Текст книги "Мир приключений 1986 г."

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Игорь Росоховатский,Игорь Подколзин,Павел Вежинов,Альберт Иванов,Ярослав Голованов,Олег Воронин,Евгений Карелов,Григорий Темкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 53 страниц)

Глава 7

Бомбежка началась без объявления тревоги. Прокатился въедливый гул – задребезжали стекла, зазвякали в буфете тарелки. Мать была на работе, ее текстильный комбинат стал выпускать парашюты, и теперь она приходила совсем поздно. Деда тоже не было. Он устроился на минный завод, в стабилизаторный цех.

Валька не любил по вечерам бегать в убежище. Вечерами там стояла холодина, как в погребе. Убежище они сделали сами: вырыли щель, закрыли сверху бревнами и засыпали землей. Нырнешь в узкий лаз – ив землянке. В углу под лежаками Валька соорудил тайник, где хранились граната, шашка динамита, бикфордов шнур, детонаторы и большое количество винтовочных патронов. Еще здесь был спрятан немецкий парабеллум, тщательно завернутый в промасленную бумагу и тряпку. Валька нашел его на станции в разбитом немецком танке, направляемом на переплавку. Остальное пацаны тоже просто брали сами, если плохо лежало.

Вот грохнуло где–то рядом. В окно полыхнуло светом, и белые бумажные кресты на стеклах показались черными.

Вальке не терпелось выбраться наружу и, пристроившись на крыше дома у трубы, смотреть, как шарят по небу нервные лучи прожекторов, как летят в чернильные низкие тучи светящиеся пунктиры трассирующих пуль и где–то за облаками вспыхивают зарницами разрывы. Но в таких случаях Шурик всегда увязывался за ним, ныл и грозил пожаловаться матери, когда его гнали прочь.

Схватив ватное одеяло и растормошив братишку, Валька побежал в убежище.

При свете свечи оно напоминало фронтовой блиндаж. Он их видел в кино. Там так же снаружи погромыхивало, так же сыпался с наката песок. Ему порой даже казалось, что рядом, за сараюшками, и проходит фронт.

Шурик, который на этот раз, видимо, так и не успел толком проснуться, похлопал–похлопал глазами и уснул. Валька укрыл его ноги одеялом и стал смотреть на вздрагивающий огонек свечи.

…Почему–то вспомнилось: недавно они с Лелей сидели на бревнах и слушали, как Юркин сосед Пашка играл на гитаре. Потом пели. Пашка сбегал домой и принес платье сестры. Переодевшись, он стал изображать из себя генеральшу Татьяну Ларину, а Тихонов, встав перед ним на колени, страстно признавался в любви, дурашливо охая и хватаясь за сердце. Все визжали от смеха и катались по траве. Затем пошли на окраину. Там жили бородачи–староверы. Потихоньку подкравшись к темной избе, Мишка выводил на стекле белой краской рожу черта и, страшно завывая, царапался в окно. Когда к окну подходили и отдергивали занавеску, изнутри доносился испуганный крик и шум. Ребята драпали без оглядки. Леля мчалась впереди всех. Валька никак не мог догнать ее. В темноте мелькало ее белесое платье, и не было видно ни головы, ни рук, ни ног. Казалось, платье само по себе летит по ветру…

– Спишь?

…Валька вздрогнул и поднял голову: сверху на него смотрело бледное Мишкино лицо, очень похожее на те меловые рожи, которые они выводили на окнах старообрядцев. Гапон подобрал полы пальто и спустился в землянку.

– И чего вы тут?.. Смех! Сейчас «мессер» сбили! Он так и так! – Гапон начал прыгать и вертеть задом, показывая, как пытался вывернуться из перекрестных лучей прожекторов «мессер». – А его тра–та–та! И фью–у! Айда?

Валька показал Гапону на спящего брата и пожал плечами. Гапон понимающе кивнул. Подозрительно оглядев темноту, он подвинулся к Вальке и начал шептать в самое ухо:

– Клянись, что никому? Тогда слушай. Я раскусил этого гада. Помнишь, я тебе про Леху–точилыцика говорил? Так это он фрицам сигналы дает, куда лететь и где фугасить! Я сам видел! – Мишка перевел дух.

– Где?!

Гапон торжествовал. Он подмигнул и теперь почти влез в Валькино ухо:

– Уборную на задах знаешь? Так вот… Только все началось, я туда – посмотреть. Оттуда «мессеры» хорошо видно. Иду я, а из этой самой «скворечни» луч света полысь! Я ничком в грядки. Смотрю: еще раз! Хотел поближе подползти и тут бац башкой об слегу. Этот «шорох», наверное, его и спугнул. Открылась дверь, и идет оттуда. У меня глаза, знаешь, как у кошки. Я в темноте, если хочешь, читать могу. Смотрю – Леха! Идет с точилой и вроде б, как пьяный, шатается! Чуешь?

– А может, он это так?.. – неуверенно сказал Валька. Ему не очень–то верилось, как и в тот раз. – Может, пьяный?

– Я тебе говорю! Что я, слепой? Да и с какой стати ему ночью туда тащиться, да еще с точилой! Видел, где маскируется! Слушай, у тебя граната есть?

– Есть, а что?

– Что! Ликвидировать надо немедленно этот объект, вот что! Может, там рация у него. Кто там копаться будет? А он ти–ти – и фашистам! Ну, давай, давай быстрей! Ну!

Мишкина нахальная убежденность подействовала, Валентин полез под лежак. Порывшись в тайнике, достал гранату, закрыв все остальное от зорких глаз приятеля.

Мишка выхватил у него гранату.

– Ты знаешь как? – в запоздалом испуге крикнул Валька.

– Бре–ке–ке–ке! – презрительно заквакал Гапон и, высоко подняв гранату, бросился прочь, будто на штурм.

Валька выскочил из убежища, Гапона и след простыл.

Затем из темноты донеслось истошное: «По–лу–у–ндра!» – и…

Успокоившиеся было после бомбежки граждане тянулись по домам, когда раздался еще один взрыв – одинокий сортир на задах разлетелся вдребезги. Зазвенели стекла, вновь все попрятались.

Из пожухлой картофельной ботвы высунулась голова Гапона. Отплевываясь землей, он ликующе крикнул:

– Пусть теперь носом немцам передачи выстукивает!

Неподалеку, тоже из ботвы, поднялся очумелый Леха–точильщик.

– Надо же, как повезло, – заикаясь, сказал он, разглядывая дымящуюся воронку. – А если б я там был?! Прямое попадание, не меньше полтонны фугасик. – И, взвалив точило за спину, заковылял домой, светя себе фонариком.

– Эй, выключи! – заорал кто–то из темноты.

– Возможно, я ошибся, – не моргнув глазом, сказал Гапон, глядя на ошеломленного Вальку. – Бывает.

Глава 8

Валька в первый раз поругался с матерью. Он хотел бросить школу, устроиться на работу или поехать за хлебом.

Тихонов со своим дружком Пашкой уже несколько раз ездили по деревням и выменивали на довоенное барахло хлеб. Привозили они сало, а иногда гречку, пшено и топленое деревенское масло. Валька–то видел, что мать приносит с работы бутерброды и притворяется, будто наелась уже ими до отвала и больше не хочет. Шурику чт, он еще ничего не понимает.

– Поеду, и все, – твердил Валентин.

– Не поедешь! – закричала мать. – Пока я жива, не поедешь и будешь учиться! Спать ложись!

Он молча разделся и лег. Мать тоже больше не говорила ничего. Долго она сидела перед коптилкой, потом разогрела утюг и, завернув его в полотенце, положила к Шуркиным ногам под одеяло.

Так она всегда делала. Осень была холодная, громыхала крышами и дула во все щели.

Валька притворился, что спит. Мать взяла коптилку и пошла за перегородку.

Уже засыпая, он слышал, как мать переговаривалась с дедом:

– Папа, вы не спите?

– Нет, Олюшка.

– Говорят, завод ваш собираются эвакуировать. Ребята со школой поедут. А вы с заводом можете.

– Никуда отсюда не поеду.

– Папа…

– Я сказал! Много я не проживу, мне бояться нечего. От Василия есть что?

Валька слышал, как мать всхлипнула.

– Ольга, перестань, – строго сказал дед.

– Ох, боюсь я за Валентина, папа. Свернется вдруг с пути! Что вокруг творится!

Дед помолчал.

– Может, мне в колхоз счетоводом устроиться? – спросила мать. – Предлагают… Трудодни все–таки, и овощами обещают помочь.

Было слышно, как скрипнула кровать. Видно, дед встал.

– Какой же колхоз? Немец вот он. – Дед помолчал. – Костюм мой продай, какие уж теперь праздники! А доживем – новый купим.

Дед опять лег на кровать и тихо сказал, словно спрашивая кого–то:

– Чем же все это кончится?

Больше они ни о чем не говорили.

Глава 9

Валька и Леля шли по улице. Небо было часто усыпано звездами – целые дороги и тропинки из звезд. Дома провожали их темными глазницами окон, и только месяц нахально нарушал светомаскировку, заливая все вокруг желтой унылостью.

По радио передавали последние известия, ветер доносил обрывки фраз: «Наши войска… упорные бои… продолжительных ожесточенных… оставили город…»

– Школу, наверно, скоро эвакуируют, – вдруг сказала Леля. – Фронт все ближе…

Валька поднял воротник телогрейки.

– Я со школой не поеду. А ты? – Она повернула к нему лицо. От ресниц на ее щеках лежали глубокие тени.

– Меня фронт ждет, – ответил он.

– Пока тебе восемнадцать стукнет, война закончится.

– Я не собираюсь ждать, – неуверенно сказал Валька. – Пойду в военкомат и скажу: или берите по–хорошему, или по–плохому сам сбегу.

– Все равно не возьмут…

– Спорим?

– Спорить я не буду. Из двух спорящих один дурак, другой – подлец. Понял?

– Интересно, к кому из них ты себя–то относишь? – съязвил он.

Леля обиделась и ничего не ответила.

– Ну, ладно, – смягчился он. – Поживем – увидим.

Они остановились за углом ее дома. Стояли и молчали.

– Холодно как… – Она зябко передернула плечами. Валька вдруг несмело обнял ее, укутав полами телогрейки.

– Подожди, тебе ведь теперь совсем холодно, – доверчиво сказала она. Расстегнула пальто и тоже укутала его полами.

Им стало очень тепло. И удивительно было чувствовать, как стучат в тишине сразу два сердца: тук–тук–тук–тук…

– Три длинных, один короткий, – пошутил Валька. – «SOS»!.. Скажи, – робко вымолвил он, – почему ты с Юркой ходила, а?

– Тебя позлить.

– Врешь!

– Отпусти. – Она внезапно отвернулась. – А ты правда уйдешь на фронт?

– Сама же сказала: не возьмут, – тоскливо ответил Валька.

«Сейчас я ее поцелую, – со страхом подумал он. – Поцелую, и все. Ну, ударит по щеке, подумаешь!..»

– Пока, – сказала Леля.

«Сейчас…»

– Что? – быстро спросила она, словно угадав.

– Ничего.

– Я… поняла? – тихо–тихо спросила она.

– Сейчас, – напряженно сказал Валька и шагнул к ней.

– До свидания! – Леля побежала к подъезду. И, как у всех бегущих девчонок, смешно косолапили ее ноги.

– Если возьмут, буду ждать. Хоть всю войну! – крикнула из подъезда она и засмеялась. – Жених…

Женихом его прозвали еще во втором классе. Влюбился он прямо с самого первого взгляда. Леля приехала с родителями из Харькова, и случилось так, что они попали с ней в школе на одну парту. Она была дочерью начальника угрозыска, тогда еще капитана, Молоткова. Он привозил ее в школу на «эмке», а легковых машин в их городке – по пальцам пересчитать.

Однажды восьмилетний Валька услышал, как мать, собираясь пойти на праздничный вечер, где отцу должны были вручить грамоту и подарок, сказала:

– Сними этот жениховский галстук. Надень какой–нибудь попроще.

Отец неохотно снял красный в белую крапинку шелковый галстук, который только недавно купил специально для торжеств.

И вот Валька, оставшись один, облачился в белую рубашку, повязав на шею тот самый злополучный галстук, с трепетом достал из шкафа пиджак от отцовского костюма и выскочил во двор.

Валька заявился к дому Лели во всем параде. Правда, отцовский пиджак был ему много ниже колен, а рукава пришлось подвернуть, но все равно вид он имел очень солидный. Когда он с полчаса прослонялся у завалинки, вставая на цыпочки и заглядывая в окна, дверь открылась и появилась Лелина мать.

– Заходи, заходи. Чай будешь пить?

И он целый вечер потел в жарко натопленной комнате в отцовском пиджаке. Громко пил чай с блюдечка, показывая этим, что чай ему очень нравится. Капитан Молотков самолично накладывал ему сахар. А Леля по просьбе матери, подкрепленной снисходительным кивком «гостя», читала, встав на стул, стихотворение «Погиб поэт, невольник чести…» Было очень весело, и все почему–то называли его женихом. Да и сам он почувствовал себя в конце концов настоящим женихом. Единственное, что отравляло ему настроение в тот вечер, была мысль, сейчас ли сделать Леле предложение или, может, неприлично с бухты–барахты и надо подождать хотя бы дня три…

За самовольство с отцовским пиджаком ему грозила дома порка. Родители уже вернулись. Валька потихоньку влез в окно, надел еще трое штанов: праздничные, лыжные и из «чертовой кожи», чтобы смело предстать перед отцом. Но пороть его не стали, очевидно, потому, что из клуба родители пришли с друзьями. Они встретили Вальку смехом, и ему опять пришлось пить чай и потеть в своем жарком наряде.

…Валентин возвращался домой по ночной улице, подняв пришитый к телогрейке кроличий воротник. На углу он увидел каких–то парней. Ярко вспыхивали огоньки цигарок, освещая острые подбородки. Он остановился. Парни направились к нему.

– Гуляем? – спросил один из них, и Валька узнал Шляпина.

Остальные угодливо захихикали. И громче всех Славка Чумиций. Его–то Валька быстро разглядел.

Шляпин положил тяжелую руку ему на плечо:

– А–а, Валентин… Может, пройдемся? Еды будет – во!

Валька отрицательно мотнул головой.

– Стесняешься, значит? – просипел кто–то угрожающе. – Мамочка ждет Валечку?

– Я ему сейчас! – угрожающе сказал Славка.

Но тут из–за спины Шляпина вынырнул Гапон.

– Я сейчас, сейчас. Я с ним сам поговорю, мигом. – Он отвел Вальку в сторону и зашептал: – Айда с нами, дело есть. Для тебя же стараюсь! Всего будет вдоволь!

– Не могу, домой надо.

– Ну, что там? – нетерпеливо крикнул Шляпин.

– Не хочет он, – пришлось откликнуться Гапону.

– Не хочет, пусть почаще оглядывается!

Чумиций оглушительно свистнул. И Валька помчался по дороге, будто ожидая, что за ним непременно погонятся. Дома Шурик сказал:

– Тебя Славка с Гапоном искали. Говорят, закатим пир на весь мир!

«Пир закатим»… Лет пять назад Чумаков пришел к нему и сказал, озираясь:

– Пошли. Будет пир на весь мир!

– Я без Шурика не могу. Куда его?

Он редко брал брата с собой к ребятам, потому что тот картавил: «р» Шурик–то выговаривал, но почему–то произносил его вместо «л». А пацаны и давай учить, нарочно подбирая ему всякие хитрые фразы.

Шурик рад стараться, все с ног от хохота валятся.

В тот раз Валька его с собой все же взял. Взрослые уезжали за город и приказали – от братишки ни на шаг. А охота ли сидеть с ним в душной комнате.

Чумиций собрал ребят в овраге. Пришли Валькины одноклассники, Юрка с Пашкой, и еще Гапон.

– Сегодня праздник, – торжественно сказал Чумиций.

– Какой?

Все вытаращились на него.

– В календаре посмотрите: сто двадцать лет со дня рождения Боклевского!

– А кто это? – опешил Шурик.

– Знаменитый человек. Надо устроить пир на весь мир!

– А как? – с любопытством спросил Пашка.

– Давай по домам и все вкусное – сюда!

– У отца вино есть, – оживился Гапон. – Запас у него.

– Тащи. Живей только. А я ждать буду. Я уже принес. Вот! – Чумиций вытащил из–за пазухи газетный сверток. – Три котлеты и огурец!

Дома Валька заглянул в календарь. Чумаков не соврал: там было напечатано: «120 лет со дня рождения (1816) П.М.Боклевского, русского художника–иллюстратора. Умер в 1897 году».

Шурик уже сновал по общей кухне – в квартире было трое соседей – и складывал в кошелку пирожки. Валька открыл духовку. На противне лежало жареное мясо, на дне духовки лоснились разбухшие толстые сосиски.

– Бери.

Шурик тут же загреб горсть сосисок.

А, ладно. Валька забрал всё. И они, захлопнув дверь, помчались к оврагу. По пути им встретился Пашка. Руки у него были заняты всякими свертками, а ногами он катил здоровенный полосатый арбуз.

Начали пировать в овраге, закончили в уютной песчаной канаве у забора парка.

Съели все подчистую: мясо, пирожки, сосиски, котлеты, яблоки, яйца и огурцы, хотя есть и не очень хотелось. Но день был большой, и потому справились.

Насытившаяся компания двигалась вдоль забора, голося на весь парк: «Сашка–сорванец, голубоглазый удалец…» Любимая песня соседки тети Тони, у нее летом каждую субботу появлялся летчик с голубыми глазами. Когда он приходил, она заводила пластинку «Сашка–сорванец» по нескольку раз. Даже Шурик и тот успел запомнить песню наизусть. И почему–то считал, что все летчики обязательно Сашки.

Перед домом весь кураж неожиданно улетучился, и Валька с Шуриком долго бродили под окнами, не решаясь войти. Их смущала нервозная обстановка на кухне. Там что–то кричали соседи, наскакивая друг на друга и размахивая руками.

На крыльцо выскочила мать – видать, заметила! – схватила братьев за руки, притащила в комнату и прикрыла дверь. Когда их волокли, соседи умолкли и выжидающе проводили глазами.

Отец сидел на диване.

– Ну? – сказала мать сыновьям.

Все смотрели на них. Валька оробел и хотел дать деру, но вошел дед и встал у двери, отрезав всякую попытку к бегству.

– Валя, – ласково начал дед, – ты ничего не брал на кухне чужого?

– Нет, – промямлил Валька.

– Не брал, – поддержал Шурик.

– Валя, говори правду, – сказала мать.

– Чего говорить! – взорвался отец. – Не видишь, что ли? Был бы он такой тихий!

– Мне важно, чтобы он сам признался, – сказала мать. – Значит, ни дыню, ни варенье вишневое, ни баклажанную икру вы не брали? – коварно спросил дед.

– Откуда они? – возмутился Шурик. – Там же только сосиски, пирожки да мясо было!

Дед невольно засмеялся. Остальные тоже.

– Не будут они больше, чего вы… Спать давайте, носит вас! – Дед толкнул Вальку и Шурика за перегородку, чтоб спасти от кары.

– Ладно, – отец встал. – Ремня вы, так и быть, не получите. И без ремня понять можете.

– Хоть сами съели или так – собакам? – поинтересовался дед. Валька поспешно закивал, а Шурик провел ладонью по горлу.

– А вот с соседями как? – отец с беспокойством взглянул на мать.

– Куплю я им все. Схожу завтра, что ж делать…

– Я не про то.

– Кричите, и посильней. Будто порют! – посоветовал дед.

Валька с Шуриком завопили. Особенно младший старался.

– Мамочка! Мамочка! По головке не бей! – вдруг заорал он, не придумав ничего лучшего.

– С ума сошел! – перепугалась мать.

В дверь тут же забарабанили соседи, до этого с удовлетворением внимавшие крикам братьев.

– Не трогайте ребенка! Как не стыдно!

Вскочил рассвирепевший отец и тут же задал обоим сыновьям ремня. А так как братья теперь мужественно молчали, соседи постояли немного под дверью и разошлись.

– Надо же было вчера Боклевскому родиться! – сокрушался утром Шурик.

…С тех пор их пути с Чумаковым развела жизнь.

И даже не с тех пор, а как–то незаметно, постепенно, как уводит друг от друга людей, оставшихся на разных его половинах, большой разводной мост через Оку.

Матери у Славки не было, а когда его отец ушел на фронт, Славка бросил школу, вставил себе «фиксу» – медный блестящий зуб, завел хромовые сапоги – «пархари» и выбрал в лучшие дружки известного на всю улицу хулигана Шляпина.

Глава 10

Районная газета «Светлый путь» размещалась в старинном доме.

Через узкие окна, проделанные в приземистом каменном цоколе, виднелась типография: станки со снующими ременными шкивами, наборные рамки, ящики со шрифтом на дощатых столах и кипы серой, разлохмаченной по краям бумаги. В бревенчатом бельэтаже, обшитом зелеными досками, находилась сама редакция – три отдела в двух комнатах: в той, что побольше, – промышленно–сельскохозяйственный, агитации и пропаганды, в другой – писем и учащейся молодежи.

Юрий поднялся по дубовой лестнице и толкнул дверь в отдел писем и учащихся, там обычно бывал редактор.

На этот раз его не оказалось. За столом сидела Зина в пуховом платке, по–бабьи перехлестнутом назад.

– Приветик, – удивленно сказал ей «поэт» и развалился в единственном уцелевшем кресле. В углу валялись обломки остальных, ими топили по вечерам буржуйку.

Зина кивнула и принялась важно разбирать жиденькую пачку писем.

– Чего копаешься?

– Я не копаюсь, я работаю!

– И давно? – опешил он.

– Я уже второй день в штате!

– И сколько тебе положили?

– Чего положили?

– Ну, зарплаты.

– Я не за деньги, я за так, – смутилась она и озабоченно заметила: – Трудно знаешь как! Все на нас лежит.

– А редактор где?

– На почте. Может, хоть сегодня газеты придут. Материалов нету, хоть плачь.

– Не плачь. – «Поэт» солидно отвернул иолу пальто и положил на стол пухлую общую тетрадь. – Вот вам.

– Стихи? – оживилась она.

– Увидишь, – многозначительно сказал Тихонов, но, когда Зина взяла тетрадь, не выдержал и похвастался: – Моя поэма «Убьем врага в его берлоге». Можете дать отрывок.

Она, даже не читая, умчалась в наборную. А Юрка долго сидел, листая телефонный справочник Москвы, неизвестно как оказавшийся в редакции.

Когда он собрался уже уходить, вернулась запыхавшаяся Зина.

– Ты только не обижайся, – виновато сказала она, отводя взгляд. – Наши говорят… не пойдет поэма. Мура, говорят. Извини…

– Пусть, – сдержанно ответил он и поднялся. – Я в «Красную звезду» пошлю. Ну, пока.

– Я тоже домой, – Зина смутилась. – Обед уже…

На улицах собирали листья, набивали в мешки. Хоть и дыму от них много, а все же горят.

Про свою тетрадку с поэмой Юрка забыл от огорчения, и Зина бережно несла ее в руке.

– Зима скоро, – сказала она. – Вот тогда бы на лыжах!

– Мои на растопку пошли.

– В клубе сегодня «Чапаев».

– Сходим?

– У меня дежурство, – сразу потускнела она.

– «Дежурство»… – передразнил ее он. – А чего ж зовешь?

– А я не зову! Я просто так…

У табачного ларька стоял Чумиций со своими дружками. Они дымили цигарками и беззлобно переругивались с продавщицей, которая отказывалась отпустить им махорку без карточек.

– Поэту – с приветом! – Славка сделал дурашливый поклон.

Юрка оттолкнул его и пошел дальше.

Чумаков затянулся так, что глубоко провалились щеки.

– На, подержи. – Он сунул одному из своих окурок и зашагал за «поэтом».

Тот остановился.

– Пошли, пошли, – Зина тянула его за рукав.

– «Вы, жадною толпой стоящие у трона», – начал издалека Славка и, приблизившись, хмуро бросил Тихонову: – Разговор есть.

– А ну катись! – заверещала Зинка.

– Не смеши… – буркнул Чумаков, нагнулся, делая вид, что хочет зашнуровать ботинок, и вдруг, резко выпрямившись, заехал «поэту» кулаком в подбородок. – Это тебе за все для начала.

За спиной у Юрки стояла низенькая загородка, и он кубарем полетел в кусты. Зина кинулась к Чумицию и стала хлестать ого тетрадкой по лицу.

Он испуганно пятился и бормотал:

– Ну, ты!.. Спятила?! – И кинулся прочь.

Тихонов перемахнул через штакетник и помчался за ним.

Зина нашла своего «поэта» у базара. Он стоял возле ворот и тяжело дышал, как загнанная борзая. Нос у него был расквашен. Он задирал голову и глядел в небо, чтобы остановилась кровь. Под мышкой у него торчал оторванный рукав собственного пальто.

– Юра… – робко сказала она.

– Отойди! – рявкнул он. – Защитница тоже!

– Ах, ты так! – разозлилась она. – Так тебе и надо, косматому! Будешь знать, как с Лелей дружить!

– Я с тех пор ее не видел, – прогундосил он. – Только к школе…

Зина повернулась и пошла. Он двинулся за ней – все так же, с задранной головой:

– Ну, подожди… Чего ты?

– Пошли, – смягчилась она, – рукав пришью. Тоже мне – Пушкин!