Текст книги "Змей и жемчужина"
Автор книги: Кейт Куинн
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)
ГЛАВА 15
КАРМЕЛИНА
– Я скучаю по Риму, – сердито сказала я, обращаясь к мумифицированной руке святой Марфы. – Я скучаю по городу, по нормальным просторным кухням с прохладным помещением для сливок, вместо этих закутков с узким окном, из которого веет жутким холодом, я скучаю по сардинскому сыру с тёмной корочкой, который я могла купить только у одного кривого торговца сыром, который не станет посылать его в провинцию, в такую даль. И если мне придётся готовить ещё порцию этой проклятой озёрной корюшки, я закричу.
Я слышала, как святая Марфа соглашается со мной в своём затянутом шнурком полотняном мешочке. Я больше не носила её в кошеле под верхней юбкой. Я положила её в полотняный мешочек и вместе с розмарином, который повесила сушиться, подвесила его к полке, чтобы она наблюдала, как я готовлю ужин. Я обнаружила, что святой Марфе нравится смотреть сверху, откуда всё видно. Я могла бы поклясться, что эта рука нарочно выпадет из кошеля, если я буду слишком долго таскать его под юбкой. От этой мысли я крестилась и дрожала, но по прошествии времени всё, что поначалу кажется странным, перестаёт казаться таковым, и в конце концов я стала вешать мешочек с рукой вместе с сохнущими травами так, чтобы она могла обозревать все тесные кухни. Я бы тоже захотела иметь такой вид, если бы провела последние века в ковчеге, не видя ничего съестного, кроме время от времени попадающих туда облаток.
– Уверена, ты тоже скучаешь по Риму, – сказала я святой Марфе, протягивая руку к куче огородной зелени. На местных рынках было так мало продуктов, к которым я привыкла, что я начала экспериментировать с более дешёвыми ингредиентами, чем те, которые я обыкновенно использовала. Салаты с листьями одуванчика вместо дорогих латуков, которые я всегда покупала в Риме; маленькие, на один укус сырные печенья, приправленные мятой и лимоном вместо поставляемых из Венеции дорогих специй; седло кролика вместо грудки павлина. – Когда готовишь в провинции, это развивает творческую жилку, но это совсем не то, что готовить для самого Папы, верно? – продолжала я, обращаясь к святой Марфе. – Не говоря уже о том, как трудно достать здесь хороший шафран. Хорошо ещё, что мадонна Джулия больше не крадёт мои запасы, чтобы ополоснуть волосы.
– С кем вы разговариваете, синьорина? – раздался за моей спиной голос Бартоломео. Остальные обитатели замка загорели за лето до черноты, но только не Бартоломео. Он только становился розовым, потом облезал и снова розовел, хотя теперь была уже осень.
– Ни с кем. Пошинкуй вон тот лук.
– Вы разговариваете с тем мешочком, да? – Мой подмастерье ухмыльнулся, проверив, остёр ли нож, потом лёгким движением разрубил первую луковицу пополам. Поскольку в Каподимонте было мало работы, мы проводили дни, совершенствуя его навыки владения кухонным ножом. До моей скорости ему было ещё далеко, но всё равно его веснушчатые руки замелькали с неимоверной быстротой, и луковица превратилась в кучку мелко нарубленных кусочков. – А что лежит в том мешочке? Оттавиано всегда клялся, что в нём содержатся засушенные яйца учеников и подмастерьев, которых вы убили и съели.
– Не твоё дело. Давай, шинкуй, – добавила я, когда он подкинул нож за спиной, так что тот совершил полный поворот в воздухе, потом, улыбнувшись мне, поймал его другой рукой. Я взяла яблоко и начала очищать его, снимая длинную тонкую ленту кожуры, просто для того, чтобы показать, что ему ещё многому надо учиться. – Нынче мы приготовим копчёный луковый хлеб, кефаль в корке из соли и суп из спаржи, сваренный на мясном бульоне. На ужин этого хватит.
– Да, синьорина. – Его глаза следили за лентой кожуры, выходящей из-под моего ножа. – Сколько человек будет за столом?
– Мадонна Джулия, её сестра, её брат и его жена. – Другой брат, не кардинал Фарнезе, который из-за приближения французов уехал обратно в Рим. Мне будет не хватать молодого кардинала; шутника, гурмана, любящего мою стряпню не меньше своей сестры.
– Я не имею ничего против того, чтобы на моих кухнях распоряжалась женщина, – упрашивал он меня весь прошлый месяц, глядя на меня такими же тёмными и такими же весёлыми глазами, как у его сестры. – Подумайте об этом, синьорина Карм едина!
Об этом и впрямь стоило подумать. Полноправная хозяйка на моих собственных кухнях, и к тому же у кардинала! Даже если ему всего двадцать шесть лет и он больше похож на шута, чем на служителя церкви, работать на него было бы шагом наверх по общественной лестнице, это несомненно. Но с другой стороны, я и так была почти полноправной хозяйкой на кухнях палаццо Санта-Мария, и я успела к ним привязаться. Судомойки, послушно исполняющие любое моё приказание, неограниченный папский бюджет, позволяющий покупать редкие пряности и импортные сыры и любые другие припасы, которые я хотела приобрести для кладовых. Мадонна Джулия, постоянно просящая ещё и ещё моих пирожных. Не говоря уже о Марко – я отнюдь не была уверена, что Марко позволит мне покинуть дом мадонны Джулии. Не то чтобы он не мог обойтись без меня, когда речь шла о любовных утехах, – он мог бы спать с любой служанкой палаццо по своему выбору, ни одна бы ему не отказала. Вероятно, он так и сделал, ведь меня не было так долго, и при мысли об этом я не чувствовала ни малейшей ревности.
Да, в постели Марко прекрасно мог обойтись и без меня, но на кухнях? Это было другое дело. Мой кузен был ленив, а моё присутствие в его кухнях означало, что ему не надо так много работать. Он был бы недоволен, если бы я перебралась на более сочное пастбище и ему пришлось бы снова самому на рассвете таскаться на рыбный рынок. А я всё ещё была его должницей за то, что он приютил меня, когда я явилась в Рим.
Я картинным жестом отбросила в сторону длинную ленту яблочной кожуры, бросила очищенное яблоко Бартоломео и порылась в куче зелени, ища нежные ростки спаржи, которые я собиралась бланшировать. По правде говоря (а правду знали только святая Марфа и моя совесть), мне не хватало не самого Марко, а присутствия мужчины в моей постели. Гладкого, горячего мужского тела, лежащего на моём, поцелуев, смеха и острого запаха мужского пота... Один или два стражника здесь, в Каподимонте, плотоядно смотрели на меня, но я вовсе не чувствовала искушения отдаться первому встречному. У меня, в конце концов, были высокие требования. Если бы я, скажем, возжаждала приготовить кушанье из линя, но на рынке не нашлось бы достаточно свежего линя, я бы обошлась вовсе без этой рыбы, но не стала бы готовить из продукта не первой свежести. Ничего, кроме свежайшего линя, и никаких стражников. Стражники воняли – от них разило варёной кожей и прокисшим пивом. Единственными мужчинами, которые у меня были с тех пор, как я уехала из Венеции, стали знатный дворянин и повар; а общего у знатных дворян и поваров только одно – и те и другие чудесно пахнут. От Чезаре Борджиа пахло сандаловым маслом, дорогой кожей и духами, а от Марко – гвоздикой, травами и оливковым маслом. Вряд ли я когда-нибудь ещё пересплю со знатным дворянином, но я, по крайней мере, могла бы поискать себе другого повара, вместо того чтобы спать со стражниками, когда мне одиноко. И от поваров не только приятно пахнет – у них, кроме всего прочего, ещё и ловкие пальцы. Если ты можешь очистить яблоко, ни разу не порвав кожуру, тебе ничего не стоит развязать завязки и шнурки на женском платье. Не говоря уже о языке повара, умеющем так тонко распознавать различные вкусы тела: солоноватый вкус пота, душистый букет мыла и мускус желания, бурлящий в крови, как масло, поднимающееся к верхнему слою соуса... Мои руки стали шинковать медленнее.
– Готов поспорить, что смогу очистить яблоко одной лентой кожуры, ни разу её не разорвав. – Бартоломео неотрывно смотрел на миску с фруктами. – Можно я попробую?
– Нет. – Я взяла ещё спаржи. – Продолжай шинковать лук для лукового хлеба. А потом я покажу тебе, как вырезать из теста ромбы. Вид пирожных так же важен, как и их вкус.
– Да, синьорина. – В его голосе прозвучали мятежные нотки, но он всё же послушался меня. – А муж мадонны Джулии тоже останется на ужин?
Я положила пригоршню тонких побегов спаржи, чтобы потушить их с небольшим количеством солёной, острой ветчины.
– Да, останется.
Бартоломео длинно присвистнул, и я подняла бровь.
– Никаких сплетен о хозяевах, понял?
– А я ничего и не говорил. – Но мой подмастерье покачал головой, и, по правде говоря, весь дом только и делал, что качал головами с тех пор, как Орсино Орсини прибыл в замок два дня тому назад. Думаю, старший брат мадонны Джулии чувствовал сильное искушение не пускать его на порог, боясь, что, уезжая, он заберёт с собой свою жену. Упаси бог, если семейство Фарнезе потеряет тот неиссякаемый источник папских милостей, который предоставила в их распоряжение сестра, которую они поспешили заклеймить как шлюху!
– Я слышала, что Орсини собирается потащить её в Бассанелло, – по секрету сообщила одна из служанок. – За волосы!
– Ты думаешь, Его Святейшество это потерпит? – фыркнул дворецкий. – Да он пошлёт против Орсино Орсини войска, чтобы заполучить её обратно.
Я слышала, как за столом брат мадонны Джулии простонал:
– Так что же ты собираешься делать? – Но Христова невеста ни с кем об этом не говорила и никто ничего не знал.
– О мадонне Джулии, – начал было Бартоломео. – Как вы думаете, она действительно...
– Я ничего не думаю, – оборвала я его, помешав спаржу и добавив к ней полкувшина бурлящего говяжьего бульона. – Мне хотелось бы только одного – чтобы синьор Орсини уточнил, что из моих блюд ему понравилось, а не ограничивался бы благодарностью за «замечательную еду». Потому что как же я буду его кормить, если не знаю его вкусов? Вот это, Бартоломео, и есть единственное, что нас должно интересовать.
– Да, синьорина.
– Нынче вечером вас может заинтересовать и кое-что другое, – раздался из дверей ироничный голос. – Только что приехала его мать.
Я повернулась, всё ещё по локоть утопая в спарже, и увидела карлика Леонелло, стоящего, прислонясь к косяку и сложив руки на груди. Зря мадонна Джулия переодела его в эту чёрную ливрею – она, конечно, очень ему шла, но в ней он ещё больше походил на чёрта. И тут до моего сознания дошло то, что он только что сказал.
– Мадонна Адриана здесь?
– Она и отряд папских стражников. Да к тому же ещё и несколько путников, спасающихся от французской армии – несколько знатных венецианских дворян, венецианский архиепископ и их свиты, и все они ищут гостеприимства в замке. – Леонелло пожал плечами. – Так что нынче вечером вам придётся накормить гораздо больше ртов, чем вы рассчитывали, Signorina Cuoca.
– Но зачем приехала мадонна Адриана? – Я моргнула, вытирая руки о передник. Я могла бы потушить для неё свежей форели из озера...
– А я думал, нам не полагается задавать вопросы о наших хозяевах, синьорина, – невинно молвил Бартоломео.
Я сердито на него посмотрела.
– К тому же зачем спрашивать, когда и так всё ясно? – Голос Леонелло звучал очень сухо. – Само собой разумеется, что мадонна Адриана приехала для того, чтобы, во что бы то ни стало увезти La Bella в Рим, пока сюда не явились французы.
Бартоломео закончил начинять конверт из сдобного теста смесью лука и сыра и запечатал его.
– А французы и впрямь почти что тут?
– Я слыхал, что они в двух днях пути, если двигаться по дороге Монтефьясконе.
Я невольно вздрогнула.
– Так близко?
– О, я бы на вашем месте особо не беспокоился, Signorina Cuoca. Если в руки французов попадёте вы, они вас просто несколько раз изнасилуют. Бояться следует мне и этому вашему подмастерью. Его они убьют, а меня оденут в шутовской наряд и заставят плясать перед их королём.
– Очень смешно. – Я яростно разрубила ножом горсть ростков спаржи.
– Не злитесь, Я был вовсе не обязан предупреждать вас заранее, что за ужином за ваш стол воссядет ещё дюжина гостей, однако я пришёл и предупредил. Из симпатии к вам – и я бы вам посоветовал начать запаковывать всё, что вы взяли из Рима в эти жалкие кухни, потому что, по-моему, путешествие обратно в город неизбежно и неотвратимо. Пока мы здесь разговариваем, мадонна Адриана осаждает Христову невесту в её гнёздышке, и, судя по её решительному виду, она не станет слушать никаких отговорок. – Леонелло задрал голову, и его зеленовато-карие глаза блеснули. – Ну же, разве я не заслужил слов благодарности?
– Спасибо, – неохотно сказала я. Я по-прежнему не любила маленького телохранителя своей хозяйки, но в последнее время он меня не донимал – похоже, он утратил ко мне интерес. Несколько недель, да какое там, несколько месяцев, ни одной насмешки, ни одного вопроса о том, что могло заставить меня бежать из Венеции в Рим. Теперь мишенью для его колкостей стала мадонна Джулия, и хотя я никогда не пожелала бы ей боли, я была рада, что меня оставили в покое. Я опустила взгляд на Леонелло и ощутила прилив почти дружеских чувств. – Если уж вы так хотите мне помочь, мессер Леонелло, не могли бы вы сказать, сколько гостей сядут сегодня за ужин?
– Я бы сказал, двадцать. Группа венецианцев велика, и они явно придерживаются высокого о себе мнения. В том, чтобы сломя голову, как крысы, бежать от французов, я особого достоинства не вижу, но они крепко держатся за то, что от него осталось. Кстати, среди них есть архиепископ, который привёз с собою своего собственного повара – он ест только ту пищу, которая приготовлена этим малым, так что думаю, вы нынче вечером будете делить с ним свои кухни.
– Чтоб святая Марфа стукнула меня ложкой, – простонал Бартоломео.
Я ударила его кулаком по плечу.
– В моей кухне могу ругаться только я. Ну, что ж, мы приготовим фрикасе из тех каплунов, которых я приберегла для завтрашнего обеда, – иди в кладовую и принеси их мне. Нет, погоди, сначала найди этого бездельника-дворецкого и скажи ему, чтобы собрал всех незанятых служанок и лакеев, что подают блюда, и послал их на кухни. – За лето Бартоломео стал очень умелым помощником, и на пару с ним я могла легко приготовить трапезу на пять человек, но не на двадцать. Понадобятся дополнительные руки.
Бартоломео побежал исполнять моё поручение, а Леонелло, насвистывая, лениво удалился. Я начала собирать специи, которые понадобятся мне для каплунов – а может быть, стоит ещё приготовить и лопатку дикого кабана? Ни один венецианский архиепископ, севший за мой стол, не уйдёт, думая, что поданная ему еда провинциальна. И если мне придётся делить мои кухни с личным поваром его преосвященства, я намеревалась сразу показать этому повару, что он имеет дело не с какой-нибудь зазнавшейся кухонной служанкой, помешивающей в котле. Два повара на одной кухне – это никогда не доведёт до добра. Надо с самого начала обозначить свою территорию, не то чужаки начнут претендовать на твои специи. Или, упаси бог, трогать твои ножи. Правда, всегда существовала возможность, что вы обменяетесь рецептами после того, как территория будет поделена и границы определены. Хороший горячий спор о венецианском соусе для молочного поросёнка против римского мог отлично оживить скуку долгого вечера, потраченного на шинкование ингредиентов и помешивание супов. А может быть, этот повар архиепископа – миланец; я слышала такие интересные вещи о том, как миланцы пекут дрожжевой хлеб...
И в это мгновение я услышала доносящийся из дверного проёма властный голос, резкий, с венецианским акцентом, похожий на мой собственный.
– Ты здесь вместо настоящего повара, девушка? Его преосвященству моему доброму хозяину потребуется хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, чтобы успокоить желудок после долгого путешествия, так что принеси мне мускатных груш, сахару, целую корицу и самое приличное красное вино, какое только есть в ваших подвалах. И поживее.
Я положила на стол пакетик корицы, который я только что закрыла. Потом отодвинула миску со смесью специй и машинально стряхнула с пальцев несколько крупинок сахара. Затем медленно повернулась, чувствуя, что в душе у меня всё переворачивается, и встала лицом к дверям. Передо мной стоял мужчина с таким же, как у меня, длинным лицом и таким же прямым носом, высокий, с зоркими, всевидящими глазами, так похожими на мои. Его предплечья под засученными рукавами были, как и мои, гладкими, безволосыми, все волосы на них были сожжены из-за того, что он так часто засовывал их в горячие духовки. А его кисти, как и мои, были покрыты шрамами от ножевых порезов и ожогов, которые говорили окружающим: «Я повар».
Я стояла и смотрела на моего отца, а он, вздрогнув всем телом, уставился на меня.
Интересно, сильно ли я изменилась за два года, что мы не виделись? Он выглядел так же, только отрастил нависающее над поясом брюшко. Я вдруг ни с того ни с сего вспомнила, как сказала мадонне Джулии, что у хорошего повара нету времени толстеть. По-видимому, мой отец процветал – прежде у него просто не было досуга, чтобы отрастить брюшко.
– Когда мы разговаривали в последний раз, – не зная, что сказать, молвила я, – вы работали у внучатого племянника дожа, отец. А не у архиепископа.
– Кармелина, – потрясённо проговорил он.
– Матушка с вами? – по-идиотски спросила я. После всех моих страхов, что, работая в Риме, я когда-нибудь столкнусь с отцом или с кем-нибудь ещё, кто меня знал, после того, как я пряталась в кладовых всякий раз, когда в палаццо Санта-Мария приезжали гости из Венеции, – я встретила отца не в огромном, полном паломников городе, через который проезжали тысячи путешественников, а в этом провинциальном захолустье.
– Твоя мать в Венеции, в безопасности, – машинально ответил мой отец, всё ещё уставившись на меня, словно я была ожившим трупом. – Его преосвященство взял меня с собой во Флоренцию для вынесения официального церковного предупреждения Фра Савонароле. На обратном пути мы задержались, и теперь французская армия...
Он замолчал. Маэстро Паоло Мангано, лучший повар в Венеции, который поставил меня шинковать мою первую луковицу, когда мне было только три года, который кричал на меня за то, что я слишком медленно несла ему оливковое масло, и бил меня по уху, когда я роняла на пол яйцо, и лупил по спине половником за то, что я спорила с ним о том, как лучше приготовить королевский соус. Маэстро Паоло Мангано, отъявленный мерзавец, да простит меня святая Марфа и все остальные святые за то, что я так говорю о своём отце. Отъявленный мерзавец, у которого ни разу не нашлось для меня ни одного доброго слова, но который сделал из меня повара. По крайней мере, за это я была ему благодарна, и я вдруг почувствовала детское желание подбежать к нему, склонить голову...
Вместо этого я схватила ближайший нож.
– Хочешь наброситься на своего отца, да? – Его глаза сузились, и я увидела, что он собирается с мыслями. – Если что-то и заставало его врасплох, его замешательство никогда не длилось долго. – Как раз этого я и ожидал от такой вероломной, бездарной шлюхи, как ты. Я был уверен, что ты давно сдохла в каком-нибудь дешёвом борделе.
– Я тоже скучала по тебе, отец. – Он говорил на простонародном венецианском диалекте, на котором всегда изъяснялся на своих кухнях, – но не со своими знатными клиентами – и я невольно ответила на том же наречии. Где-то в глубине души я выла от паники, но мой голос прозвучал ровно. Дни, когда гневные слова моего отца заставляли меня склонять голову, давно прошли.
Он шагнул вперёд, опустив сложенные на груди мощные руки.
– Ты пойдёшь со мной.
– Нет. – Я сделала шаг назад, по-прежнему держа нож у бока. – Если подойдёте ближе, я закричу.
– Ну и кричи. А я всем расскажу, что они приютили беглую шлюху, всё ещё разыскиваемую в Венеции за ограбление церкви Святой Марфы. – Он сделал ещё шаг и повысил голос. – Ты жалкое подобие дочери, но ты всё же моя. И если я говорю, что ты пойдёшь со мной, то ты мне подчинишься. Я твой отец...
– А я – повариха мадонны Джулии Фарнезе, – крикнула я в ответ. – Самой наложницы святого отца. Так что у меня есть могущественные друзья.
– Б...ди Папы? – Мой отец мог быть милым и обходительным с клиентами, но для всех остальных у него был рот, как помойное Ведро. Его голос ещё повысился и превратился в рёв, который я так хорошо знала. – Мне следовало бы догадаться, что такая шлюха, как ты, в конце концов будет готовить для ещё одной шлюхи. А если ты воображаешь, что она тебя защитит, то имей в виду – она будет слишком занята, лёжа на спине и ублажая французов, когда они наконец прибудут сюда и превратят этот городишко в выгребную яму. Мы с тобой к тому времени давно уедем, и ты отправишься обратно...
– Я никогда не вернусь в Венецию! – крикнула я. Угол стола врезался в моё бедро, и я обошла его.
– Вернёшься как миленькая. – Голос моего отца понизился с рёва до шуршащего шёпота. Это был один из наиболее эффектных трюков, который он использовал, чтобы вселять ужас в своих учеников и подмастерьев – внезапный переход от рыка к шёпоту. Я часто использовала этот приём сама. – Но сначала я хочу получить обратно свои рецепты. Отдай их мне.
– У меня их нет. – Моя рука, держащая рукоятку ножа, вспотела.
– Лживая сука, – почти нежно прошептал он. – Верни их, и я, может быть, просто возвращу тебя туда, откуда ты сбежала, и не скажу архиепископу, что ты осквернила Церковь. Если ты не хочешь, чтобы тебе отрубили руки, ты...
– У меня их нет! – завопила я. – Я оставила их в Пезаро, когда мадонна Джулия отправилась сюда, в Каподимонте, и знаете почему? Они мне больше не нужны, отец, потому что теперь я составляю свои собственные рецепты, и они лучше ваших. Потому что теперь я лучший повар, чем вы, и мою стряпню ест сам Папа и...
Мой отец взмахнул рукой, тяжёлой ручищей повара, пытаясь ударить меня через стол, но я увернулась. Он попытался схватить меня за косу, но промахнулся, однако я споткнулась на собственном подоле и упала, и он, кинувшись на меня, тут же схватил меня за узел передника на спине. Когда я взялась за нож, я не знала, смогу ли я ударить им своего отца – в конце концов, когда он прежде бил меня, я никогда не сопротивлялась. Отцы били своих детей, а повара – своих подчинённых; такова была жизнь, и мне никогда не приходило в голову дать отпор, я просто принимала наказание, как любой другой работник его кухонь, и клялась, что в следующий раз сделаю всё лучше, за что бы он меня ни наказывал: за свернувшийся соус или за пережаренные бараньи рёбрышки. Но сейчас я, не глядя, махнула ножом, глубоко порезав его руку, и ощутила приятное возбуждение, когда на пол веером брызнули красные капли.
– Что, больно? – завопила я, снова взмахнув ножом и промахнувшись. – Или больнее то, что вы готовите всего лишь для архиепископа, а я – для Папы?
Мой отец взревел и тяжёлой ладонью ударил меня по щеке. Мой мозг взорвался снопом искр.
– Нападаешь с ножом на человека, который тебя породил? – Он прижал меня к стене, полки для сушки трав больно врезались мне в спину. Нож выпал из моей руки и заскользил по каменным плитам пола. – Так-то ты чтишь Божью заповедь «Чти отца своего», Кармелина Мангано?
– После того, как ограбишь церковь, – с трудом вымолвила я, борясь с шумом в голове, – нарушить одну-две заповеди – это пустяки, отец.
Он снова размахнулся, на этот раз собираясь ударить меня кулаком, как он обычно бил продавцов рыбы, пытавшихся обмануть его, всучив несвежего линя или карпа; и я поняла, что на этот раз не отделаюсь простым шумом в голове.
«Нет, нет, если он ударит меня, я потеряю сознание, и тогда он утащит меня наверх и запрет на замок. – Я была в панике, мысли в моей голове путались, обгоняя друг друга, как вспугнутые белки. – И я очнусь в цепях, по дороге в Венецию».
Но кулак так и не опустился. Мой отец снова завопил, на сей раз от удивления, и хлопнул себя рукой по затылку. С верхней полки, потревоженный нашей борьбой, на него упал маленький полотняный мешочек, приземлившись между его лопаток, – а за ним последовала лавина маленьких глиняных горшочков с пряностями, вслед за которыми обвалилась вся полка. Отец снова завопил, когда на голову ему упал горшок с сухим розмарином, ударил по нему, и я, вырвавшись из тисков его рук, бросилась к ножу. Сжимая потными пальцами деревянную рукоятку, я начала пятиться, а мой отец всё надвигался, надвигался, загораживая свет. Уж лучше умереть, чем вернуться в Венецию, где мне отрубят кисти рук как осквернительнице Церкви; скорее я выберу то, чем пригрозил мне Леонелло – быть изнасилованной несколько раз французскими солдатами.
– Если ты меня не отпустишь, я насажу тебя на нож, как свинью на вертел, – зарычала я, вскакивая на ноги. Но мне так и не представилась такая возможность. Раздался громкий звон, похожий на эхо церковного колокола, и мой отец свалился к моим ногам, как куль с мукой. За ним, всё ещё подняв чугунную сковородку, стоял Бартоломео.
Мы стояли, уставившись друг на друга, мой подмастерье и я, оба тяжело дыша.
– Синьорина, – сглотнув, произнёс он и с лязгом уронил сковородку на каменный пол. – Я услышал крики – он что, пытался взять вас силой?
– Можно и так сказать. – Мой подмастерье непонимающе моргнул, и тут я осознала, что всё ещё говорю на простонародном наречии моего детства... Вот и хорошо, значит, он не понял, что мы с отцом кричали друг другу. Я снова заговорила на языке, понятном римлянину, спешно придумывая объяснение. – Он пришёл на кухни, чтобы приготовить архиепископу хлеб, размоченный в горячем вине с пряностями, а потом... О Господи, как это объяснить? – Я перекрестилась. – Но теперь это уже неважно. Всё это уже не имеет значения.
Голова моя всё ещё гудела как от удара, так и от потрясения. Я дрожала всем телом, в ушах у меня звенело, но, когда я бросила панический взгляд на полуоткрытые двери кухни за спиной Бартоломео, мне всё же удалось собраться с мыслями. Если он прибежал на крик и грохот падающей посуды, то скоро за ним прибегут и другие. «Благословенная святая Марфа, не оставь меня в этот трудный час», – помолилась я, и, нагнувшись, схватила отца за одну бессильно лежащую руку. – Бартоломео, быстро бери его за другую руку – помоги мне оттащить его подальше.
Бартоломео, не поведя и бровью, тотчас наклонился и перекинул тяжёлую, массивную руку моего отца через плечи. Вместе мы поставили его на колени и оттащили в самую дальнюю кладовку, где дворецкий Фарнезе хранил запасные кувшины с оливковым маслом и всякий хлам.
– А что, если он очнётся? – спросил Бартоломео. – Если начнёт кричать...
– Заткни ему рот кляпом. – Я скрутила из своего передника толстую верёвку, просунула её между зубами моего отца и туго завязала на затылке. Интересно, что больший грех: заткнуть своему отцу рот кляпом или стукнуть его по голове так, что он лишился чувств? Я чувствовала, что святотатствую, но это не помешало мне связать его по рукам и ногам, несколько раз обвив их крепкой верёвкой, которой я связывала птицу. Если когда-нибудь связывал крылышки цыплёнку, связать отца – плёвое дело.
– Оставь его, – тяжело дыша, велела я Бартоломео, и мы оставили величайшего повара Венеции бесславно лежать на холодном полу. На его затылке, там, где Бартоломео ударил его, уже выросла шишка размером с дыню, однако дыхание его было ровным. Простой сковородкой моего отца не убьёшь.
– Разве мы не должны доложить о нём... – начал было мой подмастерье, когда мы вышли из кладовой.
– Нет времени. – Я закрыла дверь на задвижку и на всякий случай поставила перед дверью бочонок солёной селёдки. – Помоги мне прибраться, живо!
– Но архиепископ ожидает получить свой размоченный в горячем вине хлеб из рук своего повара...
– Я всё приготовлю сама. У меня получится не хуже. Поторопись!
Мгновение спустя в кухни явился дворецкий, за которым последовала вереница любопытных слуг и служанок, но к тому времени Бартоломео уже подтёр последние капли крови, брызнувшие из руки моего отца, и начал подметать осколки посуды и специи.
– Ничего не случилось, – небрежно сказала я в ответ на подозрительный взгляд дворецкого. – Просто задала трёпку своему нерадивому подмастерью за то, что разбил горшки и рассыпал специи. Но мы всё приготовим вовремя. И, – шепнула я Бартоломео, как только дворецкий удалился, а слуги и служанки вошли в кухни, чтобы помогать с приготовлением ужина, – я удваиваю твоё жалованье.
– Но я не получаю никакого жалования, – заметил он.
– Отныне получаешь.
– Не надо, синьорина. – Бартоломео ухмыльнулся, засовывая окровавленную тряпку, которой он вытер пол, в рукав, пока никто не приметил её и не начал задавать вопросы. – Если вам ещё понадобится стукнуть кого-нибудь сковородой по башке, обращайтесь.
– Молодец! – Вызванная страхом и возбуждением горячечная дрожь, которая до сих пор позволяла мне двигаться так быстро, прошла, и её место заняли озноб и слабость. Только теперь у меня заболела щека, по которой меня ударил отец, и, коснувшись её, я поморщилась. Она уже опухала – через несколько часов на ней появится чёрный синяк. Надо будет что-нибудь придумать, чтобы его объяснить.
Мне придётся объяснять куда больше, чем синяк под глазом, если кто-нибудь узнает, что я заперла своего отца вместе с запасами оливкового масла.
Впрочем, нынче вечером мне наверняка ничего не грозит. Сегодня вечером в дальнюю кладовую никто не войдёт, а если мой отец очнётся, то кричать ему помешает кляп. Архиепископ не хватится своего повара, если на столе вовремя будет еда, и я готова была поспорить, что слуги архиепископа тоже его не хватятся. Они ведь не станут спускаться в кухни – дело в том, что мой отец никогда не общался с другими слугами своего нанимателя. Он почитал себя намного выше обыкновенного слуги или стражника и потому всегда держался от них подальше. Так что никто не хватится моего отца до завтрашнего утра, когда венецианцы приготовятся отправиться в путь.
«Святая Марфа, – начала молиться я, оцепенело собирая мускатные груши и красное вино для венецианского архиепископа. Неужели этот чёртов архиепископ не мог выбрать для своего отъезда из Флоренции какую-нибудь другую неделю? – Святая Марфа, выручи меня из этой передряги. Ты мне сегодня уже помогла – действительно, я не могла понять, как все эти горшки вдруг так своевременно опрокинулись. А теперь, если можешь, пожалуйста, пожалуйста, вытащи меня из этой ямы, пока мой отец не очнулся и не рассказал им всем, кто я такая».
