Текст книги "Змей и жемчужина"
Автор книги: Кейт Куинн
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
ГЛАВА 3
ЛЕОНЕЛЛО
Снова Патрокла настигли толпы народа и коней,
С коими Гектор вослед его гнался, как бурное пламя.
Я декламировал эти строки про себя, переходя рыночную площадь.
Почтенная мать семейства, как и подобает, с перчатками на руках и покрывалом на голове, надо полагать, идущая с исповеди, бросила на меня подозрительный взгляд. Должно быть, мои губы двигались в такт моим мыслям, и со стороны я был похож на бормочущего что-то нечленораздельное сумасшедшего. Я отвесил матроне изысканнейший поклон и торжественно сказал: «Трижды Аяксы его отражали от тела своею Бурною силой». Вы это знали, добрая синьора? Трижды!
Она перекрестилась и заторопилась прочь. Притворяющийся слепым нищий сдвинул прикрывавшую вполне зрячий глаз повязку, на миг с изумлением воззрился на меня, но тут же вспомнив свою роль, начал снова пускать слюни и, делая вид, будто ничего не видит и вторым зрячим глазом, привычно уставился в пространство.
Но упорно на силу надёжный, —
продолжал я декламировать в уме шествуя так же горделиво, как могучий Аякс, —
То нападал на столпившихся, то становился громким
Криком своим призывал, но назад отступать он не думал...
Двое учеников мясника остановились и принялись хохотать над карликом, решительно шагающим, положив руку на рукоять кинжала, как будто это меч какого-нибудь древнего героя, но на сей раз их смех ничуть меня не задел. Я был взрослым мужчиной, через год или два мне стукнет тридцать, но сказание о Троянской войне всякий раз снова превращало меня в восторженного школьника, который только что впервые прочёл его. Благодаря удачным картам, которые достались мне вчера вечером в игре в примьеру – целый chorus – у меня нынче скопилось достаточно денег и я наконец смог купить одну изрядно потрёпанную книгу, к которой присматривался уже целый месяц – и то была не упрощённая Ilias Latina[32]32
Ilias Latina – сокращённый латинский перевод гекзаметром «Илиады» Гомера, популярный как во времена Античности, так и в Средние века.
[Закрыть], которую я читал в детстве, а версия самого Гомера, переведённая на итальянский с греческого. Конечно, она было отпечатана всего лишь с ксилографичесого клише; обращённая к Ахиллу просьба Приама отдать ему тело Гектора была ужасно смазана, а сцена поединка Гектора и Аякса оказалась почти нечитаемой из-за водяных пятен. Но всё-таки это была книга, новая книга для моей скромной библиотеки, и я, не удержавшись, погладил потёртый томик за пазухой моего камзола.
И восстал Ахилл, громовержцу любезный; Паллада
Мощные плечи его облачила эгидом кустистым...
Я свистнул сквозь зубы и продолжил свой путь к таверне, где работала Анна. Если я хочу нынче вечером поужинать, то придётся мне сыграть для этого ещё одну или две игры, потому что все имевшиеся у меня монеты я потратил на книгу. А потом я пойду домой, в мою крошечную арендованную каморку над типографией в Борго и проведу остаток вечера, растянувшись на своей узкой койке с кружкой вина в руке, читая при ясном свете тонкой восковой свечи, которую я брал из коробки, только когда у меня появлялась новая книга.
– Анна! – крикнул я, входя в таверну и прерывая свою декламацию как раз перед оплакиванием Патрокла. – Анна, моя голубушка, нет ли у тебя нынче вечером каких-нибудь баранов, которых можно обстричь? Дай мне...
Вот тут-то я и увидел, что за столами нет клиентов; в таверне царила странная жуткая тишина, нарушаемая только приглушёнными рыданиями двух работающих здесь подавальщиц, которые плакали, уткнувшись друг другу в плечо.
– Что здесь происходит? – Я посмотрел на заплаканные лица служанок. – Что стряслось? Где Анна?
– В... Вон там, – дрожащим голосом ответила одна из них. Я распахнул дверь на кухню, и вся моя порождённая обладанием вожделенной книгой весёлость тут же лопнула, как мыльный пузырь.
Анна умерла, борясь. По крайней мере, она сопротивлялась.
– Когда вы нашли её? – онемевшими губами проговорил я.
– Рано утром. Одна из служанок, она приходит в кухню на рассвете, чтобы, значит, разжечь огонь и поставить кипятиться котлы, – и что же я слышу у себя наверху? Жуткий вопль, а когда спускаюсь, чтобы посмотреть, что стряслось, глупая девчонка уже залила своей рвотой весь пол.
«Тут есть, отчего человека может вывернуть наизнанку», – подумал я. Анна лежала на длинном, установленном на козлах кухонном столе, голова её была запрокинута, смятые юбки открывали голые ноги, руки были широко распростёрты, как у Христа на Распятии, и пригвождены к столешнице кухонными ножами, воткнутыми в ладони. Она всё-таки ухитрилась оторвать от стола одну руку в последней отчаянной попытке защититься. Я поднял её свободно свисающую с края стола кисть и увидел под ногтями полумесяцы запёкшейся крови. Она крепко поцарапала своего убийцу.
Молодец.
– Теперь народ будет несколько недель обходить моё заведение стороной, – пожаловался кабатчик. – Кто захочет пить вино и играть в кости в таверне, где пригвоздили к столу мёртвую девку?
«Хотя, если бы она не оцарапала того, кто на неё напал, он, возможно, и не перерезал бы ей горло». Моего друга Анну убили не ножи, которыми ей пронзили руки, а глубокий кровавый разрез на горле, окружённый четырьмя мелкими, явно сделанными в панике порезами, как будто прежде убийца никогда никому не перерезал горла.
«Я бы научил тебя лучше», – подумал я. Одной рукой хватаешь за лоб, откидываешь голову назад, а затем одним прямым сильным движением резко проводишь ножом поперёк горла. Именно поперёк – в этом всё дело. Если проводить дугой, то разрез не получится достаточно глубоким.
«Ты это постиг на практике, да? Ты сделал четыре неудачные попытки, прежде чем она умерла».
– Кто это сделал? – тихо спросил я.
– Тебе-то что? Это неважно, его всё одно никогда не поймают.
И то, наверное, не поймают. Простая девушка, которой в кабаке перерезали горло, – да такие тела еженощно во множестве сбрасывают в Тибр. В основном их вылавливают, свозят вместе и, поскольку никто их не опознает и не забирает, сваливают в кучи в безымянных могилах. И никому до них нет дела. Ни священникам, которые не станут служить заупокойную мессу по умершему, пока им не заплатит кто-нибудь из живых. Ни этим раздувающимся от важности продажным городским служителям закона, которым вроде бы положено ловить преступников, но которые больше интересуются взятками и поживой, чем поисками убийц. Никто не станет утруждаться, чтобы сходить за священником или за служителем закона, только не ради такой, как Анна.
Я протянул руку и закрыл ей глаза, полуоткрытые, незряче глядящие на сучковатые потолочные балки.
– Кто это сделал? – спросил я снова.
– А я почём знаю? – кабатчик пожал жирными плечами, уныло глядя на кровь, которая стекла со стола и образовала на полу застывшую тёмную лужу. Из-за его спины, за закрытой дверью кухни, слышались голоса двух оставшихся служанок – они рыдали и тихо переговаривались. – Одна из девушек говорит, что вчера поздно вечером здесь развлекались трое мужчин – играли в кости, сорили деньгами, пялились на девушек. Может, Анна осталась, после того как остальные две ушли, чтобы, значит, обслужить их.
– А вы здесь были?
– Нет, я пошёл к полуночной мессе, – с постным видом отвечал кабатчик.
– Ты пошёл поваляться в постели с женою возчика, к которой ты любишь захаживать, когда её муж со своими мулами уезжает из Рима.
– Они были хорошо одеты. Анна могла бы заработать приличный куш, если бы задрала юбки для кого-нибудь почище карликов да торговцев рыбой. Только всё пошло не так, как она хотела.
– Нет, её не изнасиловали. – Я поправил её мятые юбки, чтобы они закрыли ей лодыжки. Под юбками у неё не было крови, на бёдрах не было кровоподтёков. Синяки виднелись у неё на коленях, как будто кто-то пытался насильно их раздвинуть, но Анна, как видно, слишком отчаянно боролась.
Ножи, которыми её руки пригвоздили к столу, видимо, были нужны для того, чтобы она не сопротивлялась...
– Кто теперь будет убирать всё это свинство, хотел бы я знать? – Кабатчик снова принялся жаловаться. – Мне придётся заплатить этим девчонкам двойную плату только за то, чтобы они вымыли тут пол! А до тела они и дотрагиваться не станут: как-никак она была шлюхой, да и померла без покаяния.
– О её теле позабочусь я. – Я пересёк кухню и взобрался на стул, чтобы добраться до свечного ящика. – Я заплачу, – сказал я, предупреждая протесты кабатчика, и начал расставлять свечи вокруг тела Анны. Дешёвые свечи, сделанные из прогорклого сала. Она была достойна, чтобы во время ночного бдения подле её тела перед погребением горели свечи из пчелиного воска. Она много чего была достойна. Например, шёлкового платья вроде того, которое мы с нею видели на красивой юной новобрачной, что ехала мимо нас в свадебной процессии две недели назад. Она была достойна иметь заботливого мужа и любящую семью. Она заслуживала пристойной смерти в шестьдесят лет, а не этой ужасной гибели, когда всего-то в двадцать пять её сначала пригвоздили к кухонному столу, а потом перерезали ей горло.
– Закрой на сегодня таверну, – сказал я кабатчику, который опять начал было жаловаться и кипятится. – Я буду бодрствовать у её тела всю ночь, а завтра заплачу за её похороны.
– А карлик-то вроде влюблён! – Кабатчик игриво поднял бровь, и его губы начали было растягиваться в ухмылке.
– Попридержи свой грязный язык, пока я его тебе не отрезал, – не повышая голоса, остановил его я. – У неё нет семьи, чтобы заняться её похоронами, так что все хлопоты возьму на себя я.
– Что ж, это твои деньги – тебе и решать, на какую блажь их тратить.
– Эти деньги я выиграл, когда мне достались очень удачные карты при игре в примьеру, – объяснил я бездыханному телу Анны, когда кабатчик, топая, вышел вон. – Chorus, четыре карты одного достоинства. Такое сочетание карт попадается редко. Я купил на выигрыш книгу, но теперь я отнесу её обратно в лавку. Этих денег хватит, чтобы достойно похоронить тебя на кладбище. А может, и на одну-две заупокойные мессы по твоей душе...
Анна лежала тихо. На кончике одного из её пальцев застыла крупная капля запёкшейся крови. «Просто обыкновенная девушка из таверны», – подумал я. Некрасивая, с неухоженными, не очень чистыми волосами; неграмотная, постаревшая от тяжёлой жизни уже в двадцать пять лет. На каждой рыночной площади Рима найдётся сотня подобных девушек. Ничто не отличало её от любой другой из них, разве что, может быть, милая ямочка, что появлялась, когда она улыбалась своею доброй улыбкой.
– Тело на одр положили; его окружили, рыдая, грустные други, – промолвил я, потом процитировал строки о горе Ахилла, потерявшего своего друга Патрокла:
За ними пошёл Ахиллес благородный;
Тёплые слёзы он пролил, увидевши верного друга, —
с этими словами я выдернул нож, который всё ещё пригвождал руку Анны к столу.
Медью пронзённого острой, на смертном простёртого ложе.
– С кем это ты говоришь?
Я обернулся и увидел двух оставшихся в таверне служанок – они стояли в дверном проёме, уставившись на меня опухшими от слёз полными тревоги глазами. – Она ведь тебе не отвечает, верно? Говорят, возле тел тех, кто умер не своею смертью, бродят привидения...
– Я просто молюсь о её душе. – Я увидел, как они поспешно отвели глаза от глаз Анны, которые сами собой опять открылись и невидяще смотрели в потолок. Я вновь опустил её веки и на этот раз придавил их последней парой скудо из моего кошелька.
– Да упокоит Господь её душу, – перекрестившись, дрожащим голосом проговорила одна из служанок. Эта девушка, бывало, нарочно толкала меня бедром, когда я играл, просто чтобы посмотреть, сумеет ли она выбить карты из моей руки, но сейчас её глаза были красны от слёз, а подбородок дрожал. – Да сгноит Господь заживо тех, кто это с нею сделал!
– Кабатчик говорит, вы их видели. – Я разгладил складки на мятой юбке Анны. – Это были трое мужчин, не так ли? Как они выглядели?
– Ну, как они все выглядят? – пожала плечами вторая служанка, постарше, с жёстким взглядом и суровой линией губ. – Мужчины, которым пришла охота поразвлечься, вот как они выглядели.
– На одном из них была маска. – Первая служанка фыркнула, хлюпнув носом. – Ты и сам знаешь, что из себя представляют эти молодые щёголи. Их хлебом не корми, а дай нацепить маску, будто нынче карнавал, и в таком виде заявиться в трущобы!
– Стало быть, он был молод. – Я тщательно пригладил волосы Анны, убрав их с испачканных запёкшейся кровью щёк. – Это был юнец или молодой мужчина?
– Кто его разберёт, когда на нём маска? Во всяком случае, он был молод и набит деньгами. Так и сыпал монетами, пока играл в зару.
– А двое остальных?
– Обыкновенные мужчины, – раздражённо сказала та служанка, что была постарше. – А тебе-то что?
– Будет лучше, если мы будем знать, как они выглядят. А что, если они явятся опять? – Я печально посмотрел на неподвижно лежащее между нами тело Анны. – Что, если в следующий раз им захочется поразвлечься с одной из вас, мои красавицы?
– Это вряд ли. Потому что ничего у них не выйдет. – Первая девушка скорчила гримасу, и льющийся из грязных окон таверны тусклый свет рельефно осветил её нос, сломанный по меньшей мере один раз то ли каким-то пьяным матросом, то ли чернорабочим. – Один из них был такой урод – ну, прямо страшный как смертный грех; он был в ливрее. Такой здоровенный охранник. Я бы не стала с ним заниматься этим делом и за мешок дукатов.
– Ты бы обслужила самого дьявола и за один дукат, – заметила её подруга. – А за мешок и подавно!
– А что за ливрея была на этом охраннике? – перебил я их перепалку, прежде чем первая девушка успела рассердиться.
– Не знаю, на нём был плащ. Но я разглядела, что на груди у него вышита лошадь.
– Да не лошадь это была, – возразила вторая служанка, – а бык. Вышитый красной нитью.
– Нет, лошадь...
– А третий мужчина? – спросил я, складывая руки Анны крест-накрест на её плоской груди. – Как выглядел он?
Они обе тупо посмотрели на меня и пожали плечами.
– Мужчина как мужчина, – сказала наконец старшая. – Вот говорил он с акцентом – то ли испанец, то ли венецианец.
– Dio. И что вы можете сказать насчёт этого то ли испанца, то ли венецианца?
– Он явился позже тех двоих. Ущипнул меня за задницу и даже не предложил монетку. И сказал, что лучше вернуться на постоялый двор «Смоква», потому что там можно найти девушек покрасивше.
Внезапно я ощутил острое сожаление, что они не отправились обратно на постоялый двор «Смоква» и не убили там какую-нибудь девушку покрасивее Анны. Какую-нибудь хорошенькую девицу с чёрным сердцем и загребущими руками, которая бросила своего новорождённого ребёнка где-нибудь на пустынном склоне холма или сдавала денежных клиентов бандитам, которые их грабили и убивали, – какую-нибудь девушку с достаточным количеством грехов, чтобы заслужить такую смерть.
Такую смерть. Анна была пригвождена к столу, но за что? Может быть, она слишком упорно сопротивлялась и они запаниковали и перерезали ей горло, чтобы заставить её замолчать, прежде чем они сбегут? Даже если бы крики «Убивают!» донеслись ночью из такого захудалого кабака, как этот, кто-нибудь из крохотных винных погребков или арендуемых комнат в домах на другой стороне улицы мог всполошиться.
Интересно, сколько знатных римских семей одевают своих телохранителей в ливреи с красным быком или лошадью?
Интересно, у кого из них остались на лице следы от ногтей Анны: у телохранителя, у то ли испанца то ли венецианца, или у юнца в маске?
Интересно, бывает ли регулярно кто-нибудь из этих троих на постоялом дворе «Смоква»?
Обе служанки ушли, встревоженные тем, что я так внезапно замолчал, и я был рад их уходу. Я зажёг расставленные вокруг тела Анны свечи и снова сел на свой табурет для ночного бдения у её тела. Нащупав томик «Илиады» за пазухой камзола, я достал его и стал читать.
Но мирмидонцы целую ночь провели над Патроклом,
стеня и рыдая,
– прочёл я.
Царь Ахиллес среди сонма их плач свой рыдательный начал;
Грозные руки на грудь положив бездыханного друга.
Часто и тяжко стенал он.
Здесь не будет рыдательного плача и громких стенаний. Никому нет дела до смерти Анны, кроме меня. В отличие от Патрокла, о котором скорбели все герои Греции.
Дно у тренога огонь обхватил, согревалася влага.
И когда закипевшая в звонкой меди зашумела, —
тело омыли водою, умастили светлым елеем,
Язвы наполнили мастью драгой девятигодовою.
– У меня нет для тебя ни светлого елея, ни масти драгой, моя голубушка, – отвлёкся я от Гомера, чтобы обратиться к моему другу Анне. – Мне ещё повезёт, если я смогу оплатить заупокойную мессу по твоей душе.
На меня, блестя, смотрели монеты на её глазах.
Я замолк и закрыл томик.
– Ахиллес хотя бы знал, кто убил его друга.
Анна безмолвствовала. Я посмотрел на неё.
– А кто убил тебя, моя девочка?
Ответом мне было молчание.
ДЖУЛИЯ– Стало быть, вы признаетесь в грехе блуда и нарушении брачных обетов. Это большой грех, мадонна.
– Нет, – сказала я, раздражённая его тупостью. – Это вовсе не то, что я говорила. Я сказала, что меня искушают заняться блудом в нарушение брачных обетов.
– Значит, вы желаете мужчину, который не является вашим мужем, а является преосвященным кардиналом?
Я со злостью уставилась на решётку исповедальни. В церкви было темно и душно и затхло пахло ладаном, скамеечка для коленопреклонений была жёсткой, и сквозь украшенную искусной резьбою решётку исповедальни я могла разглядеть только какие-то части облачения священника, но не его лицо. Его как бы освобождённый от телесной оболочки голос был полон неодобрения.
– Нет, – попыталась я объяснить ещё раз. – Это кардинал Борджиа меня желает. Он воображает, будто достаточно помахать перед моим носом одним или двумя драгоценными ожерельями...
– Значит, вы виновны в том, что искушаете духовное лицо нарушить обет безбрачия?
– Если учесть, что у него уже есть пятеро внебрачных детей, вряд ли ему требуется, чтобы его искушали, – заметила я.
– Не ваше дело порицать служителя Господа. – Священнику явно было легче порицать меня. Отрывистый голос, доносящийся до меня из-за решётки, был ледяным. – Плотские грехи кардинала – это дело его совести. Вы не должны утяжелять ношу, что обременяет его душу.
– Его ношу? – возмутилась я. – А как насчёт моей? Жена без мужа, брошенная в... в гнездо порока! – Наверное, уж это его проймёт. Ведь священники вечно талдычат нам о гнёздах порока.
– Даже сквозь эту преграду я вижу, что вы отмечены проклятием красоты, – продолжал священник, цокнув языком. – Красивые женщины суть ловушки, которыми дьявол искушает мужчин нарушать свои обеты. Облачитесь в скромные одежды, мадонна, старайтесь держаться в тени и не утяжеляйте ношу этого служителя Господа, искушая его своим телом.
– Я вовсе не хочу искушать его своим телом!
– Все женщины жаждут, чтобы ими восхищались. Сей служитель Господа трогал вас?
– Нет, – призналась я. – Но он этого хочет. – «Он приходил ещё раз, но я отказалась с ним говорить». Так я священнику и сказала. – Я просто сидела, сложив руки на коленях. Я никак его не поощряла.
Но это не произвело того впечатления, на которое я рассчитывала.
– «А! – сказал кардинал Борджиа, и по его низкому глубокому голосу стало видно, что он позабавлен. – На сей раз меня ждёт презрительное молчание. Что ж, если вы предпочитаете безмолвие, то я тоже. На что слова, если можно просто любоваться такой красотой?» – И он подпёр рукой подбородок и сидел так битый час, воззрившись на меня своими горящими глазами.
– Под конец я вся издёргалась, – сказала я священнику. – Знаете, как трудно – просто неподвижно сидеть и молчать, когда на тебя пристально смотрят? У меня ужасно чесался нос, а он за весь час только и сказал: «Не могли бы вы дуться, немного повернув голову? Я был бы благодарен за возможность полюбоваться вашим совершенным профилем». Ну что делать с таким человеком? Что бы я ни сказала, он ни на что не обижается.
– Значит, его воля сильнее вашего тщеславия. Три покаянных молитвы...
Священник скороговоркой перечислил все молитвы моей епитимьи – чтобы прочесть их все, мне пришлось бы стоять на коленях до Сретения Господня, но я просто заткнула уши, не желая слушать. «Мне надо было сразу понять, что ты примешь его сторону». Эти попы вечно держатся друг за дружку. Все у них виноваты, только не они сами. Когда мне было двенадцать и мои груди впервые стали давить на шнуровку моих корсажей, меня исповедовал монах – дыша на мою шею вином от причастия, он шепнул мне, что отпустит все мои грехи, если только я дам ему посмотреть на мои созревающие яблочки. Он так и сказал «яблочки». Я всё рассказала настоятелю его монастыря, и каким-то образом в конце концов оказалось, что во всём виновата одна я; юная искусительница, выставляющая напоказ свои прелести, ввела в соблазн бедного служителя Господа. С тех пор я никогда по-настоящему не верила попам. И с тех пор мне не очень-то нравятся яблоки.
– Ego te absolvo[35]35
Отпускаю тебе грехи (лат.).
[Закрыть], – промолвил наконец священник за решёткой исповедальни, потом отбарабанил остальные слова формулы отпущения грехов. Я возмущённо перекрестилась и поспешила выйти из исповедальни, прежде чем меня стошнит либо от одуряющего запаха ладана, либо от витающего здесь лицемерия. «Ох уж эти мужчины», – подумала я, проходя мимо кающихся, стоящих в очереди к священнику в исповедальне, и огляделась, ища алтарь, где я могла бы поставить свечу. Мне не хватало нашего старого образа, слегка косящей Мадонны в церкви в Каподимонте, где я исповедовалась, когда была девочкой. Здесь, в Санта-Мария-Маджиоре, всё было куда более величественно: колонны все высечены из афинского мрамора, своды и апсида украшены великолепными мозаиками, повествующими о жизни Пресвятой Девы, и все святые, стоящие в нишах, имели донельзя высокомерный вид. В конце концов я остановилась перед алтарём святой Анны – у неё было более доброе лицо, чем у строгой, словно ко всему придирающейся Мадонны, и к тому же на ней были надеты очень модные, с разрезами, выложенные бархатом рукава.
– Мужчины все одинаковы, – сказала я святой Анне, зажигая свою свечу. – И совершенно неважно, что на них надето – камзол или сутана.
– Sorellina!
Я обернулась и увидела моего брата Сандро, который, только что, войдя в церковь, снял шляпу и теперь вовсю размахивал ею, увидев сквозь толпу меня.
– Тут совсем не то, что в Каподимонте, верно? – продолжил он, подойдя к алтарю святой Анны, где стояла я. Он окинул взглядом высокие своды поперечного нефа, богато позолоченные одежды статуй святых, мозаичные полы грандиозной базилики. – Да, sorellina, нынче ты вращаешься в высоких кругах. – Тёмные глаза Сандро одобрительно прищурились при виде моего зелёного бархатного платья, вышитых пышных рукавов и серебряной сетки, в которую я упрятала свои волосы. Он не привык видеть меня так роскошно одетой – когда мы росли, шелка и бархат надевались только по дням церковных праздников или каких-нибудь торжеств, однако для Борджиа и Орсини парча и жемчуга были чем-то повседневным. – Наверное, священник в исповедальне попенял тебе за тщеславие, – продолжил Сандро, – но сколько ещё грехов ты успела совершить всего за две или четыре недели брака? Что до меня, то мне нужно отпущение моей обычной порции плотских грехов. Мне кажется несправедливым, что за небольшое баловство с хорошенькой девушкой я получаю епитимью вдвое более суровую, чем студент или солдат. Жизнь клирика имеет явные изъяны, во всяком случае, пока ты находишься на низших ступеньках иерархической лестницы. Нельзя безнаказанно совершить более или менее серьёзный грех, пока ты не достиг, по крайней мере, сана кардинала. Полагаю, это должно придать мне стремления поскорее взобраться по лестнице наверх. Как тебе «кардинал Фарнезе»...
Я не видела моего любимого брата со дня свадьбы. По его словам, дела заставили его удалиться из города на несколько недель. «К сожалению, время от времени мне всё-таки приходится работать нотариусом час или два, что поделаешь». Прошедшие недели дали мне достаточно времени, чтобы обдумать, что я ему скажу, но сейчас я не могла вспомнить короткую сердитую речь, которую я приготовила, к тому же, как бы то ни было, церковь не место для криков. Поэтому я просто ударила Сандро кулаком в плечо.
– Ой! – он воззрился на меня с удивлением. – Брак вопреки моим надеждам не сделал тебя добрее, sorellina.
– Мерзавец! – сказала я и ударила его ещё раз. – Ты знал? Ты знал о кардинале Борджиа?
– Что я должен был о нём знать? – Сандро пожал плечами. – Кроме того, что он богаче Мидаса[36]36
Мидас – в греческой мифологии царь Фригии. Мог прикосновением обращать любой предмет в золото.
[Закрыть] и что у него больше женщин, чем у турецкого султана?
– Да то, что он хочет и меня прибавить к своему гарему!
Сандро расхохотался:
– О да! Стареющий кардинал, словно огромный кальмар в алых одеждах, ласково обвивает своими щупальцами прекрасную деву...
– Сандро, веди себя серьёзно!
– ...она извивается, вертится, о, как же ей спастись? Подобно Андромеде[37]37
Андромеда – в греческой мифологии дочь эфиопского царя. Была отдана в жертву чудовищу, посланному греческим богом моря Посейдоном (в римской мифологии соответствует Нептуну), но спасена героем Персеем.
[Закрыть], прикованной к скале, чтобы стать жертвою чудовища, посланного Нептуном, сия нежная красавица ёжится от страха, когда мощные руки влекут её к погибели...
– Разве будущему кардиналу Фарнезе не следует вместо греческих мифов читать Святое Писание?
– ...она изо всех сил борется со своей судьбою – принести свою девственность в жертву древнему богу...
Я стояла и кипела от злости, покуда мой братец закатывался от смеха. Люди вокруг начинали на нас пялиться, но это моему брату всегда было нипочём. Я взяла его за рукав и отвела подальше от алтаря святой Анны, остановившись между мраморной колонной и вереницей людей, один за другим заходящим в исповедальню. – Сандро, перестань давиться смехом и послушай меня! Ты действительно не знал? Что кардинал Борджиа...
– Что ему нравится, как ты выглядишь? – Сандро наконец подавил последние смешки, но в его тёмных глазах плясали весёлые искорки. – Всем этим престарелым святым отцам нравилось, как ты выглядишь, sorellina! А Борджиа – похотливый старый козёл в митре[38]38
Митра – головной убор епископа.
[Закрыть], об этом знает весь Рим. Только не говори мне, будто ты не знаешь, как обходиться со сластолюбивым служителем церкви, если он вздумал с тобой флиртовать! Просто пронзи его своим ледяным взором, который ты довела до совершенства, тем самым, который превращает мужчин в червей. А если это не поможет, выдай одну из твоих превосходных затрещин, которая может повалить быка...
Моё исстрадавшееся сердце сжалось от величайшего облегчения. Пусть Орсино продал меня кардиналу за деньги и продвижение в карьере, но гораздо больнее было думать, что то же самое проделал и мой любимый старший брат. Но он этого не делал – й он, и вся моя семья устроили мой брак, не подозревая ни о каком подвохе. Мои отец и мать ушли к Господу, но девушка никогда не бывает одинока, если у неё есть по-настоящему любящий её старший брат. Родриго Борджиа придётся с этим считаться и моему мужу тоже.
– Сохраняй спокойствие – ведь теперь ты замужняя женщина. Неужели ты думаешь, будто какой-то раздувшийся от сознания своей важности поп может просто взять и затащить тебя в позолоченную клетку, словно какую-нибудь турецкую наложницу? – От такой мысли Сандро опять зашёлся от смеха.
«Собственно говоря, именно это он и замышляет». Но сказать это вслух я не решилась. Мой муж явно не собирался защищать мою честь с рапирой в руке, но за Сандро это наверняка не заржавеет. В общем-то, мой брат смотрел на мирские грехи снисходительно, они его даже забавляли, но от его снисходительности не останется и следа, если речь пойдёт о том, чтобы защитить его любимую младшую сестрёнку. Если из-за меня моего брата порежут на куски...
– Что ты знаешь о кардинале Борджиа, Сандро? – спросила я, оставив свои мысли при себе.
– Разумеется, только сплетни. – Взяв меня под руку, Сандро покинул своё место в очереди в исповедальню. – Все мои простительные грехи подождут, раз представился случай вдоволь посплетничать. Позволь мне проводить тебя домой.
Выйдя на площадь, я раскрыла свой зонтик от солнца, и мои охранники торопливо поднялись со ступенек церкви, где они нежились и зевали на солнце. Когда я была незамужнею девицей, на улице меня сопровождала только бдительная мать или служанка, следящие за тем, чтобы мои глаза были скромно потуплены и чтобы я смотрела себе под ноги, а не на мужчин. (Как будто это когда-нибудь мешало мне украдкой бросать взгляды по сторонам.) Но нынче за мною ходила целая свита: четвёрка стражников в жёлто-бордовой ливрее Борджиа с вышитым на груди быком, паж, несущий мой шлейф, моя весёлая служанка Пантесилея, которая держала мой зонтик от солнца и мои перчатки. И всем им до одного приплачивали, чтобы они за мною шпионили. Прихлебатели. Лизоблюды.
– Итак. – Я жестом велела им немного поотстать, и мы с Сандро начали пересекать мощёную булыжником площадь. Я слегка приподняла свой бархатный подол, осторожно обходя лужу. Вокруг хлопали крыльями и ворковали бесчисленные голуби; уличные торговцы громко призывали купить у них кусочки дерева или ткани, уверяя, что это частицы Честнаго животворящего креста Господня или фрагменты Туринской Плащаницы; нищие, сидя на корточках, протягивали за подаянием миски, надеясь получить монетку у закутанных в покрывала женщин, торопящихся в церковь или выходящих из неё. – Расскажи мне о кардинале Борджиа.
– Ага, он всё-таки произвёл на тебя сильное впечатление, да?
– Сандро, я говорю серьёзно! – Что за человек был мой воздыхатель? Мадонна Адриана, разумеется, воспевала его достоинства с утра до ночи: его учёность, его ум, его остроумие, его безупречный вкус во всём, что касалось искусства, влияние, которым он пользовался в Коллегии кардиналов, но я не знала, верить всему этому или нет. Но пусть Пресвятая Дева сама обречёт меня вечно мучиться в аду, прежде чем я доставлю кардиналу удовольствие, спросив его сама. Был только один человек, к которому я могла обратиться за консультацией – мой брат, который, хотя и был всего лишь нотариусом, всегда знал все городские сплетни.
– Он кардинал-епископ Порто и Санта-Руфины, – молвил Сандро. – Ещё он Администратор Валенсии; провёл там несколько лет – ведь он, как ты и сама, наверное, догадалась, испанец. Фамилия Борджиа произошла от испанской фамилии Борха. Кое-кто поговаривает, будто Борха происходят от мавров или испанских евреев, но я этому не верю. Родриго Борджиа – глава Коллегии кардиналов, что означает, что именно он созовёт конклав, когда придёт время выбирать нового Папу.
