Текст книги "Мир приключений 1986 г."

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Игорь Росоховатский,Игорь Подколзин,Павел Вежинов,Альберт Иванов,Ярослав Голованов,Олег Воронин,Евгений Карелов,Григорий Темкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц)

Глава 24

Майор Молотков работал в угрозыске давно. До войны было спокойно, дела раскрывались сравнительно легко. Но с началом войны небольшой аппарат сотрудников плохо справлялся с работой. Город был забит беженцами, множеством людей без прописки.

После побега уголовников из товарного вагона Молотков со своими оперативниками и солдатами рыскал по городу – ставили посты на дорогах, проверяли документы, прочесывали толкучку, развалины, пассажирскую и товарные станции. Кое–кто попался, но не те, а так, мелкое жулье.

Возможно, уголовники в лес ушли или в тыл. Но… Разве что фрицев им ждать, а у нас ведь все равно не помилуют. Схоронились где–нибудь здесь… За линию фронта пробираться опасней. Даже если пройдут, доказывай потом немцам, что не переодетые красноармейцы, – документов нет… Да и немцам не до них на передовой: расстреляют, и всё. Сбежавшие это понимать должны… Нет, в городе они. Затаились. Документы липовые доставать будут, чтоб переждать. Одна сейчас у бежавших надежда, что город сдадут.

Через три дня после побега был тяжело ранен ночью дежурный милиционер – прямо в отделении на пассажирской станции – и там же взломан оружейный шкаф.

По данным эксперта, ранение произведено ножом. При помощи лома был снят замок несгораемого шкафа. Похищено четыре револьвера системы «Наган», автомат, три автоматных диска, сто девяносто три револьверных патрона. Очевидно, налет совершила группа бежавших: побег и нападение – за короткий срок два чрезвычайных события! Дежурный находился в помещении один каких–то двадцать–тридцать минут. Видать, у банды кто–то свой в городе. Наводчик. Отсюда такая оперативность.

Опрашивали беженцев, ночевавших на вокзале… Кто–то вспомнил, что, случайно проснувшись, видел трех человек, выходивших из отделения. Он еще подумал, что они из милиции, хоть и в гражданском, раз так спокойно прошли на улицу, – в городе ведь комендантский час. Военный же патруль, дежуривший на площади, их не заметил в темноте.

Новые поиски ничего не дали.

И тут случилось неожиданное… В угрозыск сам пришел один из бежавших. По фамилии Семенов, по кличке Кривой. В шинели – сейчас многие в шинелях, – валенки подшитые, шапка–ушанка. Руки держит по швам.

– Бежал я. Состав разбомбило… Да вы сами знаете…

У Молоткова даже сердце больно екнуло.

– Оружие?

Семенов положил револьвер рукояткой вперед на стол.

– Садись.

– Я постою…

– Оружие откуда?

– Оттуда… Только я поодаль стоял. – Вскинулся: – Дежурного не трогал! Внутрь не заходил! Дали мне наган потом!.. Я к вам сам пришел, сам!.. Вы бы меня век не поймали. Не хочу я… – Заревел. – Не могу я с ними, боюсь!

– Где они?

– Не знаю… где сейчас… Я и еще один, его Сычом кличут, прятались в бывшем фабричном общежитии, хозяин комнаты, по прозвищу Рябой, он и вправду рябой, а остальные пятеро еще где–то хоронятся. Я с ними сегодня должен был встретиться еще полчаса назад у сквера, а я вот, видите, сразу к вам! Не хочу я больше!.. На фронт пошлете, а?.. Кровью хочу вину искупить! – закричал Семенов в дверях, когда его уводили.

– А не врет? – сказал Молоткову сержант Никишов. – Сомневаюсь я что–то. Может, с ним поработать, чтоб точно?..

Хорошо бы, конечно, установить наблюдение за этим Рябым, навел бы на след остальных, но это невозможно: Кривой ведь не пришел к ним на свидание – насторожатся!

Надо действовать немедленно, чтобы те пятеро не смогли предупредить своих в общежитии.

Трехэтажное здание было оцеплено. Милиции помогали солдаты из комендатуры и курсанты пехотного училища. Молотков, Никишов и Митин вошли в коридор и остановились у двери. Она была заперта. Неужели никого?.. Сержант достал из кармана отмычку. Когда он справился с замком, Молотков отстранил его и открыл дверь.

Из темной комнаты полоснула автоматная очередь.

Пули выдрали клок из полушубка Молоткова, прошили плечо Митина. Ранило Никишова – вскользь задело голову.

С полминуты в темных, длинных и гулких коридорах шла перестрелка.

Бандит по кличке Сыч и Рябой, хозяин комнаты, были убиты…

Митина отправили в госпиталь. Никишова перевязали на месте…

При осмотре комнаты Рябого обнаружили под комодом тайник, где лежали два автоматных диска. Выяснилось: хозяин появился в городе за год до войны и устроился на минный завод истопником. Когда началась война, с ним произошел несчастный случай: при разгрузке угля ему повредило грудь, поэтому его не призвали на фронт. С работы пришлось уйти по инвалидности, но комната осталась за ним. Жил на пенсию и случайными заработками, на толкучке «мыльным корнем» торговал…

Зачем ему понадобились бандиты?.. Под доской пола нашли другой тайник, там находилась железная коробка с золотыми кольцами и пачками сотенных: семьдесят пять тысяч рублей. Запасливый мужичонка, капитал сколачивал. Жадный. Может, на его жадности кто–то сыграл?.. Подкупили?.. А кто? Уголовники денег не имели.

На новом допросе Семенов показал, что им помогал какой–то неизвестный: когда они после побега скрывались в развалинах, их нашел человек, совсем еще молодой, судя по голосу, – разговаривать–то приходилось в темноте. Дал одежду, загадочно сказал: «Привет от Седого». Сообщил им надежные адреса, двум – адрес Рябого, пятерым другим – неизвестно какой, отдельно с ними говорил. Второй раз они встретились дня через три, ночью, уже с этим Седым, тоже лица его не видели. Он–то и навел их на привокзальное отделение. По голосу этот Седой – пожилой человек. Вот и все данные. Больше ничего не знает.

– Жалко, Рябого живым не взяли, – переживал Молотков. – Он бы нам, наверное, много порассказал.

Ни родных, ни друзей у хозяина комнаты не оказалось.

Надо же, вот тебе вроде и мелкий спекулянт, «мыльным корнем» промышлял… Ниточка от Рябого тянулась к загадочному пожилому человеку с его писклявым «подмастерьем».

Глава 25

Надо было привезти из леса дрова. Но Леля отказывалась с ним пойти:

– Мама рано придет, вчера две с половиной смены работала, чтоб сегодня пораньше. Придет, а меня нет.

– Так мы успеем вернуться, – убеждал ее Валька.

– Ну да, успеем. По сугробам – часа два, по шею намело.

– Зато дрова привезешь.

– Знаешь, Валя, – вдруг сказала она. – А ведь немцам ни за что Москвы не видать!.. У них, у немцев, и зимы–то не бывает, выпадет снегу чуть–чуть, хоть в музей неси. Померзнут фрицы, как мухи!.. Ты про банду слышал? – понизила голос.

– Те, что в общежитии отстреливались?

– Валь, это они во время бомбежки бежали, помнишь?.. У отца двух друзей ранили. Сам он чудом тогда уцелел. Я за него очень боюсь.

– Не бойся. Все же он не на фронте, – некстати сказал Валька.

– Сейчас всюду фронт! Ну, чего стоишь? Ладно уж, пошли. Санки взял?

– Я их у вас под крыльцо засунул.

Санки были всем на зависть: из целой тесины, широкие, окованные тонкой сталью, с закрученными впереди, как рога, полозьями, сделаны мастером по заказу. То ли отец Валентина сам такие придумал или у финнов видел, на той войне, – не говорил.

До лесу добирались чуть ли не по пояс в снегу. А там уже снегу поменьше, сносно. В сумерках казалось, что вокруг за ближайшими и поэтому более отчетливыми соснами теснятся холмы, бугры и пригорки, – это все от заснеженных деревьев, словно каждое укрыли темно–синими ватниками.

Набрали сухих валежин, привязали веревкой к санкам.

По поляне рассыпались елочки. Держа ветвями снежные шапки, они были будто семейство грибов около своих более взрослых собратьев. Красиво!..

– А я… я тебе правда нравлюсь? – Глаз Лели не было видно, они были как две глубокие тени.

Валька снял варежку, взял кусочек снега, съел.

– Ты почему спросила?

– Не знаю… Из любопытства, наверно… Можешь не отвечать, я все равно знаю.

– Что знаешь?.. – засопел он.

– Что нравлюсь. А ты мне – нет.

– И не надо. Ты мне тоже.

Он вдруг притянул Лелю к себе и сказал, уткнувшись лицом в лицо и чувствуя теплое, слабое ее дыхание:

– А если еще такое скажешь!..

– Ну, скажу. – Она вырвалась. – Хочешь, повторю?

– Да ну тебя, – не зная, что сказать, обиделся Валька. Разыгрывает зачем–то…

– А ты самоуверенный… Помнишь, ты мне рассказывал, что пионервожатая в лагере, когда ты еще маленький был, говорила: «За тобой девчонки бегать будут»?

– Вспомнила!

– Не будут они за вами бегать, Валентин Васильевич, не будут! – торжественно заявила Леля, тряхнула ветви, и он попал под снежный обвал.

Валька погнался за нею, на ходу дергая за ветки, но она все время выскальзывала из–под лавин, падающих с деревьев…

Потом она его долго отряхивала от снега, стараясь почувствительней хлопать брезентовой варежкой по спине, а он стоял как ни в чем не бывало и, выждав удобный момент, засунул ей за шиворот ледышку. Визгу – на весь лес!

…Дрова поделили поровну и спрятали в сараюшках.

Забежав домой, Валька взял деньги, карточки и помчался в магазин. У мамы сегодня день рождения, надо хоть что–нибудь купить.

Он страшно обрадовался, увидев у входа очередь. Значит, еще не закрыли. Те, кто впереди него, давно, видать, стоят. Замерзли, топчутся, словно приплясывают. Не позволят закрыть. А когда и за ним самим заняли, стало еще спокойней.

«Мама уже вернулась, наверно… Интересно, Леля к нам придет? Мама ее приглашала. Но могут не пустить. Куда, мол, на ночь глядя? Отец у нее серьезный. Молотков!.. Нет, не придет. А если придет, даже Шурик стесняться будет, промолчим весь вечер. Или в лучшем случае: «Ты ешь, ешь». – «Я уже наелась, спасибо».

… – Вам что, молодой человек? – спросила продавщица.

– Мне? Вот…

– Смальца нет, можете взять маргарин.

Стоящий за Валькой мужчина суетился, улыбаясь, и заправлял продавщице какие–то байки, радовался, что проскочил в магазин, повезло, – после него закрыли дверь на засов.

Сквозь щели прорывался пар, доносились с улицы жалобные просьбы, дверь толкали, стучали, но продавщица была невозмутима.

…Дома было необычно светло, мать где–то достала лампу–молнию. Даже странно, будто не у себя. Все вроде по–другому и неуютно стало, сырые углы на свет вылезли, пол в щелях, тряпье.

На столе дымилась кастрюля с картошкой в мундирах. Мать суетилась, доставая праздничные тарелки.

– Леля придет?

– Не знаю. Если отпустят…

Леля не пришла. Сидели втроем: Шурик, Валька и мать.

Чокнулись рюмками с чаем.

– Мама… живи сто лет! – сказал Валька.

– Нет, двести! – заявил братишка и начал зевать.

– Иди спать, уже поздно, – тихо сказала мать.

Он послушно ушел за перегородку, а потом вдруг выскочил в трусах и в майке, подпрыгивая и пытаясь пойти вприсядку.

– «Барон герр фон дер Пшик попал на русский штык, – козлетоном вопил он, – остался от барона Пшика – пшик!»

Мать не рассердилась, отвела его, уложила спать. В дверь постучали.

– Леля! – Валька бросился к двери.

– Я это. – Окутанный морозным паром, ввалился в комнату Гапон, ожесточенно потирая уши.

Из–за перегородки показалась мать:

– Здравствуй, Миша! Что же ты не раздеваешься?

Гапон усмехнулся:

– Да я так, на секунду, по–соседски. Курящая вы, может, угостите?

– Курить не дам. – Мать вышла и скоро вернулась. – Возьми. – Она протянула ему небольшого деревянного слоника.

– А это зачем? – изумился он.

– Подарок тебе.

– На память? – Мишка растерянно улыбнулся. – Давайте. Сразу видно, интеллигентная вы. – Он зачем–то раскланялся перед ней, покраснев от смущения, и ушел.

– Зря вы его Гапоном дразните, – сказала мать.

– Всех дразнят…

– А тебя как?

Валька пожал плечами и снял с вешалки ватник.

– Я скоро.

– Может, не надо? Не ходи, комендантский час.

– Я мигом.

В лицо ударило вьюгой, в ушах гудело от ветра. По самой середине улицы ковыляла тропинка, дома замело по завалинки, ни огонька. У Лели тоже было темно. Он постоял немного у палисадника, и неожиданно на миг чем–то розовым изнутри засветилось окно у Лели ной соседки. Он толкнул калитку, подошел и прилип к стеклу.

Он увидел в комнате двух женщин. Одна поставила на блюдце свечку и что–то сказала, оглянувшись на другую. Та стояла прямо, не шелохнувшись, и держала на блюдце комок бумаги. Женщина опять что–то сказала, и вторая подошла к столу, поставила блюдце напротив свечи и зажгла спичку. Она медлила подносить ее к бумаге и стояла все так же прямо… И снова стало темно. Это поправили отвернувшийся угол полотна, прикрывающего окно.

Валька отпрянул от окна и побрел домой. Он знал, знал, что это было… Если зажечь бумагу напротив свечи, то на стене возникают странные тени и фигуры, и тогда по ним можно узнать, что принесет судьба, что с кем случится… Но мало кто на это решался: вдруг тень будет похожа на крест? Значит, нет тебе покоя ни днем ни ночью. Значит, не встретишь того, кто на фронте…

Змеились по снегу бесконечные линии поземки, похожей на дым… И было тихо и пусто кругом до крика.

Глава 26

– Вы чего щекочетесь? – взвизгнул Шурик, отдернув пятку.

– Ишь ты, – сказал незнакомец, присев рядом на лавку. – Значит, сынок Ольги Николаевны?

– Ну, чего нужно? – Шурик вытер ногу, придвинул поближе таз и принялся мыть другую.

– Боевой, боевой. Мамаша, говорю, где?

– Ма! – крикнул Шурик и постучал кулаком по стене к соседям.

– Извините, Ольга Николаевна, – поднялся ей навстречу мужчина, – извините за поздний визит.

– Ничего, присаживайтесь.

– Да я на ходу. Доложить вот пришел. И вопрос кой–какой. – Он достал записную книжку и начал суетливо листать.

– Погрузку закончили?

– Вот–вот. Ага. Готовую продукцию погрузили. Пять вагонов. Сырье заканчивают. Из пятого парашютные стропы остались; все на машины распределили. Полотна шелковые уже в дороге. Так что наличная ценность, можно сказать, в пути и движении. Могу документацию показать. У меня здесь.

– Ладно, Маркин. Поздно сейчас. Я с утра по накладным и описям проверю, и закончим оформление.

– Ну, что ж. – Маркин проводил взглядом Шурика, скрывшегося за перегородкой. – Я тут обнаружил… Помните, пряжа к нам пришла? Она не заприходована. Такая неразбериха. Вроде как она ничья вышла. Документации, так сказать, не будет. От греха подальше… Может, нам ее, ну, это, оставить пока, а?

– Себе взять? – устало спросила мать.

– Ну, да, – оживился Маркин. – Прикиньте: кому нужны какие–то двести килограммов этой несчастной пряжи? А нам очень кстати получится. Самая малость – и пожалуйста. Выход из наитруднейшего положения. Особенно вам. У вас иждивенцы. Им, извиняюсь, шамать давай. А буханочка, извольте, триста рублей – и не моргни.

– Уходите, – резко сказала мать.

– Ну, не надо… не надо… Жалко просто. Сами знаете, сколько кругом пропадает. Да… – В дверях он остановился, поспешно расстегнул пальто и извлек сверток. – Жена моя просила вам хлебушка передать. Самая малость. Говорит, как, мол, ей там с двоими? А мы одни, нам хватает, да родичи в деревне…

– Заберите сейчас же! Слышите, вы!

– Тут ничего такого, – настаивал Маркин.

– Если вы сейчас не уйдете, – страшным голосом сказала мать, – я соседей позову. И вас вышвырнут!

– Ах, вон как обернулось? Понятно. Я вроде мерзость какая, а она святоша. Так? А нам это еще не известно. Поди как хватила б горячего лиха, от хлеба не отказалась бы! Какая ж ты мать, если своих детей голодом моришь, когда рядом все! Смешно мне на тебя…

– Чего кричишь? – высунулся над перегородкой Шурик. – Чего на маму кричишь? Я Вальке скажу! – И он неожиданно запустил в незнакомца поленом.

Маркин выскочил, хлопнув дверью.

– Ой, Шурик, Шурик… Что делать? Что делать? – Мать закусила руку.

– Да чего ты, мам? – прошлепал к ней Шурка. – Как делаешь, так и делай. А хлеб ты зря взаймы не взяла, сгодился бы, – неожиданно сказал он, сглотнув слюну.

– Я завтра принесу, – заискивающе сказала мать. – Завтра карточки выдавать будут. Пойду и принесу.

– Ну, тогда жаль, что я в него поленом не попал, – опечалился Шурик.

– Жаль, – согласилась мать.

Глава 27

Молотков и Дубинин дружили давно, когда–то они начинали работу в милиции вместе, но потом Дубинин окончил заочно инженерно–строительный институт. Встречаться стали реже, большей частью по праздникам, семьями. А война совсем уж разъединила их: майора Молоткова на фронт не взяли, оставили в угрозыске, а капитана Дубинина направили в саперные войска. После ранения, вернувшись в город, он стал работать в школе военруком, и так получилось, что с другом он почти не встречался, виделись мельком.

Дубинин вдруг твердо решил ехать на Урал, строить заводы. Там он нужнее, а обучать ребят военному делу любой инвалид–фронтовик сумеет.

Он зашел попрощаться с другом. Милиция помещалась в том же здании, что и военкомат. По длинным коридорам деловито сновали военные, у дверей теснились призывники. На полу намело снегу. В окнах, выходящих на станцию, были выбиты стекла – следы вчерашней бомбежки. Под лестницей гудела железная печка, и уборщица в мужской шапке, присев на ящик, отхлебывала чай из раскаленной железной кружки, прихватив ее полами пальто.

– Значит, точно уезжать надумал? – сказал Молотков.

– Да все уже оформил, – ответил Дубинин и пошутил: – Окопаюсь в глубоком тылу.

– А я уж хотел тебя к нам просить. У меня тут народу раз–два, а дел – вот!..

– Если б раньше. А теперь уже не могу.

– «Не могу»… – проворчал майор. – Помнишь, как нас дразнили? В стенгазете помнишь: «Ударим Молотком и Дубиной по преступным последышам нэпа»?

– Давно было, – улыбнулся Дубинин.

Сколько уж он не был здесь, в этой знакомой комнате? В углу стоит сейф, покрашенный под дерево, на нем цветы в горшке; массивный стол, чернильница «Богатырь» и готический черный стул, неизвестно как сюда попавший в незапамятные времена. Все как будто по–прежнему, но не так… Примешивалось что–то незнакомое, какая–то странность, и он, наконец, понял почему. Стекла перекрещены нарезанными из газет полосами.

– Радикулит на погоду, – словно извиняясь, сказал Дубинин и закрыл форточку. – Значит, худо у вас?

– Да вот так, хуже некуда…

– На фронте тоже не сахар. Немец уже рядом… Тула в осаде… Да что там – в Малоярославце фашисты стоят!..

Молотков подошел к окну. В стекло бился снег.

– Как думаешь, наш город сдадут?

– Не знаю, – не сразу ответил Молотков.

– Не знаешь… Все уезжают. На мосту заторы…

– Фронт близко, бомбежки… Мирными–то людьми рисковать зачем?.. Михаил, а может, все–таки пойдешь к нам? Ну, посуди. Почти весь аппарат на передовой. В моем отделе только два оперативника. С ног валимся. Спекулянты, шпана… А тут еще банда вооруженная. У тебя опыт, работал у нас…

– Опять ты за свое. Я тебе уже сказал. Строить буду, не могу на развалины спокойно глядеть.

– Остался бы ты, – безнадежно сказал Молотков. – Люди нужны…

– Люди сейчас всюду нужны.

– Там, я думаю, поспокойней. А нам – позарез.

– Хитришь ты, Андрей. Мечтаешь опять мной командовать.

– И хитрю, – невольно засмеялся майор. – Неохота с тобой расставаться. А что туго нам – правда, чего хитрить.

Затрещал телефон, Молотков снял трубку.

– Слушаю. Да… Где?.. Еду! Ну, вот… – Он взглянул на Дубинина и заторопился. – Сберкассу ограбили!.. Поезд когда?

– Ночью, – ответил Дубинин.

– Провожать не приду. Видишь как. Прощай.

Глава 28

Они бежали в темноте по неровной земле, словно ощущая ее не подошвами сапог, а обнаженными ступнями. Угадывали малейшие спуски и подъемы; легкие еле успевали вдохнуть и выдохнуть воздух обжигающими кусками: так бешено мчишься, разве что спрыгнув с вагона на полном ходу и напряженно ожидая, что сейчас полетишь через голову.

Гулкий топот ног, взвизг служебной собаки – она яростными рывками натягивала длинный ремень. Проводник еле поспевал за ней, она тащила, как на буксире, ему казалось, что, если он споткнется, она поволочет его по земле.

Впереди была железная дорога. Донесся и быстро вырос шум поезда.

– Скорей, – задыхаясь, сказал Молотков, поравнявшись с проводником. – Скорей, может, успеем!

Со скрежетом и гулом неумолимо приближался состав. Вслед за овчаркой проводник и майор рванулись из последних сил, чудом проскочив перед самым носом паровоза.

Остальные не успели. Состав, преградив им дорогу, начал замедлять ход и замер: светофор впереди округлил свой красный глаз под защитным козырьком.

Отставшие милиционеры и курсанты метнулись было под вагоны, но их остановила резкая команда:

– Назад! Стрелять буду! – Заклацали затворы винтовок, с подножки спрыгнула охрана, сопровождавшая эшелон.

– Мы из милиции! Надо нам! Бандиты, сберкасса… – сбивчиво объяснял Никишов.

– Осади! Назад!

– Ну пропустите, – умолял Никишов.

– Товарищи! – кричал командир группы курсантов лейтенант Немолякин. – Я вам приказываю пропустить!

– Я вам не подчиняюсь. У меня свой приказ. Отойди! – Красноармеец выстрелил в воздух и, передернув затвор, направил винтовку на скучившихся у вагона людей.

Солдат был прав. Он действовал по закону военного времени.

Ругаясь, группа попятилась.

А там, за составом, вдруг загремели выстрелы. Донесся лай собаки… Смолкло… Снова… Лязгнули буфера, состав тронулся.

Никишов, который попытался обежать поезд спереди, вернулся назад.

Уже в полной тишине неслись они к месту перестрелки.

На груде железных чушек у темных пакгаузов ничком лежал Молотков. Чуть поодаль раненный в руку проводник склонился над неподвижной собакой.

Дубинин с женой сидели на чемодане. В вагоне было темно и только в дальнем углу горел в фонаре огарок свечи. В темноте шептались, на верхней полке кто–то храпел.

Поезд двинулся. Но почти сразу где–то дернули стоп–кран. Под вагонами зашипело и заскрежетало.

Хлопнула дверь, в тамбуре вспыхнул фонарик.

– Приготовьте документы.

Вагон ожил, загалдел, зашевелился.

– Назад! – приказали кому–то.

Дубинин протянул билет и документы.

– Отбываете… – сказал человек с фонарем.

– Никишов?.. Что случилось? – узнал его Дубинин.

– Несчастье у нас. Молоткова убили.

Дубинин встал и взглянул на жену.

Они сошли с поезда. Жена что–то говорила о билетах: то ли их сдать, то ли обменять. Она говорила об этом как–то механически, толком не понимая, о чем, потому что молчать было невыносимо.

…Дверь в квартиру Молоткова была открыта. Люди заходили, уходили, появлялись новые.

Дубинин стоял в стороне, у стены, глядя на фотографию Андрея в траурной рамке и держа здоровой рукой чемодан, – так и забыл поставить, как вошел.

Леля внезапно зарыдала и уткнулась матери в колени. А та продолжала сидеть с застывшими глазами.

Жена Дубинина беспомощно суетилась с какими–то сердечными каплями.

Свет погас. Зажгли керосиновую лампу, стены и потолок перечеркнули изломанные тени. Они колыхались, и лица всех то освещало, то задергивало сумраком.

Дубинин медленно приблизился к столу.

– Леля, – с трудом выдавил он, – может… чем помочь надо?

– Ему уже ничем не поможешь, – ответила за нее мать.

Молоткова хоронили утром. Несли венки, ордена – еще с финской. Тоскливо ухал барабан и звенели тарелки оркестра. За гробом шли без шапок, падал снег, головы были в белых хлопьях. Прохожие останавливались и смотрели, редко кто снимал шапку, смерть стала привычной.

На кладбище секретарь горкома Никонорова начала было надгробную речь, но, расплакавшись, не смогла ее закончить. Тогда вышел Дубинин.

– Мы хороним товарища… Замечательного товарища, майора Молоткова. Он погиб от руки врага, и мы клянемся отомстить за него! И будем бить и уничтожать их на фронте и везде… Везде!

Курсанты вскинули винтовки.

Вслед за дружным залпом раздался еще один выстрел – это замешкался молоденький парень. Он стоял растерянный, виновато глядя на всех, словно совершил что–то неуважительное к покойному.

В тот же день Дубинин пришел в горком на прием к Никоноровой. Разговор был коротким.

– Меня Андрей вчера просил остаться. Предлагал идти к нему в отдел розыска. Я отказался. Честно говоря, я не представлял, что положение настолько серьезно… И не потому, что Андрей погиб. Впрочем, и потому. Одно к другому. – Он с хрустом сжал спичечный коробок.

– Курите? – Никонорова протянула ему пачку.

– Спасибо…

– Вы обратились не по адресу. Но, в общем, я в курсе дела. Начальника милиции переводят в Москву. На его место будет назначен Митин, он только что вернулся из госпиталя после ранения. Значит, в отделе розыска остаются всего два человека. Мы запросим насчет вас область. Будем рекомендовать.