Текст книги "Змей и жемчужина"
Автор книги: Кейт Куинн
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
Если хирург не обработает его раны, французам даже не понадобится приканчивать его своими мечами.
– Вы найдёте для него хирурга, – сообщила я генералу безапелляционным тоном разгневанной королевы. – Я настаиваю, чтобы о моём телохранителе позаботились незамедлительно. Если вы воображаете, что святой отец будет доволен, узнав, как вы с нами обращаетесь...
Я какое-то время продолжала в том же духе, ходя взад и вперёд вдоль алтаря, тыкая украшенным драгоценным перстнем пальцем в сторону небес и в общем и целом разыгрывая расчудесную сцену. Юный французский капитан сник, когда я так бушевала, но генерал д’Аллегр был каменно невозмутим. Он смотрел, как вздымаются и опадают мои груди, совершенно не слушая моих слов. Я вспомнила, как мой Папа выступал то в роли радушного патриарха, то хитрого дипломата, то величавого «ловца человеков», меняя роли в зависимости от аудитории.
«Смени тактику, mi perla», – услышала я его испанский бас и тут же прекратила устроенную мною сцену. Прежде чем вновь взглянуть на генерала д’Аллегра, я, словно изнемогая, помахала пальцами перед горлом, потом унизанною дорогими кольцами рукою провела по глазам, точно смахивая непрошеные слёзы.
– Простите меня, – сказала я со слабым вздохом, совершенно неподдельным. – У меня внутри всё дрожало от страха. – Всё это так удручает. Я уверена, что вы меня понимаете.
– Разумеется, мадам. – Он отвесил мне учтивый французский поклон. – Нынче вечером мы ещё поговорим.
– Oui, Monsieur le generale. – Я опустила ресницы, чуть-чуть ими помахав. – Нынче вечером.
Между тонких губ глядящих на меня генерала и его офицеров на миг показались языки, и на мгновение меня охватила паника: мне показалось, что меня окружают змеи.
ГЛАВА 17
ЛЕОНЕЛЛО
Потолок. Каменные арки. Висящая паутина. На ней я и сосредоточился.
Идущее откуда-то тепло. Свечение. Я моргал, пока свечение не превратилось в жаровню с раскалёнными углями, дающую холодной комнате немного тепла.
Что-то мягкое. Наваленные на меня одеяла.
Боль. Чем меньше об этом говорить, тем лучше.
Я закрыл глаза и раз-другой осторожно сглотнул; мой язык был сух, как шерсть.
– Простите за избитую фразу, – сказал я и удивился тому, как слабо прозвучал мой голос, – но где я нахожусь?
– В Монтефьясконе. В ризнице Базилики Святой Маргариты. – Ко мне приблизилось яркое пятно, и я опять моргнул, стараясь развеять застилающий мои глаза туман. Глаза, глаза, что случилось с моими глазами? У меня были колотые раны в груди, в боку и в бедре, может быть, ещё и в плече, но глаза – почему я вижу так нечётко?
– Генерал д’Аллегр предложил поселить нас в более тёплом помещении, но я сочла, что на освящённой земле, в церкви, мы будем в большей безопасности. Я попросила принести побольше одеял, и несколько жаровен, и топлива и разместила всех нас в ризнице и малых часовнях, вдалеке от дыры в куполе. – Яркое пятно стало чётче, и я различил лицо Джулии Фарнезе. – Сильно болит, Леонелло?
– Иногда больше, иногда меньше. – Я ощущал острую боль в плече, в боку, в бедре; тупая боль, словно какой-то терпеливый зверь жевала мои кости, и при каждом вдохе в мои сломанные рёбра точно вонзался нож. В груди я чувствовал что-то похожее на шелест, как будто мои лёгкие превратились в пергамент, и, когда я сплюнул в сторону, то увидел кровь. «Дело дрянь», – отстранение подумал я, но хуже всего была боль в правой кисти. Я поднял её и поднёс к глазам, чтобы лучше её рассмотреть, и увидел, что она теперь лишь отдалённо напоминает человеческую руку. Французы топтали её, стараясь заставить меня выпустить мои ножи, и все пальцы были сломаны, а мизинец выглядел так страшно, что мне было больно на него смотреть: он отклонился под каким-то странным углом, был фиолетового цвета в крапинку и совершенно расплющен. – Какое счастье, что мизинец не нужен для метания ножей, – сделав над собою усилие, заметил я. – Остальные пальцы, может, и заживут, если наложить лубки, но этот – нет.
– Я пытаюсь добыть для вас хирурга, – сказала моя хозяйка. – Французы отказались послать его к вам – я знаю, это всё отговорки, они просто чувствуют себя униженными из-за того, что вы стольких из них уложили. – У неё вырвалось непристойное ругательство, больше подобающе помощнику конюха, чем любовнице Папы, и я бы засмеялся, если бы мне не было так больно. Dio, как больно. – Что мне сделать, чтобы вам стало легче? – продолжала La Bella. – Кубок вина, ещё одно одеяло...
– Нет, со мной всё в порядке, – солгал я. – Туман перед моими глазами немного рассеялся, и я различил Пантесилею – она сидела у дальней стены и рвала газовую сорочку своей хозяйки на бинты. Через дверной проём ризницы я увидел движение – мадонна Адриана сидела на стуле, держа на коленях маленькую Лауру, а вокруг них суетилась нянька. Я повернул голову к моей хозяйке и окинул её взглядом. – Вы что, идёте на приём? – На ней было её самое дорогое платье из тяжёлой серебряной парчи с поясом в виде золотой цепи, усеянной сапфирами, и она нацепила на себя все свои драгоценности – на шею, запястья, пальцы. Такое обилие драгоценностей ей не шло.
– Меня пригласили на ужин. – Она вымученно, криво улыбнулась. – С французскими офицерами.
– Они сдерут с вас все эти драгоценности.
– Пускай забирают. Мадонна Джулия посмотрела вниз, на свои украшения. Я хочу продемонстрировать им как много денег потратил на меня Папа. Чтобы они поняли, сколько он будет готов потратить, чтобы меня выкупить.
Мы уже давно не разговаривали так сердечно: моя хозяйка и я – с тех пор, как она ударила меня за то, что я оскорбил Орсино Орсини, и даже с более раннего времени, с тех пор, как я жестоко оскорбил её в Пезаро без всякой причины, а просто потому, что мне так захотелось.
– Я ещё не поблагодарила вас, – сказала Джулия, – за то, что вы встали на мою защиту.
Из жаровни поднялся язык пламени, и я сосредоточил на нём взгляд.
– Не благодарите меня, мадонна Джулия.
– Нет, я от всей души вас благодарю, – с жаром молвила она. – Все ваши раны – почему вы всё-таки сделали это, Леонелло? Ведь вы не могли их победить, их было слишком много, а у вас было всего лишь несколько ножей. Так почему вы меня защищали?
– Меня наняли, чтобы вас защищать. Вот я и попытался. – Я пожал плечами, насколько это было возможно, лёжа на спине под множеством одеял, которые уже начинали давить мне на грудь, точно камни. – К тому же французы мне не нравятся. Они грубы, от них дурно пахнет, и если один маленький человечек мог заставить их пожалеть, что они не остались по свою сторону гор, то это стоило нескольких сломанных рёбер.
Она смотрела на меня пристальным взглядом.
– Значит, вот почему вы это сделали?
– Быть может, я также хотел искупить свою вину. – Я опять упёрся взглядом в сводчатый потолок ризницы. Там свою паутину плёл паук. Ему было совершенно безразлично, что под ним лежит человек и, возможно, этот человек умирает. – Простите, что я назвал вас шлюхой, мадонна Джулия. В Пезаро. – Я терпеть не могу извиняться и сказал эти слова невнятно. Говорить невнятно я тоже терпеть не могу. – Просто, когда я выхожу из себя, мне непременно надо кого-нибудь больно уколоть, хотя бы словесно. А вы попались под горячую руку.
– Но вы были правы. – Она была совершенно спокойна. – Я действительно шлюха. Раньше я притворялась, что это не так, потому что я никогда не просила ни подарков, ни платы и вовсе не собиралась становиться ничьей любовницей, когда выходила замуж. Но ведь вопрос не в том, чего ты не просила и чего не собиралась делать. – Она снова посмотрела вниз, на свои сверкающие, кричащие драгоценности и серебряное платье с низким декольте. – Скажите, разве сейчас я не выгляжу как самая дорогая шлюха в Риме?
– Вовсе нет, – ответил я.
– Вам незачем защищать мою честь, Леонелло. – Её тон был беззаботен, словно она вела светскую беседу. Она готова была говорить о чём угодно, лишь бы отвлечь меня от боли. – Я теперь шлюха, и я сыграю эту роль перед французами. Но я не всегда буду шлюхой. Это лето, что я провела со своей семьёй... оно мне кое-что показало.
– И что именно? – Я вопросительно поднял бровь, но даже это движение причинило мне боль. – Идиллические радости Карбоньяно, которые так расписывал ваш муж?
– Да. – Джулия протянула руку к стоящему за жаровней столу и откупорила бутылку вина. – Когда-нибудь у меня это будет. У меня снова будет обыкновенная жизнь.
– А вам хочется такой жизни?
– Да, когда-нибудь в будущем. Даже если я буду жить с Орсино.
– Он не так уж ужасен, – неожиданно для себя сказал я.
– Да, не ужасен, – согласилась Джулия. – Но он тряпка, он бесхребетен. Вы были правы насчёт него.
– Он вас любит. – Это тоже вырвалось помимо моей воли. Как это получилось, что я беседую о любви с самой дорогой шлюхой Рима? Dio, как же мне хотелось выпить.
– Нет, Орсино меня не любит. – Она налила мне вина, как будто прочитав мои мысли, потом приподняла мне голову, чтобы я мог пить из кубка, не обливаясь. – Если бы он меня любил, он бы плюнул в глаза Родриго и сказал ему, что скорее навлечёт на себя отлучение от Церкви и вечные муки, чем отдаст меня. Он бы разузнал, что я в плену у французов, и прискакал, чтобы меня спасти. – Джулия покачала головой. – Думаю, я не внушаю мужчинам любви. Я внушаю только страсть, и страсть не ко мне. – Она покачала рукою на своё лицо, на золотистые волосы, на надушенную грудь. Страсть ко всему этому.
– Папа сделает всё возможное и невозможное, лишь бы получить вас обратно, целой и невредимой, – молвил я. – Разве это не любовь?
– Просто сильная страсть. – Она снова поднесла к моим губам кубок с вином, потом поправила мои одеяла. – Когда-нибудь она угаснет и я ему надоем и вернусь к моему бесхребетному мужу. Как ни странно, я больше этого не боюсь, как боялась раньше... – Она пожала плечами. – Вы знаете, почему глупые женщины без ума от Петрарки и Данте, Леонелло?
– Почему?
– Потому что нам нравится представлять себе, что мы Лауры или Беатриче. Женщины, которые воспламеняют и любовь, и страсть, к тому же увековеченные в стихах. – В голосе Джулии зазвучала горечь. – Но такие женщины, как я, не вдохновляют поэтов. И Лаура, и Беатриче были целомудренны – никто не пишет стихов шлюхам.
– Считайте, что вам повезло, – сказал я. – Большая любовь рождает ужасную поэзию. Только вспомните, какие кошмарные сонеты синьор Сфорца писал Лукреции.
«Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня!»
Джулия рассмеялась, и, по-моему, искренне.
– Не думайте, будто я всерьёз жалуюсь на жизнь, которую веду, Леонелло. В конце концов, большинство женщин не познали не только любви, но и страсти. А Его Святейшество пылает ко мне такой жаркой страстью, что готов бросить вызов всей Франции, а это больше всего того, что когда-либо готов был бы сделать для меня Орсино.
Мне нечего было ответить.
Моя хозяйка подоткнула мои одеяла и встала.
– Однако до тех пор, пока Его Святейшество не прислал предложения о выкупе, мне лучше сейчас пойти к генералу д’Аллегру на ужин и сделать всё, что в моих силах, чтобы все мы остались целы и невредимы. – Она вздохнула, пригладив волосы и сверкающие юбки и поправив своё ожерелье с огромной жемчужиной между грудями, чтобы сделать её более заметной. – Пречистая Дева, как же это будет неприятно!
Я ощутил холод, несмотря на все одеяла и тепло, идущее от жаровни.
– Уверен, что генерал не посмеет дотронуться до вас и пальцем. – Оставить меня умирать от ран – это одно; в конце концов, телохранитель-карлик ничего не значил. Но возлюбленная Папы...
– Я буду поощрять его, Леонелло, – тихо сказала Джулия. – Пусть дотрагивается до меня не только пальцем, но и всей пятерней. Если тем самым я сохраню жизнь моей дочери и не дам солдатне изнасиловать моих служанок и добуду врача, чтобы вы не истекли кровью, я позволю этому французскому генералу задрать мне юбки и проехаться на мне верхом, как на кобыле.
Она выплыла из ризницы, как актёр, выходящий на сцену.
Из угла раздался голос Пантесилси.
– Мадонна Джулия велела мне присматривать за вами, Леонелло, – осторожно сказала она. – Я могла бы принести вам поесть...
Я закрыл глаза.
– Уходи.
Дверь ризницы снова хлопнула, оставив меня в тишине. Я сделал неровный булькающий вдох и снова харкнул кровью. Моя рука болела так, словно её сжимали в тисках, а рана в моём бедре открылась под бинтами, и кровь намочила подо мною простыню. Во всяком случае, я надеялся, что это кровь. Я испугался – судя по запаху, я, кажется, обмочился. Моча, кровь и ярость – комната провоняла от них. И вес ради чего? Меня наняли, чтобы защитить папскую любовницу От опасности, и ради этого я пожертвовал своим жалким телом и всё равно не справился. Она будет вынуждена отдаться французам, а я буду лежать здесь и умирать, и всё, что я сделал, было напрасно.
Не справился. Не справился.
Поскольку я был один и никто меня не слышал, я всхлипнул сквозь сжатые зубы, прижимая искалеченную правую руку к груди. Dio, как же она болела. Я и не подозревал, что существует такая боль.
Дверь опять скрипнула и отворилась.
– Леонелло. Позвольте мне помочь...
Это был голос Кармелины Мангано, я сразу узнал се венецианский акцент. Послышались быстрые шаги, потом я почувствовал, как её жилистая рука приподнимает меня, чтобы мне было легче дышать. Мне было слишком больно, чтобы отказаться от её помощи, и во мне стала подыматься злоба. Как она смеет предлагать мне помощь, если я не могу её отвергнуть?
– Сейчас, выпейте вина. – Она подложила мне под спину подушки, так что я почти что сел, потом подбежала к жаровне, пошевелила кочергой угли и снова откупорила бутылку вина. Откуда в ней было столько энергии после такого тяжёлого дня, я не понимал. Я с трудом сделал несколько неглубоких вдохов своими булькающими лёгкими и снова придал лицу спокойное выражение. Мой расплющенный мизинец заболел ещё пуще, уже на совершенно другом уровне, чем остальные пальцы моей изувеченной руки, словно в него вцепились чьи-то острые зубы.
– Думаю, я тоже выпью вина, – сказала Кармелина через своё костлявое плечо, ища в корзине ещё один кубок. – Мадонна Джулия велела нам попытаться поспать, пока она будет ужинать с французскими офицерами. Но вряд ли кто-нибудь из нас, служанок, сможет хотя бы закрыть глаза после всего того, что нам кричали из-за дверей французские часовые.
Я посмотрел на неё, когда она вручила мне кубок.
– Спасибо.
Она отвела глаза. Синяк на половине её лица был почти таким же впечатляющим, как и мои. Кроме синяка на её лице, под глазами темнели фиолетовые тени от усталости, а её курчавые чёрные волосы вылезли из косы и вились по спине. Они уже здорово отросли и достигали середины спины.
– Хотите поесть? – Она дёрнула за вылезшую из рукава нитку. – Французы дали нам еды, и у меня ещё есть остатки вкусного сабайона из корзинки Бартоломео.
– Я не голоден. – Я взял кубок левой рукой – К тому же вряд ли я проживу так долго, чтобы ваш сабайон переварился.
Она вздрогнула.
– Неужели всё так плохо?
– Да нет, всё чудесно. – Я сделал картинный жест, указав на свои синяки, бинты, на воздух вокруг меня, который так вонял. Я точно обмочился. – Куда лучше, чем массаж, горячая ванна и мягкая постель с ожидающей в ней Джулией Фарнезе. – Я выпил полкубка. Обычно я пил немного, но у умирающего есть свои привилегии. – Хорошее вино. Это то белое вино из Кьярелло?
– Да, я откупорила наше лучшее вино, чтобы не дать французам найти его и украсть. – Она отпила большой глоток. – По-моему, мы его заслужили.
– Я – да. А вам, Signorina Cuoca, придётся за многое ответить.
– Что вы хотите этим сказать? – опасливо спросила она.
– А то, что это вы виноваты в том, что мы поехали по дороге Монтефьясконе, прямо в лапы к французам. Вечером перед отъездом из Каподимонте я охранял дверь мадонны Джулии. Вы принесли ей тарелку печений и рассказали жалостную историю о том, как на вас якобы напал повар-мужчина и поставил вам этот синяк на лице. И вы спросили её, не могли бы мы поехать другой дорогой, чтобы вы избежали встречи с ним.
– Это правда. На меня действительно напали. – Она повысила голос. – Я же не знала, что на другой дороге нас будут ожидать французы. Откуда мне было знать?
– О, этому я верю. Не верю только, что на вас действительно напали с целью изнасилования. Мадонна Джулия – доверчивая душа, она эту историю проглотила, а я – нет. Я видел, как вы орудуете мясницким ножом, Кармелина. Если бы какой-нибудь мужчина попытался без вашего согласия раздвинуть эти ваши длинные ноги, вы бы пригрозили ему ножом и заставили уйти с вашей кухни, а на следующее утро плюнули бы ему в лицо. А не сбежали бы в панике по другой дороге. – Я посмотрел в потолок и присвистнул. – По правде сказать, мне это в вас нравится. Если бы я был сейчас здоров, я бы вызвал вас на состязание по метанию ножей, напоил бы допьяна и сам попытался бы уговорить вас раздвинуть ноги. У нас с вами есть некоторая разница в росте, но это удивительным образом нивелируется в постели.
– Вы пьяны, – резко сказала Кармелина. Но глаза её широко раскрылись, и я почувствовал злорадство.
– Всё дело в тех венецианцах, которые остановились в Каподимонте на ночь, не так ли? Думаю, вы столкнулись с кем-то, кто вас знал. Скажем, с кузеном или братом. Может быть, с самим архиепископом – скажите, он что, встречал вас в вашем монастыре?
Она застыла как изваяние. От мерцающего света жаровни её прямой нос бросал на лицо тень. Где-то за пределами ризницы плакала служанка, а мадонна Адриана её успокаивала.
– Вы ошибаетесь, – сказала наконец Кармелина Мангано. Её голос вдруг стал скрипучим, как старое колесо. – Вы ошибаетесь. Я никогда...
– Оставьте, – с презрением сказал я. – У вас были острижены волосы. Вы избегаете церквей. Вы можете сколько угодно называть себя поваром, но до того, как вы надели поварской передник, на вас было монашеское покрывало. Полагаю, вы состояли в каком-то монастыре в Венеции, куда ваши родители отправили вас как лишнюю дочь. Ту, которая была слишком некрасива и имела слишком острый язык, чтобы найти ей мужа, даже если она умеет готовить как ангел. – Я смерил её взглядом. – Вы монахиня, Кармелина. Вы сбежали из своего монастыря, и если вас поймают, то ваша настоятельница в качестве епитимьи посадит вас на хлеб и воду и вам никогда больше не позволят готовить ничего, кроме водянистых монастырских кушаний.
– Нет. – Она как безумная затрясла головой: справа налево, справа налево. – Нет, я...
– Я догадался уже несколько месяцев назад. Думаете, почему я перестал изводить вас вопросами? Потому что в этом больше не было смысла – я и так знал. Я бы не стал никому ничего говорить, если бы это была не ваша вина, что у меня всё так болит. – Я швырнул в неё кубок и тут же задохнулся от острой боли, пронзившей мне бок. – Вы так боялись, что вас вернут в ваш монастырь, что привели нас всех прямиком в лапы французов. Из-за вас трое наших стражников были убиты, половина костей в моём теле треснула, а Джулия сейчас раздвигает ноги для французского генерала, чтобы мы все остались целы. Поздравляю вас с успешным спасением.
– Я не знала, что французская армия поджидает нас на этой дороге! Я не знала!
– Очень может быть, но в данную минуту я не в том настроении, чтобы прощать. Потому что я лежу здесь и умираю. – Выпивка мне явно не помогла. Левой рукою я вытащил подушки из-под спины и снова лёг ровно. – Так что теперь я знаю ваш секрет, Signorina Cuoca. Или я должен именовать вас Suora Carmelina?[119]119
Сестра Кармелина (ит.).
[Закрыть]
Она шумно втянула воздух. Я поднял бровь, натянув одеяло до подбородка.
– Поразмыслите вот о чём, – сказал я. – Скорее всего, я умру в этой постели. Но если я выживу и мы вернёмся в Рим, я тотчас вас сдам и с удовольствием посмотрю, как вас будут уводить в цепях.
Она смотрела на меня не отводя глаз.
Я отсалютовал ей правой рукой, той самой, на которой были сломаны пальцы.
– Доброй ночи.
КАРМЕЛИНА– Синьорина? – Когда я, спотыкаясь, выбежала из ризницы, Бартоломео тотчас вскинул голову. – Синьорина, с вами случилось что-то плохое?
Я окинула взглядом съёжившихся служанок и стражников, сидящих, бессильно прислонившись к стене.
– А что может случиться хорошего, Бартоломео? Скажи мне, что?
– А вы съешьте что-нибудь, – с беспомощным видом предложил мой подмастерье. – Вам, синьорина, надо поесть.
– Стало быть, это твоё решение всех наших проблем? Еда? – У меня подкосились ноги, и я села на пол рядом с ним. – Ты, Бартоломео, действительно рождён, чтобы быть поваром.
Его веснушчатое лицо просияло. По крайней мере, кто-то нашёл свой луч света в том непроглядном аду, и который мы угодили.
Из-за меня.
Мои руки сжались в кулаки, но они по-прежнему дрожали. В моём мозгу непрерывно звучали два слова, повторяющиеся снова и снова. «Он знает. Он знает, он знает, он знает». Этот злобный маленький человечек, что умирает в соседней комнате. Он стоит на пороге смерти и тянет за собой меня.
Suora Carmelina. Он был прав только наполовину. Мне дали другое имя, Suora Serafina[120]120
Сестра Серафина (ит.).
[Закрыть], когда я, кипя от возмущения, опустилась на колени на каменный пол и принесла монашеские обеты в монастыре Святой Марфы.
«Он знает, он знает, он знает».
– Синьорина? – позвал меня Бартоломео.
Я повернулась и уткнулась лицом в его плечо. Maestro di cucina никогда не должен выказывать слабость при подчинённых, но я не была maestro di cucina. Я была просто беглой монахиней, и меня увезут в Венецию в цепях и отрубят мне руки и нос. Мои глаза щипало от слёз, я дрожала всем телом и не стала протестовать, когда мой подмастерье нерешительно обнял меня рукой за плечи.
– С нами всё будет хорошо, Кармелина, – сказал он, и я не стала протестовать и против того, что он назвал меня по имени.
Пантесилея сходила в ризницу, неся поднос с едой, и теперь вернулась, качая головой над нетронутой снедью.
– Леонелло отказывается есть, – молвила она. – И он опять харкает кровью – я перевязала все его раны, но у него кровотечение внутри.
Один из стражников выразился без обиняков:
– Он умирает.
«Недостаточно быстро, – подумала я. Я никогда прежде не молилась о чьей-либо смерти, но сейчас я молилась, чтобы Леонелло умер. – Умри, злобный маленький ублюдок. Умри и унеси мою тайну с собой».
– Если мадонна Джулия сможет раздобыть ему хирурга... – Пантесилея прикусила нижнюю губу. – Как вы думаете, ей действительно придётся... с этим гадким французским генералом...
Адриана да Мила, уткнувшись лицом в кудри Лауры, мрачно сказала:
– Если и придётся, то Папа никогда не узнает об этом от меня.
Я вздрогнула. Слова «он знает» в моей голове сменились на «это моя вина, моя вина, моя...»
– И хирурга надо было бы раздобыть поскорей. – Пантесилея смахнула с глаз слёзы. – Он так старается не кричать от боли, что я аж заплакала. Столько боли для такого маленького человечка – если срочно что-нибудь не сделать, он от неё умрёт.
Я от всей души надеялась, что он-таки умрёт. Вопрос стоял так: он или я, возможно, так было с того самого дня, когда мы впервые встретились.
Мы все опять замолчали. Бартоломео всё ещё обнимал меня рукой за плечи, а мне было слишком страшно, и я слишком устала, чтобы сбросить её. Мне хотелось выть и кричать и спрятаться куда-нибудь, словно я была ребёнком, боящимся темноты, но спрятаться было невозможно. «Он знает, он знает, он знает».
Бартоломео всё пытался заставить меня поесть, вынимая из корзины то одно кушанье, то другое. Пачка салфеток, сыры, батоны хлеба, нарезанное холодное мясо, маленький заткнутый пробкой флакон настойки белладонны, которую я изготовила, чтобы травить крыс. Мой взгляд упал на флакон.
– У тебя есть ещё вино, Бартоломео? – спросила Пантесилея и тоже начала рыться в корзине с припасами. – Если у нас пока нет хирурга для бедного Леонелло, по крайней мере, я могу напоить его допьяна и немного притупить боль.
Я знала средство, которое могло притупить его боль полностью и навсегда. Я не мигая смотрела на флакон с настойкой белладонны, пока он не раздвоился и не заплясал в застлавшей мои глаза дымке. Мне казалось, что я слышу, как святая Марфа неодобрительно цокает языком, если, конечно, у отрезанной руки, хранящейся в полотняном мешочке, есть язык, чтобы цокать.
Он или я.
Я ощутила запах запёкшейся крови и дерева – запах плахи палача. Я почувствую его, когда они прижмут к ней мою голову, чтобы отрубить мне нос. Последний запах, который я почувствую, – и всё только из-за злобы карлика.
Меня охватила паника, я ощутила во рту и горле её кислый, тошнотворный вкус и, схватив маленький флакон, зажала его в своей потной ладони.
