Текст книги "Бумажный Тигр 3 (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц)

Строка, на которой надлежало расписаться, хорошо бросалась в глаза. Необычайно легким движением сняв с чернильницы крышечку, Крамби обмакнул перо в густую и черную, похожую на сырую нефть, жидкость, после чего протянул его Лэйду.

Чернила были первоклассные, первого сорта, не та жижа из жженых желудей и купороса, что он покупал для лавки по пенни за унцию. Стекая с великолепно заточенного пера, они оставляли на бумаге крохотные брызги, пятная дорогую бумагу.

Смелее, Лэйд, ты заслужил это, и все демоны адской бездны готовы это подтвердить. Ты заслужил безбедную старость и полный пансион. Раз уж ты не в силах покинуть остров, не грех сделать так, чтоб остров взял на себя твое содержание. И совесть не будет грызть тебя за сделанный выбор – эти монеты достанутся тебе не из рук сирот, а из рук самоуверенных дельцов, которых ты всегда презирал. Это хорошие деньги, Лэйд, старина, тебе нечего из-за этого переживать.

Он вдруг вспомнил Госсворта. Нескладного и неуклюжего старика, которого водрузили за праздничный стол и который отчаянно тяготился своим положением, занимая место, которое ему отвели.

Он тоже был обеспечен до конца дней, он тоже пожинал плоды своего преданного служения мистеру Олдриджу, но выглядел потерянным, жалким и отчаявшимся. Дрессированной обезьянкой в тесной ливрее, что вынуждена скакать на потеху молодым хищникам.

Для них я буду таким же, подумал Лэйд, прилагая немыслимые силы, чтобы заставить перо коснуться бумаги, но ощущая невидимую преграду между ними, столь же прочную, как та преграда, что отделяла Новый Бангор от остального мира. Никчемным стариком с замашками лавочника, которого усадили за один стол с ними. Костюм от Кальвино не принесет мне уважения. И служебный локомобиль. Эти люди смеются моим шуткам и с удовольствием слушают мои пьяные разглагольствования, но это не значит, что они когда-нибудь будут считать меня равным им. Я буду оставаться шутом, пусть и в дорогой одежке. Возможно, самым богатым шутом на этом чертовом острове.

Он мягко положил перо на стол, не позаботившись оттереть его от чернил. Бланк, помедлив, аккуратно сложил, и отправил в карман своего пиджака.

– Серьезное решение требует серьезных размышлений, мистер Крамби. Если вы не против, я поразмыслю немного над этой бумажкой. Хотя бы до конца ужина. А после сообщу свое решение.

Крамби мог держать себя уверенно перед парой сотен своих подчиненных, но сейчас, несмотря на принятое зелье, на мгновенье показался Лэйду растерянным. Как человек, узнавший, что биржа с этого дня перестает принимать к оплате британские фунты, а единственными имеющими хождение валютами остаются свиные хвосты и еловые шишки.

– Без проблем, – отозвался он, улыбнувшись, – Вы вольны потратить на обдумывание столько времени, сколько вам заблагорассудится. А теперь давайте вернемся к нашей компании, мне бы не хотелось лишать вас десерта!

***

Застольная шумиха, притихшая было в их отсутствие, возобновилась с новой силой, да так, что Лэйд опасливо покосился на оконные стекла – те едва не звенели в рамах. Крамби, вновь натянув на лицо праздничную улыбку, лишь подбадривал своих служащих, отчего торжественный ужин едва не превратился в полную вакханалию.

Мистер Синклер от выпитого вина стал заикаться, да так, что практически утратил навык членораздельной речи и общался преимущественно жестами. Мистер Розенберг в итоге уронил свои злополучные очки в пышный вишисуаз[5] и теперь тщетно пытался оттереть их, подначиваемый насмешками соседей. Мисс ван Хольц порозовела и расцвела, сделавшись столь соблазнительно очаровательной, что младшие клерки млели от одного только ее взгляда.

Но больше всех отличился мистер Кольридж, цербер писчей бумаги и ирод телефонных аппаратов. Вступив с мистером Лейтоном в какой-то сложный спор касательно новозеландских биржевых котировок, он оказался вдребезги разгромлен и, согласно заключенному пари, вынужден был исполнить любое желание победителя.

Мистер Лейтон пусть и выглядел благовоспитанным джентльменом, однако в его жилах, должно быть, текла кровь хладнокровных флибустьеров прошлого, а жалости было не больше, чем в большой белой акуле. Вместо того, чтоб заставить мистера Кольриджа исполнить какой-нибудь безобидный фокус – станцевать индийский танец вокруг стола или прокукарекать во все горло – он, не моргнув глазом, предложил тому съесть полное блюдо саннакчи[6].

Мисс ван Хольц заявила, что это отвратительно и она не собирается наблюдать за этим, однако места своего не покинула. Мистер Розенберг прилюдно поставил два шиллинга на то, что Кольриджу не одолеть и половины. Некоторые из числа сидящих ближе всего отчетливо позеленели. Однако сам Кольридж не выглядел ни напуганным, ни смущенным.

– Давайте-ка его сюда! – хищно скомандовал он, повязывая на шею салфетку, – И я покажу всем вам, молокососы, что такое мужество!

Лэйд всегда считал себя обладателем крепкого желудка. Более того, не раз лакомился блюдами полинезийской кухни, которые у воспитанного европейца вызывали в лучшем случае изумление, а в худшем – неудержимое извержение желудка. Но в этот раз он и сам с трудом подавил рвотный позыв. Одна только мысль, чтоб жевать извивающиеся щупальца, вызывала в душе содрогание.

Но мистер Кольридж был скроен из более крепкого теста. Ни моргнув глазом, он подвинул к себе миску, внутри которой, в жиже из кунжутного масла, слабо ворочался бледный, похожий на раздувшийся водянистый гриб, покрытый бородавками, живой осьминог.

Сразу несколько клерков опрометью бросились из-за стола, судорожно прижимая к лицам салфетки, когда мистер Кольридж невозмутимо отсек столовым ножом пару мясистых щупалец и, наколов их на вилку, отправил в рот, так индифферентно, точно проглотил кусок брюссельской капусты.

– Господь всемогущий!

– Черт, да не жуйте же вы его! Глотайте! Глотайте, чтоб вас!

– Проклятье!

– Лейтон, вы отвратительны! Что за бесчеловечная фантазия?

– Вы это нарочно, да?

– Клянусь, меня сейчас вывернет…

– Господа, это был спор! Я в своем праве!

– Ставлю еще шиллинг!..

Битва Кольриджа с проклятым осьминогом длилась добрые четверть часа и явно давалась ему отнюдь не так легко, как он силился продемонстрировать поначалу. Куски щупалец, которые он смело отправлял в рот, продолжали извиваться там, время от времени показываясь между пухлых губ, и проглотить их, по всей видимости, было непросто. Кольридж икал, покрывался потом, обильно запивал свою трапезу вином, пучил глаза, сопел и выглядел как одутловатый тучный Сатурн, пожирающий своего сына. В его миске беззвучно извивался осьминог, не то пытаясь выбраться из своей заполненной маслянистой жижей могилы, не то сигнализируя о боли, которую испытывает его бледное, слизкое, лишенное костей тело.

Это даже не пиршество, подумал Лэйд, сцепив зубы и пытаясь отвести взгляд. Это похоже на какой-то отвратительный плотоядный ритуал пожирания, на утверждение высшей формой жизни своей силы над слабейшей, на какое-то чертово жертвоприношение. Только происходит оно не в деревне полинезийцев, в окружении жутких идолов и изуверских алтарей, а в центре Майринка, на глазах у джентльменов в хороших костюмах…

Ему приходилось прилагать все силы, чтобы не отвернуться. Когда мистер Кольридж открывал пошире рот, пытаясь прожевать своими мощными молярами упругую гуттаперчевую плоть, возникала жутковатая иллюзия, будто его ротовая полость с гладким розовым нёбом и огромным багровым языком – распахнувшаяся раковина моллюска, внутри которой, дрожа и переплетаясь, живут своей жизнью шевелящиеся щупальца…

Экая дрянь! Лэйду стоило большого труда не сплюнуть под стол от отвращения.

Пожалуй, он был даже в худшем положении, чем прочие присутствующие. Если те от вида пожирающего моллюска интенданта испытывали лишь гадливость и болезненный азарт, сам он воспринимал целый спектр ощущений, многие из которых воспринимало даже не его человеческое естество, а втянувшая когти и затаившаяся тигриная натура.

***

Едва ли этот жалкий головоногий, чьи дрожащие конечности извивались на краю жертвенной чаши, доводился приближенным Танивхе, одного из Девяти Неведомых. Насколько знал Лэйд, в свиту Отца Холодных Глубин входили существа совсем иного рода, однако…

Лэйд мысленно чертыхнулся.

Паства Танивхе никогда не была склонна окружать себя сложными ритуалами и сакральной утварью, не говоря уже об обустройстве специальных помещений для справления богослужений. Их церквями обычно служили затопленные катакомбы под островом и ветхие лачуги в дебрях Клифа, а об их таинствах, творимых там, было известно и того меньше. Жрецы-кроссарианцы, посвятившие себя Танивхе, не использовали в своей службе икон, кажется, они не считали нужным создавать изображений своего холоднокровного пастыря в камне или дереве.

Но Лэйду приходилось видеть неровные медные пластины, на которых был изображен лик Танивхе в том виде, в котором он был доступен человеческому разумению – пластины, пришедшие, судя по всему, из глубины веков, оплавленные и закопченные, точно осколки разорвавшихся тысячу лет снарядов. В этих изображениях Танивхе являл собой зловещий гибрид человека и моллюска, тело, в котором слизкая плоть кальмара сливалась с человеческой, порождая формы столь же гротескные, сколь и чудовищные. Многие кроссарианцы из числа знакомых Лэйда полагали, что именно этим объясняется странная месть, время от времени чинимая Отцом Холодных Глубин тем, кто обижал обитателей подводного царства.

Он редко утруждал себя местью рыбакам, выходившим по ночам на свой тайный промысел, а может, удовлетворялся их щедрыми подношениями. Но иногда с такой неизъяснимой яростью набрасывался на прочих, по неосторожности или глупости причинившим ущерб его царству, что, бывало, жители Клифа, посвященные в кроссарианские таинства, долгое время взирали на окружавшее их море с неизъяснимым ужасом.

Так, одного водолаза, работавшего в порту и случайно раздавившего ползавшего по дну краба-отшельника, Танивхе или кто-то из его приспешников сварил внутри его собственного скафандра. Не легче пришлось отставному морскому пехотинцу, вздумавшего при помощи самодельных гранат добыть себе дозу рыбного зелья. Отец Холодных Глубин утащил его в свое царство прямо с причала. Говорят, где-то на головокружительной глубине, в чертогах вечной ночи, где вода холодна как ртуть, а водоросли похожи на колючую проволоку, он превратился в Раро Вай Карера – Подводного Глашатого, как его кличут на языке полли, прислужника всемогущего Танивхе. Раздавленный чудовищным давлением, сделавшийся подобием извлеченного из скорлупы куриного яйца, он до сих пор жив и исторгает из себя крики боли и отчаянья на жутком нечеловеческом языке. Говорят, отголоски этих криков изредка слышат ловцы жемчуга, погружающиеся на четыреста футов[7] под воду…

Впрочем, среди кроссарианцев были и те, что полагали, будто Танивхе чужда месть – его разум, нежащийся в подводных течениях под островом, так давно утратил человеческие черты, что месть, продукт человеческой природы, так же чужда ему, как котелок или ботинки, он просто не способен осознать суть этого явления.

Как бы то ни было, мрачно подумал Лэйд, наблюдая за жутким пиршеством, стоит, пожалуй, предостеречь Кольриджа, чтоб в следующие пару дней держался подальше от моря. А лучше, вовсе от любой воды. Мучения, на которые он из тщеславия обрек несчастного осьминога, могли вернуться к нему сторицей…

Единственным человеком, которому отвратительная сцена пиршества сыграла на руку, был мистер Госсворт. Когда Кольридж распахнул рот, втягивая в себя пучок извивающихся щупалец, бедному начальнику архивной службы сделалось столь худо, что он едва не сполз под стол. Сдавленно извинившись перед присутствующими, прикрывая рот носовым платком, он поспешил удалиться, и, кажется, нашел для этого наилучшее время. Люди, еще недавно забавлявшиеся его смущением, нашли себе куда более интересное развлечение, совсем позабыв про свою недавнюю жертву.

Битве человека с моллюском, тянувшаяся несколько мучительных минут, не суждено было закончиться победой ни одной из сторон – к разочарованию многих зрителей. Мистер Крамби внезапно протянул руку, взял блюдо с извивающимся осьминогом и, к изумлению сослуживцев, молча смел его со стола. Зазвенело разбитое стекло, влажно хлопнулись о паркет все еще извивающиеся остатки полусъеденного моллюска.

***

Это было неожиданно.

– Какого дьявола? – осведомился Розенберг, недоуменно моргая, – Я почти заработал эти две монеты и хотел бы…

Крамби обвел взглядом сидящих, и от этого взгляда их пробрало так, что усмешки потускнели и растаяли сами собой, а азартный блеск в глазах сменился растерянностью. Торжество оказалось прервано слишком внезапно и слишком неожиданным образом.

– Дрянная закуска, – Крамби беззвучно раздавил каблуком кусок извивающегося щупальца, подползший слишком близко к его ботинку, – Бескровная и похожая на медузу. Такая еда не способна ни насытить, ни порадовать. Пища для беззубых стариков, забывших вкус настоящего мяса. Для бескостных организмов, что не имеют ни когтей, ни зубов!

Едоки беспокойно зашевелились, не зная, куда отвести взгляд. Под взглядом начальника им было неуютно, несмотря на то, что вины за ними как будто бы не было.

– Ничего. Вам недолго осталось питаться этим безвкусным варевом. Уже скоро я напомню вам, каково на вкус настоящее мясо. Горячее, парное, полное сладкой, еще дымящейся, крови. Мясо, которое вам не приготовят ни в одном, даже самом изысканном, ресторане Айронглоу. Потому что это мясо можно добыть только охотой. Так, как веками добывали его наши предки, стискивая челюсти на чьем-то горле!

Голос Крамби стал вкрадчивым, однако при этом обнаружил и грозные нотки. Хороший голос, подумал Лэйд, стараясь оставаться безучастным. Таким голосом, пожалуй, можно пробрать до глубины души при должном умении. И, кажется, Крамби этого умения не занимать…

Крамби внезапно ударил двумя кулаками по столу, отчего блюда и тарелки вокруг него испуганно звякнули.

– С завтрашнего дня мы вступаем в войну с «Фолксом и Данхиллом». Вы многие годы шептались об этом у меня за спиной, но вы думали, что «Олдридж и Крамби» никогда не хватит духу на это. Что мы так и останемся паиньками, вечно стоящими в тени, наблюдающими за тем, как хищники вроде них растаскивают добычу, которая могла бы быть нашей. Так вот, мы вступаем в войну! Нет, не завтра, а прямо сегодня! Сбросьте эти жалкие раболепные улыбочки, приставшие к вашим постным лицам. Я хочу видеть оскалы охотничьих псов, которые уже скоро напьются свежей крови из распотрошенной глотки!

Клерки беспокойно заворочались на своих местах. Пьяные от вина, взволнованные голосом Крамби, звеневшим так, что за ним погасли все прочие звуки мира, они были растеряны и возбуждены одновременно. Именно такой и должна быть публика на хорошем выступлении, подумал Лэйд, пристально разглядывая лужицу соуса в своей тарелке. Сперва надо оглушить ее. Треснуть промеж ушей так, чтоб зазвенело. Вышибить мысли. А после, благосклонно протянув руку помощи, направить в нужную сторону.

– Я знаю, – Крамби выставил перед собой ладони, но не как жертва, сопротивляющаяся удару, а как Моисей, готовый одним властным коротким движением развести перед собой воды вокруг Нового Бангора, – Многие из вас считают, что «Фолкс и Данхилл» слишком опасный противник. Что нам с ними не тягаться, ведь они уже четверть века в деле и проросли корнями в остров. Но послушайте, что скажу я. Они сильны только лишь когда ведут бой по привычным им правилам. Неожиданный удар живо собьет с них уверенность! А за неуверенностью придет растерянность. Мы навяжем им свой стиль боя, к которому они непривычны, которому учат не в академии фехтования, а в уличной драке! Сперва мы понизим биржевые ставки по фьючерсам на селитру. Потом возьмемся за ставки страховки – и обрушим их к чертовой матери. Уже через месяц мы оторвем изрядный кусок мяса из бока «Фолкса и Данхилла». А через шесть – вышвырнем с рынка селитры вовсе!

Лэйд не знал тонкостей, которые для собравшихся здесь были очевидны, но это не мешало ему понимать суть. Мало того, он сам ощущал, как наполняется грозно гудящей энергией, как прочие слушатели. Энергией, природа которой была ему хорошо знакома, хоть и не относилась к области трюков с нематериальным.

– Вот наша новая тактика, и вы будете ей учиться, если не хотите остаться сопливыми щенками. Шесть месяцев! Фьючерсы будут лишь первым ударом, за ним последуют другие. Через восемь «Фолкс и Данхилл» будут агонизировать в луже крови, взывая о милосердии. И знаете, что мы сделаем? Мы вырвем их теплые потроха из слабой утробы! Вода вокруг острова будет красна от их крови! А затем… Затем мы сожрем их!

Кто-то из сидящих ближе всего попытался наполнить стакан дрожащей рукой. Крамби не глядя вырвал бутылку из его пальцев и швырнул ее об стену. Звон бьющегося стекла прозвучал так невыразительно и обыденно, что никто даже не повернул головы.

– Следующим мы покорим рынок удобрений и соли. Мы не будем венецианскими купцами, мы будем викингами, обрушивающими свои огромные драккары на окрестные феоды, громя их без жалости и захватывая по кускам. Мы будем фокстерьерами, душащими разжиревших, забывших про сопротивление, крыс. Удобрения и соль, потом марганец, сахарный тростник, патока, гуано, руды, джутовая мешковина… Уже к ноябрю ни один тучный торгаш в Новом Бангоре, набивший карманы солью или сульфатом аммония, не осмелится выйти на рынок, не заручившись нашей поддержкой.

Вот дьявол, подумал Лэйд. Это не Демосфен и не Горгий, как я думал. Это Тиберий Гракх во плоти, пламенный трибун, хищник в человеческом обличье, ревущий зверь…

– Вы все ждали этого, верно? – Крамби обвел их, бледных, обмерших, горящим взглядом, – Ждали многие годы, несмело шепчась, боясь обнажить вашу истинную натуру, жесткую волчью шерсть под свалявшимися овечьими шкурами. Но вас кормили черствыми сухарями вместо мяса. Потчевали безвкусным постным бульоном вместо вина. Вы знаете, по чьей воле.

– Олдридж, – тихо произнес Лейтон, болезненно морщась, – Ему всегда было проще договориться, пойти на уступки, проявить мягкость – вместо того, чтобы взять свое.

– Мистер Олдридж, – в тон ему, точно эхо, произнесла мисс ван Хольц, глаза которой сияли точно смоченные дождевой водой изумруды, – Он никогда не позволил бы…

Розенберг досадливо дернул шеей и стало видно, что кожа на его горле под пышным галстуком бледная и тонкая, c узловатыми чернильными прожилками.

– Он был заложником старых стратегий, давно изживших себя. Я тысячу раз говорил ему, но…

Из всего оперативного совета смолчал только Кольридж. Кажется, главный интендант был оглушен и сбит с толку сильнее прочих – глаза выпучены, губы беспомощно шевелятся. Лэйду даже показалось, что цвет его лица немного изменился – со свойственного многим дородным джентльменам цвета сырого лосося на дымчато-пепельный, точно у больных малярией. Выглядит неважно, отметил Лэйд с некоторым злорадством. Возможно, во время предстоящей охоты мистер Кольридж будет единственным из всей стаи, кто не сможет разделить охотничий триумф – поскольку весь следующий день проведет в обществе роскошного «UNITAS» из здешнего ватерклозета.

Крамби не стал доводить слушателей до исступления. Вместо этого он внезапно сбавил тон, сделавшись серьезным и внимательным. Хороший переход, признак человека, уверенно владеющего своей аудиторией. Пусть не прирожденного престидижитатора, дирижёра человеческих душ, но одаренного и проникновенного оратора. Такой, пожалуй, мог бы найти себя в кроссарианстве, сделавшись жрецом кого-нибудь из Девяти. Не Танивхе, конечно, его слуги молчаливы по своей природе, как и их хозяин, но, может, Почтенного Коронзона или Монзессера…

Крамби прижал кулак к сердцу. Порывисто и вдохновенно.

– Мистер Олдридж был великим человеком, – произнес он с чувством, – И я сам открыто называл его кудесником, способным делать то, что не под силу прочим. Долгое время он сдерживал наши порывы к экспансии, считая, что медленное осторожное развитие предпочтительнее агрессивного роста. Он набрасывал шоры на наши порывы, он взывал об осторожности там, где впору было проявить азарт и злость. Пойти наперекор ему мы не смели, и вы знаете, отчего. На правах старшего компаньона он владел правом вето на все наши решения. Нам будет не хватать его зрелой выдержки, его ума, его непостижимого дара. Однако… Вы знаете, какой повод свел нас сегодня вместе, за столом, полным яств и вина. Здесь же и представители счетной комиссии, уже утвердившие в надлежащем виде свое решение. Скажите мне, как с этого дня называется компания, которую мы привыкли считать своим домом? Как называется наша добрая шхуна?

– «Биржевая компания Крамби», – негромко, но отчетливо произнес Розенберг, поправив пальцем очки на тяжелом носу, и несколько голосов вторили ему.

– Как? – Крамби приложил ладонь к уху, будто слабо слышащий, – Как вы сказали?

– «Биржевая компания Крамби»!

– Не слышу! «Олдридж и Крамби»? Нет?.. А как?

– Крамби! Крамби! Крамби!

Подчиненные принялись хлопать ладонями по столу, быстро придя к единому ритму, от которого вино в бутылках тревожно вздрагивало, а легкие соусники ползли по скатерти, точно живые.

– Крамби! Крамби! Крамби!

– Не «Олдридж и Крамби»? – господин оперативный директор одобрительно кивал в такт, подзадоривая своих подопечных, – В самом деле? А как?

– Крамби! Крамби! Крамби!

– Да! Крамби! – он поднял вверх стиснутый кулак в ликующем жесте, – Крамби! На правах полномочного владельца компании и единственного держателя ее акций я объявляю неограниченную войну! Больше никаких уступок! Никаких компромиссов! Никаких тянущих на дно альянсов и нелепых конвенций! Мы наконец будем заниматься делом, тем делом, для которого были созданы и к которому чувствуем призвание! Это не богадельня для пожилых леди и не монашеский скит! Это биржевая компания, черт вас подери! И мы будем заниматься здесь тем, ради чего поднялись на борт! Зарабатывать деньги!

– Крамби! Крамби! Кра…

Дьявол, подумал Лэйд с раздражением. Еще немного, и все они превратятся в свору пьяных обезьян. Я не имел удовольствия знать мистера Олдриджа, но ему, должно быть, требовалось чертовски много сил, чтобы сдержать эту ораву!..

Единственным, кто не скандировал вместе со всеми, охваченный экзальтическим порывом, был мистер Кольридж. Кажется, начальнику отдела персонала в самом деле было худо. Взгляд у него сделался потерянным, блуждающим, а лицо покрылось мелкими бисеринками пота. Сколько проклятых щупалец этот тучный упрямец успел проглотить, силясь продемонстрировать свою выдержку? Пару фунтов, должно быть. А ведь в спешке он, должно быть, не очень усердно работал зубами… Лэйд вздрогнул, представив, как эти щупальца, перевариваясь, продолжают вяло ворочаться в желудке мистера Кольриджа.

Какая гадость.

Мистер Кольридж вдруг выпучил глаза. Сонные и апатичные, они вдруг приобрели отчетливо тревожное, даже испуганное выражение. Как у человека, который подавился рыбьей костью или…

– Крамби! Крамби! Крамби!

Мистер Кольридж вдруг прижал руки к груди и качнулся над столом, опрокинув пару стаканов. Кажется, никто не придал этому значения. Кажется, никто и не заметил. Сейчас, когда все внимание целиком было приковано к Крамби, а зал сотрясался от ритмичных рукоплесканий, даже его ближайшие соседи по столу не заметили неладного. Мистер Кольридж несколько раз попытался ударить себя в грудь, но движения у него были вялыми, словно он плыл под водой. Будто нарочно усиливая сходство, начальник кадрового отдела открыл рот и стал глотать воздух, точно огромная толстая рыбина.

Но больше всего Лэйда поразил его взгляд. Судорожно мечущийся и испуганный, он в то же время казался равнодушным, отстраненным, почти безразличным. Точно его телом и разумом одновременно овладели смертельный страх и неимоверная хандра.

– Крамби! Фаг-а-балла[8]! Крамби!

Раздувшееся горло мистера Кольриджа испустило отрывистый квакающий звук, а из широко открытого рта на скатерть выплеснулся фонтанчик мутной желудочной жижи с алыми вкраплениями вина. Кто-то из его соседей издал возглас отвращения, кто-то пьяно засмеялся, ткнув его локтем под ребра. Кажется, они даже не замечали. Не видели.

– Да помогите же ему! – рявкнул Лэйд, вскакивая, – Он же сейчас задохнется к черту!

***

Только тогда торжествующий рев сменился испуганными вскриками, а стулья загремели по полу, царапая дорогой паркет. Где-то вскрикнула мисс ван Хольц.

– Воды!

– По спине бейте!

– Ах ты ж дьявол…

Мистера Кольриджа вырвало еще раз, в этот раз куда обильнее. Мутная жижа заляпала скатерть перед ним, полилась в стаканы и тарелки, точно густой соус. Неестественно тягучая, почти багровая, она вдруг разлилась посреди стола настоящим морем, и в этом море, посреди не пережеванных мясных прожилок и кусочков капусты Лэйд с отвращением заметил вяло колышущиеся полупрозрачные комки, покрытые крохотными присосками. Остатки злосчастного осьминога, покинувшие желудок мистера Кольриджа.

– Да дайте же ему воды! – крикнул Крамби, – Чего вы стоите, как остолопы?

В горле Кольриджа, неимоверно раздувшемся и похожем на вибрирующую водосточную трубу, вновь что-то квакнуло, в этот раз почти оглушительно, будто где-то внутри него лопнул небольшой мяч. Его тучное тело, нависающее над столом, заходило ходуном, а по мясистому лицу мгновенно растеклась пепельная бледность, превратившая дрожащие складки рыхлой кожи, богатой подкожным жиром, в затвердевший алебастровый барельеф. Но даже в таком виде оно выражало смертный ужас.

– Это желудочная грыжа, – пробормотал кто-то из-за плеча у Лэйда, – у моей сестры было что-то наподобие…

Кольридж захрипел, впившись скрюченными пальцами в грудь, не замечая, как комкает и пятнает рвотой дорогую манишку. Он задыхался и не мог говорить, но каким-то образом, заходясь от боли, выдавил из себя:

– Внутри… Оно изнутри… Боже…

Кто-то принялся шлепать его по спине, но без всякого толку. Тяжелое тело мистера Кольриджа, весившее, должно быть, по меньшей мере три сотни фунтов[9], поглощало эти хлопки, точно китовья туша удары лодочным веслом. Кто-то протянул ему стакан с водой и мистер Кольридж, судорожно трясясь как под гальваническим напряжением, попытался влить его себе в рот, лязгая зубами по стеклу. В его глотке забурлило, словно там открылся гейзер, вода, смешавшись с желудочным соком, хлынула наружу, заливая и без того мокрый, покрытый полупереваренными закусками, стол.

– Агг-г-р… Ахххр-рр… Аррр-р-р-рг...

Мистер Лейтон повис у него на плече и попытался прижать к столу, но, коротко вскрикнув, отлетел в сторону, точно пушинка. Мистер Розенберг попытался проделать то же самое с другой стороны, но, несмотря на всю свою немалую силу, оказался распростерт на полу и забрызган едко пахнущей жижей.

– Это припадок! – крикнул Крамби, – Кто-нибудь, приколите ему булавкой язык!

В его словах была правда. Язык мистера Кольриджа метался во рту, окруженный алой пеной, хлещущей из его желудка. Угоди он меж судорожно клацающих зубов, мгновенно отказался бы отсечен, словно гильотиной. Быстрее всего успел Коу. Удивительно ловко для человека его худощавой комплекции, начальник отдела безопасности заломил правую руку мистера Кольриджа в ловкий одиночный нельсон[10], а вторую молниеносно запустил тому в рот. До чего ловко, оказывается, отставные частные сыщики управляются с булавками…

Коу коротким змеиным движением цапнул извивающегося, рычащего и стонущего Кольриджа за распухший багровый язык. Потянул изо рта, другой рукой расстегивая булавку, и… Мисс ван Хольц завизжала. Тонко, точно кошка, раздавленная локомобилем. Лэйд еще даже не успел осознать произошедшего, лишь увидел, как язык мистера Кольриджа, насаженный на булавку, точно мотылек, тянется изо рта, тянется и…

Великий Боже, да какой длины может достигать человеческий язык? Мистер Хиггс никогда не писал о подобном, его интересовали лишь те микроскопические сосочки на языке, что ощущают вкус, но Лэйд всегда предполагал, что едва ли более одного-двух дюймов. Язык мистера Кольриджа, стиснутый пальцами Коу, растянулся уже на полфута[11]. И продолжал вытягиваться из разинутого в ужасном крике рта, дрожа и извиваясь как багровая змея. Узкий и верткий, он был обильно покрыт крохотными бледными папиломами или язвочками, которые… который…

Щупальце. Это не человеческий язык, это извивающееся щупальце. Папиломы были крохотными присосками, пульсирующими на мясистом дергающемся усике.

***

Патуа коэ э те ревера[12]! Иногда, когда богатый и сложный по своему устройству английский язык оказывался слишком скуден, Лэйд, сам того не замечая, переключался на наречие полли, куда менее мелодичное и продуманное, в некоторых сферах даже примитивное, но обладающее по этой части заметно большими запасами.

Вот почему этот тучный обжора задыхался! Он проглотил щупальце осьминога, которое едва не удушило его изнутри! Ох и нелепая жуткая смерть – скончаться прямо на обеденном столе от того, кого ты сам съел!

Должно быть, та же мысль пришла в голову и Коу, потому что он, чертыхнувшись, с силой потянул на себе извивающийся отросток, надеясь вырвать его из глотки целиком. Но тот оказался длиннее, чем можно было предположить. Пол фута, потом еще дюйма или четыре и еще и…

Мистер Кольридж, которого сразу трое или четверо клерков удерживали на месте, вдруг пронзительно завизжал, запрокинув голову. Из его правой ноздри, прыснув мелкой карминовой картечью, вырвалась струйка крови и проворно ринулась вниз, орошая его колышущиеся подбородки, пятная и так безобразно висящую клочьями манишку. Щупальце, вырвавшееся из ноздри с негромким треском, было тоньше того, что тянулось изо рта, но лишь немного. Оно взметнулось вверх, ввинчиваясь в воздух, и стало подниматься над головой охваченного судорогой Кольриджа, трепеща, точно змея.

На это не хватило выдержки даже хладнокровного Коу. Заорав от отвращения, он отскочил в сторону, стряхивая с себя прозрачную слизь. Кольридж, воя от боли, размахивал в воздухе руками, пытаясь поймать тянущиеся из него щупальца. Но если он, ослепленный болью, думал, что это какая-то часть его внутренностей, которая пытается сбежать и которую во что бы то ни стало надо поймать, чтобы вернуть обратно, то жестоко заблуждался.

Наверно, это второе щупальце просто застряло у едока в носоглотке. Побуждаемое посмертными сокращениями мышц, оно проникло в носовую полость, точно в тоннель, и…

Нет, понял Лэйд, пятясь от стола и наблюдая за тем, как мистер Кольридж, воя и исторгая из себя окровавленную пену, мечется вдоль стола. Никто уже не рисковал прикоснуться к нему, чтоб оказать помощь, напротив, сослуживцы пятились от него, как от чудовища. Нет, чертов ты битый молью мешок, возомнивший себя тигром, все гораздо паскуднее и хуже. И если ты бы заметил это, кабы не набивал свой живот дармовой жратвой, полоща старые уши в разговорах. Все гораздо, гораздо, гораздо…