Текст книги "Мир приключений 1986 г."

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Игорь Росоховатский,Игорь Подколзин,Павел Вежинов,Альберт Иванов,Ярослав Голованов,Олег Воронин,Евгений Карелов,Григорий Темкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 53 страниц)

Глава XII. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Когда Томилин на следующий день после вечера в компании с профессором явился в отдел, светло–желтый прямоугольник – тень оконного переплета – обосновался где–то в Скандинавии, у мыса Нордкап.

Старший лейтенант сел за стол, достал и разложил бумаги и углубился в работу. В первую очередь предстояло ознакомиться с ответами на посланные ранее запросы. Решив по ярко выраженному маринистскому характеру татуировки, что неизвестный имеет какое–то отношение к флоту, Томилин запросил отделы кадров пароходств, рыбников и некоторых других ведомств срочно сообщить обо всех случаях гибели или пропажи без вести в последние три года моряков, рыбаков, работников гидроэкспедиций и прочих людей, сопричастных прямо или косвенно морю. Большинство ответов, а они поступали из всех пунктов запроса, пестрели лаконичными, однообразными фразами, обрубающими все концы для поиска: не произошло, не было, нет. Некоторые ответы, где указывалось, что данное событие имело место и были дата и район погребения, он отложил в папку. Из пропавших его интересовали прежде всего те, кому сейчас могло быть около двадцати лет. Суживая круг, он вычеркнул двух женщин, укорив себя, что в спешке не указал в запросе пол.

Оставалось всего четыре человека. На всех были присланы не только справки, но и фотографии, маленькие, со следами скрепок в левом верхнем углу.

Первой шла карточка совсем молодого, большеглазого, курносого и светловолосого паренька в форме курсанта мореходного училища. В сопроводительной записке сообщалось: Артюхин Геннадий Васильевич, родился в городе Уссурийске. Бесследно исчез из рыбацкого поселка Океанский на острове Птичьем во время стихийного бедствия – неожиданного удара цунами». Далее следовало написанное круглым аккуратным и разборчивым почерком разъяснение, что организованные поиски успеха не имели и прекращены. Через абзац указывалось место происшествия и цель пребывания Артюхина на острове. «Странно, – недоуменно подумал Томилин, – а это зачем?» И стал читать дальше: «Проходил преддипломную штурманскую практику на сейнере «Алмаз». Значит, не местный житель. Старший лейтенант еще раз внимательно посмотрел на снимок. Возраст подходит, остальное – ничего общего, ни малейшего сходства. Жалко мальчишку. Парень, вероятно, хороший – глаза мечтательные и добрые. Томилин вздохнул и хотел уже отложить фото, как вдруг ниже, в графе «Особые приметы», прочел: «На правом плече татуировка и надпись «Попутного ветра». «Постой, постой… – Он снова пробежал глазами сообщение. – У неизвестного, по–моему, тоже нечто подобное», – вспомнил он. В пакете с донесением об Артюхине лежала еще какая–то сложенная вчетверо бумажка. Старший лейтенант развернул ее и даже вскочил от внезапно нахлынувшего радостного возбуждения. Какой же молодец кадровик! Как его фамилия? Синицына Т.

– Умница, товарищ Синицына Т., прелесть, спасибо! – громко сам себе сказал он. – Могла бы не написать, но не поленилась – и правильно сделала!

Томилин снял трубку и набрал номер госпиталя. Было занято. Он опустил трубку на рычаг, и почти тотчас раздался дребезжащий, нетерпеливый звонок.

– Двадцать три – сорок пять, Томилин. Да, да, я. Как? Когда? Иду немедленно, – он положил трубку и несколько секунд, словно оглушенный, сидел молча: сотрудник, дежуривший в госпитале, сообщил, что полчаса назад медсестра, выходившая готовить инструменты для инъекций, возвратившись, обнаружила палату пустой.

В светлом и ослепительно белом кабинетике дежурного врача молоденькая белобрысая медицинская сестра, нервно перекладывая из руки в руку коробочку из–под лекарства, сбивчиво рассказывала Томилину:

– Все нормально было, честное комсомольское. Он спал хорошо, я никуда не отлучалась. Ночник включила и читала подшивку журнальную, у подруги взяла, «Вокруг света». Она еще, Дуся, забегала, сказала, дескать, уж больно схож с Тихоновым, что Штирлица по телевизору играл. Он на спине лежал. Дышал ровно, тихо–тихо, не храпел. Да. В полдевятого отлучилась я, – она сильнее зашмыгала носом и слегка покраснела, – по своим делам, но враз вернулась. Он на месте был. Потом, перед самым обходом врача, около девяти – надо укол было сделать, – побежала в автоклавную шприц взять с иголками. – Она всхлипнула и, вынув из кармана тщательно, до блеска, отглаженного халатика маленький скомканный платочек, вытерла глаза. – Возвращаюсь, а его нет. Я в коридор, туалет, туда–сюда – нигде нет. Тогда я вот к ним, – она кивнула в сторону сотрудника, стоявшего у стеклянного шкафчика с медицинскими инструментами. – Мы вместе обратно в палату. А его и след простыл. – Она высморкалась и замолчала.

– Ладно, не волнуйтесь. – Томилин поднял голову и ободряюще улыбнулся девушке. – Идите занимайтесь своими делами. – Старший лейтенант отложил карандаш в сторону.

– И вышла–то минут на пять, даже не знаю, куда он мог пропасть. – Девушка, беспомощно опустив худенькие плечи, побрела к двери, затем, обернувшись, добавила: – Мы и у дежурной внизу спрашивали, и у вахтерши. Никто ничего не знает, исчез, как человек–невидимка какой.

– Хорошо, успокойтесь. – Томилин повернулся к своему сотруднику.

Девушка вышла.

– Что вы скажете, страж бдительный? – Он укоризненно покачал головой.

– Виноват, товарищ старший лейтенант, устал очень, заснул в дежурке напротив. Вчера доктор сказал: не очнется до вечера. Вот и понадеялся. Полностью моя вина, девчонка ни при чем. Готов нести наказание, самое строгое. Проступок совершил серьезный.

– Да, серьезный, – задумчиво проговорил Томилин. – Отправляйтесь в отдел и доложите обо всем подробно. Хотя подождите.

Он снял трубку телефона, набрал номер руководства и рассказал о случившемся. Повесив трубку, немного подумал и спросил:

– В чем был одет?

– Белые больничные трусы, и все. Правда, вот здесь висела синяя фланелевая пижама, а под кроватью чувяки–шлепанцы. Ничего этого нет. – Словно для того, чтобы убедить следователя, сержант провел рукой по гладкой спинке кровати.

– Добро. Пойдемте. – Томилин вышел в коридор.

Маленький плутоватый старичок с забинтованным горлом потянул старшего лейтенанта за полу халата.

– Ай шапиона упустили или что? Так мы, это самое, могем подсобить, поймать. А еще собаку бы надоть. Она завсегда против шапионов самый что ни на есть злейший враг.

Томилин улыбнулся, ничего не ответил и, дойдя до середины коридора, спустился вниз. Первый этаж был точно таким же, как и второй. Осмотрев его, они по широкой каменной лестнице вышли во двор и направились к проходной.

Старший лейтенант взглянул на часы. Прошло минут тридцать после звонка из госпиталя.

– Ничего. Далеко не уйдет. – Он повернулся к сержанту: – Идемте в отдел. У меня такое впечатление, что мы его там встретим…

Едва Томилин открыл скрипучую входную дверь управления, как навстречу ему поспешил дежурный.

– Вас ждут, – начал он, – какой–то весьма странный товарищ, только–только пришел. Рассказывает что–то сбивчиво об острове Варудсиме. Мы решили: это к вам, – и сразу позвонили в госпиталь, там ответили, что вы ушли. И вот…

– Где он? – перебил Томилин.

– Около вашего кабинета сидит, ждет.

Старший лейтенант, провожаемый недоуменными взглядами офицера, опрометью, перескакивая через ступеньки, бросился по лестнице на второй этаж.

На узеньком деревянном диванчике, откинувшись на спинку, сидел человек. Услышав шаги, он поднял голову, и Томилин сразу его узнал. Никаких сомнений быть не могло – это был исчезнувший из госпиталя незнакомец. Увидев офицера, он поспешно вскочил и уже собрался было что–то сказать – лицо взволнованно, волосы взлохмачены, глаза горят, – но Томилин его опередил:

– Пройдемте ко мне. – Он открыл дверь и посторонился, пропуская человека вперед. – Садитесь, пожалуйста. – Томилин, обойдя стол, сел на свое место. – Слушаю вас.

– На острове Варудсиме бандиты. Там база, бывшая база японцев. Ее захватили. Нужно срочно что–то сделать! Они могут убить Токуду, – задыхаясь выпалил незнакомец.

– Успокойтесь, Алексей Константинович, меры уже приняты. Расскажите все по порядку.

– Откуда вы знаете мое имя? – Парень вытаращил глаза.

– Об этом потом. Сейчас расскажите о событиях последних дней.

Волнуясь, Бахусов поведал все, что с ним произошло.

– Та–ак, – протянул Томилин. – Дело в том, Алексей Константинович, что базы больше нет. На острове все уничтожено сильным землетрясением и извержением вулкана. Оно началось спустя десять минут после того, как вас оттуда сняли.

– Меня одного? А где же механик? – Бахусов вскочил. – Вместе со мной был инженер Экимото.

– Вы сидите, сидите. Когда подошли моряки с «Геркулеса», вы были один. Крепко, как в летаргическом сне, спали. Кругом никаких следов. Вы сказали, что место расположения рубильника системы самоликвидации знали только Токуда и механик?

– Да. Так мне сообщил комендант, перед тем как мы с Экимото побежали в туннель.

– Скорее всего, рубильник находился там, где сидел Токуда. Убедившись в вашей безопасности, он включил его и взорвал базу.

– А куда же делся Экимото? Он ведь был со мной рядом.

– Может быть, вернулся к своему старому товарищу, считая, что должен разделить его судьбу.

– Но как же с землетрясением?

– Этого я пока не знаю. Вероятно, взрыв или нарушение какого–то равновесия в чреве вулкана послужило причиной…

***

Охтин только что вернулся с Варудсимы и после душа лежал на диване, курил, пытаясь привести в стройную систему то, что там увидел.

В дверь постучали.

– Входите! – Он повернулся на бок и потянулся к пепельнице.

Вошел Томилин.

– О–о! Вот это да! – радостно воскликнул Охтин и вскочил. – Страж государства собственной персоной, милости прошу. Именно вы–то мне и нужны. Да вы садитесь!

Томилин пожал протянутую руку и сел к столу.

– Понимаете, пытаюсь разрешить одну загадку. – Охтин тоже сел. – Помните, когда мы здесь с вами беседовали, вы спросили, можно ли искусственно вызвать извержение?

– Помню, – подтвердил Томилин.

– Тогда я категорически это отрицал, а вот после обследования вулкана мечусь в сомнениях. Все факты и прогнозы сопоставил. На животе буквально оползал чуть ли не каждую фумароллу. Ничего не выходит. Извержения не должно было быть минимум еще лет тридцать. Такого же мнения придерживаются и японцы. А если бы оно и случилось, то совершенно в другом месте, через центральный, основной кратер. Если бы не абсолютная уверенность, что на острове никого нет, так бы и сказал: некто каким–то неведомым мне способом убыстрил события, дал мощный первоначальный импульс, помог лаве пробить путь к поверхности через паразитный кратер. Голова идет кругом. Разрываюсь в противоречиях и все время натыкаюсь на пресловутый ответ: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».

– А если может? – Томилин широко улыбнулся и рассказал то, что знал.

– Вот это да–а–а, – протянул, всплеснув руками, Ох–тин. – Но как же вы–то узнали, что этот моряк и есть Бахусов?

– В донесении об Артюхине – его готовили люди добросовестные – лежала справка, что тогда же там погиб курсант Бахусов, и давались приметы, которые точно совпадали с приметами незнакомца. А насторожила меня необычная татуировка – надпись «Попутного ветра». Впоследствии я выяснил: Бахусов накрыл друга своей курткой, в кармане которой лежала его мореходная книжка. Понимаете, Артюхина похоронили под фамилией Бахусова, а Артюхина числили пропавшим без вести. К счастью кадровик положила оба документа и фотографии в один конверт, связав эти события. Вог и все.

– Здорово, Михаил Аполлинарьевич, молодец!

Охтин и Томилин подошли к окну и некоторое время стояли молча, наблюдая, как в рыбацкий «коезш» входил загруженный по самую ватерлинию краболов.

Игорь Росоховатский. УТРАЧЕННОЕ ЗВЕНО

Фантастический рассказ

I

Сквозь приспущенные веки я увидел такую неестественную и страшную картину, что поспешил признать ее нереальной, рожденной больным воображением. Говорю себе: «Немудрено, старина, в твоем положении и не такое почудится. Припомни–ка в срочном порядке тесты для успокоения, ведь фиасол давно кончился».

Пытаюсь приподняться, чтобы высвободить затекшую руку. Но сил не хватает даже на это. Двигательные механизмы скафандра вышли из строя. Система регенерации основательно повреждена. Хорошо, что остался цел запасной ранец. А что продолжает работать в моем организме?

Левую ногу сводит от резкой боли – значит, эта нога еще жива, а вот правая онемела и, возможно, превратилась в ненужный придаток, подобно отмершей ветке или сухому корню. Пальцами рук могу шевелить, но согнуть руки в локтях не удается. Однако больше всего меня пугает онемение, подымающееся от правой ноги. Оно уже охватило обручем поясницу и начинает изменить позвоночник. Все, что могло прийти мне на помощь, осталось на корабле. Вот он – высится бесполезной громадой в нескольких шагах.

Как мне удалось выбраться из него?

Помню только обрывки происшедшего. Пульт начал надвигаться на меня, угрожающе сверкая зелеными и красными глазами индикаторов. Красных становилось все больше, пока они не слились в сплошную полосу. Одновременно нарастал гул в ушах, вибрируя, поднимаясь от низкого утробного гудения до тончайшего визга. Затем прозвучали оглушительные щелчки.

Больше ничего не слышал. Готов утверждать, что после этого потерял сознание, и оно вернулось ко мне только сейчас. Но в таком случае как же я отстегнул ремни и вылез из амортизационного кресла? Как выбрался в коридор и прошел мимо четырех кают и склада к шлюзовой камере?..

Мысли путаются. Никак не могу выяснить, произошла ли катастрофа на самом деле, или мне только показалось. Голова кружится. Тошнит. Понимаю – сотрясение мозга, его «шуточки». Но вспомнить надо. Напрягаю память. Начинает бешено пульсировать жилка на виске. Кажется, еще одно усилие – и голова лопнет.

Передо мной – громада корабля, такая же беспомощная, как я. Нет, пожалуй, еще беспомощней. Выходит, мне не кажется – авария была!

Медленно всплывает в памяти синюшно–белое лицо Роланда, его изогнутое туловище, стянутое ремнями кресла. Голова почти касается пола. С нее падают вязкие красные капли…

Помню чей–то стон, хрипение. Это Борис. Борис, с которым вместе кончали училище в Харькове. Я потянулся к нему, но неодолимая сила отбросила меня в сторону, швырнула на пластиковую перегородку, вдавила в нее. Лопалась пластмасса, металл закручивало спиралями, как бумажные ленты. Хрустели кости, и я понимал, что это мои собственные. Как сказал бы Борис, других у меня не будет. Но и тогда – помню отчетливо–я успел подумать и порадоваться, что в кресле второго бортинженера нет на этот раз Глеба. Впервые с тех пор, как он начал летать на «Омеге», он не был со мной в одном экипаже. Это мое самое большое везение.

Мне становится стыдно за эгоизм этой мысли. Как будто кто–то может подслушать ее. Кто же? Борис? Он был верным другом. Другого такого у меня не будет…

Почему я думаю о нем в прошедшем времени?

И опять вместе со сладко–тошнотворным туманом, окутывающим мозг, возвращается бессмысленная надежда на то, что происшедшее, непоправимое мне только почудилось. Я чувствую, как губы складываются в дурацкую усмешку. И только громада корабля высится непререкаемой реальностью. Если, конечно, глаза не лгут…

Мне становится по–настоящему страшно за свой рассудок. Ведь дошло до того, что я перестал доверять собственному зрению. А светофильтры скафандра? И они лгут?

Сжимаю кулаки, собираю волю в кулак, говорю себе: «Авария произошла на самом деле. Ты, Подольский Матвей, бортинженер, космонавт первого класса, находишься рядом с кораблем, в котором остался весь его экипаж. Кроме тебя. Все остальные мертвы».

Теперь я вспоминаю, что на корабле остались аккумуляторы, лекарства, установки для производства пищи – все, что крайне необходимо для жизни человеку. Меня знобит от предчувствия скорой гибели, и, ужасаясь, я одновременно радуюсь своему ужасу, потому что он свидетельствует: могу предвидеть, рассуждаю правильно – значит, в своем уме. Скоро иссякнет запас воздушной смеси и энергии для подогрева скафандра, истощится запасной ранец – и я останусь с космосом один на один. Он раздавит меня и не заметит этого.

Подобную беспомощность и отчаяние я пережил в детстве, когда перевернулась лодка. Я, только что игравший в неустрашимого Колумба, барахтался в ледяной воде, как котенок, бил по ней изо всех сил руками и ногами, пытался оттолкнуть ее от себя, вопил, когда мог, с остервенением выплевывая воду, звал на помощь. Там было кого звать – были родители, товарищи, просто знакомые и незнакомые люди. Да и враждебная – на некоторое время – среда была хорошо знакомой. Я знал, что воду можно выплюнуть, что с волной надо бороться, что течение удается преодолеть. Как я мечтал поскорей стать взрослым, научиться плавать и ничего не бояться!

А теперь, когда я набрался опыта, закалился, то встретился со средой, перед которой стал беспомощнее младенца.

Большие колючие звезды смотрят мимо меня. Им нет до меня никакого дела. Мне кажется, что лучи одной из них вытягиваются, – невольно пытаюсь вжать голову в плечи, будто звездный выброс может мгновенно достичь меня.

Чернота неба все больше бледнеет, размывается, с одного края подсвечивается сине–багровым спиртовым пламенем – там готовится взойти местное светило. Приборы корабля доносили нам, что его корпускулярное излучение в семь раз жестче излучения Солнца в спокойный год. Здесь нет атмосферы, и я знаю, что оно уже вторгается в меня даже сквозь трехслойную оболочку скафандра, начиненную поглотителями. Часа через три–четыре оно достигнет убойной силы…

Схорониться в корабле я не могу – после аварии и повреждения атомных стержней в двигателях радиация там во много раз превышает допустимую.

Мое лицо влажнеет, будто на него упали дождинки. Душно. Кажется, что сейчас пойдет дождь. Но тут же я опомнился: какой дождь здесь может идти, что пробьется сквозь пластмассу шлема? Это пот…

Подтягиваю к себе левую ногу и пытаюсь оттолкнуться от выступа в почве. Если бы удалось перебраться вон к той скале, я мог бы укрыться в ее тени от жгучих лучей, которые уже начинают плясать по камням длинными багрово–синими языками. Скала меняет цвет сразу, без переходов. Только что была черной. Стала синей. Другая скала тоже изменила цвет. Мне кажется, что изменилась и форма скал, их расположение. Они словно повернулись друг к другу, чтобы проститься или заново познакомиться на рассвете. Черное небо приобретает цвет расплавленного олова. Прямые лучи режут его на части, кромсают, как лучи прожекторов.

Необычная картина. Приходится все время убеждать себя, что это реальность. Такая же, как и то, что я, единственный из экипажа «Омеги», остался жив. Один. Предоставленный самому себе.

Когда–то давно после проигранного состязания Борис утешал меня: «Ничего, за все неудачи судьба в будущем сразу отплатит одним большим выигрышем». И вот, пожалуйста… Нелепый случай наградил меня «везеньем». Мне удалось пока уцелеть. Я не погиб сразу, вместе со всеми, сумел каким–то чудом выбраться из корабля. При ударе не пострадали защитные кольца и не произошло взрыва. Судьба словно берегла меня… Для чего? Не придется ли вскоре завидовать мертвым?

Вообще–то меня пикш да не считали везучим. Ничего в жизни не давалось даром. Рос я некрасивым, коренастым парнем с большой головой на короткой шее. Круглое лицо с растянутым ртом и крупным, расплюснутым на конце носом, оттопыренные уши. Никаких выдающихся способностей, разве что память цепкая. За всегдашнюю боязнь насмешек, настороженность и короткую стрижку друзья прозвали ежиком. Девушки в школе не обращали на меня никакого внимания. Я должен был вечно самоутверждаться, вечно доказывать что–то себе и окружающим. Только по этой причине учился я неплохо, иногда побеждал на математических олимпиадах. Правда, до первого или второго места не дотягивал, но в десятку сильнейших входил. Стал мастером спорта по шахматам и планерному спорту.

Потом – факультет электромеханики политехнического института. Работа на космодроме. Училище космонавтов в Харькове. Дружба с Борисом Корниловым. Первые полеты на окраины Солнечной системы, известность.

Девушки смотрели на меня уже с долей восхищения, и я этим умело пользовался. Женился на красивой девушке, Ольге, статной, длинноногой, с искрящимися весельем глазами. Через год она родила мне сына, Глебушку. Это были счастливые, безмятежные дни. Временно я опять перешел работать на космодром. Борис звал в рейс, но я крепился, сколько мог. Через четыре года не выдержал. Улетел на полтора года. Прилетел – и не узнал сына, так он подрос за это время. Он мог часами расспрашивать меня о кораблях, о космосе. Мне было хорошо с ним, и я даже побаивался, что больше не захочется улететь. Тогда я еще не знал, как трудно постоянно удерживать уважение жены и сына, как мне понадобятся полеты, встречи с опасностями, испытания мужества и воли, слава…

…Малейшее движение отдается пронзительной болью в теле. Никогда еще так ясно я не осознавал единства жизни и боли. Передвигаюсь сантиметр за сантиметром и уже успел так устать, что страх быть изжаренным в собственном скафандре притупился. Тень медленно передвигается впереди меня – необычная тень, багрово–черная, посеребренная по краю. Я наблюдаю как бы со стороны за человеком в скафандре. Он пытается ползти, воет от боли. А в это время по его телу медленно ползет онемение. Там, где оно захватывает новый участок, боль исчезает. Можно остановиться, лечь пластом – и боль прекратится навсегда. Но человек движется, движется вопреки всему, и боится он не столько боли, сколько «спасительного» онемения.

Тень уже почти достигла холмика. До скалы совсем близко. Но и светило поднимается все быстрее. Тень укорачивается. Она уже только слегка обгоняет меня. Дышать становится намного труднее.

Вдали справа слышится шорох, и я опять невольно бросаю взгляд в том направлении, куда старался не смотреть. В мерцающем облаке, окутавшем гору, проступает искаженное лицо, похожее на человеческое. Наверное, каким–то образом там возникло мое отражение. Значит, это у меня сейчас такой перекошенный рот, безумные глаза. Но ведь то лицо видится мне не в овале скафандра. Потому и кажется таким страшным и неестественным, что я не могу объяснить его возникновения…

Спешу переключить сознание на другое. Вспоминаю, как однажды гулял с сыном – уже семиклассником – по заснеженному парку. Снег лежал горами… Снег… Я прокручиваю в воображении эти картины, пока мне не становится чуточку прохладнее и легче. Вот что способно сделать воображение. Но оно может и другое… Например, создать вон то лицо…

Стоп! Я гулял с сыном по заснеженному парку, и он рассказывал мне, что вступил в кружок юных космонавтов, написал вступительную работу и ее оценили наивысшим баллом. А теперь он, оказывается, готовит к олимпиаде чертеж звездного корабля новой конструкции. («Совершенно серьезно, папа! Я показывал его Олегу Ивановичу, и он сказал: «Классно! Из тебя, Подольский, выйдет конструктор!»)

Я кивал головой в ответ на его слова, а сам вспоминал, не тот ли это Олег Иванович, который однажды приходил на космодром и приглашал меня выступить во Дворце пионеров. В этом совпадении не было, конечно, ничего предосудительного, и моя слава могла быть ни при чем. Но я подозревал, как легко и приятно переоценить собственного сына, и оправдывал свою подозрительность.

На второй день я пришел к Олегу Ивановичу, и он подтвердил, что мой сын делает, по его мнению, весьма перспективную работу. Он так и выразился – «весьма перспективную» – и удивленно смотрел, как я озабоченно суплю брови. А я изо всех сил сдерживался, чтобы не расплыться в гордой и счастливой улыбке.

Супил брови я еще не раз – зачастую совершенно искренне, – когда Глебушку наперебой приглашали девушки на дни рождения и вечера танцев. Он внешне пошел в Ольгу – высокий, с красивой круглой головой, четко очерченными, слегка полноватыми губами, с классическими носом и подбородком. Только уши подкачали – это были мои уши, торчком. Но он научился умело скрывать их густыми длинными волосами.

В девятом классе он получил первый болезненный щелчок – на школьной математической олимпиаде занял всего лишь седьмое место. Больше всего я огорчился, когда он начал искать для себя «оправдательные мотивы» и винить в предвзятости одного из членов жюри. Выходит, я что–то проглядел в своем сыне. И немудрено. Полеты, полеты… А сын тем временем рос. Я не сумел вовремя нейтрализовать похвалы и комплименты в его адрес. Но прекращать длительные отлучки не собирался. Не мог. Я уже накрепко привык, что Глеб гордится мной, собирает газетные и журнальные вырезки обо мне, показывает их своим друзьям…

Шорох слышится снова, затем звучит протяжное гудение. Мерцающее облако меняет очертания и цвет. Иссиня–черное, оно успело перемолоть отрог горы и создает из него подобие арки. Может быть, это не марево? Но в таком случае что же? Инопланетный корабль в защитной оболочке? А почему в нем проступает лицо человека?

Голова кружится, разламывается от боли. Такое состояние уже было у меня. Еще в юности я попал в аварию на планере. «Легкое сотрясение мозга», – диагностировали потом врачи. А мне никак не удавалось вспомнить, на самом ли деле было падение, набежавшее под углом в сорок пять градусов поле, хруст дюраля, удар лицом о панель приборов. Осталась боль в губе, и я осторожно касался языком соленой вспухшей губы, пробуя ее «на реальность». Но как только я отнимал язык, мне казалось, что ничего не было, а падение просто почудилось.

Теперь же вместо разбитой губы – громада «Омеги» как непреложный факт случившегося. Почему же опять появились сомнения? Их пробудило возникновение марева, слишком уж неправдоподобно и призрачно мелькнувшее в нем лицо, слишком похоже на бред. А если причина этого – сумасшедшая надежда на помощь и действие на мозг лучей? Воображение способно и не на такое…

Надо как–то проверить реальность того, что я называю маревом, хотя бы независимость его существования от меня. Попробую исследовать его. Во–первых, надо испытать версию об инопланетном корабле, чтобы избавиться от соблазна несбыточной надежды. Но как это сделать?

Пытаюсь сосредоточиться на мысли – призыве о помощи. Включаю биоимпульсный усилитель, вкладываю в призыв всю силу воли, эмоций. Затем сигналю прожектором, применяя все известные мне межпланетные коды.

Марево никак не реагирует на мои попытки контакта, но и не исчезает.

Светило поднимается над горизонтом – багрово–синее, разбухшее, похожее на чудовищного спрута. Скалы начинают светиться. Температура повышается до пятидесяти градусов по Цельсию.

Задыхаюсь… Кожа на губах превращается в лохмотья. Язык деревенеет… Переключаю регулятор до конца. Все. Запаса кислорода хватит еще минут на двадцать. А потом? Не думать! Вспоминать о другом!

…После того как Борис вытащил меня из вездехода и мы вернулись на Землю, я долго объяснял шестилетнему сыну, почему у меня обгорели волосы и брови. А он снова и снова спрашивал:

– Ты больше не полетишь туда? Больше не полетишь?

– Да, да! – соврала за меня Ольга и прижала сына к себе. Золотистые искорки в ее глазах засверкали сильнее…

Мои воспоминания обрываются. Мне кажется, что очертания марева вдруг изменились, что оно каким–то образом слышит мои воспоминания и реагирует на них. Вот до чего может дойти больное воображение. Ну какое дело мареву до моих воспоминаний?

Приходится снова делать усилие, чтобы поймать оборванную нить мысли… Да, глаза Ольги с золотистыми искорками, от которых разбегаются первые легкие морщинки, когда она смеется. Ее глаза всегда улыбаются. Даже тогда, когда Глеб сказал:

– Предки, я люблю вас. Но надо же когда–нибудь предоставить чаду свободу делать собственные ошибки. – Он улыбнулся, но тут же плотно сжал губы.

Я уже тогда заметил у него эту привычку – все время плотно сжимать губы, поджимать, даже прикусывать нижнюю. Но ненадолго. Пухлые губы подростка опять наивно и доверчиво приоткрывались…

– Я решил окончательно. Буду поступать на астронавигаторский, – сказал Глеб.

– Мы ведь уже говорили об этом…

– Но ты меня не убедил. Когда–то сам Борис Михайлович сказал, что я умею думать быстрее, чем…

– Нельзя переоценивать себя, сынок, – как можно мягче произнес я. – Каждому хочется это делать, особенно в молодости, каждый цепляется за все, что подтверждает его самомнение. Поэтому возрастает опасность переоценки. Молодой человек пылко мечтает, ему трудно отделить мечту от реальности. И, мечтая, он нередко завышает – или занижает – свою значимость в обществе, свои способности и возможности. Надо все время помнить, что истинна только цена, которую тебе назначают другие. Ибо она определяется тем, что ты можешь дать людям. А это и есть то, чего ты стоишь на самом деле…

Всегда, когда я волновался и старался говорить проще и понятнее, моя речь менялась к худшему. Я никак не мог вылезти из зарослей словосплетений, одно из которых должно было объяснить второе, и в конце концов растерянно умолкал в надежде, что слушающий окажется понятливым.

Глеб понял меня, но согласиться не хотел. Он потер подбородок, на котором начинали прорастать жидкие, закрученные жгутиками волосенки:

– Мне не нравится электромеханика, папа. У нас в семье уже есть один электромеханик. И потом я…

У него чуть было не вырвалось «способен на большее». Профессия инженера–космонавта Глеба не устраивала. Ему не давали покоя лавры Бориса. Он хотел начинать с того же, что и командир «Омеги» Борис Корнилов, а не оставаться на вторых ролях, как я. И надо же было Борису сказать как–то, проиграв подряд две партии в шахматы Глебу: «Ты умеешь думать быстрее, чем я». Пожалуй, своему сыну он не сказал бы такого. Воздержался бы…

– У тебя нелады с геометрией, – напомнил я.

Глеб вскочил со стула, глаза сузились, голос стал хриплым:

– Вечно ты вспоминаешь о деталях! Подумаешь – геометрия!

Ольга тронула меня за рукав, напоминая, что мы условились не доводить беседы с сыном до точки кипения.

Я умолк, и тогда сын сел на стул боком, подогнув под себя правую ногу, чтобы быть повыше и принять ту задиристую позу, которой я так не любил. Его лицо цвета незрелой черники – он недавно ездил с товарищами в горы – побледнело от волнения. Он сглотнул слюну и сказал:

– Да, ты не убедил меня, и я сделаю по–своему.

Глеб все же добился своего – поступил на астронавигаторский. Через год, накопив «хвосты», перешел на электромеханический. Учился он все хуже и хуже.

Скоро Глеб перестал переживать из–за каждой тройки. Он уже не боролся за первые места, зато научился находить виновных в своих неудачах. Потом он привел в дом высокую худощавую девушку с капризным ртом и длинными ногами. У нее было худое остроносое лицо и почему–то с ямочками на щеках.