я повезу тебя окольными путями. Пока подумай, – Алеша наклоняется и губами, очень целомудренно, касается моей шеи, прикусывает, целует, шепчет. – Прости, пожалуйста, и не отвергай меня…
Я прикрываю глаза и на одно мгновение отлетаю в небеса, а открыв, замечаю заинтересованный взгляд младшенькой Морозовой. Девчушка кокетливо улыбается, засунув аж целых три пальчика в рот. Моргает глазками, стесняется и утыкается лобиком в родное материнское плечо.
Глава 9
– Алексей!
Отец зовет. Он вообще не спит или у него пожизненная бессонница, или образ жизни уже такой, на веки вечные сбитый службой график, или наказание Господнее, а может, сверхсекретное задание от матери, караулить приход-уход любимого сынка?
– Угу, – кривлю рот и направляюсь в наше уже традиционное место встречи.
Шаркаю на кухню, одной рукой агрессивно почесывая свой затылок, – конец «укладке», все волосы на хрен, как скирду, разворошил. Все четко – согласно установленному расписанию, видимо, у нас с батей запланировано ночное пропесочивание нерадивого великовозрастного отрока. Тут я, как обычно, – ко всему готов!
– Привет, – развалившись на стуле, свесив по бокам руки, через никотиновый занавес, мне говорит. – Как погулял, сынок? Майскими ночами уже больше летом пахнет, чем весной? Правда же?
По всей видимости, что-то грандиозное грядет или уже случилось! Твою мать! Мой отец совсем не пьет – всегда трезв, как стеклышко, курит, правда, за четверых, можно сказать, что он настоящий махорковый алкаш:
«Дымит папаня, как отъявленный сапожник!».
Значит, его весьма «игривое» настроение сейчас можно списать только на некачественный табак? Или что-то другое способствует нашей приближающейся, я уже стопроцентно знаю, что нехорошей кухонной беседе.
– Кхм-кхм, пап, – отмахиваюсь от дыма, как от назойливых мух. – Мама тебя прибьет. Это уже явный перебор. Ты травишься, как паровоз. Есть одна нездоровая мысль, что это вредно для твоего подорванного работой здоровья…
– Кто бы говорил! Прибьет? А может, я этого и добиваюсь. Хочу почувствовать ночью на своем горле ее маленькие сдавливающие ладошки и слабый шепот: «Любимый? Смирный, я тебя сейчас убью». Красивая смерть, наверное! Так что, Лешка, я этого события жду не дождусь, – ногой двигает мне стул. – Присаживайся, сыночек, будь любезен. Пообщайся с папкой. Ты все бегаешь от меня, как будто что-то нехорошее натворил. Есть что рассказать, секретную информацию поведать?
Чего-чего?
– Пап, уже три часа ночи, – вскидываю руку, смотрю на время, – а мне выезжать в пять. Я хотел бы не спеша собраться…
– Все-таки туда поедешь? – отец лениво берет тлеющую сигарету и закладывает ее себе в рот. – Не передумал? – прищуривается, даже закрывает один глаз. – Сука, чей у тебя характер, никак не пойму. Ее или мой?
Твой! Только твой! Так мама со слезами на глазах всегда мне говорит. Гладит волосы, а потом резко в клок сжимает и шипит:
«Ну почему ты такой? – Какой? – Хороший, Лешка. Ты – чересчур хороший сынок, но на отца иногда похож. Тяжелый, злой, эмоциональный… Ты словно глаз урагана – притягиваешь к себе всем законам физики назло».
– Проверю, как там, что там. Это ненадолго. Всего четыре дня. Во вторник буду здесь, у вас. И потом, это же мой дом, а я в нем не был хрен знает сколько времени. Мне точно стоит жить отдельно, по крайней мере, от родителей, я же не могу… Пап, мне уже двадцать восемь лет.
– Тут согласен. Но ты хоть иногда звони, заезжай. Мы волнуемся. Мать себе места не находит, когда ты начинаешь отцовские приходы демонстрировать во всей красе. Блядь, все время задаю себе один-единственный вопрос. Где я вас упустил, сын? Обоих! Где? Когда? Что со мной не так? Леш, тебе Серега не звонил? – он по-собачьи заглядывает мне в глаза.
– Регулярно! Мы с ним общаемся каждый день. Присылает свои творения, рисует карту гастролей, скидывает координаты для возможного пересечения. В последний раз я даже успел сообщить ему свои. То есть наши, ваши. Пап, он вернется. Погуляет, повеселится, перебесится и вернется. Скоро! Я в этом уверен!
– Вот сученок злопамятный. Как он там? Как его успехи? Я, видимо, постарел, уже не разбираюсь в этих мелодиях – сука, они мне тупо чужды. Лесопилка из недогитарных рифов мне совершенно не заходит. Я не чувствую легкости или жизни в современном искусстве. И до этого в этом особо не разбирался, а сейчас еще и постарел.
– У него все зашибись, пап. Такие дебилы, как он, имеют высокую степень выживаемости. Сергей Максимович от души натрахивает своих ссущихся кипятком юненьких поклонниц, пьет пиво, покуривает травку, устраивает регулярные квартирники, сейшны, и еще рифмоплетством занимается – пописывает бессмысленные жалкие стихи. У него такие глупые тексты, я, вообще, не знаю, как на эту чушь кто-то стоящий может приплыть, а вот с мелодиями у него абсолютный плюс.
– Что он курит, Леш? Я не совсем понял. Травку? Он – наркоман? – отец с выдохом прикрывает глаза. – Твою мать…
Сболтнул, по-видимому, лишнее.
– Пап, нет, конечно, – негромко отвечаю. – Я просто так сказал. У Сережи нет с этим проблем, он чист, да к тому же трусоват – то жопу боится застудить, то горло, а портить себе кровь брат точно не станет. Он-то и не пьет особо.
Отец стряхивает пепел и еще раз затягивается добровольной отравой. Он мне, по-видимому, не шибко верит.
– Однозначно, слышишь? Я уверен. Серый никогда не употреблял, не употребляет и точно не станет. Да, он – творческая натура, у него проблемы в эмоциональном плане, иногда дурак, как девочка, обидчив, иногда… Пап, Сережка нагуляется и вернется домой. Когда-то же закончится его это сессионное гитарное творчество. Он… Ну, группы-то уже нет, чувак сам всех разогнал. У него бывает, ты же сам прекрасно знаешь!
– Бля-я-я-дь! – отец резко двигается на стуле, поднимается, а кафель от соприкосновения с металлом верещит. – Леш, – он опирается ладонями на стол, смотрит сверху вниз на меня, дергает губами, вторит сигаретой, а я воодушевленным, надеюсь, что не жалким взглядом, всматриваюсь в него, – я – плохой отец? Один вопрос, а ты дай свой ответ, желательно не раздумывая. Тиран, деспот, гнида? Ответь, пожалуйста. И на этом все закончим. Потому что, дамы и господа, я реально ни х. я не понимаю. Чего вам всем не хватает? Вот тебе, например?
Мне? Её! Она ведь не со мной, рядом ходит, но чужая. Мне кажется, я принуждаю Ольгу находиться в своем обществе, а так не хочу, но и смириться со своим поражением тоже не желаю. Хочу добиться от нее взаимности, наверное, не знаю, не уверен. Не понимаю просто, но почему-то верю, что добьюсь! Я резко понизил количество наших встреч до минимума – не стал на этом настаивать, надоедать ей своим присутствием, мозолить ей глаза и уши, пусть типа поскучает, но не видеть ее совсем тоже не могу. Лежу ночами, кстати, здесь, в доме у родителей, пялюсь в потолок и грустное женское лицо вспоминаю. Что у нее такого в жизни произошло, что словно каменная стала, не живая, как будто безэмоциональная?
С последним я, конечно, вру сам себе. Еще какая эмоциональная! На том совместном ужине-свидании с Морозовыми она серьезно разыгралась с шаловливой крыской, оставшуюся часть вечера просто не спускала ее с рук, внимательно рассматривала, как будто запоминала девочку, строила ей смешные рожицы, играла в какие-то шутливые игры, чертила ей что-то на ладошке – я смеялся, потому что было смешно, а Сашка, как назло Морозовым, бодрствовала весь вечер. Макс потом рассказывал, что они с Голден леди очень долго не могли уложить мадемуазель спать, дочка резвилась и пищала, и не собиралась давить лицом свой детский уточный матрас…
– Я в чем-то виноват, Алексей, перед вами? Что-то запретил вам, отказал в том, чего вам с братом очень сильно хотелось, или когда-то словом или действием обидел? Ударил, отлупил или обманул, или издевался, смеялся над вашими ранимыми чувствами? Ответь, я очень жду.
– Нет, – одними губами шепчу и тяну руку за пачкой с сигаретами. – Я возьму? Можно?
– Мать тебя убьет! Это же добровольная смерть, самоубийство табачным ядом, – отец скалит зубы. – Но пока штрафная рота пузыри пускает, одну, так уж и быть, можешь стянуть.
– Благодарю от всей души, – выбиваю тонкую трубочку, закуриваю, выпускаю в пол дым и поднимаю на отца глаза. – Ты – великолепный отец! Это мы – дурные и неблагодарные дети.
Он сильно, очень сильно, отрицательно мотает головой.
– Дурные, пап. Очень-очень! Есть ведь очевидные проблемы в общении, хотя не знали никогда ни в чем отказа или злословия, есть большое недопонимание с женщинами, говорю исключительно о себе, – постоянная, блядь, френдзона, и тупо ничего…
– Френдзона? – отец присаживается и собирает руки в замок. – Леш, я ваш молодежный сленг не очень понимаю. Объясни, если не затруднит. Френд – друг по-английски. Язык-то я знаю. Что значит…
– Дружба, отец, это так называемая дружба! Вечная и непрекращающаяся, а я – тот самый первоклассный мужчина-друг, правда, ненадолго, как правило, на одну ночь. Нет-нет, не проститутка, не волнуйся. Я цену себе знаю, но дальше всегда: «Алешенька, ты такой хороший, давай с тобой останемся друзьями»; или: «Алексей, ну ни хрена у нас с тобой не получается. Ты чересчур порядочный, а я вот женщина-чмо», или…
– Нет никакой дружбы между мужиком и бабой, – отец рычит на меня, глядя из-под насупленных бровей. – Что за блядскую ересь ты тут городишь? Бабы нет? Будет! Ты…
– Я за это и не переживаю, отец, – хмыкаю расслабленно. – Все устраивает в положении. Жениться не намерен. Извините, родители, но обременять себя семьей не собираюсь. Хочу постоянную женщину и все! Устал бегать по кроватям и быть слюнявчиком, или отдушиной, или мужчиной-жилеткой, или задолбанным другом. Не могу!
Отец водит двумя руками по столу, как будто что-то ищет.
– Пап?
Он вскидывает голову:
– Да?
– Что с тобой? – шепчу.
– Не знаю. Видимо, старость, да мать твоя допекает. Пилит-пилит-пилит малая ежедневно. Пару раз поймал на шушукающихся разговорах по телефону. Может у нее другой?
– Ты шутишь?
– Естественно! – он подтягивает меня одной рукой к себе. – Я ее сразу закопаю. Пусть только попробует. Поплачем над холмом и новую найдем! Ух, Тонька, моя любимая жена, моя кроха-крошка!
По его грустным глазам вижу, что он хочет мне еще что-то сказать.
– Ты болен?
– Нет. Тьфу-тьфу, – импровизированно плюет через левое плечо. – С чего ты взял?
– Ты – странный…
– Я волнуюсь за тебя, сынок. Не хочу, чтобы уезжал. А еще, – дергает меня за волосы, – со службы хочу уйти, на пенсию, но не сиднем же мне тут сидеть. Хочу внучат, мордашек пять – не меньше, с каждого от вас. С Сереги, наверное, спрошу вдвойне. Он слишком загостился по заграничным командировкам. Леш?
– Слышу-слышу. Приказ доступен и понятен, разрешите выполнять, товарищ генерал?
Отец цокает языком, отпускает мою голову и медленно отклоняется на спинку своего стула.
Он внезапно делается серьезным и вдруг, ни с того ни с сего, скрипя зубами, практически шипит в мое лицо:
– Все рапорты, заявления, запросы официального характера, Алексей Максимович, всегда проходят через начальника части. Ты знал об этом правиле? – теперь прищуривается, косит на меня взглядом, а рукой шурует по столу с намерением схватит пачку.
Не позволяю, поэтому подтягиваю ее к себе.
– Я…
– Ты этого не знал! Да и зачем тебе? – он широко закидывает обе руки за голову и скрещивает кисти на затылке. – А вот задира хорошо знает – он ученый в этом деле, неоднократно попадал за самоуправство! И потом, в конце концов, он мой непосредственный зам и лучший мерзкий друг.
Наверное, у меня на лице сейчас красуется так называемый алый флаг.
– Отец! – пытаюсь негромко начать. – Наверное, это было весьма самонадеянно…
– Он знал об этом и так легко тебя подставил, Леша. Сдал с потрохами твоему собственному отцу. Шевцов поржал над тобой, правда, тут ему надо отдать должное, вместе со мной. Юра все аккуратно сделал и спокойно принес свой личный рапорт мне на подпись. Ну, как бы оказал тебе услугу, короче, но я теперь считаю, что это твой рапорт, а Юрец ополоснул тебя, как помойное ведро. Так, а что там? Ну, я, конечно же, его прочел! Привычка и служба такая, и потом, на мое имя ведь придет официальный ответ. Так вот, там есть просьба о запросе про местопребывание старшего лейтенанта Дмитрия Черненького.
– Он – капитан, – перебиваю, – там ошибка в рапорте, пап.
– Я знаю, Алексей. Ошибки нет – Юра все правильно указал. Да и я прекрасно знаю его звание, а ты вот, к сожалению или к счастью, еще раз мою проверку не прошел. Все верно, Черненький Д. К. – капитан! И ты замечательно осведомлен! Похвально, сын, похвально. Теперь уже стопроцентно, этот рапорт – твой!
Я ведь не успокоился тогда, после того, что, сам не желая, устроил Несмеяне в захолустной библиотеке. Когда она немного пришла в себя, умыла заплаканное лицо, перестала дрожать и шарахаться от меня, мы спокойно посидели с ней в маленьком кафе, в котором я подробно обрисовал, вплоть до мельчайших подробностей-деталей, как вижу наши дальнейшие встречи, чего хотел бы от них и от нее получить, к чему стремлюсь и на что надеюсь. Я, как мог, пытался подсластить пилюлю воспоминаний, прямым участником которых по досадной неосторожности и своему дикому нежеланию стал. Она молчала, старалась улыбаться, но практически не смотрела мне в глаза, как будто стеснялась того, что…сладко, хоть и с кровью на своей ладошке, кончила в моих руках. Климова отпивала из широкой чашки капучино и осторожно, пугливо, похрустывала безе. Я ни на минуту не замолкал, что-то говорил ей, жестикулировал, иногда снимал кончиками пальцев белые крошки с ее губ и облизывал свои пальцы, сосал и прикусывал подушечки, прикоснувшиеся к ее рту. Мне нужно было что-то сделать, занять чем-то свой воспаленный мозг, и я опять, по-видимому, очень зря – теперь я это прекрасно понимаю, набрал Шевцова, задав ему всего один вопрос:
«Юр, ты сможешь без участия отца пробить для меня одного человека? – Без проблем, Великолепный! Все сделаю! Диктуй!».
Вот же дрянь! Понятно теперь, в кого Максик такой зловредный Зверь…
– Ты мог бы меня лично об этом попросить, Алексей! А ты, – отец тянет какую-то темную пластиковую папку, – предпочел и выбрал почему-то Юрку. Поэтому, я еще раз повторю вопрос. Ты обижен на меня? Я что-то сделал не так?
– Извини меня.
Теперь в нашем разговоре образовалась слишком долгая молчаливая пауза.
– «Извини меня» и все? Алексей?
– Я не знаю…
– Возьми, – он передает мне этот пластиковый пакет и трясет им у моего носа. – У тебя с этим капитаном есть какие-то проблемы? Что-то личное? Вы где-то пересекались с этим Д. К.? Я хотел бы знать! Как твой отец, – очень тихо добавляет, – по-родственному. Хотел бы поддержать тебя, если есть какие-то неприятности. Леш?
